1
«Спасибо за адрес Чехова. Я сегодня же написал ему длинное письмо».
Д. Григорович — А. Суворину.
В Москве Чехов жил теперь на Кудринской-Садовой, в красном флигеле, похожем не то на маленький за́мок, не то на комод.
Писать приходилось два-три часа днем и кусочек ночи. Он старался закончить рассказ в один присест, потому что, отрываясь от письменного стола, не знал, когда удастся снова сесть за него.
День был занят делами, то есть мелкой московской суетой. Случайные вызовы к больным, хождения по редакциям, писание писем, разговоры с гостями, литературные вечера, домашние заботы, добывание денег...
Денег почти всегда не было. То есть они были, но всегда — последние.
Чехова очень беспокоил один чужой долг, который ему пришлось взять на себя. Долг был в пятьдесят рублей, достать их было неоткуда.
Все же он писал — урывками, но много. Накопился целый сборник новых рассказов.
«Пестрые рассказы» — так назвал Чехов новый сборник. В него вошли вещи, которые Чехов помещал за подписью «А. Чехонте» в юмористических журналах и газетах.
Сборник уже печатался. В это время Чехов получил письмо из Петербурга.
Прислал его известный писатель Григорович, автор знаменитой в свое время повести «Антон-Горемыка».
Неразборчивым старческим почерком Григорович писал Чехову:
«Около года тому назад я случайно прочел в «Петербургской газете» ваш рассказ; названия его теперь не припомню; помню только, что меня поразили в нем черты особенной своеобразности, а главное — замечательная верность, правдивость в изображении действующих лиц и также при описании природы.
С тех пор я читал все, что было подписано Чехонте, хотя внутренне сердился на человека, который так еще мало себя ценит, что считает нужным прибегать к псевдониму...
Я не журналист, не издатель; пользоваться вами я могу, только читая вас; если я говорю о вашем таланте, говорю по убеждению; мне минуло 65 лет, но я сохранил еще столько любви к литературе, с такой горячностью слежу за ее успехами, так радуюсь всегда, когда встречаю в ней что-нибудь живое, даровитое, что не смог, — как видите, — утерпеть и протягиваю вам обе руки. Но это еще не все; вот что хочу прибавить: по разнообразным свойствам вашего несомненного таланта, верному чувству внутреннего анализа, мастерству в описательном роде (мятель, ночь, местность в «Агафье» и т. д.), чувству пластичности, где в нескольких строчках является полная картина тучки на угасающей заре, «как пепел на потухающих угольях»... и т. д., вы, я уверен, призваны к тому, чтобы написать несколько превосходных, истинно художественных произведений. Вы совершите великий нравственный грех, если не оправдаете таких ожиданий. Для этого вот что нужно: уважение к таланту, который дается редко. Бросьте срочную работу. Я не знаю ваших средств; если у вас их мало, голодайте лучше, как мы в свое время голодали, поберегите ваши впечатления для труда обдуманного, обделанного, писанного не в один присест, но писанного в счастливые часы внутреннего настроения...
Ha-днях, говорили мне, выходит книга с вашими рассказами; если она будет под псевдонимом Чехонте, убедительно прошу вас телеграфировать издателю, чтобы он поставил на ней настоящее ваше имя».
Письмо Григоровича обрадовало Чехова, но еще больше — удивило.
Никто до сих пор не относился к чеховскому дару серьезно. Близкие готовы были посмеяться над веселыми рассказами Антона в юмористических журналах, но они давали совет не менять медицину на литературу, настоящее дело на бумагомарание.
Никто не хотел видеть в нем художника. Письмо Григоровича было адресовало художнику.
Призыв старого писателя нашел глубокий отклик в душе Чехова.
Чехов всегда избегал длинных излияний и, говоря в письмах о самом важном, самом серьезном и горьком, предпочитал отделываться милой и немного грустной шуткой. Но Григоровичу он ответил большим и взволнованным письмом.
Он назвал Григоровича благовестителем.
«Ваше письмо, мой добрый, горячо любимый благовеститель, поразило меня, как молния. Я едва не заплакал, разволновался и теперь чувствую, что оно оставило глубокий след в моей душе.
Я как в чаду. Нет у меня сил судить, заслужена мною эта высокая награда или нет. Повторяю, она поразила меня.
Если у меня есть дар, который следует уважать, то, каюсь пред чистотою вашего сердца, я доселе не уважал его. Я чувствовал, что он у меня есть, но привык считать его ничтожным.
Доселе я относился к своей литературной работе крайне легкомысленно, небрежно, зря. Не помню я ни одного своего рассказа, над которым я работал бы более суток... Как репортеры пишут свои заметки о пожарах, так я писал свои рассказы: машинально, полубессознательно. Писал я и всячески старался не потратить на рассказ образов и картин, которые мне дороги и которые я, бог знает почему, берег и тщательно прятал.
Вся надежда на будущее. Мне еще только 26 лет. Может быть, успею что-нибудь сделать, хотя время бежит быстро».
Отхаркиваясь, Чехов иногда замечал в мокроте слабые следы крови. К врачу он не пошел. Врач мог бы найти что-нибудь в легких, и это была бы скучная и канительная история.
Чехову хотелось поскорее приняться за работу — долгую и неотрывную.
2
Чехов вскоре принялся за нее.
Выбирая сюжет, он обратился к своему прошлому, к тому, что было в нем большого, радостного и теплого.
Он начал повесть о степи — о степных людях, птицах, постоялых дворах, ночных грозах, о всем том, что когда-то видел и постигнул детской душой.
По вечерам приходили знакомые. В гостиной раздавались звуки пианино, молодой адвокат негромко напевал тенорком:
Я вас любил,
Любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем...
Чехов работал. Только когда очень уставал, брался за книгу.
Это был Лермонтов, его проза. Ее Чехов ценил все больше.
Чехову хотелось, чтобы читатель полюбил степь, как полюбил ее он сам, когда ехал на волах и, лежа на устланной сеном телеге, смотрел на летнее небо.
На родине Чехов не был со времени окончания гимназии. Многое в памяти уже потускнело.
Он решил поехать в Таганрог и в степные места.
Перед самым отъездом Чехов написал юмористический рассказик — «Монолог кота».
Рассказик был разухабистый, с невзыскательными шутками.
Написал его Чехов точно кому-то назло. Пусть, «они» не думают, что, занявшись большой, серьезной вещью, он собирается лишить себя права на непринужденную веселость, на какое-нибудь «тру-ла-ла».
Страшнее всего сухость, превращающая душу в палку от копченого сига. Чехов полагал, что он достаточно талантлив, чтобы не вести скучную и расчетливую игру в полубога.
3
Это была первая из многочисленных писательских поездок Чехова. Он чувствовал себя совершенно свободным и в то же время имеющим внутреннюю цель. И это двойственное ощущение рождало в нем огромную жадность — видеть и чувствовать.
Письма Чехова с пути казались письмами человека, как будто впервые в жизни севшего в поезд. Соседей по купе, обыкновенных пассажиров классных вагонов, Чехов описывал так, словно они были персонажами занимательнейшей повести.
Два дня в поезде дали ему материал для двух рассказов — для «Холодной крови» и «Красавиц».
Чехов находился в том чудесном состоянии, когда ничто не кажется ненужным или потерянным.
Свою поездку Чехов немного торжественно называл путешествием. В самом деле, не очень далекая поездка в Таганрог превращалась в длинное путешествие, каждый день которого был заполнен огромными событиями.
В Харцызске пахнуло степными цветами. Высоко над землей летали коршуны. Чехов смотрел на курганы, белые хаты, рыжих собак, железнодорожные ветки, вдоль которых тянулись столбы с одной телеграфной проволокой, — все было ему хорошо знакомо.
Таганрог показался Чехову заживо погребенным: сонные люди, приплюснутые дома, ржавые крыши, закрытые ставни...
Дом Селиванова на Елисаветинской был пуст и заброшен. Чехов смотрел на него и с удивлением думал: как мог он жить в этом доме, как могла здесь жить вся его семья!
С грустью прошелся он по улицам.
По Большой Петровской гуляли гречанки в оливковых кофточках и огромных турнюрах.
На Новом базаре он заметил вывеску: «Трактир Расия».
Ему встретился инспектор Дьяконов, по-прежнему тонкий и неслышный, в коленкоровых брючках и в картузе, плоском, как сковорода. По дорожкам Казенного сада все так же кружилась публика, но лица уже были незнакомые.
Остановился Чехов у Митрофана Егорыча. Дядя, как и в старые времена, торговал в лавочке, так же неудачно, как и Павел Егорыч.
Вечером Митрофан Егорыч собрался в церковь к пасхальной заутрене. Ему захотелось украсить свой мундир церковного старосты медалью. Эту медаль он еще не надевал, и Чехову пришлось помочь дяде нацепить ее на грудь.
В церкви служил Покровский. Он раскрывал рот, как оперный певец, но голос его потускнел и волосы поседели.
К дяде приходили гости — попы, дьяконы, лавочники, какие-то вдовы в тяжелых шелковых платьях и стоптанных туфлях.
Они косились на куличи, выставленные по случаю праздника, и заговаривали с Чеховым со снисходительностью провинциалов, много поживших и добившихся толку в жизни. Для них он был молодой человек, которого Павел Егорыч вывел в люди.
— Приятно за родителей, что у них такие хорошие дети, — сказал один из гостей, милостиво побеседовав с Чеховым о медицине.
О том, что он писатель, Чехов старался не упоминать. Он знал, что таганрогские родственники и знакомые обиделись на одну из карикатур в журнале «Зритель». Карикатура изображала свадьбу. В женихе, невесте, родителях, шаферах и гостях таганрожцы с удивлением и возмущением узнали самих себя. Рисовал карикатуру Николай Чехов, а подписи к ней сделал Антон.
Спать ложились в доме еще в сумерки, ибо таганрогский день тянулся бесконечно. В восемь часов все уже спали — Митрофан Егорыч, тетка Людмила Павловна, сын их Егорушка, нянька Иринушка, спали кролики во дворе, крысы в кладовой... И Чехов, не зная, куда деваться в этом скучном городе, тоже ложился на короткий диван.
Он вспоминал, как в детстве приходил к Митрофану Егорычу и тот дарил ему гривенник, как Иринушка рассказывала ему сказки и он их потом пересказывал другим.
Эти воспоминания вызывали в Чехове сухую тоску. Ему не хотелось возвращения детства, и сердце его билось в эти минуты холодно.
Спал Чехов плохо, и розовое стеганое одеяло, которое дала тетка, казалось ему душным.
4
Он оставил Таганрог и отправился в степь. Знакомые с детства большие дороги заросли травой и сузились. Железные дороги изрезали степь, и ездить по старым большакам было уже некому.
Чехов жил в белых степных домиках, ночевал на глухих железнодорожных станциях, охотился на дудаков, выступал шафером на казацких свадьбах — в чужом фраке, в широчайших штанах и без единой запонки.
Девицам он казался эффектнее всех свадебных гостей. Стараясь показать, что они не чужды тонкого обращения и политики, они били Чехова веером по руке и говорили:
— У, негодный!
Свадьбы напомнили Чехову казацкую семью Пети Кравцова. Он поехал к нему, в Рагозину Балку.
Петя уже носил погоны хорунжего, но все здесь было, как и в те времена, когда Чехов-гимназист приезжал на летние каникулы. Все так же комнаты были завалены патронами, кругом на хуторе раздавалась пальба из ружей, бешеный рев псов с лохматыми мордами, предсмертные стоны расстреливаемых свиней.
Петя, его братья и отец — старик-казак — непрерывно были заняты истреблением всего живого. Убивали воробьев, ласточек, шмелей, муравьев, сорок, ворон, чтобы они не ели пчел. Чтобы пчелы не портили цветов на плодовых деревьях, уничтожали пчел. А чтобы деревья не истощали почвы, вырубали деревья.
В промежутках между этими занятиями Кравцовы спали или же развлекались стрельбой в цель, травлей собак, приготовлением из пороха бенгальских огней и постройкой из камня каких-то башен.
Ночи были тревожные: то и дело хозяева вскакивали с постелей и хватались за винтовки, чтобы уничтожить какое-нибудь животное, наносящее вред хозяйству.
В Рагозиной Балке Чехов чувствовал себя Миклухой-Маклаем, отважным путешественником, который поселился среди дикарей. Кравцовы показались ему теми печенегами, что некогда совершали воинственные набеги на эти степные места.
Побывал Чехов и в маленьких городках, стоявших посреди степи, в зелени вишен и кустах сирени. На старых колясках с ржавыми подножками и заплатанными верхами проезжал Чехов по пыльным и мягким мостовым. Домики смотрели на него приветливо и ласково, как благодушные бабушки. На заборах висели афиши бродячего зверинца. Глубокая тишина несмело нарушалась щелканием соловьев, кваканьем лягушек и треньканьем балалаек.
В таких городках, вероятно, жили герои гоголевского «Миргорода».
5
— Напоэтился по самое горло. На пять лет хватит, — говорил Чехов, вернувшись в Москву.
Он снова принялся за работу над повестью.
Главным действующим лицом Чехов избрал девятилетнего мальчика. Он назвал его Егорушкой — может быть, по имени Егорушки Чехова, своего родственника, скромного таганрогского молодого человека.
Он заставил Егорушку пережить свои собственные детские дни в степи: ночь на постоялом дворе, болезнь, путевые встречи, страшные истории, рассказанные у освещенного костром края дороги. И в конце концов Чехов привозил Егорушку на свою родину, в Таганрог, с его Малой Нижней улицей, покосившимися заборами и заросшими репейником дворами. Даже «красный домичек» на углу переулочка, мимо которого прошли Егорушка с Кузьмичовым, отыскивая дом Настасьи Петровны Тоскуновой, — даже он существовал на самом деле.
Степную даль Чехов чаще всего окрашивал в лиловый цвет. Теперь выражение «лиловая даль» сделалось обычным, вошло в разговорный язык. Но ввел его впервые Чехов. Новый цвет, новые слова, простые и проникновенные, придавали чеховским картинам степи свежесть только что выдавленных на палитру красок.
Не Егорушка, а лиловая степь была настоящим героем повести. В изображение природы своей родины вкладывал Чехов всю смелость и любовь художника, который рассказывал о дорогом ему и близком, не боясь показаться провинциальным.
«Степь» была той повестью-пейзажем, о которой Чехов мечтал, стоя перед скромными полотнами своего друга Исаака Левитана.
И так же, как на полотнах Левитана, в повести Чехова была внутренняя музыкальность.
Придавать слову силу музыки трудно. Но еще труднее, придавая слову силу музыки, сохранять его простым и правдивым.
— Это прекрасно, — заметил о «Степи» Щедрин.
Щедрин был суровый писатель, и пленить его могла только музыка правды.
6
«Степь» принесла Чехову известность и первое признание.
Повесть заканчивалась словами:
«...Он опустился в изнеможении на лавочку и горькими слезами приветствовал новую, неведомую жизнь, которая теперь начиналась для него... Какова-то будет эта жизнь?»
Чехов собирался ответить на этот вопрос. Повесть рисовалась ему только вступлением к большому произведению, как была степь вступлением в жизнь для самого Чехова.
Широким и спокойным рассказом о природе хотел Чехов начать длинное повествование о судьбах Егорушки и тех, с кем он путешествовал и кого он встречал на степных большаках.
Христофор умирает. Разоряется и испытывает невзгоды графиня Драницкая. Попадает в острог веселый и злой бродяга Дымов.
И новая жизнь, которую начинает Егорушка, оказывается трудной, невыносимой.
Повесть о степи превращалась в трагическую историю молодого человека.
Егорушка приезжает в столицу. Скромный юноша, он охвачен страстной жаждой жизни и мечтой о широкой, как степь, деятельности. Но вокруг него — серое петербургское небо, сырые каморки, равнодушные люди. Жизнь бьет Егорушку беспощадно, как тысячепудовый камень.
Егорушка кончает плохо — может быть, даже самоубийством.
Молодой Чехов, автор мягкой и радостной повести о степи, уже задумывался о печальных судьбах русских людей.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |