1
Торговля у Павла Егорыча всегда шла неважно. Раньше, когда Павел Егорыч торговал в Гостином ряду, его теснили купцы Перушкин и Третьяков. Из-за них Павлу Егорычу пришлось в конце концов перебраться на Петровскую улицу, в район греческих кофеен.
Здесь дела пошли еще хуже. Греки заходили в лавочку не только ради какой-нибудь покупки, но и ради занимательного разговора. Павел же Егорыч с годами становился все более необщительным. Старых своих покупателей он потерял, новых не приобрел; захаживали к нему в лавку только для того, чтобы купить какую-нибудь чепуху — почтовую открытку или коробок спичек.
Когда к городу провели железную дорогу, Павел Егорыч решил попытать счастья где-нибудь поближе к только что отстроенному вокзалу. Он рассчитывал на то, что около вокзала люди вдруг, ни с того, ни с сего начинают покупать всякую мелочь.
И это как будто было верно. Но приезжие тратили свои деньги в ларьках у самого вокзала и до бакалеи Павла Егорыча не доходили. А покупателей соседнего Нового базара, как и прежде, отбивали богатые оптовики.
Возвращаясь из лавки домой, Павел Егорыч жаловался на Титовых, купцов первой гильдии.
Антон хорошо знал, что сам он — сын купца третьей гильдии.
Внизу, в лавочке, всегда было пусто. Иногда только являлись уличные мальчишки. Приходили они толпой, долго не мигая смотрели на леденцы, рожки и пряники, таинственно шептались между собой и наконец, сложивши свои деньги в чью-нибудь одну руку, спрашивали шоколадку за шесть копеек с движущейся картинкой. Получив шоколадку, мальчишки убегали с такими страшными криками, что наверху, во втором этаже, Агафья Александровна испуганно крестилась.
Чтобы поправить дела, Павел Егорыч затеял постройку большого дома для сдачи в наем. Но денег на постройку дома не хватило, и Павлу Егорычу удалось построить только домик о трех окнах. В этом домике на Елисаветинской улице поселились сами Чеховы.
Появились неоплатные долги.
Особенно беспокоил Павла Егорыча один долг в пятьсот рублей. Теперь, когда Павел Егорыч по утрам отпирал замок на двери лавочки только потому, что не держать же ее запертой, насмех титовским приказчикам, эта сумма казалась ему громадной, невозможной. Все чаще в разговорах Павел Егорыч и Евгения Яковлевна упоминали о каком-то векселе.
Что такое вексель, дети совсем не понимали, но они улавливали, что это, во всяком случае, нечто зловещее. Вексель надо гасить, а если его не погасить, то вся семья лишится своего дома, как будто от непогашенного векселя дом мог сгореть.
Погасить вексель Павел Егорыч не смог. Началось судебное дело. Дети услышали теперь уже разговоры не зловещие, а страшные — о яме, в которую посадят отца, если он не достанет пятисот рублей.
Павлу Егорычу пришлось объявить себя банкротом.
Несостоятельных должников сажали в яму — долговую тюрьму.
Однажды на рассвете Павел Егорыч поднялся с постели, торопливо оделся и вышел на улицу, от стыда, отчаяния и любви не попрощавшись с Евгенией Яковлевной, а только как-то странно махнув рукой.
Он скрылся из города на телеге и, боясь быть узнанным, лежал на ней, укрытый сверху рогожей. Со стороны казалось, что на телеге везут пьяного или мертвеца.
На ближайшей железнодорожной станции Павел Егорыч сел в поезд на Москву.
Вряд ли он думал, что никогда больше не увидит Таганрога.
На Антона легли новые домашние обязанности. Рано утром он вставал и шел на базар покупать провизию. Случалось, что он возвращался с живой уткой. И он усмехался, если утка по дороге с базара домой тревожно крякала.
«Пускай все знают, что мы тоже кушаем уток».
Лето стояло жаркое. Где-то далеко позади города раздавались глухие раскаты грома, но грозы истощались в степи и не доходили до Таганрога. Сожженные листья осыпали улицы. Ночи в комнатах были нестерпимы. Антон спал во дворе, прислонив подушку к сухому стволу дикого виноградника. Он сам посадил этот виноградник и в шутку называл его смоковницей.
Как часто тяготило Антона присутствие отца! Но теперь, когда Павла Егорыча не было, Антону казалось, что без однообразных разговоров за обедом, без чтения вслух «Ведомостей таганрогского градоначальства», без долгого щелкания на счетах, без истовой молитвы и земных поклонов перед отходом ко сну — без отца со всеми его привычками, приятными или тягостными, но всегда такими знакомыми, — жизнь в доме как-то оборвалась и заглохла.
Она и в самом деле заглохла. Уже раньше, до бегства Павла Егорыча, перебрались в Москву Саша и Николай; младших — Ваню и Мишу — отослали к деду в Княжую, потому что кормить их дома было нечем; Агафья навсегда покинула дом. Евгения Яковлевна осталась одна с Антоном и Машей.
В комнатах было тихо, и эта тишина, непривычная, похожая на болезнь, говорила о том, что старое, вероятно, больше не вернется.
Сидя у себя, Антон прислушивался, как через стену стучала на швейной машинке мать. Стук иногда внезапно смолкал. Работа выпадала у Евгении Яковлевны из рук, и она задумывалась. Она думала о том, что семью разметало во все стороны, что Павел Егорыч на положении чуть ли не беглого человека, что суд может из-за векселя отнять дом.
Она вспоминала, как Павел Егорыч бежал из дому. Воспоминание было такое тяжелое, что останавливало слезы.
В эту пору Евгения Яковлевна решила обратиться к жильцу Гавриилу Парфентьичу.
2
Гавриил Парфентьич снимал у Чеховых комнату с пансионом. Бывал он дома очень мало, так как с утра отправлялся на службу в коммерческий суд, а по вечерам так же аккуратно, как на службу, куда-то уходил. Возвращался Гавриил Парфентьич очень поздно, и это, пожалуй, было единственное, что могло бы давать Евгении Яковлевне основание жаловаться на жильца; но входил Гавриил Парфентьич к себе тихо, стараясь никого не будить, так что дома никто в точности и не знал, когда именно он возвращается. К тому же, когда бы Гавриил Парфентьич накануне ни вернулся, к утреннему чаю он являлся всегда вовремя, с тщательно напомаженным пробором и улыбаясь какой-то неопределенной улыбочкой. И только протягивая жильцу стакан чаю, Евгения Яковлевна замечала, что у Гавриила Парфентьича слегка дрожат руки, очевидно от бессонной ночи.
В разговоре Гавриил Парфентьич любил употреблять непонятные слова.
— Аребур! — отвечал он Евгении Яковлевне, отказываясь от добавочной котлеты.
А когда чем-нибудь восхищался, то восклицал:
— Дамбле!
Слова эти были, видимо, французские, но не те, которым учила детей Чеховых француженка, мадам Шопен.
Одинокая жизнь Гавриила Парфентьича, его исчезновения по вечерам, странная манера выражаться — все это казалось Антону немного таинственным, но занимательным. Не нравилось ему только то, что Гавриил Парфентьич называл Евгению Яковлевну почему-то мамашей.
— Я, мамаша, вроде как бы член вашего семейства!
И при этом улыбался своей неопределенной улыбочкой.
Однажды Антон, отыскивая затерявшуюся книгу Брет-Гарта, в отсутствие Гавриила Парфентьича зашел к нему в комнату. Стены ее были украшены веерами с видами Японии, тарелками, фотографиями каких-то женщин, одетых почему-то в военную форму, кинжалом кавказской работы, портретом генерала Скобелева, платком с набивными розами. Висел еще форменный мундир судейского ведомства, кисет для табаку, ножницы для ногтей, и эти вещи тоже имели такой вид, как будто они повешены для украшения.
На письменном столе Антон увидел флакон с дешевыми духами и потрепанное «Новое руководство к модным карточным играм с объяснением всех правил и выражений, до них касающихся».
Антон вышел из комнаты с таким чувством, как будто нечаянно подсмотрел чужую тайну.
Между тем из своего пристрастия к картам Гавриил Парфентьич не делал секрета. Он равномерно распределил свою жизнь между коммерческим судом, где за некрупное жалованье служил без особого успеха, и коммерческим клубом, где на это жалованье играл по крупной и почти всегда с успехом.
Судейская должность Гавриила Парфентьича и удачная его игра в карты казались Евгении Яковлевне счастливым стечением обстоятельств. Дело о векселе на пятьсот рублей поступило как раз в коммерческий суд — и Гавриил Парфентьич, конечно, мог бы помочь. А то обстоятельство, что Гавриил Парфентьич крупно выигрывал в карты, позволяло надеяться, что он в крайнем случае придет на помощь если не поддержкой в суде, то своими деньгами.
— Для вас, мамаша, я сделаю все, — заявил Гавриил Парфентьич, очень внимательно выслушав Евгению Яковлевну.
Евгения Яковлевна поверила в близкое спасение.
Она ошиблась.
В один памятный Евгении Яковлевне день Гавриил Парфентьич вернулся со службы позже обыкновенного. На губах его уже не играла знакомая неопределенная улыбочка, он был немного бледен и, закуривая папиросу, долго чиркал спичкой — руки у него слегка дрожали, совсем как по утрам после бессонной ночи.
— Я оплатил вексель, — сказал он глухим голосом, — и простите, мамаша... теперь это мой дом.
Он помолчал и начал долго объяснять ход процесса, употребляя при этом множество судейских выражений, как будто с помощью этих чужих, казенных слов старался успокоить свою совесть и представить перед Евгенией Яковлевной все дело как сложный и, главное, любопытный юридический случай.
Евгения Яковлевна слушала Гавриила Парфентьича и понимала только одно: что ей надо забрать своих детей и куда-то ехать.
Назавтра Гавриил Парфентьич привел какого-то незнакомого человека.
— Господин Костенко, — громко отрекомендовал он его.
И со вздохом добавил:
— Господин Костенко был поручителем вашего супруга. Постановлением суда он имеет получить ваше движимое имущество в оплату процентов по векселю.
Господин Костенко потоптался на месте, зачем-то дотронулся концом трости до кресла и ушел.
Под вечер к дому подъехали подводы. Возчики погрузили столы, этажерки, кровати, тумбочки и увезли их. Один только старый шкаф они почему-то не тронули.
В комнатах на стенах остались темные пятна, так как вещи стояли давно, как будто привинченные, и обои успели сильно выгореть.
Евгения Яковлевна решилась ехать в Москву, вслед Павлу Егорычу.
Иван Федорович довез ее с детьми и узлами до вокзала.
Вокзал был маленький, похожий на степной полустанок, с усеянной шелухой платформой. Около тяжелого колокола сидел сторож.
Удары колокола, унылые и замирающие, заставили Антона вздрогнуть.
Домой Антон вернулся один.
Там уже хозяйничал Гавриил Парфентьич. С молотком в руках он перебегал из комнаты в комнату, прибивая к стенам свои картинки и веера.
Неопределенная улыбочка искажалась гвоздями, которые он держал во рту.
Чехов бесцельно прошелся по дому. На кухне стены были очень белые. Только этой весной он, по просьбе матери, побелил их, и теперь свежесть стен показалась Антону оскорбительной.
Шкаф красного дерева Гавриил Парфентьич выставил в прихожую, кровать Маши свалил в чулан. Ставшие чужими в этом доме вещи как будто умерли, внезапно превратились в хлам.
Чехов собрал свои вещи — белье, стопку книг, чернильницу с медной крышкой в виде жокейского картуза...
Белье он как раз недавно сам выстирал, но выгладить не успел, и поэтому оно заняло в корзинке много места.
Чехов решил перебраться к кому-нибудь из тетушек. Кстати, у них можно будет попросить утюг.
Чехов уже уходил, когда его остановил Гавриил Парфентьич. Вынув гвозди изо рта, он предложил Антону остаться.
Говорил он ласково. Чехов вынул обратно свои вещи из корзинки и остался жить в доме, на котором Гавриил Парфентьич повесил дощечку: «Дом Г.П. Селиванова».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |