Народничество умирало, но в недрах страны клокотали новые силы, проносились волны забастовок, наиболее дальновидные уже видели новые пути, лежавшие перед страною. И в тот самый год, когда Горький написал свой первый рассказ, когда прозвучал этот гимн силе, отваге и риску, когда откуда-то снизу зазвучали новые бодрые голоса, Чехов только еще более горько почувствовал свою отчужденность от того пути, на который вступала русская жизнь. «Наука и техника, — писал он А.С. Суворину, — переживают теперь великое время, для нашего же брата, это время рыхлое, кислое, скучное, сами мы кислы и скучны... Писатели, которых мы называем вечными или просто хорошими и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и вас зовут туда же, и вы чувствуете не умом, а всем своим существом, что у них есть какая-то цель... У одних, смотря по калибру, цели ближайшие — крепостное право, освобождение родины, политика, красота... У других цели отдаленные — бог, загробная жизнь, счастье человечества... А мы? Мы! Мы пишем жизнь такою, какая она есть, а дальше — ни тпрру ни ну... Дальше хоть плетями нас стегайте. У нас нет ни ближайших, ни отдаленных целей, и в нашей душе хоть шаром покати. Политики у нас нет, в революцию мы не верим...» Так отнесся к эпохе великих завоеваний науки и техники писатель, который сохранил в своей душе настроения эпохи бездорожья даже и в те дни, когда сам ощущал дыхание нового времени.
Чехов в своих рассказах редко изображал новую индустриальную Россию, но если изображал, то одевал ее, как и все другое, тем же унылым и серым флером. В рассказе «Случай из практики» мы на фабрике некоей Ляликовой. И здесь Чехов не почувствовал бодрых призывов в грохоте машин, не заглянул внимательным оком вовнутрь этой фабрики, а подошел к ней со скептическим взором стороннего наблюдения. Герой рассказа, доктор Королев, приехал к больной дочери Ляликовых. «Ему, — говорит автор, — случалось читать про фабрики, бывать в гостях у фабрикантов и разговаривать с ними. И когда он видел какую-нибудь фабрику издали или вблизи, то всякий раз думал о том, что вот снаружи все тихо и смирно, а внутри должно быть непроходимое невежество и тупой эгоизм хозяев, скучный, нездоровый труд рабочих, дрязги, водка, насекомые». В лицах, картузах, в походке почтительно кланявшихся рабочих он «угадывал физическую нечистоту, пьянство, нервность, растерянность». Этот рассказ написан в 1898 г., через два года после знаменитой стачки, в разгаре воинственных наступлений марксизма и марксистских журналов, в то время как уже по всей России зачитывались рассказами Горького, его «Буревестником» и уже ощущалось приближение революционного взрыва 1905 г. Все это осталось вне поля зрения и доктора Королева, и его творца. «Глядя на корпуса и бараки, где спали рабочие, он опять думал о том, о чем думал всегда, когда видел фабрики. Пусть спектакли для рабочих, волшебные фонари, фабричные доктора, разные улучшения, но все же рабочие, которых он встретил сегодня по дороге со станции, ничем не отличаются по виду от тех рабочих, которых он видел давно в детстве, когда еще не было фабричных спектаклей и улучшений. Он, как медик, правильно судивший о хронических страданиях, коренная причина которых была непонятна и неизлечима, и на фабрики смотрел как на недоразумение, причина которого была тоже неясна и неустранима, и все улучшения в жизни фабричных он не считал лишними, но приравнивал их к лечению неизлечимых болезней».
Итак, болезнь неизлечима, фабрики — недоразумение, а улучшение быта рабочих — то же, что лечение неизлечимых болезней. Доктор Королев ощущает какую-то жуть здесь в квартире владелицы фабрики рядом с огромными фабричными корпусами, «чудовищем с багровыми глазами, дьяволом, который владел тут и хозяевами, и рабочими, и обманывал и тех и других». Понимал ли доктор сущность той капиталистической системы, которая рождает бедность и страдание. Он видел только внешнюю связь вещей, но не мог уловить связи внутренней, понять диалектику истории. Он понимал, что перед ним какое-то недоразумение: полторы-две тысячи работают без отдыха в нездоровой обстановке, живут впроголодь, делают плохой ситец, ищут утехи в кабаке. Сотня людей надзирает за работой и затрачивает всю жизнь на записывание штрафов, на брань, несправедливости, и только двое-трое, так называемые хозяева, пользуются выгодами, хотя совсем не работают и презирают плохой ситец. И даже Ляликовы несчастны, только одна Христина Дмитриевна, гувернантка, пожилая глуповатая девица, живет в свое удовольствие. «И выходит так, значит, что работают все эти пять корпусов и на восточных рынках продается плохой ситец для того только, чтобы Христина Дмитриевна могла кушать стерлядь и пить мадеру».
Чехов видит ненормальность положения, понимает не только ужас, но и бессмыслицу, скрытую в системе эксплуатации и наемного труда, в той системе, которая не даст удовлетворения даже самим хозяевам. Знает ли он путь, ведущий к устранению этой ненормальности? Если он и пытается задуматься над средствами спасения, то его мысли несколько напоминают утопических социалистов, диккенсовских добродетельных капиталистов, раздающих свои средства. Для доктора было ясно, что Ляликова должна поскорее оставить свои пять корпусов и свой миллион. Он не понимал, для чего богатым людям так много денег, отчего они так дурно распоряжаются своим богатством, отчего не бросают его, даже когда видят в нем свое несчастье. Чехов исходит все от того же тоскующего интеллигента. Мысль о борьбе, об организации рабочих для борьбы ему не приходит в голову, несмотря на то что эта мысль уже горячо обсуждалась в тогдашних марксистских кругах. И рассказ заканчивается неоправданной туманной излюбленной верой Чехова, — «хорошая будет жизнь лет через пятьдесят».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |