Чехов, поэт эпизодов, мелочей жизни, ни разу не дал большого полотна этой жизни, не свел страданий человеческих к одному основному источнику, рождающему их. И так же подошел он к человеческой радости. У него нет всеобъемлющей системы, положительного мировоззрения. Он принимает все утехи: и природу, и красоту, и религию, и любовь. Он как бы знает, что все это не настоящее, не самое главное и нужное, все мимолетно — и радости, и страдания. Даже в самой безнадежной из его повестей — «Мужики» — есть радостные просветы. Лакей при московской гостинице «Славянский базар» Николай Чикильдеев, заболев, вместе с женой отправляется жить в родную деревню. Он приходит в ужас от нищеты, невежества, грубости и тьмы, в которой живут крестьяне. И он кончает нищетой и отчаяньем. Чехов рисует деревню и мужиков безжалостными красками. Можно подумать, что вся крестьянская Россия — беспросветная глушь, населенная дикими зверями. «В течение лета и зимы, — рассказывает автор, — бывали такие часы и дни, когда казалось, что эти люди живут хуже скотов, жить с ними было страшно; они грубы, не честны, грязны, не трезвы, живут не согласно, постоянно ссорятся, потому что не уважают, боятся и подозревают друг друга. Кто держит кабак и спаивает народ? Мужик. Кто украл у соседа, поджог, ложно показал на суде за бутылку водки? Кто в земских и других собраниях первый ратует против мужиков? Мужик. Да, жить с ними было страшно, но все же они люди, они страдают и плачут, как люди, и в жизни их нет ничего такого, чему нельзя было бы найти оправдания. Тяжкий труд, от которого по ночам болит все тело, жестокие зимы, скудные урожаи, теснота, а помощи нет и неоткуда взять ее. Те, которые богаче и сильнее их, помочь не могут, так как сами грубы, не честны, не трезвы и сами бранятся так же отвратительно; самый мелкий чиновник или приказчик обходится с мужиками как с бродягами, и даже старшинам и церковным старостам говорит «ты» и думает, что имеет на это право».
Везде есть свои радости, и к радостям, как сказано выше, Чехов подходит с тем же сочувствием, как и к страданиям. Среди нищеты и горя религия является единственным убежищем. Мы знаем ее истинный смысл, знаем, что она — средство отвлечь эксплуатируемых от дел земных, но Чехов с любовью рисует образы верующих, которых трогают до слез «святые слова», которые убеждены, что «ночью бог ходит по церкви, и с ним пресвятая богородица и Николай угодник». Его радуют крестные ходы и колокольный трезвон, и протянутые к иконе руки, и призывы, обращенные к «заступнице». Автор настолько проникается религиозным настроением толпы, что почти верит вместе с нею: «Все как будто вдруг поняли, что между землей и небом не пусто, что не все еще захватили богатые и сильные, что есть защита от обид, от рабской неволи, от тяжкой, невыносимой нужды, от страшной водки...»
Каждый рассказ Чехова заключает в себе несколько тем, которые вытекают из основной темы. Все рассказы построены в тематическом отношении — вероятно, бессознательно — по одному плану. Картина жизни бессмысленной, нелепой; страдания, причины которых нельзя указать, которым нет объяснения; радости и утехи — непрочные, какие-то иллюзорные, мимолетные, в которые не верят ни автор, ни его герои; оторванность куска жизни, изображенного в рассказе, от всего остального; эпизод, возникающий и заканчивающийся неожиданно; импрессионизм автора, заносящего в свою литературную хронику все попадающееся на пути, все пригодное для грустных размышлений, — таковы элементы, из которых складывается то, что называется чеховским творчеством. Таковы рассмотренные выше рассказы.
Может быть, наиболее четко выявлены эти характерные черты чеховского творчества в рассказе «В овраге». Казалось, благополучно протекала жизнь епифанского мещанина Цыбукина. Старик всегда питал склонность к семейной жизни, любил больше всего на свете свою семью, своих сыновей и невесток. Его торговое дело процветало. Он был богат и счастлив. И вдруг все развалилось. Старший сын стал подделывать деньги и угодил на каторгу. Жена другого сына все забрала в свои руки. Старик очутился на улице, стал побираться как нищий. Ни одно из страданий, о которых рассказано здесь, не имеет объяснения. Неизвестно, почему стал фальшивомонетчиком старший сын, почему должна переживать такую муку его жена, мать ребенка, которого ошпарила кипятком жена второго сына, возненавидевшая этого единственного внука Цыбукина, которому чадолюбивый старик отказал часть своего состояния. Нет объяснения тому, почему стал нищим сам Цыбукин, уступив насилию невестки, когда все юридические права на его стороне.
Нет связи между отдельными несчастьями. Каждое из них возникает независимо от остальных. Невежество, расхлябанность, незнание своих прав, какая-то овечья покорность судьбе, мелкое мошенничество, мелкие страсти и интересы — вот фон, на котором развертываются мелкие драмы героев рассказа. Когда ошпарили ни в чем не повинного ребенка и он умирает в страшных мучениях, его мать Липа не может подняться выше рассуждений подобного рода: «И скажи мне, дедушка, зачем маленькому перед смертью мучиться? Когда мучается большой человек, мужик или женщина, то грехи прощаются, а зачем маленькому, когда у него нет грехов?» И ни одному из чеховских героев не приходит в голову поискать других объяснений случившегося несчастья. Автор не связывает личных переживаний с их общественным источником, не открывает просветов в действительные причины зла. Никто из героев не думает о тех основах, на которых строилась и торговля Цыбукина, и благополучие его семьи, о мелкобуржуазных собственнических инстинктах, выраставших и укреплявшихся на этих основах, о мещанских представлениях, утверждавшихся в качестве объективного морального закона, в качестве некоего категорического императива. Отсюда жадность, эгоизм, мошенничества, отсюда непрочность семейного благополучия. Этих просветов в реальную жизнь, этого социального подхода к явлениям чеховские герои не знают. И Чехов сам, как мы видели не раз, далек от какого-нибудь всеобъемлющего общественного миросозерцания. Зато он представляет нам иные просветы, неопределенные и туманные, иное бытие, в котором его герои думают обрести гармонию, несуществующую здесь на земле. «И чувство безудержной скорби, — рассказывает Чехов о страдальцах цыбукинской семьи, — готово было овладеть ими. Но, казалось им, кто-то смотрит с высоты неба, из синевы, оттуда, где звезды видят все, что происходит в Уклееве, сторожит. И как ни велико зло, все же ночь тиха и прекрасна, и все же в божьем мире правда есть и будет, такая же тихая и прекрасная, и все на земле только ждет, чтобы слиться с правдой, как лунный свет сливается с ночью».
Верит ли сам Чехов в эту правду и в того, кто смотрит с высоты небес? Вероятно, нет. Об этом говорят его письма. Но он принимает и это, как принимает все формы утешения, которые придумали себе люди, потому что иначе «жить невозможно». Принимает как одну из иллюзий, но иллюзий в своих пределах нужных и значительных. Но более неизменно у Чехова не вера, а безверье. И конечный итог не в этих умилительных словах о том, кто «смотрит с неба», а в заключительной картине, когда невестка уже нищего Цыбукина с дрожащими губами и заплаканными глазами подает ему кусок пирога, и заходящее солнце освещает последним светом этих случайно встретившихся, когда-то счастливых, а теперь несчастных людей.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |