Этот же общественный индифферентизм завоевывал себе господствующие позиции и в поэзии, где в средине восьмидесятых годов были нанесены первые серьезные удары традициям, установившимся со времен Белинского, Добролюбова, Чернышевского и Писарева, культу гражданской литературы. В 1884 г. в киевской газете «Заря Востока» Ясинский писал: «Цель искусства заключается вовсе не в том, чтобы учить, а в том, чтобы сделать людей счастливыми, доставляя им одно из самых высоких наслаждений...» «Требовать от поэзии чего-либо кроме эстетического наслаждения, — писал там же Минский, — это все равно, что требовать от глаза, чтобы он не только смотрел, но и слышал или обонял. Наука раскрывает законы природы, искусство творит новую природу. Творчество существует только в искусстве, и только одно творчество доставляет эстетическое наслаждение». Иные впадали в полное отчаянье. Самый популярный поэт-восьмидесятник Надсон пел: «Облетели цветы, догорели огни, непроглядная ночь, как могила, темна». Иные наслаждались чистыми звуками, музыкальными переливами стихов, изгнали из поэзии всякую мысль и всякое содержание и подобно Фофанову, повествовали о том, как «звезды ясные, звезды прекрасные нашептали цветам сказки чудные», как «земля под весенними ласками, наряжался тканью зеленою, переполнила звездными сказками мою душу безумно влюбленную».
Те, кто не довольствовался чистым созерцанием, эстетическими бирюльками и нравственным самоусовершенствованием, в ком не заглохли действенные силы и общественные инстинкты, нашли выход в теории «малых дел». Она была линией наименьшего сопротивления, она оставляла известный простор оптимизму, освобождала от усилий и, может быть, ярче всего освещала господствующий в обществе пассивизм. Когда беспринципная «Неделя» убеждала своих читателей в том, что в окружающей жизни нет ничего мрачного, что люди дела могут всегда найти применение своей инициативе, когда этот журнал писал о «светлых» явлениях русской жизни, о самоотверженных земских врачах, сельских учительницах и акушерках, эти сообщения свидетельствовали об ограниченности пределов, в которых вращалось общественное сознание широких кругов русской интеллигенции.
Прекрасно охарактеризовано настроение тогдашней молодежи в «Автобиографической справке» В.В. Вересаева («Русская литература XX в.» под ред. Венгерова): «Активное народничество, — говорит автор заметки, — в это время шло уже сильно на убыль. Начинало распространяться толстовство, культ Платона Каратаева, усердно читались «Основы народничества» Юзова, статьи о русских сектантах. Во мне лично такое народничество симпатии не возбуждало, веры в народ не было. Было только сознание вины перед ним и стыд за свое привилегированное положение. Но путей не виделось. Борьба представлялась величественной, привлекательной, но трагически бесплодной борьбой гаршинского безумца против «красного цветка»...»
История указывала выход из того тупика, в который зашла русская интеллигенция после крушения народничества. В конце восьмидесятых годов лучший художник народничества Успенский писал: «Я устал. Но не в этой усталости дело. Дело в том, это я теперь поглощен хорошей мыслью, которая во мне сложилась, подобрала и вобрала в себя множество явлений, которые сразу выяснились, улеглись в порядке... Подобно «Власти земли», т. е. условий трудовой народной жизни, мне теперь хочется до страсти писать ряд очерков «Власть капитала»... Влияния капитала определенны, неотразимо ощущаются в жизни неминуемыми явлениями...»
Смена патриархально-земледельческой культуры промышленно-капиталистической, — в этом заключалась драма народничества, которое усматривало в этом крушение дорогого мира. А между тем, приход капитализма и возникновение рабочего движения были началом того будущего, к которому история направляла страну. Те, кто способен был понять это, с надеждой и радостью приветствовали приход новой жизни. Вот что писал Вересаев в той же «Справке» о девяностых годах: «Общественное настроение было теперь совсем другое, чем в восьмидесятых годах. Пришли новые люди — бодрые и верящие. Отказавшись от надежд на крестьянство, они указали на быстро растущую и организующуюся силу в виде фабричного рабочего, приветствовали капитализм, создающий условия для развития этой новой силы. Кипела подпольная работа, шла широкая агитация на фабриках и заводах, велись кружковые занятия с рабочими; яро дебатировались вопросы тактики. Теперь чуждою и непонятною показалась бы проповедь «счастья в жертве»; счастье было в борьбе, — в борьбе за то, во что верилось крепко, чему не были страшны никакие «сомнения» и «раздумья». Летом 1896 г. вспыхнула знаменитая июньская стачка ткачей, поразившая всех своей многочисленностью, выдержанностью и организованностью. Многих, кого не убеждала теория, убедила она, — меня в том числе. Почуялась огромная, прочная, новая сила, уверенно выступающая на арену русской истории...»
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |