«Будущие доктора с более свободными минерами и сохранявшие, благодаря характеру своих занятий, бо́льшую или меньшую жизнерадостность, как бы в оплату за постоянную возню со смертью...»
Альфонс Додэ.
1
На столе у гимназистов Чеховых рядом с «Детьми капитана Гранта» лежала ветхая книга — сборник «Пчела». Братья любили рассматривать в «Пчеле» рисунки с изображением Кремля и Сухаревой башни. Это была Москва, очень далекая, отделенная степью, через которую путешествовали на волах.
Впервые побывал Чехов в Москве, когда шестнадцатилетним гимназистом приехал на зимние каникулы.
Александр водил его по городу. Чехов увидел грязно-зеленые и красные дома, рваных извозчиков, желтые от сена и навоза площади. В окнах съестных лавок висели длинные гирлянды сушеных грибов; леденцы в разноцветных обертках напоминали об отцовской лавочке в Таганроге. Скрипели по снегу возы с клюквой и снетками, возчики шли рядом с возами, крича и размахивая вожжами.
Чехов старался запомнить вид главных улиц и знакомых по рисункам зданий, но чувствовал, что запоминает только вывески — бесчисленные золотые кренделя, синие очки, военные мундиры, гробы, сахарные головы, биллиарды, сорочки и рога изобилия, из которых сыпались конфеты, гребешки и игральные карты.
Александр был уже студентом и литератором. В юмористических журналах изредка появлялись его рассказы и фельетоны. Подписывал он их так: Агафопод Единицын.
Александр вел жизнь, которую Антон находил почти фантастической: посещал лекции в университете, засиживался без дела в редакциях, получал гонорары, посещал первые представления в театрах, о семье говорил с усмешкой, и как о чем-то далеком, его не касавшемся.
Он носил цилиндр и, раскланиваясь с кем-нибудь, со значительным видом поглядывал на Антона.
Александр полагал, что за эти годы изменился только он один. Ведь он, Александр, сделался столичным литератором, в то время как Антон остался все тем же таганрогским гимназистом.
Но Антон как будто не замечал ни цилиндра, ни Сашиных взглядов. Это раздражало Александра.
Гуляя однажды вместе с Антоном по Знаменке, Александр поравнялся с какой-то старухой и рыгнул ей прямо в лицо.
Старуха испуганно отшатнулась.
— Ты все еще такой же ашара, как и был, — тихо произнес Антон.
Александр принял эти слова за похвалу.
Москву, о которой мечтал Чехов, он узнавал только по вечерам. В красном закатном небе темнели острые кремлевские башни. Зимний воздух наполнялся протяжным звоном колоколов. Из окон магазинов падал яркий свет и зажигал веселым блеском уличные сугробы. У подъездов театров торжественно вспыхивали фонари.
С волнением подошел Чехов к кассе Малого театра. Билеты оказались только в первом ряду. Он долго колебался, подсчитывал деньги, пока наконец не решился.
Седой капельдинер в расшитой ливрее строго посмотрел поверх очков на Чехова и сказал:
— Шапочку снимите-с.
Чехов смущенно прошел через весь партер к своему месту и сел, поджав ноги в заплатанных сапогах. Театр погрузился в золотистую полутьму. Поднялся занавес.
Он не посмел в антракте подняться с места и просидел весь вечер неподвижно. Недавние восторги, испытанные на «Хижине дяди Тома», показались ему чужими.
И вот теперь, через три года, Чехов перебрался в Москву, оставив родину надолго, может быть навсегда.
Он приехал как-то неожиданно, никем не встреченный. В осенний солнечный день к воротам дома по Драчевке, громыхая железом ободьев, подъехал извозчик. С пролетки сошел высокий молодой человек с ивовой корзиной в руках.
На лавочке у ворот сидел маленький гимназист.
— Здравствуйте, Михаил Павлович! — сказал молодой человек с корзиной.
И засмеялся.
2
Он поселился в одной комнате с Мишкой.
На рассвете, в пять утра, Мишка подымался, чтобы ийти на Сухаревку закупать на день провизии — подешевле, с крестьянских возов.
Николай спал до полудня. Отца не было: он жил в Замоскворечье, у нового своего хозяина, купца Гаврилова.
Чехов ходил по незнакомым комнатам.
В домике на Елисаветинской с каждой вещью были связаны бесконечные воспоминания детства. В квартире на Драчевке дешевые, купленные по случаю стулья, комоды и кровати выглядели равнодушно. Им давно уже надоело служить людям.
В комнатах пахло сырым бельем. Был август, но утренний чай пили в полутьме, как будто в зимний день.
Напившись чаю, Чехов по детской привычке выбежал на улицу.
В Таганроге, выбежав на улицу, можно было вдыхать запах садов и моря, рассматривать приплывшие в гавань корабли, угадывать затуманенные азовские берега, слышать скрипучие голоса чаек, следить полет коршунов, иногда по ошибке залетавших из степи в море. Ошибиться ведь так легко: степь лежала под ними голубоватым морем, а море казалось бледнозеленым, как степь.
Теперь Чехов видел перед собой крутой спуск переулка, ряды тяжелых тумб, открытые настежь двери грязных парадных. Над татарской мясной лавкой висело изображение конской головы с огненными ноздрями. За мясной лавкой тянулся дровяной склад.
Чехов отправился на Моховую, в университет. Он долго шел по закопченным коридорам. От железных плит полов веяло холодом и скукой. Обитая рваной клеенкой дверь вела в канцелярию.
Чехов подал на медицинский факультет.
3
По воскресеньям из Замоскворечья приходил отец.
На Драчевке ему не нравилось. Когда семья переехала в Москву к Павлу Егорычу, он завел старые таганрогские порядки.
Для детей Павел Егорыч составил письменное «Расписание делов». Сочинял его долго и с таким выражением, как будто выводил сложный баланс. Получилось не очень грамотно, но внушительно:
Расписание делов и домашних обязанностей для выполнения по хозяйству семейства Павла Чехова, живущего в Москве.
Николай Чехов, 20 лет. Встает от 5—7 и по усмотрению и внутреннему направлению.
Иван Чехов. 17 лет. По хозяйственному наблюдению и согласно сему расписанию.
Михаил Чехов, 11½ лет, Мария Чехова, 14 лет. Хождение неотлагательно в церковь ко всенощному бдению в 7 час. и ранняя обедня в 6½ час., к поздней в 9½ час. по праздникам.
Утвердил отец семейства для
расписанию.
Отец семейства Павел ЧеховНеисполняющий подвергается сперва строгому выговору, а затем наказанию, при коем кричать воспрещается.
Расписание Павел Егорыч повесил на стену.
Мишка проспал как-то лишних восемь минут.
— Ты встань и посмотри на расписание, не пора ли тебе вставать; если еще рано, так и поди опять ляжь, — заметил Павел Егорыч.
Он не шутил.
Это был выговор. Вскоре последовали и предусмотренные «Расписанием делов» наказания.
Иван нарушил какое-то правило по хозяйственному наблюдению. Отец выволок его во двор и принялся жестоко избивать. Иван закричал. Сбежались жильцы.
— В случае, если повторится, позвольте вам съехать, — заявил Павлу Егорычу домовладелец.
А ведь дворы московских трущоб были привычны ко многому. Павел Егорыч смутился.
Недаром внес он в «Расписание делов» пункт о запрещении кричать при наказании. Здесь был не Таганрог, кругом — соседи, в самом деле мог получиться скандал.
Москва отнимала от Павла Егорыча часть родительских прав. Да и дети становились взрослыми, выходили в люди. Это и радовало Павла Егорыча и как-то оскорбляло его. Дети выходили в люди не так, как ему хотелось, — больше обязанные самим себе, чем отцу.
Давно уже Павел Егорыч махнул рукой на Александра. Жил все больше по собственному усмотрению, чем по внутреннему направлению Николай. Кончал гимназию Иван. Оставались Миша да Маша.
Но главное — самому Павлу Егорычу пришлось отойти от семьи. После долгих мытарств он получил наконец место по письменной части у купца Гаврилова. Жалованье Гаврилов положил Павлу Егорычу тридцать рублей в месяц, с бесплатными харчами и жильем в Замоскворечье.
Павел Егорыч перебрался за Москву жить в компании с гавриловскими приказчиками. Семью навещал только в праздничные дни.
Тридцати рублей на семью не хватало. Все лишнее давно было продано. Евгения Яковлевна занялась швейной машинкой. Понемногу зарабатывал Николай своими рисунками. Даже Мишка что-то получал за переписку студенческих лекций.
Выходило так, что Павел Егорыч тридцатью рублями только вносил в семью какую-то свою долю — не более того.
На лице его появилось какое-то выражение неопределенной насмешки. С этим неопределенно насмешливым выражением он, придя домой, окидывал взглядом по-новому расставленную мебель, садился к обеденному столу, выслушивал семейные новости.
Когда в Москву приехал Антон, Павел Егорыч еще сильнее почувствовал свою отчужденность от детей.
С неожиданной твердостью Антон отстаивал теперь то, что считал справедливым.
— Это неправда! Не надо лгать! — резко замечал он в разговорах с отцом.
И Павел Егорыч умолкал.
«Расписание делов» уже не висело на стене.
4
Начался учебный год.
Сторож у ворот университета приподнял картуз и поздравил:
— С первоначатьем!
Чехов ходил на лекции, проводил долгие часы в анатомическом театре, глуша дешевыми папиросами трупный запах.
На смену «Дон-Кихоту» и «Фрегату Паллада» пришли медицинские учебники.
На этажерке у Чехова появился человеческий череп.
Из Таганрога Чехову прислали небольшую стипендию. Он отдал все деньги матери, оставив себе только несколько рублей на расходы.
У него был один расход, от которого не хотелось отказаться. Каждую неделю по дороге из университета на Драчевку Чехов покупал у газетчика «Стрекозу».
Журнал с разноцветными рисунками переходил дома из рук в руки и потом валялся на столе у Антона между учебниками и записями лекций.
На последней странице «Стрекозы» печатался отдел «Почтовый ящик». В нем помещались ответы на присланные в редакцию рукописи.
С безвестными авторами не церемонились. Появлялись такие ответы: «Примите касторового масла вместо гонорара».
С некоторого времени Чехов стал просматривать «Стрекозу» с конца.
Однажды Чехов в «Почтовом ящике» нашел ответ для себя:
«Москва, Драчевка, г. А. Ч-ву. Совсем недурно. Присланное поместим. Благословляем и на дальнейшее подвижничество».
С нетерпением ждал Чехов появления в «Стрекозе» своих рассказов.
Ждать пришлось целый месяц. Наконец в свежем номере «Стрекозы» Чехов нашел обе свои вещи. Одна называлась «Письмо донского помещика Степана Владимировича N. к ученому соседу д-ру Фридриху», другая — «Что чаще всего встречается в романах, повестях и т. п.?» В последней вещи высмеивались произведения бездарных писателей, где обязательно встречается графиня со следами бывшей красоты, сосед-барон, музыкант-иностранец, немец-управляющий, белокурые друзья и рыжие враги, доктор с озабоченным лицом, тетка в Тамбове, преданный слуга...
Чехов остановился посреди улицы и прочел оба рассказа, боясь наткнуться на какую-нибудь опечатку. Но все было напечатано так, как он написал. И подпись была в порядке: «Антоша».
Домой Чехов пришел с озябшими пальцами. Он показал журнал Евгении Яковлевне.
— Ну, теперь я сам буду платить за Машу в гимназию!
Голос его дрожал от волнения.
5
Начало в «Стрекозе» было удачным. Чехов усердно посылал в журнал новые вещи. Изредка их печатали, но чаще отвергали. В «Почтовом ящике» журнала Чехов находил для себя следующие ответы:
«Ужасный сон» только тем и ужасен, что невозмутимо повторяет всем надоевшие темы».
«Несколько строк не искупают непроходимо пустого словотолчения».
«Портрета» не поместили. Он до нас не касается».
«Очень длинно и бесцветно. Нечто вроде белой бумажной ленты, китайцем изо рта вытянутой».
«Не расцвев, увядаете. Очень жаль».
Чехов почувствовал себя уязвленным. Особенно обидным показалось ему это «не расцвев, увядаете». Он решил в «Стрекозу» больше не писать.
Чехов отправился в журнал «Зритель». Издавал его некий Давыдов, владелец модной мастерской.
Редакция помещалась на Страстном бульваре, напротив стен монастыря.
Робко вошел Чехов в редакционное помещение.
На него пахнуло едкой смесью типографской краски и азотной кислоты. Посреди комнаты стояли три обмазанных смолой ящика. Вокруг ящиков возился Давыдов. Он накатывал черной краской куски цинка и потом долго разглядывал оттиски клише. Каждый раз, когда Давыдов подносил к глазам свежий лист, на лице его появлялось какое-то детское выражение страха, удивления и восторга.
— У нас будет двадцать тысяч подписчиков! — восклицал он, не замечая, что клише ложилось на бумагу грязным студнем.
В углу на продранном диване сидело двое. Один из них, с небритыми сизыми щеками, отрекомендовался:
— Стружкин. Поэт и актер. Стихи за подписью Шило читали?
Другой, в засаленном сюртуке, украшенном университетским значком, назвался Озерецким, адвокатом без практики.
Это были главные сотрудники «Зрителя». Они просиживали целые дни в редакции, дымили скверными папиросами, пили чай, изредка подсовывая Давыдову какой-нибудь сматерьял».
Чехов слушал болтовню бывшего актера и безработного адвоката, наблюдал возню Давыдова с клише и с наслаждением вдыхал воздух «настоящей» редакции столичного журнала.
Вместе с Чеховым в редакции появились его старшие братья — Александр и Николай.
«Зритель» превратился в журнал братьев Чеховых. Страницы его заполнялись рисунками Николая Чехова, рассказами Антоши Чехонте и Агафопода Единицына.
Рассказы Антоши Чехонте и Агафопода Единицына были грубые и натянутые, рисунки Николая Чехова — изящные и живые.
Николай зарисовал для журнала Кузнецкий мост, спектакль в Большом театре, народное гулянье в Сокольниках, студенческое пиршество в Татьянин день, Пассаж на Петровке, семейный летний сад, концерт в Благородном собрании, каток на Патриарших прудах и в этих быстрых, острых и смешных рисунках карандашом или тушью запечатлевал не только дома, вывески, кареты, моды, но и самый дух старой Москвы1.
С некоторым удивлением Антон замечал, что рисунки Николая удивительно похожи на натуру, уродливую московскую натуру, и в то же время грациозны.
Рассматривая рисунки брата, Антон думал о том, что некрасивое нисколько не реальнее красивого.
Эта простая мысль казалась ему истиной, важной для всякого, кто хочет создавать нечто свое в искусстве.
Однако, когда сам он пробовал писать красиво, получалось что-то совсем несообразное, напоминавшее какой-то безграмотный перевод иностранного романа.
Очевидно, эта истина заключала в себе какую-то тайну, тайну большого таланта. Николай ею обладал.
Это было важно для Антона, но не для читателей «Зрителя». Продажа журнала не шла, журнал погибал, и это чувствовал даже Давыдов.
В один прекрасный день Давыдов напечатал в журнале сообщение, что издание «Зритель» временно прекращается, так как художник Н. Чехов заболел глазами.
Деньги немногих подписчиков остались у Давыдова.
6
Началось хождение Чехова по юмористическим журналам.
Он придумал себе более десятка псевдонимов. Это был как бы гардероб, в котором Чехов выбирал себе наряд, смотря по обстоятельствам.
Большинство псевдонимов звучало довольно разухабисто: Вспыльчивый человек, Балдастов, Брат своего брата, Врач без пациентов, Антонсон, Человек без селезенки...
Так было принято. Другие стеснялись еще меньше. Товарищ Чехова Сергеенко писал в «Будильнике» под таким псевдонимом: Эмиль Пуп.
Псевдоним был чем-то вроде маски клоуна: чем грубее, тем лучше, лишь бы не походило на нечто обыкновенное.
Под некоторыми рассказами Чехов подписывался Антошей Чехонте.
Эта подпись появлялась обычно под вещами подлиннее и сделанными потщательнее. Казалось, Чехов питал какую-то нежность к своему гимназическому прозвищу и дорожил им...
Чеховские псевдонимы замелькали в «Будильнике» и «Москве», в «Стрекозе» и «Сверчке», в «Мирском толке» и «Свете и тенях» — во всех юмористических журналах того времени.
Нужда заставляла Чехова писать непрестанно, торопясь, наотмашь. Чуть ли не каждый день приходилось ему нести в редакцию новую вещь. Чехов писал юмористические рассказы, сценки, театральные рецензии, судебные отчеты, сочинял подписи к рисункам, смешные объявления, шарады, вопросы и ответы, комические примечания к календарю, газетные передовые, подделки под иностранных авторов...
Шутя он говорил:
— Я перепробовал все, кроме стихов и доносов.
С жадностью искал Чехов повсюду темы. Искал в газетной хронике, у знакомых репортеров. Объявил дома, что станет платить за каждую выдумку гривенник, а за полный сюжет для рассказа двугривенный. Михаилу иногда удавалось получить от старшего брата этот литературный гонорар.
И все же Чехов не мог побороть нужду. Приходилось то и дело закладывать вещи в ломбард. Иногда выручала золотая турецкая лира, каким-то образом попавшая к Чехову, — ее тоже можно было заложить.
Но тяжелее нужды были унижения. С молодыми литераторами в редакциях обращались, как с бедными просителями. Иных редакторов Чехов знал только по спинам.
— Не принят, — цедил сквозь зубы редактор, не считая даже нужным в разговоре с безвестным автором повернуться к нему лицом.
В одних журналах требовали писать покороче, в других оценивали рукопись на вес.
— Что? Это называется произведение? — презрительно сказал Чехову один редактор. — Нет, нам таких штучек не надо.
И, усмехнувшись, добавил:
— Эх вы, Че-хо-вы!..
Вероятно, редактору показалось очень смешным это «Че-хо-вы».
Трудно было печататься, еще труднее было получить деньги за напечатанный рассказ.
Чехов в шутку называл свои юмористические мелочи «снетками». Цена на них была немного выше, чем на те снетки, что продавались в рыбных лавках. Платили Чехову копеек пять за строчку. За целый рассказ получалось рублей шесть-семь. И ходить за ними приходилось к редактору помногу раз.
Отправлялись авторы за гонораром компанией — так было внушительнее. Ловили редакторов на дому.
Приходили к редактору «Будильника» Курепину на квартиру:
— Дома?
— Дома. Просит вас подождать.
Братья-писатели усаживались в передней. Ждали час, другой. Потом, выйдя из терпения, начинали колотить в стенку.
На стук появлялся заспанный малый с пухом в волосах.
— Вам кого? — с удивлением спрашивал он.
— Курепина!
— Вот хватились!.. Да уж он уехал давно.
— Как уехал?
— Да так: вышел с черного хода, сел на лошадь и уехал. Говорили: пусть зайдут как-нибудь после, нынче мне некогда.
И вся компания уходила.
В газете «Новости дня» Чехов печатал свой роман «Драма на охоте». За него платили Чехову каждую неделю три рубля медяками из выручки, которую приносили с улицы продавцы газеты.
Однажды издатель отказался выдать и эти деньги:
— Нет у меня трех рублей! Может быть, вы билет в театр хотите или новые брюки? Тогда сходите к моему портному и возьмите у него брюки за мой счет...
Издатель «Московского листка» Пастухов расплачивался с сотрудниками в пивных или же в бане. Там, намылившись и попарившись, он начинал долгие денежные споры...
Всем сотрудникам Пастухов говорил «ты». Главным родом в литературе он признавал отчеты о пожарах.
Пастухов повел в трактир и Чехова — завлекать в свою газету. Он предложил Чехову за строчку шесть копеек. Чехов наотрез отказался.
— Лучше без. штанов на визит отправиться, чем работать у него! — воскликнул он.
У Антоши Чехова была своя твердость, и она его спасала.
7
В «Будильнике» Чехов познакомился с Федором Федосеичем Попудогло.
Попудогло принадлежал к числу тех литераторов, чьи произведения никогда не печатались сразу, а долго лежали в столе у редактора и в конце концов появлялись где-нибудь на предпоследней странице, заменяя выкинутый цензором рассказ.
Попудогло сотрудничал в юмористических журналах давно. Он хорошо помнил молодость писателей, когда-то работавших в «Будильнике» и потом ставших известными. Сам же он, не имевший известности, казалось, никогда не имел и молодости.
Было нечто грустное в том, что Федосеич — этот преждевременно постаревший человек с тихим голосом и усталой улыбкой, человек нездоровый — занимается юмористическим ремеслом, зарабатывает на жизнь себе тем, что придумывает подписи к карикатурам, сочиняет комические объявления, записывает подслушанные где-нибудь анекдоты. И все же трудно было представить себе Федосеича без «Будильника». Он приходил в редакцию с утра, перечитывал гранки, беседовал с метранпажем, шел в комнату для художников и молча, с каким-то детским любопытством наблюдал, как на картоне рождался быстрый журнальный рисунок...
Чехов подружился с Попудогло. Вечерами он приходил к Федосеичу и слушал его простые и печальные рассказы.
То были рассказы о людях, когда-то веривших в свой талант и в свое будущее, но незаметно из «подающих надежды» литераторов превратившихся в опустошенных кляч, уныло тянущих груз мелкой поденной работы.
Одни из них все еще обманывали себя какими-то надеждами. Другие спохватывались: мысль о том, что жизнь прожита напрасно, оглушала их, как выстрел, но было поздно, ничего уже нельзя было изменить.
— Главное, не ждать, — говорил Федор Федосеич. — Время бежит ведь так быстро! Прошел год, другой прошел незаметно, а потом видишь — судьба писателя решена! Поймите это, голубчик, поймите — и не полагайтесь на будущее...
И, тяжело вздохнув, Федор Федосеич умолкал.
От Федосеича Чехов уходил поздно. Он медленно шел по глухим улицам.
Домой Чехов приходил ночью, когда уже все спали. А назавтра почему-то не хотелось говорить о вечере у Федора Федосеича. Как-то незаметно хождения к Попудогло превратились в маленькую тайну. Чехов ревниво ее оберегал, сам не зная почему.
8
Зимним днем Чехов шел по Тверскому бульвару.
У здания сыскной полиции он увидел странное зрелище: улицу запрудили десятки горбатых извозчиков.
Горбуны мрачно оглядывались друг на друга и нехотя, по привычке, похлопывали рукавицами.
— Любопытное происшествие-с, — услужливо объяснил Чехову какой-то мещанин в промасленном картузе. — Явилась в полицию приезжая дамочка и кричит: «Вещи мои угнал извозчик с горбом!» Теперь вот согнали со всей Москвы горбатых извозчиков... Bo-на, поболее тридцати будет!
Чехов рассмеялся. Наконец он нашел тему!
Целый день он провел в тоскливых поисках. С утра хватился за московские газеты. В хронике сообщалось об убийстве мастерового и дебоше пьяных купцов. Убийство мастерового не было смешным, а заметки о пьяных купцах давно надоели.
Чехов отложил газеты и отправился в город. Зашел в мировой суд и зоологический сад.
В камере судьи он застал одного только дворника с бляхой. В зоологическом саду по-прежнему кормили слона грязным сеном, но слон еще был жив. Из зоологического сада Чехов отправился на Кузнецкий мост в подвальчик «Венецию». Здесь обычно собирались московские газетчики и маленькие литераторы. Он надеялся у кого-нибудь из них перехватить последнюю городскую новость.
Но в «Венеции», как назло, Чехов никого не нашел. В углу стояли половые и лениво переговаривались между собой. В эти пустые часы они чем-то напоминали актеров на дневной репетиции.
Чехов убеждался, что не так легко составлять фельетоны — обозрения московской жизни. Он взялся писать для Лейкина, издававшего в Петербурге юмористический журнал «Осколки».
Не случайно московские обозреватели из месяца в месяц жевали одни и те же избитые темы о плохих мостовых и грязных скатертях в ресторанах.
Работа эта наводила тяжелую тоску даже на самих фельетонистов. Никто из них долго не выдерживал. Одни убегали в провинциальные актеры, другие открывали мелочные лавочки, стараясь как можно скорее забыть о своем литературном прошлом.
В одном из своих фельетонов Чехов написал об уродливом покое Москвы.
Эта фраза безвестного молодого фельетониста была меткой и злой, как будто принадлежала Щедрину.
Уродливый покой Москвы заставлял Чехова писать о том, о чем сотни раз уже писали его предшественники: о безграмотных объявлениях, провалившихся мостовых, тараканах в булках, пьяных трактирных драках, тарахтящих свадебных каретах.
Это было тягучее месиво унылых мелочей.
Иной раз в Чехове закипал гнев и ему хотелось писать совсем о другом. Но он помнил о царской цензуре.
Юмористические журналы обходили опасные темы и старались не затрагивать правительство. И все же журналы непрестанно подвергались настоящим погромам.
Доходило дело до чудовищных курьезов. Цензор вычеркивал из рассказа слово «кокарда» — это будто бы могло задеть честь царской армии. Запрещалась употреблять слово «лысый» — в нем усматривался намек на царя, лысого Александра III.
Не раз запрещала цензура и «Осколки московской жизни». Красный карандаш цензора перечеркивал сверху донизу чеховскую рукопись.
Лейкин слал Чехову жалобные письма.
— Близко время, когда даже чин «купец» станет недозволенным фруктом, — отвечал ему Чехов.
Свои фельетоны Чехов называл «куплетцами».
В этом слове звучало пренебрежение к собственной работе, даже презрение к ней. Сколько раз он бродил по Москве, вновь убеждаясь, как бледна и тускла ее жизнь! После дня беготни Чехов ночью садился за корреспонденцию для «Осколков», писал торопливо, с издерганными репортерскими нервами и, кончив, относил на Николаевский вокзал, к утреннему поезду в Петербург.
Глаза у него слипались, как будто смазанные клеем.
9
В 1885 году «Будильник» отпраздновал свой двадцатилетний юбилей.
Чехов был старше «Будильника» только на пять лет.
Редакция устроила юбилейный банкет. Произносились речи. Сотрудники юмористического журнала изощрялись в застольном остроумии. С речью выступил и Антоша Чехонте. Это, кажется, был единственный случай за всю жизнь Чехова, когда он выступил с официальной речью на банкете.
Речь Чехова прозвучала неожиданной печалью.
Он говорил о том, что каждый год, и почему-то непременно осенью, юмористы хоронят кого-нибудь из своих товарищей. Сотрудники юмористических журналов вымирают, точно индейские племена, и поневоле оставшимся в живых хочется сбежать в частные поверенные или нотариусы, или еще подальше — в кондуктора, в почтальоны... Говорил он и о тех, которые не умирали и не дезертировали из юмористических журналов. Сколько из них теряли свой талант, молодость, свежесть, тупели и превращались в унылых редакционных кляч!
— И все эти смерти, дезертирства, отупения и прочие метаморфозы происходят в удивительно короткий срок. Право, можно подумать, что судьба принимает пишущих за коробку спичек!.. Но что наиболее всего смущает меня, так это то, что та же самая недолговечность является симптомом жизни тяжелой, нездоровой.
Чехов говорил о своих друзьях и о самом себе.
Он писал чуть ли не по рассказу в день и все же не мог побороть нужду. Он успел, несмотря на скорописание, создать уже немало талантливых маленьких рассказов, но никто не признавал его настоящим писателем. Он оставался газетчиком, журналистом, сотрудником юмористических изданий — и только.
Когда Чехов задумал выпустить сборник своих рассказов, ни один издатель не взялся напечатать книгу безвестного автора. Для издателей Антоша Чехонте был литературным поденщиком, поставщиком юмористического товара, который можно было купить за трехрублевку или небрежно сунуть обратно его владельцу.
Чехов решил напечатать книгу на собственные деньги. Он отнес рукопись в типографию вместе с чудесными иллюстрациями Николая.
Но денег не хватило. Сборник остался ненапечатанным.
— Путь пишущего усыпан не розами, а гвоздями, — говорил Чехов.
Вокруг него было много одаренных литераторов, карикатуристов, музыкантов, актеров. Очень рано Чехов постиг тот закон, по которому из сотни начинающих и подающих надежды только двое-трое пробивают себе дорогу. Ибо только эти двое-трое готовы были ради своего призвания жертвовать в жизни всем.
Были минуты, когда Чехов сам удивлялся, почему он не бросает свое журнальное ремесло.
У него не было угла, где он мог бы сосредоточиться хотя бы на минуту. Чехов писал на людях, присев где-нибудь у края стола, на подоконнике, писал быстро, почти никогда не перебеляя.
Дома велись шумные разговоры, шипела кем-то заведенная музыкальная шкатулка, Павел Егорыч по старой своей привычке читал что-нибудь вслух Евгении Яковлевне...
Чехов писал. Рассказы выходили иногда очень смешные. И это было самое удивительное.
Веселость не покидала Чехова. Она охраняла чеховский талант, она и была в эту пору этим талантом.
10
— В конце концов, сколько бы вы, милостивые государи, ни выслушивали и ни выстукивали, вы никогда не сможете безошибочно определить болезнь, если не прислушаетесь к показаниям самого больного.
Профессор на мгновение остановился и обвел глазами студентов. Потом, улыбнувшись, продолжал:
— Каждому из вас, вероятно, известны имена знаменитых наших медиков, которые признают только молоточек и стетоскоп. Когда больной начинает говорить им о своей болезни, они хмурятся и холодно его обрывают. Они как будто боятся, что больной своими ошибочными показаниями собьет их с толку. Но вам следует учиться трудному искусству исследовать не только работу органов больного, но и его душевное состояние. Ибо состояние души несхоже при различных болезнях. И только тогда, когда вы этому научитесь, вы сможете считать себя настоящими врачами, а не коновалами.
В коридоре затрещал звонок. Лекция была окончена. Студенты шумными аплодисментами проводили своего любимого профессора Захарьина.
Чехов вышел на улицу. По белому, славно бумажному небу с шумом проносились стаи галок. Стоял февральский день, один из тех дней, когда по каким-то трудно определимым признакам в воздухе ясно ощущается приближение весны.
Ийти домой не хотелось. Можно было бы заглянуть в одну из редакций. Но почему-то сегодня, после лекции Захарьина, особенно интересной и увлекательной, мысль о редакциях и о том, что в ближайшие дни обязательно надо написать очередной фельетон, была Чехову неприятна. И он радовался тому, что кончает университет. Он сможет заниматься своим делом, не тратя время и нервы на пустую и утомляющую работу газетчика и сотрудника юмористических журнальчиков. Он будет практиковать и, конечно, станет известным врачом.
Хорошо сделаться детским врачом. Иметь дело с детьми приятнее, чем с жалующимися на одышку купцами или страдающими нервами барыньками.
Но еще интереснее заняться не медицинской практикой, а медицинской наукой. Чехов вспоминал одинокие часы в таганрогской читальне, когда, выучив чуть ли не наизусть свежий номер «Будильника» или «Осколков», он принимался за том Гумбольдта или Шопенгауэра. Читать эти книги было скучно, но не было скучно над этими книгами мечтать о своем будущем. Чаще всего Чехов воображал себя путешественником или ученым.
Мечты о будущем могли теперь осуществиться.
Чехов зашел в портерную напротив университета. Он решил за кружкой пива обдумать свою предстоящую научную работу. Он хотел писать историю медицины в России.
Мысль эта родилась у Чехова, когда однажды случайно он попал на лекцию знаменитого Ключевского, читавшего студентам историкофилологического факультета.
На кафедру взошел похожий на Василия Шуйского сухонький старичок с плотно сжатыми губами и жидкими седыми волосами. Он оглядел аудиторию сквозь очки и слабым, неожиданно высоким голосом начал лекцию.
Ключевский читал равнодушно, часто закрывая глаза, как будто подчеркивая, что ему безразличны и русская история, и студенты, и то, что он стоит на кафедре и читает лекцию. Но прошло десять-пятнадцать минут — и кафедра превратилась в подмостки театра, на которых один талантливый актер без грима, костюмов и декораций разыгрывал драмы и трагедии российского государства.
Ключевский не читал историю, а именно разыгрывал ее, перевоплощаясь в царей и летописцев, приказных и думских дьяков, воевод и послов.
С лекции Ключевского Чехов ушел с ощущением человека, внезапно наделенного шестым чувством. Этим новым чувством было чувство прошлого.
На столе у Чехова появились сборники древних летописей, народных былин, русских песен, царских указов, донесений иностранных послов, легендарных житий, государственных документов...
Как были бы удивлены сотрудники «Будильника», если бы узнали, что автор «Осколков московской жизни», этот мелкий журналист, писавший юмористические заметки о гулянии в манеже, театральных скандалах и тараканах в булочных, одновременно работал над большим научным трудом!
Чехов стремился взглянуть на русское прошлое глазами историка медицины. На полях книг он отмечал рассказы о болезнях и смерти, ядах и ранениях, лекарях и лекарствах. Из древней псковской летописи Чехов занес в свою тетрадь сведения о посещавших Русь морах и голодах. Из сказаний иностранцев о Руси — повествования об иноземных лекарях на Москве и их превратных судьбах. Из народных лечебников — любопытные приметы или сведения о целебных травах. Из былины о Терентии-госте — строки о болезни Терентьевой жены Оленушки:
Ее с вечера недуги берут,
К полуночи ее печаль бьет,
К белой заре лихорадка трясет,
Немочь-то черная,
Лихорадка красная,
Пухота, подживотная скорбь...
Так по крупицам извлекал Чехов из разнообразных древних источников материал для своего исследования. И он радовался, когда ему, «медицинскому историку», удавалось осветить какое-нибудь важное историческое событие с новой точки зрения.
Годы Смутного времени особенно заинтересовали Чехова. Внимательно изучил Чехов сборник старинных документов — «Розыск о смерти царевича Димитрия углицкого, составленный из государственных актов и современных записок». В свою тетрадь Чехов подробно записал показания нескольких свидетелей о падучей болезни маленького царевича. И то, что ускользнуло от внимания историков, не прошло мимо Чехова. Именно в этих показаниях он увидел ключ к разгадке запутанной исторической тайны. Ведь падучая — болезнь неизлечимая. Если маленький Димитрий болел падучей, он должен был бы ею болеть и взрослым. Но человек, севший на престол русского царя под именем Димитрия, падучей не страдал. И это неоспоримо доказывало, что Лже-Димитрий на самом деле был самозванцем.
Таково было историческое открытие, которое сделал молодой медик Чехов.
Свой труд Чехов не довел до конца: «История врачебного дела в России» осталась ненаписанной.
Но занятия Чехова не прошли бесследно. Он почувствовал вкус к долгой и терпеливой работе за письменным столом.
Он думал о том, что, может быть, и писателю следует накоплять материал так же кропотливо, как накопляет его исследователь.
И он думал еще о том, что писатель, как и исследователь, должен быть точен и правдив.
В искусстве нужна правда, или же совсем ничего не нужно.
11
Это была эпоха, которая как бы вобрала в себя целый литературный век. Еще жив был Гончаров, видевший Пушкина и Гоголя. «Анна Каренина» Льва Толстого была еще новинкой. В свежих номерах журналов читатель искал новые рассказы Щедрина, Глеба Успенского и Лескова. Актеры разучивали роли незнакомых еще публике пьес Островского. На литературных вечерах петербургский актер Горбунов читал свои удивительные сценки.
И рядом с писателями, донесшими живую память о Пушкине, появилось уже имя Короленко, будущего учителя Горького.
Однажды Чехову пришло в голову использовать табель о рангах для фельетона о русской литературе.
Фельетон Чехов начал так:
«Если всех живых русских литераторов, соответственно их талантам и заслугам, произвести в чины, то окажется следующее...»
Очень любопытно, как именно распределил Чехов современных ему писателей по ступеням чиновничьей лестницы.
Высшего чина действительного тайного советника никто не оказался достойным, даже Лев Толстой, получивший только чин тайного советника, вместе с Гончаровым. Имя Толстого заслонялось именем Тургенева, недавно умершего.
Зрелый Чехов составил бы табель о рангах совсем иначе.
Толстой занял бы первое, никем другим не оспариваемое место. Едва ли Чехов поставил бы Григоровича выше Островского. И уж наверное не поставил бы продажного публициста Суворина выше замечательного русского писателя Глеба Успенского, а монархического фельетониста Буренина выше Короленко.
В своих литературных оценках Антоша Чехонте еще следовал за толпой. Это для нее бойкие фельетоны злобного Буренина казались значительнее простых и правдивых рассказов Короленко.
Товарищами самого Антоши Чехонте по литературе были титулярные советники, коллежские и губернские секретари — третьестепенные величины, литературные пескари.
Имена больших русских писателей, которыми заполнял Антоша Чехонте табель о рангах, являлись для него именами людей далеких и недоступных.
Едва ли он предполагал, что через несколько лет большинство этих имен войдет в его жизнь. Что «надворный советник» Короленко станет его другом. Что «действительный статский советник» Григорович напишет ему растроганное письмо. И, наконец, что «тайный советник» Лед Толстой сам придет к нему на дом и обнимет своей старческой рукой.
Чеховские рассказы бесследно тонули в журнальном и газетном море, прочитываемые тысячами и почти никем не запоминаемые.
Чехов часто пользовался давно знакомыми формами. Случалось так, что, написав какой-нибудь рассказ, Чехов с досадой замечал, что в последнем номере «Будильника» или «Осколков» кто-нибудь из товарищей уже опередил его, напечатав вещицу в том же самом роде.
И все же Чехов посылал рукопись редактору — в надежде, что через полгода вещица товарища позабудется и тогда он сможет напечатать свою собственную. Не пропадать же рассказу!
Нигде в дневниках, письмах или воспоминаниях великих современников Чехова не найти хотя бы одной строчки о юмористе Антоше Чехонте.
Случайно перелистывая грубо раскрашенные страницы юмористических журналов, едва ли они отличали Антошу Чехонте от Агафопода Единицына, Эмиля Пупа, Мефистофеля из Хамовников, от десятка других сочинителей «снетков».
Да и вряд ли Лев Толстой читал какой-нибудь «Будильник»!
В истории жизни одного только современника Чехова появляется мельком это имя — Антоша Чехонте.
У студента-медика Чехова был один замечательный читатель — никому неведомый мальчик. Поваренок, тряпичник и птицелов, он более всего любил книги. Он доставал их, где только мог, — у товарищей своих и хозяев; читал все, что давали ему даром случайные друзья или же за деньги владельцы книжных ларьков. Среди засаленных и залитых пивом лубочных книжек и переводных приключенческих романов он изредка находил сочинения Пушкина и Лермонтова, Бальзака и Флобера. Они раскрывали мальчику первые тайны искусства трогать и волновать с помощью обыкновенных слов, уложенных в обыкновенные фразы.
Но раннюю мечту о писательстве родили в мальчике не они. Как-то в одном из юмористических журналов мальчик нашел рассказ, который показался ему очень хорошим. Захотелось самому попробовать писать так же хорошо. Под рассказом была подпись — какая-то странная: Антоша Чехонте.
Мальчик спросил об этом Чехонте у знакомого гимназиста.
— Ты лучше читай серьезные книжки, а юмористические журналы брось! — важно пробасил гимназист.
Мальчик смутился, но все же имя Антоши Чехонте запомнил.
Звали этого мальчика Алешей Пешковым. Через двадцать лет он, знаменитый писатель Максим Горький, с волнением стоял у дверей чеховского дома, ожидая мгновения, когда увидит человека, чей образ с любовью пронес он через свою удивительную и героическую жизнь.
Примечания
1. Когда, после смерти А.П. Чехова, Художественный театр поставил его драму «Иванов», режиссер обратился к старым комплектам юмористических журналов. По забытым рисункам Николая Чехова театр воскрешал атмосферу отошедшей в историю эпохи.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |