Глава XI

«...Картина уезда в настоящем. Зеленая краска лежит кое-где, но не сплошь, а пятнами; исчезли и лоси, и лебеди, и глухари... От прежних выселков, хуторков, скитов, мельниц и следа нет. В общем картина постепенного и несомненного вырождения, которому, по-видимому, остается еще каких-нибудь десять-пятнадцать лет, чтобы стать полным. Вы скажете, что тут культурное влияние, что старая жизнь естественно должна была уступить место новой. Да, я понимаю, если бы на месте этих истребленных лесов пролегли шоссе, железные дороги, если бы тут были заводы, фабрики, школы, — народ стал бы здоровее, богаче, умнее, но ведь тут ничего подобного! В уезде те же болота, комары, то же бездорожье, нищета, тиф, дифтерит, пожары... Тут мы имеем дело с вырождением вследствие непосильной борьбы за существование; это вырождение от косности, от невежества, от полнейшего отсутствия самосознания, когда озябший, голодный, больной человек, чтобы спасти остатки жизни, чтобы сберечь своих детей, инстинктивно, бессознательно хватается за все, чем только можно утолить голод, согреться, разрушает все, не думая о завтрашнем дне...»

Когда доктор Астров произносил эти слова со сцены Московского Художественного театра, девятнадцатое столетие отходило навсегда в область истории. За три года до этого произошла та знаменитая петербургская стачка, которая разбудила наиболее чуткую часть русского общества и направила его внимание от деревни, от запустения помещичьего, к рабочему классу, к быстро растущей промышленности. За четыре-пять лет до появления «Дяди Вани» вышли критические заметки Струве, знаменитая книга Плеханова «Развитие монистического взгляда на историю», появились работы Ленина. Для передовых умов было ясно, что земледельческая Россия вступила на путь капитализма и индустриального развития. Чехов не заметил этого великого переворота. Приведенная реплика доктора Астрова — один из немногих случаев, когда Чехов упоминает о фабриках и заводах. Эта реплика свидетельствует о том, что Чехов понимал оздоровляющее влияние промышленности, и тем более странно, что он не заметил ее роста. Через десять-пятнадцать лет вырождение должно стать полным: «разрушено уже почти все, но взамен не создано еще ничего».

Началась борьба между марксистами и народниками. Как отразился в творчестве Чехова этот идеологический конфликт, как воспринял он этот перелом сознания от крестьянина к рабочему, от старой земледельческой России к возникающей России индустриальной и капиталистической?

В рассказе «На пути», где-то на постоялом дворе случайно встретились двое проезжающих — Григорий Петрович Лихарев и Марья Михайловна Иловайская. Они провели несколько часов вместе, и Лихарев рассказал о своей печальной судьбе встречной девушке. Рассказал о том, как был богат и как стал нищим, как разочаровался во всем и морально опустился: «Сегодня я верую, падаю ниц, а завтра уже я трусом бегу от сегодняшних моих богов и друзей и молча глотаю подлеца, которого пускают мне вслед. Бог один видел, как часто от стыда за свои увлечения я плакал и грыз подушку». Не было бы ничего замечательного в этой истории, если бы в рассказе Лихарева не было следующего эпизода: «Мною овладела новая вера. Я ударился в нигилизм с его прокламациями, черными переделами и всякими штуками. Ходил я в народ, служил на фабриках, в смазчиках, бурлаках. Потом, когда, шатаясь по Руси, я понюхал русскую жизнь, я обратился в горячего поклонника этой жизни. Я любил русский народ до страдания, любил и веровал в его бога, в язык, творчество... И так далее, и так далее... В свое время был я славянофилом, надоедал Аксакову письмами и украинофилом, и археологом, и собирателем образцов народного творчества... Увлекался я идеями, людьми, событиями, местами... Увлекался без перерыва! Пять лет тому назад, я служил отрицанию собственности; последней моей верой было непротивление злу...»

Вот что осталось от некогда героического народничества. В художественном восприятии Чехова оно не оставило следа, как ничего не осталось от него в душе Лихарева. «Хождение в народ» для него только эпизод среди других многочисленных эпизодов, одно из увлечений, да и то не самое сильное. Писатель-восьмидесятник использовал его только как одну из ступеней на лестнице, ведущей в царство тоски и уныния. Сын своего времени, Чехов подходит к человеческому характеру как к изолированному миру. Изнутри лихаревского сознания родилось его разочарование. Мы не знаем, почему не удовлетворило его хождение в народ, почему ничего путного не нашел он в науке. Общественная связь вещей утрачена. Люди мыслятся как законченные миры, явившиеся на нашу землю с готовыми предрасположениями, с установленным подходом к явлениям.

Еще глубже развертывает Чехов драму революционного народничества в другом своем произведении, «Рассказ неизвестного человека». Один образованный молодой человек из дворянской семьи поступает лакеем к петербургскому чиновнику с целью убить его отца, крупного сановника, которого он считал врагом своего дела. В чем заключается «дело» молодого человека, Чехов не объясняет. Впрочем, для его целей это и не важно. Только на основании соображений хронологического порядка можно догадаться, что речь идет о народовольце-террористе. Этот страшный заговорщик, взявший на себя трудную миссию убить сановника, преобразился в рассказе Чехова в чувствительного бесхарактерного эстета-восьмидесятника. Ему, будущему убийце, «хотелось душевного покоя, здоровья, хорошего воздуха, сытости». Он становился мечтателем и «не знал, что собственно ему нужно». То ему хотелось уйти в монастырь, смотреть на деревья и поля, то заняться наукой и стать профессором. Раньше он был лейтенантом флота, и ему грезились море, эскадра, кругосветное плаванье. «Мне хотелось еще раз испытать то невыразимое чувство, когда, гуляя в тропическом лесу или глядя на закат солнца в Бенгальском заливе, замираешь от восторга и в то же время грустишь по родине. Мне снились горы, женщины, музыка, и с любопытством, как мальчик, я всматривался в лица, вслушивался в голоса. И когда я стоял у двери и смотрел, как Орлов пьет кофе, я чувствовал себя не лакеем, а человеком, которому интересно все на свете, даже Орлов».

И здесь Чехов верен себе. Ему всюду грезится излюбленный образ, который он видел повсюду в эпоху безвременья, безвольное существо, неспособное к действию, не верящее ни во что, мечтатель, не знающий, куда направить свою волю, куда идти, скептик и созерцатель. Начало повести должно было предопределить ее конец, характер героя — его судьбу. Он наблюдает семейную жизнь Орлова, он любит следить за игрой мелких интересов и мелких страстей. Он смотрит с грустной симпатией и с жалостью на страдающих и с беззлобной иронией на маленькие хитрости и обманы, которыми наполнена жизнь обывателя. Так подошел к своим «врагам» террорист. И когда однажды ему явился долгожданный случай, к сыну приехал увешанный звездами сановник, «неизвестный человек» отдается течению мыслей, менее всего подходящих к образу террориста. «Я стоял позади, глядел на его лысину и на ямку в затылке, и для меня было ясно, как день, что этот слабый, больной старик теперь в моих руках». Во всей квартире они были только двое, совершить убийство не стоило никакого труда, более счастливый случай не мог представиться. «Но вместо того, чтобы действовать, я... покойно размышлял об отношениях этого человека к своему единственному сыну и о том, что людям, избалованным богатством и властью, вероятно, не хочется умирать... Я вспоминал, каким страстным, упрямым и неутомимым врагом я был еще так недавно... Но трудно зажечь спичку о рыхлый камень. Старое, грустное лицо и холодный блеск звезд вызывали во мне только мелкие, дешевые и ненужные мысли о бренности всего земного, о скорой смерти...» Он понял, что стал другим после отъезда старика, его «лакейство» потеряло смысл, слезы капали из его глаз, «было нестерпимо грустно, но как хотелось жить».

Такова трагедия народовольца в изображении Чехова. Не в народничестве искал он выхода. Оно умерло, и Чехов устроил ему достойные похороны, вложив в повесть об этой смерти столько печали и безнадежности.