Глава VIII

Чехову было чуждо всякое декадентство. Его письма поражают трезвостью и деловитостью, серьезным взглядом на жизнь. В 1890 г. Чехов предпринимает путешествие на Сахалин, где проделал большую работу и произвел перепись сахалинского населения. Чехов проявил себя настоящим исследователем. Главной причиной его поездки, как думают, было сознание того, что он высказал в одном из писем к Суворину: «Мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников и все это сваливали на тюремных красноносых смотрителей. Теперь вся образованная Европа знает, что виноваты не смотрители, а все мы».

Работал Чехов на Сахалине с величайшим усердием. «Не знаю, — писал он Суворину, — что у меня выйдет, но сделано мною немало. Хватило бы на три диссертации. Я вставал каждый день в пять часов утра, ложился поздно в все дни был в сильном напряжении от мысли, что мною многое еще не сделано, а теперь, когда я уже покончил с каторгою, у меня такое чувство, как будто я видел все, но слона-то не приметил». Чехов объездил все поселения, заходил во все избы, говорил с каждым, употреблял при переписи карточную систему, записал тысячи человек каторжных и поселенцев, и, по его словам, на Сахалине не осталось «ни одного каторжного или поселенца, который не разговаривал бы со мною». Он работал до изнеможения три месяца. Сахалин представлялся ему сущим адом. Вопиющая бедность, невежество и ничтожество, царившие на тогдашнем восточном побережье, доводили его до отчаяния. Характерно следующее место в одном из его писем: «Ездил я на дженерихче, т. е. на людях, покупал у китайцев всякую дребедень и возмущался, слушая, как мои спутники россияне бранят англичан за эксплуатацию инородцев. Я думал: да, англичане эксплуатируют китайцев, сипаев, индусов, но зато дают им дороги, водопроводы, музеи, христианство, вы тоже эксплуатируете, но что вы даете?»

Чехов еще не дошел до того, чтобы шире взглянуть на прелести культуры, которую насаждали империалисты среди отсталых народов, но в нем было достаточно чуткости, чтобы оценить по достоинству наших патриотов и империалистов. «Как мало, — пишет он, — в нас справедливости и смирения, как дурно понимаем мы патриотизм! Пьяный, истасканный забулдыга муж любит свою жену и детей, но что толку от этой любви? Мы, говорят в газетах, любим нашу великую родину, но в чем выражается эта любовь? Вместо знаний — нахальство и самомнение паче меры, вместо труда — лень и свинство, справедливости нет, понятие о чести не идет дальше «чести мундира», мундира, который служит обыденным украшением наших скамей для подсудимых. Работать надо, а все остальное к черту. Главное — надо быть справедливым, а остальное все приложится». В этих словах — весь общественный облик Чехова. Верный социальный инстинкт, глубокое отвращение к той мерзости запустения, которую представляла собой победоносцевская Россия, и в то же время брезгливое чувство художника, мягкая натура, несклонная к борьбе, идущая по линии наименьшего сопротивления, ищущая выхода в полезной и честной работе.

По возвращении в Москву Чехов опубликовал ряд статей в «Русской мысли» о Сахалине, занялся снабжением сахалинских школ и детей книгами и учебными пособиями. Во время знаменитого голода Чехов принял горячее участие в помощи голодающим, собирал пожертвования и сам поехал работать в голодающие губернии. В Нижегородской губернии он организовал скупку лошадей на местах и прокорм их до весны для того, чтобы сохранить их для голодных крестьян, продававших свой скот за бесценок, и дать возможность начать полевые работы. Глубокой иронией проникнуто письмо Антона Павловича к его сестре, М.П. Чеховой из Боброва от февраля 1892 г.: «Дела наши с голодающими идут прекрасно: в Воронеже мы у губернатора обедали и каждый вечер в театре сидели, а вчера весь день провели в казенном Хреновском конском заводе у управляющего Иловайского: у Иловайского в зале застали мы плотников, делающих эстраду и кулисы, и любителей, репетирующих «Женитьбу» в пользу голодающих. Затем блины, разговоры, очаровательные улыбки и m-elle Иловайская, 18-летняя девица, очаровывающая нас своей оригинальностью и сценическим талантом. Затем чаи, варенья, опять разговоры и наконец тройка с колоколами. Одним словом, с голодающими дела идут недурно. Что же касается столовых и проч., то тут мы несем чепуху и наивны, как младенцы — сие последнее относится, конечно не ко мне, а к той бронзовой статуе, которая стоит у меня в кабинете на столе (А.С. Суворин). Чепуху мы несем ужасную и приходим в детское раздражение, если нам замечают, что мы несем чепуху и ничего не понимаем».

Еще большую энергию развил он в борьбе с холерой в Серпуховском уезде, где у него было имение при селе Мелихове. В качестве помещика и в врача Чехов пользовался большой популярностью. К нему стекались больные. Многие приезжали за двадцать-двадцать пять верст. С раннего утра перед его домом стояли бабы и дети в ожидании медицинской помощи. Чехов внимательно исследовал каждого больного, тратил собственные средства на покупку лекарств для неимущих, ездил к больным на дом, что отнимало много времени. С появлением холеры он безвозмездно принял на себя заведывание холерным участком. «На его долю, — рассказывает М.П. Чехов, — выпала тяжелая работа: средств у земства не было; кроме, одной парусинной палатки, во всем участке у Антона Павловича не было походного барака, и ему приходилось ездить по местным фабрикантам и убеждать их со своей стороны принимать посильные меры к борьбе с холерой. Его усилия увенчались успехом. Скоро весь участок, в котором было до двадцати пяти деревень и сёл, покрылся целой сетью необходимых учреждений. Несколько месяцев Антон Павлович почти не вылезал из тарантаса. В это время ему приходилось и ездить по участку, и принимать больных у себя на дому, и заниматься литературой. Разбитый, усталый возвращался он домой, но держал себя дома так, точно делает пустяки, отпускал шуточки и по-прежнему всех смешил...»

Письма, относящиеся к этому периоду, переполнены сообщениями о работах по имению, о хозяйственных планах. Чехов — неутомимый труженик. Он входит во все детали своего хозяйства. В письмах он перечисляет количество десятин леса, описывает фруктовый сад, парк, сараи и амбары, курятник и колодец, парники и пруды и т. д., высчитывает прибыль, перечисляет цены рабочим и поденщикам и т. д. И в это же время он бесконечно много читает, внимательно следит за литературой и журналами, к борьбе с холерой он подошел с необыкновенным вниманием, и здесь, как и во всем, он поражает своей серьезностью, сознанием долга. Несмотря на тяжелые условия работы среди некультурного населения, в письмах нигде не встречается слов уныния и разочарования Чехов всегда бодр, весел и остроумен. Из этого бодрого настроения его не может вывести даже туберкулез, который рано заявил о себе. Он делает свое дело бесшумно. Он не только самоотверженно борется за него. Он не только добросовестный, но и способный, умелый работник, легко ориентирующийся в любой обстановке и в людях, умеющий найтись в трудных обстоятельствах. «Мы, — пишет он А.С. Суворину 1 августа 1902 г., — уездные лекаря, приготовились; программа действий у нас определенная, и есть основание думать, что в своих районах мы тоже понизим процент смертности от холеры. Помощников у нас нет, придется быть и врачом, и санитарным служителем в одно и то же время, мужики грубы, нечистоплотны, недоверчивы; но мысль, что наши труды не пропадут даром, делает все это почти незаметным. Из всех серпуховских докторов я самый жалкий; лошади и экипаж у меня паршивые, дорог я не знаю, по вечерам ничего не вижу, денег у меня нет, утомляюсь я очень скоро, я главное — я никак не могу забыть, что надо писать, и мне очень хочется наплевать на холеру и сесть писать». Когда он видит, как энергично работают лучшие представители интеллигенции, «не щадя ни живота, ни денег», и когда вспоминает, как Житель и Буренин выливают «свои желчные кислоты на эту интеллигенцию», ему делается душно.