Во вступительной статье к собранию писем Тургенева М.П. Алексеев отмечал выдающееся значение эпистолярных текстов художников слова: «...писательское письмо <...> находится в непосредственной близости к художественной литературе и может порой превращаться в особый вид художественного творчества, видоизменяя свои формы в соответствии с литературным развитием, сопутствуя последнему или предупреждая его будущие жанровые и стилистические особенности»1.
Таковы письма Чехова, которые были настоящей писательской лабораторией, откуда мы узнаем о сюжетах будущих рассказов и повестей, самых сокровенных творческих принципах и всем нелегком пути становления художника.
Эпистолярная форма позволяла автору чувствовать себя свободно, не ограничивая никакими формальными рамками. Он излагал свои мнения по важнейшим литературным и общественным вопросам, но многие ценные мысли Чехова так же, как и в его сочинениях, скрыты в подтексте его писем, здесь также требуется активное читательское сотворчество.
Целая жизнь, наполненная противоречиями, сомнениями, семейными перипетиями, редкими минутами откровения, юмором, а в последние годы — чувством одиночества — запечатлена на страницах чеховских писем. Такие разные по тону чеховские письма вызывают неизменный интерес многих поколений читателей к Чехову-человеку и Чехову-писателю.
Эстетические достоинства чеховского эпистолярного наследия отмечали многие современники писателя и теоретики литературы, указывая на их художественное совершенство, составляющее органическое единство с его повествовательной прозой, ее дополнение, продолжение и уточнение.
Высокую оценку чеховскому эпистолярию дал Ю.И. Айхенвальд, подчеркнув, что читательскую заинтересованность чеховскими письмами можно объяснить еще и тем, что «они — тоже творчество, что они тоже представляют собой ценный литературный памятник, художественную красоту»2.
М.П. Громов справедливо заметил, что письма Чехова «сливаются» с его прозой, являясь ее пояснением и логическим продолжением, а иногда и вовсе сложно провести границу между его художественным творчеством и эпистолярием: «Трудно, чаще всего невозможно уловить, чем эпистолярный стиль отличается от повествовательного стиля Чехова. И это слишком мало — сказать, что его письма «не уступают» художественной прозе»3.
Сам Чехов предчувствовал, что настанет день, и его письма станут общественным достоянием. Об этом в шутливой форме он пророчески писал И.Л. Леонтьеву-Щеглову между 16 и 20 декабря 1887 г.: «Так как это письмо, по всей вероятности, после моей смерти будет напечатано в сборнике моих писем, то прошу Вас вставить в него несколько каламбуров и изречений» (Чехов, П. Т. 2. С. 161).
Письма Чехова представляют «ценный литературный памятник» еще и потому, что в них он анализировал опыт предшествующей фазы развития литературы и ее современное состояние, высказывался о творчестве начинающих писателей и прославленных мастеров слова. Многочисленные критические суждения Чехова позволяют рассматривать его в ряду писателей-критиков с последовательно сформированной художественной программой.
Совершенно особое место в чеховском эпистолярном наследии принадлежит критическим размышлениям о ближайшем предшественнике — И.С. Тургеневе.
Характер высказываний Чехова о Тургеневе разнороден: это и прямые авторские оценки его произведений, позволяющие учитывать их как непосредственно критику писательскую, и критика косвенная, реализуемая при помощи различных средств: реминисценций, аллюзий, пародирования текстов предшественника, «точечных цитат» из его сочинений и т. д.
Известно, что в разные годы отношение Чехова к Тургеневу было неоднозначным, «носило амбивалентный характер притяжения-отталкивания»4, поэтому мы считаем целесообразным рассмотреть его эпистолярные заметки о Тургеневе, придерживаясь некоторой хронологической последовательности, с тем, чтобы понять, как со временем менялись его оценки и чем это было обусловлено. Кроме того, на примере тургеневского материала можно проследить, каким образом воплощается писательская критика Чехова.
Интерес к Тургеневу-художнику появился у Чехова довольно рано. Первое о нем упоминание, зафиксированное в эпистолярии Чехова, встречается в апрельском письме 1879 года, в котором девятнадцатилетний Чехов советует братьям прочитать статью Тургенева: «Советую братьям прочесть, если они еще не читали, «Дон-Кихот и Гамлет» Тургенева. Ты, брате, не поймешь» (Чехов, П. Т. 1. С. 29).
Здесь Чеховым еще дается не определенная оценка, как это будет впоследствии, а лишь рекомендация, которая уже намечает нарождающийся интерес к Тургеневу.
Статья Тургенева «Гамлет и Дон Кихот», которую, по словам И.А. Беляевой, «можно и должно рассматривать в качестве тургеневского антропологического принципа»5, как нам кажется, была близка Чехову именно поставленной в ней проблемой сложности и дуализма человеческой личности, которой гамлетовские и донкихотские начала присущи в равной степени.
Много лет спустя М.П. Чехов, которому было адресовано первое «тургеневское» письмо Чехова, в своей книге воспоминаний «Вокруг Чехова» напишет о том невероятно сильном влиянии на формирование его человеческих и гражданских убеждений, какое оказали дружеские собрания у знаменитого земского врача П.А. Архангельского. На этих вечерах, где много говорилось о литературе, а «Тургеневым зачитывались взапой»6, присутствовал и А.П. Чехов.
М.П. Чехов также делился атмосферой бабкинских вечеров, проведенных в доме А.С. Киселева и его супруги, М.В. Киселевой. Там, по его мнению, формировались эстетические вкусы брата: «...любовь к музыке развилась в Антоне Чехове именно здесь. В эти вечера много говорилось о литературе, искусстве, смаковали Тургенева...»7
По этим мемуарным свидетельствам можно судить о том, что Тургенев входил в круг чтения чеховского окружения и воспринимался как эстетический эталон. Думается, это положило начало первому периоду такого же отношения к Тургеневу и самого Чехова.
В одном из ранних писем от 20 февраля 1883 г. к брату Ал.П. Чехову, сугубо частного порядка, в котором шла речь о многих членах семьи Чеховых и, в частности, о расстроенных планах М.П. Чеховой и в связи с этим её переживаниях, Чехов пишет: «Всё рухнуло, что грозило стать жизненной задачей... Она ничем не хуже теперь любой тургеневской героини. Я говорю без преувеличиваний. Почва самая благотворная, знай только сей!» (Чехов, П. Т. 1. С. 57).
Говоря о рухнувшей «жизненной задаче» сестры, Чехов имеет в виду то, что М.П. Чеховой не удалось поступить в Училище живописи. По этому сравнению можно заключить, что Чехов здесь интерпретирует тургеневскую героиню как некий символ утраченной иллюзии, в каком-то смысле жизненного краха. Спустя десять лет Чехов снова упомянет тургеневских женщин, но это уже будет более развернутая оценка состоявшегося мастера.
В марте 1883 г. Чехов пишет Н.А. Лейкину с просьбой прислать его книгу, названия он не вспомнил, но точечно воспроизвел содержание одного рассказа и фразу из другого: «В этой же книжке, кстати сказать, есть фраза, которая врезалась в мою память: «Тургеневы разные бывают», — фраза, сказанная продавцом фотографий. Вот Вам 2 признака желаемой книжки» (Чехов, П. Т. 1. С. 60).
Фраза, запомнившаяся Чехову, встречается в рассказе Н.А. Лейкина «Птица». Почему же молодому Чехову именно эта фраза «врезалась в память»? Нам представляется, по той причине, что довольно точно отражала внутреннее ощущение будущих расхождений с писателем-предшественником и чеховское неоднозначное восприятие. Она могла бы стать своего рода эпиграфом к проблеме «Чехов — Тургенев». Именно слово «разный» с исчерпывающей точностью описывает «присутствие» Тургенева в творческом сознании Чехова.
Несколько месяцев спустя, 19 сентября 1883 г., тому же адресату Чехов отправит письмо с одним из ранних «тургеневских» рассказов: «Посылаю Вам «В ландо», где дело идет о Тургеневе...» (Чехов, П. Т. 1. С. 86. Курсив автора. — Г.Г.). Рассказ этот написан после печального известия о кончине Тургенева как благодарное «слово» памяти автору «Записок охотника». В нем Чехов прямо не говорит о своем отношении к великому художнику. Выразителем авторской концепции становится провинциальная девушка Марфуша, которая просит «замолчать» не только своих ограниченных попутчиков, но и всех тех, кто при жизни писателя и после его ухода навешивал на него различные клише, ставшие общим местом в интерпретации Тургенева.
В письмах Чехова имя Тургенева фигурирует не только, когда речь заходит о литературных вопросах, зачастую он упоминается и в переписке личного, семейного характера.
Предчувствуя трагический жизненный финал брата Николая Павловича, Чехов в марте 1886 года пишет ему свод правил воспитанного человека, ставший по частоте цитирований в некотором роде хрестоматийным. С душевным надрывом он перечисляет те обязательные требования, которые должен предъявлять к себе каждый цивилизованный человек, те условия, которые составляют его духовный стержень. Завершается письмо еще одним, может быть, самым главным советом, из которого вытекают остальные правила, — «вечное чтение», и для этого Чехов рекомендует сочинения Тургенева: «Иди к нам, разбей графин с водкой и ложись читать... хотя бы Тургенева, которого ты не читал...» (Чехов, П. Т. 1. С. 225).
Чеховская литературная рекомендация — чтение Тургенева как способ «нравственного очищения» — созвучна оценке, данной автору «Дворянского гнезда» М.Е. Салтыковым-Щедриным по прочтении им романа8.
Свои замечания о Тургеневе-драматурге и о театральных воплощениях его пьес Чехов высказывал преимущественно в письмах позднего периода. В некотором роде исключение составляет письмо, адресованное архитектору Ф.О. Шехтелю, от 12 или 16 сентября 1886 г.: «Будьте сегодня у Корша. Дается «Холостяк» Тургенева, где, по словам Корша, Давыдов выше критики. Я буду там» (Чехов, П. Т. 1. С. 258).
Письмо от 29 октября 1886 г. к М.В. Киселевой можно рассматривать как «краткое руководство для начинающих писателей». Рецензируя её рассказ, названный самим Чеховым «Кто счастливей?», он в духе сложившейся традиции общения с начинающими литераторами дает общую оценку произведению и добавляет, чтобы избежать односторонней оценки, обратился за советом к Н.А. Лейкину: «Даже собака Лейкин, не признающий никого, кроме себя и Тургенева, нашел, что этот рассказ «недурен и литературен»» (Чехов, П. Т. 1. С. 270).
Даже в письмах, сам жанр и интимный характер которых, казалось бы, располагал к откровенности, Чехов никогда полностью не обнажал душу. Только некоторым близким людям он доверял свои самые сокровенные размышления.
Одним из таких людей среди многочисленных корреспондентов Чехова был издатель газеты «Новое время», А.С. Суворин, переписка с которым занимает совершенно особое место в эпистолярном наследии Чехова.
Переписка с А.С. Сувориным началась в 1886 году, когда Чехов приступил к сотрудничеству с «Новым временем», и продлилась она семнадцать лет, до 1903 года. Большим пробелом для исследователей является полное отсутствие ответных писем А.С. Суворина, которые он потребовал сразу после смерти Чехова.
«Суворинскими» письмами Чехов, как известно, особенно дорожил. Именно с ним писатель в продолжение долгих лет вел диалоги о литературе и путях ее развития, обсуждал сюжеты будущих произведений и делился своими мнениями о творчестве крупных писателей. Ему же Чехов адресовал значительную часть своих суждений о Тургеневе.
В конце 1886 года в чеховских эпистолярных замечаниях уже проступают первые полемические отзывы в отношении Тургенева, знаменующие переход к новому этапу восприятия его творчества.
Так, в письме к А.С. Суворину от 21 декабря 1886 г. Чехов сопоставляет близкие по тематике рассказы А.Н. Маслова (Бежецкого) и Тургенева, отмечая понравившееся ему произведение: «Мне Бежецкий положительно нравится. <...> Его «Расстрелянный» гораздо лучше тургеневского «Жида», а судя по остальным рассказам, он, если бы захотел, был бы тем, чего у нас на Руси недостает, т. е. военным писателем-художником» (Чехов, П. Т. 1. С. 281).
Проблематика указанных произведений связана с темой смертной казни. Объединяющий мотив — высшая мера наказания не соответствует содеянному «преступлению». Однако «Расстрелянный» Бежецкого написан в более сдержанной, объективной манере, тогда как у Тургенева в заключительных эпизодах, в которых дочь Гиршеля посылает проклятия солдатам, а сам жид прибегает к разным унизительным ухищрениям, чтобы получить прощение, и общая атмосфера описания казни в какой-то мере рассчитаны на душевное сопереживание читателя. Для Чехова прямая подсказка со стороны автора — запретный прием. Он был решительным противником подобного рода эмоциональной «игры» с читателем.
Вспомнить хотя бы известный совет Л.А. Авиловой, о том, что писатель может сопереживать своим героям, страдать вместе с ними, но это должно остаться не замеченным для читателей, поскольку «чем объективнее, тем сильнее выходит впечатление» (Чехов, П. Т. 5. С. 58). Эта установка на максимальную объективность и авторское невмешательство в ход повествования являются как главными творческими принципами Чехова-писателя, так и обязательными требованиями Чехова-критика. Вероятно, по этой причине он и поставил рассказ Бежецкого выше тургеневского.
Таким образом, первый пункт чеховской критики Тургенева — недостаточная объективность в манере повествования.
Тема смертной казни особенно волновала Чехова и нашла художественное воплощение в «Пари», в «Рассказе старшего садовника» и др.9. Названные произведения, кстати сказать, построены по сходному с «Жидом» Тургенева композиционному принципу — «рассказ в рассказе», что может косвенно свидетельствовать о том, что и здесь несмотря на полемику, он в какой-то степени опирался на традицию предшественника.
В эпистолярном наследии Чехова среди огромного количества писем, сочетающих в себе различные жанровые особенности, крайне редко встречаются «письма-автокомментарии», но зачастую именно они по широте охвата поднимаемых в них вопросов представляют важность для обрисовки писательского портрета Чехова.
Таково письмо от 14 января 1887 г., содержащее обстоятельный ответ Чехова М.В. Киселевой, которая выразила откровенное недовольство его рассказом «Тина»10. Её как читателя возмутило, что писатель уровня Чехова в своем произведении показал только «навозную кучу». Она подчеркивала, что все это не отличается новизной, но читательская благодарность возникает к тем писателям, которые невзирая на всю грязь и «навозную кучу», все же находят «жемчужное зерно», и впечатление от грязи стирается, а в памяти сохраняется лишь светлое и прекрасное11. И от Чехова она ждала этого самого «жемчужного зерна».
В сущности М.В. Киселева требовала от писателя то, что он никогда не стремился и не мог дать, то, что коренным образом шло в разрез с его художественной программой. Ответ Чехова можно рассматривать в аспекте реализации одновременно двух жанров писательской критики: антикритики, когда художник выражает несогласие с критическим суждением о своем произведении, с элементами автокритики — писатель раскрывает творческий замысел и шире — уясняет взгляды на задачи литературного искусства.
«Ссылка на Тургенева и Толстого, — писал Чехов 14 января 1887 г., — избегавших «навозную кучу», не проясняет этого вопроса. Их брезгливость ничего не доказывает... <...> Художественная литература потому и называется художественной, что рисует жизнь такою, какова она есть на самом деле. Ее назначение — правда безусловная и честная. Суживать ее функции такою специальностью, как добывание «зерен», так же для нее смертельно, как если бы Вы заставили Левитана рисовать дерево, приказав ему не трогать грязной коры и пожелтевшей листвы. Я согласен, «зерно» — хорошая штука, но ведь литератор не кондитер, не косметик, не увеселитель; он человек обязанный, законтрактованный сознанием своего долга и совестью <...> Для химиков на земле нет ничего не чистого. Литератор должен быть так же объективен, как химик; он должен отрешиться от житейской субъективности и знать, что навозные кучи в пейзаже играют очень почтенную роль, а злые страсти так же присущи жизни, как и добрые» (Чехов, П. Т. 2. С. 11—12).
Даже авторитет Тургенева и Толстого в этом вопросе не мог повлиять на мнение Чехова, поскольку здесь он отстаивает не только и не столько свое детище, сколько общие реалистические традиции русской литературы. Для Чехова пренебречь правилом «жизненности» художественной литературы, т. е. ее основным предназначением в его понимании, значило нарушить свой писательский долг перед ней. Позже он выступит с открытой автокритикой для «отстаивания» своей пьесы «Иванов».
«Встречные хохлы, принимая меня, вероятно, за Тургенева, снимают шапки...» (Чехов, П. Т. 2. С. 82), — писал Чехов 11 мая 1887 г. семье о путевых впечатлениях по югу.
В это время Чеховым уже были написаны рассказы о «людях из народа»: «Егерь» (1885), «Агафья» (1886), «Он понял» (1886), «Художество» (1886), «День за городом» (1886), «Рано!» (1887). Впоследствии этот своеобразный «цикл» рассказов Г.А. Бялый назовет «чеховскими «Записками охотника», возникшими, несомненно, не без тургеневского влияния»12.
Рассказы эти дали современникам основание для активных сопоставлений молодого писателя с автором «Записок охотника», что, конечно, было известно Чехову. Думается, по этой причине и возникла такая тургеневская аналогия в его письме. Здесь еще ощущается шутливо-польщенный тон Чехова. Позже настойчивые сравнения с Тургеневым и другими писателями будут вызывать совершенно иную реакцию Чехова.
Важным дополнением и логическим продолжением к эпистолярному наследию Чехова являются воспоминания его современников, в которых имя Тургенева с заметной частотой фигурирует рядом с Чеховым, неизменно сопровождая его в связи с разными обстоятельствами. Кроме того, мемуары о Чехове содержат ряд примечательных деталей, раскрывающих литературные симпатии писателя.
Так, А.И. Куприн, посетивший ялтинский дом Чехова, подробно описал любимый чеховский сад, бытовую атмосферу, интерьер, в частности «скромный, но дышавший какой-то своеобразной прелестью»13 кабинет писателя. На одной детали в нем особенно задерживается взгляд: «На стенах портреты — Толстого, Григоровича, Тургенева»14.
Каждый из этих именитых художников оставил свой неповторимый след в творческой судьбе Чехова. В письме к Д.В. Григоровичу от 12 января 1888 г. обозначена их выдающаяся роль как в истории русской литературы, так и в жизни последователей, которые их художественным находкам и заложенным ими традициям дали новое развитие. К этой плеяде последователей Чехов причислял и себя: «<...> у нас не проходит ни одна годовщина без того, чтобы пьющие не помянули добром Тургенева, Толстого и Вас. <...> Я глубоко убежден, что пока на Руси существуют леса, овраги, летние ночи, пока еще кричат кулики и плачут чибисы, не забудут ни Вас, ни Тургенева, ни Толстого, как не забудут Гоголя. Вымрут и забудутся люди, которых Вы изображали, но Вы останетесь целы и невредимы» (Чехов, П. Т. 2. С. 175).
Когда речь заходит о таком самобытном писателе, каким был Чехов, то, казалось бы, сама собой исключается мысль о подражании кому бы то ни было. Между тем при жизни Чехова делались и такие «приговоры», в частности, о его подражании творческой манере Тургенева. Так, например, считал А.С. Лазарев (Грузинский), утверждавший, что многие молодые литераторы подражают более опытным писателям: он — Чехову и Лейкину, а Чехов — Тургеневу15. Разумеется, на таких частных мнениях не следует строить серьезных концепций. Однако нам представляется важным показать позицию Чехова в этом вопросе.
В письме к И.Л. Леонтьеву-Щеглову от 22 февраля 1888 г. он пишет обстоятельную рецензию на рассказы Щеглова, среди которых выделяет «Гордиев узел» и «Поручик Поспелов», во втором он увидел подражание Тургеневу: «Во всей повестушке чувствуется тургеневский пошиб, и я не знаю, почему это критики прозевали и не обвинили Вас в подражании Тургеневу. Поспелов трогателен; он идейный человек и герой» (Чехов, П. Т. 2. С. 205). Здесь Чехов, говоря о героическом начале в Поспелове, вероятно, имел в виду тургеневского Инсарова. Далее в своей рецензии Чехов отмечал субъективность автора при обрисовке центрального образа, находя в Поспелове черты самого Щеглова.
Впоследствии критика указывала на тургеневские мотивы в «Поручике Поспелове». В частности, проводилась параллель между безвестной и глухой смертью Поспелова в военном госпитале с тихим уходом из жизни Чулкатурина в повести Тургенева «Дневник лишнего человека»16.
Подражание, вольное или бессознательное, для Чехова было своего рода приговором в творческой несостоятельности художника, поскольку каждому по-настоящему талантливому писателю «надо все-таки увидать и в луне что-нибудь свое, а не чужое и не избитое»17 и показать это «свое» видение.
Понятия «подражание» и «влияние» Чеховым-критиком четко разграничивались. Если по поводу первого он высказывался резко отрицательно, когда замечал хоть и не явно выраженное, но все-таки подражание, то влияние, по его мнению, неотъемлемая часть естественного хода развития литературного процесса.
Позже, в письме к А.С. Суворину от 30 ноября 1891 г., он сообщит о намерении П.Д. Боборыкина написать что-то вроде физиологии русского романа, при этом у Чехова вызывало недоумение позиция, занимаемая Боборыкиным, который ставил Н.В. Гоголя отдельно, не признавая его влияния на последователей: «Боборыкин отмахивается обеими руками от Гоголя и не хочет считать его родоначальником Тургенева, Гончарова, Толстого... Он ставит его особняком, вне русла, по которому тек русский роман. <...> Коли уж становиться на точку зрения естественного развития, то не только Гоголя, но даже собачий лай нельзя ставить вне русла, ибо всё в природе влияет одно на другое...» (Чехов, П. Т. 4. С. 307—308).
В «тургеневских» письмах Чехова отдельный интерес вызывают его скрытые, «безымянные» упоминания о предшественнике. Таково письмо к А.С. Суворину от 30 мая 1888 г., в котором Чехов делился впечатлениями о пребывании на даче близ реки Псёл, поэтическая атмосфера и пейзаж навеяли такие размышления: «Природа и жизнь построены по тому самому шаблону, который теперь так устарел и бракуется в редакциях: не говоря уж о соловьях, которые поют день и ночь, о лае собак, который слышится издали, о старых запущенных садах, о забитых наглухо, очень поэтичных и грустных усадьбах, в которых живут души красивых женщин, не говоря уж о старых, дышащих на ладан лакеях-крепостниках, о девицах, жаждущих самой шаблонной любви <...> Всё, что я теперь вижу и слышу, мне кажется, давно уже знакомо мне по старинным повестям и сказкам» (Чехов, П. Т. 2. С. 277).
Имя Тургенева здесь хоть и прямо не называется, но отчетливо устанавливаются ассоциативные цепочки. Читая этот пассаж, в памяти невольно воскресают лирические страницы Тургенева: его пейзажи с песнями соловья (например, в «Дворянском гнезде» и в «Асе»), оскудевшие дворянские усадьбы, чахнущие там слуги вроде Лукьяныча из рассказа «Три встречи»; героини, ждущие своего «человека подвига». Содержащийся здесь скрытый намек на Тургенева: упоминание о «старинных повестях» с «шаблонным» набором «устаревших» элементов в дальнейшем станет наиболее частым «обвинительным приговором» предшественнику в писательской критике Чехова.
«Меня часто спрашивают, что я хотел сказать тем или другим рассказом. На эти вопросы я не отвечаю никогда»18, — говорил Чехов. И действительно, он не любил объяснять написанное, считая, что это есть нарушение «художественного таинства», выражение сомнения в самодовлеющей силе искусства.
Однако в случае с пьесой «Иванов» он полагал авторские разъяснения необходимыми, так как много было тех, кто неправильно воспринимал центральную фигуру и в целом его художественную задачу19.
В письме к А.С. Суворину от 30 декабря 1888 г. Чехов выражает свое крайнее недовольство, в частности, на то, что Иванова причисляют к галерее тургеневских «лишних людей»: «Режиссер считает Иванова лишним человеком в тургеневском вкусе; Савина спрашивает: почему Иванов подлец? Вы пишете: «Иванову необходимо дать что-нибудь такое, из чего видно было бы, почему две женщины на него вешаются и почему он подлец, а доктор — великий человек». Если Вы трое так поняли меня, то это значит, что мой «Иванов» никуда не годится. У меня, вероятно, зашел ум за разум, и я написал совсем не то, что хотел. Если Иванов выходит у меня подлецом или лишним человеком, а доктор великим человеком, если непонятно, почему Сарра и Саша любят Иванова, то, очевидно, пьеса моя не вытанцевалась и о постановке ее не может быть речи» (Чехов, П. Т. 3. С. 109).
Далее в своем письме Чехов поясняет, сущность Иванова, то, каким он его изобразил: «...натура легко возбуждающаяся, горячая, сильно склонная к увлечениям, честная и прямая, как большинство образованных дворян» (Чехов, П. Т. 3. С. 109). Такие люди, как Иванов, с легкостью воодушевляются и также быстро утомляются: «...едва дожил он до 30—35 лет, как начинает уж чувствовать утомление и скуку» (Чехов, П. Т. 3. С. 110).
Подробно останавливаясь на действующих лицах пьесы, Чехов раскрывает и характер антипода Иванова — доктора Львова, называя его «типом честным, прямым, горячим», но лишенным широты жизненного взгляда. Человек трафаретного склада мышления, делящий все только на черное и белое, и с такими узкими мерками подходящий к оценке всего, что его окружает: «читая «Рудина», непременно спрашивает себя: «Подлец Рудин или нет?» Литература и сцена так воспитали его, что он ко всякому лицу в жизни и в литературе подступает с этим вопросом...» (Чехов, П. Т. 3. С. 112—113).
В чеховской характеристике Иванова и ссылке на Рудина сказывается глобальное понимание человека. Человек, по Чехову, слишком сложный «организм», чтобы его делить лишь на два противоположных полюса: «хороший или плохой?», «подлец или нет?» Это заведомо ошибочный путь в его познании. Такое понимание о сложности, «текучести» и изменчивости человека было и у Л.Н. Толстого20.
В конце этого объемного и содержательного пояснения творческой истории своей пьесы Чехов резюмирует: «Если всего вышеписанного нет в пьесе, то о постановке ее не может быть и речи. Значит, я написал не то, что хотел. <...> Если публика выйдет из театра с сознанием, что Ивановы — подлецы, а доктора Львовы — великие люди, то мне придется подать в отставку и забросить к чёрту свое перо» (Чехов, П. Т. 3. С. 114).
Этот «редчайший в чеховском эпистолярном наследии опыт пространного и серьезного автокомментария к замыслу пьесы и характеру главного героя»21 был дан Чеховым для того, чтобы не нарушить свой первоначальный замысел и творческую задачу.
5 марта 1889 г. Чехов сообщал И.М. Кондратьеву о технической ошибке, которую он заметил в присланном счете: «Мой «Медведь» шел у Корша 18 раз, а между тем в счете обозначен он 17 раз. Эта ошибка произошла, вероятно, оттого, что «Медведь» шел однажды у Корша вместо тургеневского «Вечера в Сорренто» и не был показан на афише» (Чехов, П. Т. 3. С. 168).
Во многих эпистолярных признаниях Чехов неоднократно ставил в один ряд Тургенева и Л.Н. Толстого, и всегда его симпатии неизменно были на стороне последнего. Так, в письме к А.С. Суворину от 15 октября 1889 г., интересуясь о болезни С.П. Боткина, Чехов снова вспоминает двух важных для него писателей, сопоставляя их по таланту с выдающимися врачами: «Что с Боткиным? Известие о его болезни мне очень не понравилось. В русской медицине он то же самое, что Тургенев в литературе... (Захарьина я уподобляю Толстому) — по таланту» (Чехов, П. Т. 3. С. 264). Такие автопризнания будут встречаться у Чехова и в высказываниях более позднего периода.
Чехов был не только взыскательным читателем и строгим критиком Тургенева, но и активно следил за театральными постановками его пьес. Среди постоянных корреспондентов Чехова были и представители театральной среды, с ними он охотно делился мнениями о тех или иных постановках.
19 января 1890 г. Чехов побывал в Александринском театре на постановке «Холостяка» Тургенева, который давался в бенефис П.М. Свободина. Спустя несколько дней (28 января 1890 г.) в письме к А.И. Сумбатову (Южину) он критически высказывался об игре актеров: «Театры здесь необычайно скучны. Видел я «Бедную невесту» и «Холостяка». Игра чиновницкая, бездушная, деревянная» (Чехов, П. Т. 4. С. 14).
«Присутствие» Тургенева в творческом сознании Чехова порой носит свойство безотчетного припоминания. «Тургеневские» ассоциации возникают повсеместно. О степени погружения в художественный мир предшественника свидетельствует, в том числе, фиксация на мельчайших деталях как результат внимательного и систематического перечитывания его сочинений.
Например, Чехов уловил стиль речи второстепенного персонажа Тургенева — старика Базарова, об этом говорит его отзыв о статье Ф. Здекауэра «К лечению холеры», напечатанной в «Новом времени»: «Можно подумать, что пишет не профессор, а какой-нибудь отставной штаб-лекарь, вроде Базарова-отца» (Письмо А.С. Суворину от 3 июля 1892 г. Чехов, П. Т. 5. С. 88—89).
В другом письме к А.С. Суворину от 22 ноября 1892 г. Чехов вспоминает персонажа из романа «Рудин»: «Зимою в деревне до такой степени мало дела, что если кто не причастен так или иначе к умственному труду, тот неизбежно должен сделаться обжорой и пьяницей или тургеневским Пегасовым» (Чехов, П. Т. 5. С. 131). В тургеневском романе он, правда, назван «Пигасовым».
Пигасов интерпретируется Чеховым как человек, привыкший к полной бездеятельности, духовно опустившийся, удел которого нравственная деградация. Именно такая аттестация дается Тургеневым во второй главе романа, где описывается его биография: «Он доживал свой век одиноко, разъезжал по соседям, которых бранил за глаза и даже в глаза и которые принимали его с каким-то напряженным полухохотом, хотя серьезного страха он им не внушал, — и никогда книги в руки не брал» (Тургенев, Соч. Т. 5. С. 211).
В 1893 году Чехов снова перечитывает Тургенева и вновь соотносит его художественный стиль с толстовским: «Я читаю Тургенева. Прелесть, но куда жиже Толстого! Толстой, я думаю, никогда не постареет. Язык устареет, но он всё будет молод» (Письмо А.С. Суворину от 13 февраля 1893 г. Чехов, П. Т. 5. С. 171).
На основе многих чеховских высказываний о Тургеневе представляется возможным отметить еще одну характерную черту его писательской критики, зачастую выражающейся путем сравнения двух художников: Тургенева и Л.Н. Толстого. В таких сопоставлениях Чеховым неизменно выделяется его «любимый» писатель — Л.Н. Толстой. Таким образом, одну из граней писательской критики Чехова можно назвать «сравнительной».
В своем самом знаменитом «тургеневском» письме к А.С. Суворину от 24 февраля 1893 г. Чехов интересовался о выходе в свет суворинского романа «В конце века. Любовь», который он уже читал в корректуре и жаждал написать «длинную критику». За неимением романа А.С. Суворина чеховская критика обрушивается на автора «Отцов и детей»:
«Боже мой! Что за роскошь «Отцы и дети»! Просто хоть караул кричи. Болезнь Базарова сделана так сильно, что я ослабел и было такое чувство, как будто я заразился от него. А конец Базарова? А старички? А Кукшина? Это чёрт знает как сделано. Просто гениально. «Накануне» мне не нравится всё, кроме отца Елены и финала. Финал этот полон трагизма. Очень хороша «Собака»: тут язык удивительный. Прочтите, пожалуйста, если забыли. «Ася» мила, «Затишье» скомкано и не удовлетворяет. «Дым» мне не нравится совсем. «Дворянское гнездо» слабее «Отцов и детей», но финал тоже похож на чудо. Кроме старушки в Базарове, т. е. матери Евгения и вообще матерей, особенно светских барынь, к<ото>рые все, впрочем, похожи одна на другую (мать Лизы, мать Елены), да матери Лаврецкого, бывшей крепостной, да еще простых баб, все женщины и девицы Тургенева невыносимы своей деланностью и, простите, фальшью. Лиза, Елена — это не русские девицы, а какие-то Пифии, вещающие, изобилующие претензиями не по чину. Ирина в «Дыме», Одинцова в «От<цах> и детях», вообще львицы, жгучие, аппетитные, ненасытные, чего-то ищущие — все они чепуха. Как вспомнишь толстовскую Анну Каренину, то все эти тургеневские барыни со своими соблазнительными плечами летят к чёрту. Женские отрицательные типы, где Тургенев слегка карикатурит (Кукшина) или шутит (описание балов), нарисованы замечательно и удались ему до такой степени, что, как говорится, комар носа не подточит. Описания природы хороши, но... чувствую, что мы уже отвыкаем от описаний такого рода и что нужно что-то другое» (Чехов, П. Т. 5. С. 174—175).
По сути, это письмо представляет собой сжатую критическую статью. В нем дана оценка основным сочинениям Тургенева и здесь с наибольшей полнотой и прямотой развертывается писательская критика Чехова. Не последнюю роль в степени откровенности в подобных размышлениях играет и духовная близость с адресатом.
Права Н.К. Загребельная, утверждающая, что в таких признаниях важную роль играет интимный характер эпистолярного жанра и «определенный адресат, которому можно доверить подобные мысли, в том числе в резких выражениях, отсутствие оглядки на других, субъективность и т. д.»22.
Как видно из этого «письма-отзыва»23 Чехов на первое место в прозе Тургенева ставил «Отцы и дети», считая, что именно в этом романе воплотились лучшие грани мастерства писателя.
Сам Тургенев также выделял это произведение из общего корпуса своих сочинений, об этом он писал А.П. Философовой 8 (30 августа) 1874 г., которая упрекала писателя в том, что в образе Базарова он хотел представить карикатуру на молодежь: «Базаров, это мое любимое детище, из-за которого я рассорился с Катковым, на которого я потратил все находящиеся в моем распоряжении краски, Базаров, этот умница, этот герой — карикатура?!?» (Тургенев, П. Т. 13. С. 166).
Тургенев считал, что если читатели — «вариация отцов»24 — невзирая на какие-то отрицательные стороны Базарова так же не полюбят его, то вина всецело ляжет на автора, значит он, как писатель, «не достиг своей цели» (Тургенев, П. Т. 5. С. 59).
В оценках этого романа мы видим единство симпатий Чехова и Тургенева: у Тургенева — чувство авторское, у Чехова — восприятие читательское. Это не единственный пример, когда оценки писателями одних и тех же явлений искусства будут совпадать, что говорит о глубинной духовной близости.
Остановимся подробнее на отмеченных в этом письме штрихах, которые помогут выявить некоторые содержательные доминанты чеховской критики.
Чехов уделяет внимание тому, как Тургенев-художник показал болезнь героя. В этой характеристике в нем говорит не только писатель, оценивший художественную сторону, но и врач, для которого важным критерием при описании болезней и психических состояний было соответствие изображаемого действительности, степень достоверности25.
Репрезентативен в этом отношении отзыв Чехова о рассказе Ал.П. Чехова, написанный спустя два года после его оценки болезни Базарова, что говорит о последовательности и принципиальности позиции Чехова-критика: «Меня растрогал рассказ, он весьма умен и сделан хорошо, и я пожалел только, что ты засадил своих героев в сумасшедший дом. То, что они делают и говорят, могли бы они делать и говорить и на свободе, и последнее было бы художественнее, ибо болезнь как болезнь имеет у читателя скорее патологический интерес, чем художественный, и больному психически читатель не верит» (Письмо Ал.П. Чехову от 19 января 1895 г. Чехов, П. Т. 6. С. 16. Курсив автора. — Г.Г.).
Итак, в подходе Чехова — художественность и достоверность при изображении болезни как бы должны составить органическое целое, конечной целью которого является читательская «вера».
Тургенев, по мнению Чехова, не солгал против действительности, с точностью показав, как болезнь героя постепенно прогрессирует, как приступы ненадолго отступают и возобновляются, и как, наконец, Базаров впадает в полное беспамятство и уже не просыпается. Чехов поверил Тургеневу с точки зрения и врача, и читателя.
Далее в своем письме Чехов пишет о финале «Отцов и детей», который заканчивается описанием сельского кладбища с могилой Базарова и размышлениями о «равнодушной» природе. Это далеко не единичный случай обращения Тургенева к теме «равнодушной» природы. Свое воплощение она нашла и в ряде произведений Чехова, что, по нашему мнению, заслуживает отдельного освещения в контексте проблемы «Чехов и Тургенев». На этом подробнее остановимся в третьей главе нашего исследования.
Следующим в поле зрения Чехова-критика оказывается роман «Накануне», и здесь он также хвалит сконцентрированный в финале трагизм26.
Справедливо мнение И.А. Беляевой, посвятившей ряд работ27 исследованию романных финалов Тургенева: «...тургеневские финалы <...> фокусируют момент, где самой жизнью предполагается особая сложность. Именно такого мнения придерживался А.П. Чехов, который в принципе никогда не был благодушным читателем Тургенева, но вот в случае с тургеневскими финалами как раз полагал, что в них сказывается трагическая глубина жизни»28. Это наблюдение с еще большей долей убедительности применимо к эпилогу «Дворянского гнезда», который Чехов называет «чудом».
В «Накануне» в числе художественных достоинств романа Чехов отмечает также образ отца Елены. Думается, что и здесь ему понравился тургеневский прием, названный им «слегка карикатурит». Вероятно, в какой-то мере на чеховские оценки повлиял и высказанный ранее критический отзыв Л.Н. Толстого о Тургеневе, поскольку в трактовках обоих писателей обнаруживаются сближения.
Л.Н. Толстой считал удавшимися образы отца Елены и Шубина, а о самой героине отзывался крайне недоброжелательно: ««Накануне» много лучше «Дворянского гнезда», и есть в нем отрицательные лица превосходные — художник и отец. Другие же не только не типы, но даже замысел их, положение их не типическое, или уж они совсем пошлы. Впрочем, это всегдашняя ошибка Тургенева. Девица — из рук вон плоха — ах, как я тебя люблю... у ней ресницы были длинные... Вообще меня всегда удивляет в Тургеневе, как он с своим умом и поэтическим чутьем не умеет удержаться от банальности, даже до приемов. <...> Вообще же сказать, никому не написать теперь такой повести, несмотря на то, что она успеха иметь не будет»29.
Однако к 1901 году произошла эволюция во взглядах Толстого. В разговоре с Чеховым он уже совершенно иначе говорил о «тургеневских женщинах», видя «великую» заслугу Тургенева в том, что благодаря ему эти самые женщины появились в реальной жизни30.
После 1860-х годов в творчестве Тургенева появляется целый ряд так называемых «таинственных» повестей и рассказов о проблеме потустороннего, неизведанного, мистического: «Призраки», «Собака», «Странная история», «Стук... Стук... Стук!..», «Часы», «Сон», «Песнь торжествующей любви», «Клара Милич (После смерти)» и др.
Рассказ Тургенева «Собака», который упоминается в письме Чехова, имеет кольцевую композицию. Он начинается размышлением: «...если допустить возможность сверхъестественного, возможность его вмешательства в действительную жизнь, то позвольте спросить, какую роль после этого должен играть здравый рассудок?» (Тургенев, Соч. Т. 7. С. 232). Таким же вопросом и завершается повествование.
Тема «мистического» здесь еще не достигает такого развития, какое оно приобретет в более поздних произведениях, затрагивающих данную проблематику. Исследователи считают, что рассказ Чехова «Волк» в какой-то степени перекликается с «Собакой» Тургенева31.
Этот своеобразный цикл повестей и рассказов Тургенева получил свое художественное решение и в других творениях Чехова. Можно назвать несколько произведений, проблематика, сюжетная канва, творческая история которых дают возможность рассматривать их как художественный отклик Чехова: рассказы «Страх» и «Страхи», одноактная пьеса «Татьяна Репина» и одна из самых мистических повестей Чехова — «Черный монах». Впервые на творческое преломление Чеховым этой тургеневской линии обратил внимание З.С. Паперный.
В разработке темы «страшного»32 Чехов, как отметил З.С. Паперный, полемизировал с Тургеневым, солидаризуясь с ним в большей степени как с автором «Довольно»: «Увы! не привидения, не фантастические, подземные силы страшны; не страшна гофманщина, под каким бы видом она ни являлась... Страшно то, что нет ничего страшного, что самая суть жизни мелко-неинтересна и нищенски плоска» (Тургенев, Соч. Т. 7. С. 227).
Мысль эта подхватывается героем чеховского рассказа «Страх», Дмитрием Петровичем Силиным: «Кто боится привидений, тот должен бояться и меня, и этих огней, и неба, так как всё это, если вдуматься хорошенько, непостижимо и фантастично не менее, чем выходцы с того света. <...> Что и говорить, страшны видения, но страшна и жизнь. Я, голубчик, не понимаю и боюсь жизни. <...> Мне страшна главным образом обыденщина, от которой никто из нас не может спрятаться» (Чехов, Соч. Т. 8. С. 130—131).
Нельзя не согласиться с общим выводом З.С. Паперного, который отметил новаторство Чехова в решении этой тургеневской темы, заключающееся в том, что «Чехов наследует тургеневскую тему «не страшного страшного». Он углубляет ее тем, что «мельчит», доводит до трагичности еще более мелких, незначительных мелочей, мелководья, будничности»33.
В.Б. Катаев также подчеркнул разность тургеневско-чеховского подхода, называя страх Силина «экзистенциальным», в отличие от «страхов-ситуаций» Тургенева: «...страх предстает как постоянное мироощущение, как чувство, сопровождающее всю жизнь человека. И в таком понимании изображается не тот или иной «случай» страха перед непонятным, а постоянное пребывание в состоянии страха»34.
Таким образом, можно сказать, что в своих художественных решениях проблемы «таинственного» Чехов, полемизируя с Тургеневым, лишает эту тему романтическо-мистического ореола, максимально приближая к жизненному материалу, не нарушая «законов» своей писательской программы.
Повесть «Ася», наделенную Чеховым эпитетом «мила», традиционно сопоставляют с рассказом Чехова «Верочка», отголоски тургеневской повести исследователи находят и в чеховском «Доме с мезонином»35.
Сюжетная основа «Аси» и «Верочки» построена по сходному композиционному принципу: встреча — нерешительность героя на рандеву36 — мотив несостоявшейся любви37.
На это, в частности, обратил внимание А.И. Батюто: «Верочка делает признание Огневу в душевном состоянии, слишком похожем на смятение Аси. <...> Что же касается Огнева, он уже вполне отчетливо напоминает «русского человека на rendez-vous». <...> после объяснения он напряженно нервно размышляет — совершенно в духе «г-на Н.Н.»: «Люблю или нет? Вот задача-то!»»38 При этом ученый, справедливо указывая на непохожесть героев, видит близость этих произведений в сюжетно-психологической основе: «Как конкретные образы «г-н Н.Н.» и Огнев далеко не адекватны. Сюжетно же психологические ситуации, в которых протекают действие «Аси» и «Верочки», безусловно родственны»39.
Отдельного внимания заслуживают тургеневские героини, в которых Чехову видится искусственность и фальшь. По отдельным приметам, упоминаемым Чеховым в письме, можно установить, к кому из «тургеневских барышень» обращены его нелестные характеристики.
Вероятно, одной из таких «героинь-львиц», не удовлетворивших Чехова, была жена Лаврецкого, Варвара Павловна, которую Марья Дмитриевна хотела «потрепать по щеке», но «оробела» и про себя отметила: «Скромна, скромна, — подумала она, — а уж точно львица» (Тургенев, Соч. Т. 6. С. 134).
И далее, когда Гедеоновский провожает её домой, она снова сравнивается с «львицей»: «...Варвара Павловна легко выскочила из кареты — только львицы умеют так выскакивать, — обернулась к Гедеоновскому и вдруг расхохоталась звонким хохотом прямо ему в нос...» (Тургенев, Соч. Т. 6. С. 135).
Не называя имен, Чехов отправляет «к черту» тургеневских героинь с их «соблазнительными плечами».
В описании сцены бала впервые перед взорами героев предстает царская Анна Сергеевна Одинцова, и как всегда автором дается портрет, в котором взгляд задерживается на нескольких чертах, в частности, акцент делается на плечах: «Обнаженные ее руки красиво лежали вдоль стройного стана; красиво падали с блестящих волос на покатые плечи легкие ветки фуксий...» (Тургенев, Соч. Т. 7. С. 68).
А после, когда завершается бал, Аркадий и Базаров делятся впечатлениями об Одинцовой, последний наделяет ее такой характеристикой: «...у ней такие плечи, каких я не видывал давно» (Тургенев, Соч. Т. 7. С. 71).
Видимо, эти внешние приметы и всплывали в памяти Чехова, когда он размышлял о женских образах Тургенева. Критикуя тургеневских героинь, Чехов снова упоминает о Л.Н. Толстом и его Анне Карениной, которая в его восприятии значительно превосходит «всех этих тургеневских барынь».
Из общей галереи созданных Тургеневым женских типов высокой оценки Чехова заслужило «карикатурное» описание Евдоксии Кукшиной40 — женщины «передовых» взглядов. По наблюдениям З.С. Паперного, Чехову импонировала «тургеневская манера с ее сдержанной насмешкой, проявляющейся не в прямой авторской интонации, но в выразительных деталях, сообщаемых как будто мимоходом»41.
Обратимся к этим «выразительным деталям». «Эмансипированная» женщина встречает гостей «полулежа» на диване, одета она в соответствии со своими «передовыми» взглядами: «растрепанная, в шелковом, не совсем опрятном, платье, с крупными браслетами на коротеньких руках и кружевною косынкой на голове» (Тургенев, Соч. Т. 7. С. 62). Иронически изображена и внешность «эмансипе», устремившей на Базарова свои «круглые глаза, между которыми сиротливо краснел крошечный вздернутый носик...» (Тургенев, Соч. Т. 7. С. 63).
Финальным аккордом в обрисовке образа Кукшиной становится описание ее туалета на губернаторском балу, «явившейся... безо всякой кринолины и в грязных перчатках, но с райскою птицею в волосах...» (Тургенев, Соч. Т. 7. С. 68).
Не произведя ожидаемого впечатления на Базарова и Аркадия, Кукшина «в четвертом часу ночи протанцевала пользу-мазурку с Ситниковым на парижский манер. Этим поучительным зрелищем и завершился губернаторский праздник» (Тургенев, Соч. Т. 7. С. 71). Все эти тонкие приемы Тургенева-стилиста в филигранной обработке образа Кукшиной, сцены бала и были высоко оценены Чеховым.
О Кукшиной, кстати сказать, Чехов вспоминал намного раньше, еще в 1885 году, в заметке «Среди милых москвичей», в формулярном списке петербургских дам об их генеалогии сообщается: «Одни произошли от Коробочки, другие от Кукшиной, третьи вышли из пены Финского залива» (Чехов, Соч. Т. 18. С. 59).
«Так соседствует гоголевская и тургеневская традиции: одна — резкая, гротескная, гиперболическая, другая — сдержанно-ироническая»42, — писал З.С. Паперный. Чехов тяготел к тургеневским «неброским» приемам иронии.
Описания природы у Тургенева, несмотря на свою поэтичность и несомненную мастерскую огранку, кажутся Чехову отжившими, и он ощущает необходимость поиска чего-то нового. Данная тема заслуживает отдельного освещения, поэтому подробно остановимся на ней в третьей главе нашей работы.
Цитированный выше обзор наиболее значительных сочинений предшественника Чеховым-критиком можно обозначить как письмо-полемика главным образом с Тургеневым — создателем женских типов и Тургеневым-пейзажистом. Все упомянутые Чеховым тургеневские сочинения, так или иначе, в большинстве случаев полемично, были спроецированы им в собственное творчество.
Писательская критика Чехова в отношении Тургенева выражается двояко в отборе художественных приемов: критикуется то, что отсекается и впоследствии изображается им полемично, высокой же оценки удостаивается то, что подхватывается, получая новую перспективу в его собственных сочинениях.
Во многих рецензиях на рассказы старшего брата Чехов предостерегал его не вдаваться в тургеневский стиль. Скрытая отсылка к Тургеневу присутствует в его письме от 8 мая 1889 г. Ал.П. Чехову: «Берегись изысканного языка. Язык должен быть прост и изящен. <...> возвышенные девицы, добродушные няни — всё это было уж описано и должно быть объезжаемо, как яма» (Чехов, П. Т. 3. С. 210).
Такого рода замечания неоднократно звучали и в адрес других начинающих литературный путь писателей. Чеховым критиковалось все то, в чем ему виделась искусственность, которая в чеховской системе приравнивается к отсутствию простоты: излишняя напыщенность, громкие высказывания, создающие «театральный» эффект.
Спустя несколько лет, в целом положительно оценив рассказ Ал.П. Чехова «Отрешенные и уволенные», Чехов указал на некоторые замечания относительно заглавия и финала: «Придумай новое заглавие, менее драматическое, более короткое, более простое. Для ропщущего попа (в финале) придумай иные выражения, а то ты повторяешь Базарова-отца» (Письмо Ал.П. Чехову от 19 января 1895 г. Чехов, П. Т. 6. С. 16). Этот тургеневский образ, как видно из многочисленных упоминаний Чехова, был особенно живуч в творческой памяти писателя.
Тон письма А.С. Суворину от 11 июля 1894 г. проникнут какой-то особенной грустью. Приглашая своего неизменного корреспондента в родной Таганрог, Чехов пишет: «А я стал мечтать о том, чтобы опять проехаться по степи и пожить там под открытым небом хотя одни сутки» (Чехов, П. Т. 5. С. 305—306).
И далее под стать общему настроению этой части письма Чехов признается: «Как-то лет 10 назад я занимался спиритизмом и вызванный мною Тургенев ответил мне: «Жизнь твоя близится к закату». <...> Так бы, кажется, всё съел: и степь, и заграницу, и хороший роман... И какая-то сила, точно предчувствие, торопит, чтобы я спешил» (Чехов, П. Т. 5. С. 306).
Трудно предположить: действительно ли подобный факт имел место в жизни Чехова, поскольку официальных подтверждений обнаружить не удалось. Все же это письмо содержит в себе интересное совпадение.
Если мы переместим взгляд к событиям десятилетней давности от года цитированного выше письма, то получим 1884 год, когда был написан рассказ «Страшная ночь», персонаж которого попадает на спиритический сеанс, и вызванный дух Спинозы произносит эту же фразу: «Жизнь твоя близится к закату...» (Чехов, Соч. Т. 3. С. 139).
В этом рассказе Чехов высмеивает спиритические сеансы и, по всей видимости, в целом относился к этому модному в те времена веянию с юмором. Однако «предчувствие» Чехова не обмануло: роковую и какую-то мистически-пророческую роль сыграла эта цифра «десять»: спустя десять лет голос его умолк навсегда43.
У Тургенева, кстати сказать, также есть рассказ, герой которого на спиритическом сеансе вызывает дух своего учителя. Речь идет о «Странной истории».
Осенью 1894 г. в «Новом времени» публиковались письма Тургенева к Д.Я. Колбасину. К нему и его брату, Е.Я. Колбасину, Тургенев часто обращался с различными просьбами делового характера, выписывая часто по пунктам список поручений, иногда слишком большой.
«Хотя Вы не Колбасин, а я не Тургенев, тем не менее все-таки беспокою Вас деловой просьбой» (Чехов, П. Т. 6. С. 9), — видимо, под впечатлением от чтения этой переписки не без иронии писал Чехов А.С. Суворину 6 января 1895 г.
Чехову, как человеку деликатному и чуткому, не любившему обременять других личными просьбами, по словам С.Е. Шаталова, претил «барски снисходительный тон писем»44 Тургенева к Д.Я. Колбасину. И здесь Чеховым недвусмысленно критикуется эта личностная черта Тургенева.
Большой собственной библиотеки у Чехова не было ни во время проживания в Москве, ни позже в Мелихове, ни в Ялте. На своих книжных полках он хранил то, что часто читал. В последние годы он закупал книги, но не для личного пользования: он собирал их для таганрогской библиотеки.
Так, 13 октября 1896 г. Чехов напоминал И.Я. Павловскому о его обещании пожертвовать таганрогской библиотеке письма, фотографии: «Не найдется ли у Вас чего-нибудь подходящего, с чем не жалко было бы Вам расстаться? Нет ли писем Тургенева, Золя, Додэ? Мопассана?» (Чехов, П. Т. 6. С. 193). Чехов понимал, что эти письма будут пользоваться большим читательским спросом.
И.Я. Павловский был своего рода «соединительным мостом» между Чеховым и Тургеневым. Из книги воспоминаний М.П. Чехова мы узнаем, что Павловский какое-то время жил в доме Чеховых в Таганроге, был арестован по политическому «процессу 193-х» и заключен в Петропавловскую крепость, потом бежал в Америку, жил какое-то время там, затем перебрался в Париж, где опубликовал статью о своем пребывании в Петропавловской крепости.
«Статья эта, — по словам Михаила Павловича, — обратила на себя внимание жившего тогда в Париже Тургенева, который и принял Павловского под свое покровительство»45.
Известно также, что И.Я. Павловский высылал Чехову свою книгу о Тургеневе «Souvenirs sur Tourgueneff» (1887) (с фр. — «Воспоминания о Тургеневе») и интересовался: не исказил ли он облик писателя. Ответное письмо Чехова, к сожалению, не сохранилось, никаких свидетельств о его читательских впечатлениях не имеется.
Небывалый общественный резонанс вызвало «Дело Дрейфуса», которое внесло свои акценты как в общественные умонастроения, так и непосредственно в личные взаимоотношения Чехова. Чехов, никогда не выступавший с пропагандой своих взглядов, редко и неохотно высказывавшийся по политическим вопросам, на этот раз не остался в стороне от несправедливых обвинений в адрес А. Дрейфуса.
Статьи А.С. Суворина по громкому делу, выходившие в «Новом времени», и в целом позиция журнала встречали неприятие со стороны Чехова. Он всецело разделял точку зрения Э. Золя, которую тот активно выражал в своих статьях по нашумевшему процессу.
На эту причину возникшего недопонимания между Чеховым и А.С. Сувориным в своих воспоминаниях указал и М.М. Ковалевский. Как отмечает мемуарист, Чехов основательно ознакомился со всеми положениями «Дела Дрейфуса» и написал подробное письмо А.С. Суворину, после которого убежденность последнего «в виновности Дрейфуса была поколеблена; но это обстоятельство нимало не отразилось на отношении «Нового времени» к знаменитому процессу»46.
Подробно объясняя свое видение ситуации в письме к А.С. Суворину от 6 (18) февраля 1898 г., Чехов характеризует Эстерхази — основного виновника преступления, за которое был осужден Альфред Дрейфус: «...этот Эстергази, бреттер в тургеневском вкусе, нахал, давно уже подозрительный...» (Чехов, П. Т. 7. С. 167).
Бретёр — герой одноименной повести Тургенева, заядлый дуэлянт Авдей Иванович Лучков «...ко всем пристает, всем надоедает, всем нагло смотрит в глаза; ну так и напрашивается на ссору» (Тургенев, Соч. Т. 4. С. 35). В конце произведения Лучков убивает на дуэли молодого офицера Кистера, одного из немногих людей, с кем он некогда состоял в дружеских отношениях. В сравнении с тургеневским героем человека вроде Эстерхази просвечивает неприкрытое отвращение Чехова к людям такого типа47.
Разногласия Чехова и А.С. Суворина, возникшие в «Деле Дрейфуса», внесли разлад в их взаимоотношения. Как пишет об этих событиях В.В. Ермилов, «Чехов давно уже преодолел ту свою политическую наивность, которая когда-то позволяла ему отделять Суворина от «Нового времени»»48.
С этого времени их многолетняя переписка становится редкой, лишенной былой душевности, и имя Тургенева, о котором Чехов охотнее всего упоминал в переписке с А.С. Сувориным, более не звучит, что тоже, по нашим наблюдениям, является признаком отчуждения. Можно сказать, что Тургенев служит своего рода «знаком» духовной близости, им измеряется степень доверия и открытости Чехова с адресатом. Ведь своими критическими суждениями о предшественнике Чехов делился только с близкими людьми.
Настойчивый читательский интерес Чехова к Тургеневу не иссякает и в конце 1890-х годов. Так, в письме к Ю.О. Грюнбергу от 13 (25) марта 1898 г. он просил прислать книги из «Полного собрания сочинений Тургенева в 12 томах»: «...благоволите послать три первые книжки Тургенева» (Чехов, П. Т. 7. С. 184). Сочинения эти выпускались как приложение к журналу «Нива за 1898 г. в издательстве А.Ф. Маркса. В эти «три первые книжки» входили «Записки охотника», романы и многие повести Тургенева.
Известный факт, что Чехов не любил различного рода сравнений с другими писателями, в особенности, когда эти сравнения, по его мнению, были неоправданны. В таких случаях он горячо выказывал свое авторское чувство. Ярким тому примером является его письмо к Вл.И. Немировичу-Данченко от 3 декабря 1899 г.: «Я читал рецензию о «Д<яде> В<ане>» только в «Курьере» и «Новостях дня». В «Русских вед<омостях>» видел статью насчет «Обломова», но не читал; мне противно это высасывание из пальца, пристегивание к «Обломову», к «Отцам и детям» и т. п. Пристегнуть всякую пьесу можно к чему угодно, и если бы Санин и Игнатов вместо Обломова взяли Ноздрева или короля Лира, то вышло бы одинаково глубоко и удобочитаемо. Подобных статей я не читаю, чтобы не засорять своего настроения» (Чехов, П. Т. 8. С. 319).
То, как Чехов противился сравнениям, прослеживается и в его письме к Ал.П. Чехову от 8 мая 1889 г., в котором он советует брату задуматься над псевдонимом, чтобы главным образом исключить возможные сопоставления двух Чеховых: «Удобнее для тебя, и в провинции со мной путать не будут, да и кстати избежишь сравнения со мною, которое мне донельзя противно» (Чехов, П. Т. 3. С. 211).
Еще один пример об отношении Чехова к писательским параллелям, который нельзя миновать, мы находим у И.А. Бунина, воссоздающего в своих воспоминаниях разговор с Чеховым на эту тему. И.А. Бунину нередко приходилось слышать о сопоставлениях собственной творческой манеры с Чеховым, реакция последнего была такой:
«Случалось, что во мне находили «чеховское настроение». Оживляясь, даже волнуясь, он восклицал с мягкой горячностью:
— Ах, как это глупо! Ах, как глупо! И меня допекали «тургеневскими нотами». Мы похожи с вами, как борзая на гончую»49.
Хотя далее Чехов делает уступку, говоря, что в некоторых частных случаях такие сближения возможны, но в целом эта меткая типично чеховская фигура речи относительно их непохожести с И.А. Буниным красноречиво выражает его отношение к подобного рода квалификациям. А в словах «и меня допекали тургеневскими нотами» слышится раздражение писателя, который устал от настойчивых аналогий с предшественником.
Это вполне справедливо, когда речь идет о таком самобытном художнике, каким был Чехов. Всегда скромно оценивавший личный вклад в сокровищницу русской литературы, он признавал своей главной и самой большой заслугой перед ней и будущими поколениями писателей — «пути им проложенные», которые «будут целы и невредимы» (Чехов, П. Т. 3. С. 39).
С 1901 года адресатом «тургеневских» писем Чехова становится его супруга — О.Л. Книппер-Чехова, которой отныне, как ранее А.С. Суворину, Чехов сообщает в письме от 1 сентября 1901 г.: «Читаю я Тургенева» (Чехов, П. Т. 10. С. 70). Это сообщение растворено в бытовых подробностях и пока не носит развернутого характера.
Его логическим продолжением является другое письмо к О.Л. Книппер-Чеховой от 13 февраля 1902 г., написанное спустя несколько месяцев: «Читаю Тургенева. После этого писателя останется ⅛ или ⅒ из того, что он написал, все же остальное через 25—35 лет уйдет в архив» (Чехов, П. Т. 10. С. 194).
В эпистолярных упоминаниях Чехова о Тургеневе это был самый категоричный отзыв о предшественнике. Здесь его всегдашний упрек Тургеневу — «устарелость» творчества — достигает наивысшей точки. Фактически, он предрекает забвение тургеневского наследия. Однако, на наш взгляд, такой резкий «приговор» Чехова стоит учитывать как частный, «ситуативный» случай его писательской критики, который объясняется и личными обстоятельствами Чехова, и в целом его мироощущением в этот тяжелый для него период.
В это время вследствие прогрессирующей болезни Чехов вынужден был перебраться на постоянное жительство в Ялту, где он в долгие минуты одиночества предавался грустным размышлениям. Тон писем менялся: они становились короткими, информативными. В них все чаще проступали щемящие ноты печали и упадочные настроения.
Еще с большей резкостью такие настроения ощущаются в его автокритике об «устарелости» собственной прозы, которыми пронизаны письма Чехова в последние годы жизни: «Я тебе ничего не сообщаю про свои рассказы, которые пишу, потому что ничего нет ни нового, ни интересного. Напишешь, прочтешь и видишь, что это уже было, что это уже старо, старо... Надо бы чего-нибудь новенького, кисленького!» (Письмо к О.Л. Книппер-Чеховой от 23 февраля 1903 г. Чехов, П. Т. 11. С. 160).
Эта же мысль с нарастающим напряжением усиливается спустя несколько месяцев: «Мне кажется, что я как литератор уже отжил, и каждая фраза, какую я пишу, представляется мне никуда не годной и ни для чего не нужной» (Письмо к О.Л. Книппер-Чеховой от 20 сентября 1903 г. Чехов, П. Т. 11. С. 252).
В 1903 г. Чехов продолжает вспоминать своего предшественника, упоминания в этот период касаются преимущественно тургеневских пьес и их театральных постановок.
Так, О.Л. Книппер-Чеховой 1 января 1903 г. он выражал свое мнение о списке готовящихся к постановке пьес, которые прислал В.И. Немирович-Данченко: «Ни одной бросающейся в глаза, хотя все хороши. «Плоды просвещения» и «Месяц в деревне» надо поставить, чтобы иметь их в репертуаре. Ведь пьесы хорошие, литературные» (Чехов, П. Т. 11. С. 111). Из общего списка Чехов выделяет пьесы, принадлежащие перу Л.Н. Толстого и Тургенева, отмечая их художественные достоинства.
Сам Тургенев, весьма скептически относившийся к своим драматическим произведениям, считал, что в сценическом воплощении они могут быть неинтересны, однако при чтении должно быть вызовут иной читательский отклик, о чем он писал в предисловии к своим пьесам (Тургенев, Соч. Т. 2. С. 482).
В других замечаниях Тургенев подчеркивал, что «Месяц в деревне» никогда не предназначался для сцены. Отрицательную оценку пьеса эта получила у театральных рецензентов и критиков. Называя комедию Тургенева «скучной», «устарелой», «растянутой», они, тем не менее, почти единодушно отмечали ее высокие художественные достоинства, прекрасный литературный язык и сложную психологическую направленность, намеченную автором, где многое зависело от актерской игры.
Особое место в театральной судьбе этой пьесы принадлежит ее постановке в Александринском театре 15 марта 1879 г., на которой присутствовал сам автор и выражал свой восторг игрой М.Г. Савиной в роли Верочки. Спектакль был принят публикой восторженными рукоплесканиями, а автора несколько раз вызывали на поклон.
В истории постановок «Месяца в деревне» также важное место принадлежит Московскому Художественному театру, постановка 1909 года. Роль Натальи Петровны исполняла О.Л. Книппер-Чехова, а Ракитина — К.С. Станиславский, которому, по его собственному признанию, эта роль дала возможность обратить внимание на свой «метод», об этом он писал в автобиографической книге «Моя жизнь в искусстве»: «Впервые были замечены и оценены результаты моей долгой лабораторной работы, которая помогла мне принести на сцену новый, необычный тон и манеру игры, отличавшие меня от других артистов. Я был счастлив и удовлетворен не столько личным актерским успехом, сколько признанием моего нового метода»50.
Чуть позже в письме от 11 февраля 1903 г. к супруге К.С. Станиславского, актрисе Московского Художественного театра М.П. Алексеевой (Лилиной), Чехов снова наряду с другими пьесами, которые необходимо поставить, упоминал «Месяц в деревне»: «Как бы ни перебирали, «Ревизора», «Горе от ума», «Месяц в деревне» и проч., а все-таки в конце концов придется поставить и эти пьесы. И мне кажется, что «Ревизор» прошел бы у Вас замечательно. И «Женитьба тоже». Во всяком случае, иметь в репертуаре эти пьесы далеко не лишнее» (Чехов, П. Т. 11. С. 149).
«А что тургеневское пойдет у вас?» (Чехов, П. Т. 11. С. 176), — вновь интересовался Чехов в письме к О.Л. Книппер-Чеховой от 14 марта 1903 г.
Однако спустя два месяца в оценках Чехова происходит резкая перемена, о чем он вновь пишет супруге 19 марта 1903 г.: ««Месяц в деревне» мне весьма не понравился. Пьеса устарела; если у вас она не понравится, то скажут, что виновата не пьеса, а вы» (Чехов, П. Т. 11. С. 181).
А ведь в январе оценки Чехова этой тургеневской пьесы были другими. «Месяц в деревне» наряду с «Плодами просвещения» он называл пьесами «литературными», рекомендовал непременно включить в репертуар. Здесь и прослеживается та самая чеховская амбивалентность в оценках, на которую мы указывали ранее.
«Месяц в деревне» все же наиболее часто упоминался, когда речь шла о тургеневских традициях в драматургии Чехова. Одним из первых на перекличку конфликта тургеневской комедии с чеховскими пьесами указал Л.П. Гроссман, отметив «любовное соперничество тридцатилетней женщины и юной девушки, родственно связанных между собой»51.
С этим утверждением солидарны и следующие поколения исследователей: З.С. Паперный, Е.В. Тюхова. В качестве примера реализации этого «любовного соперничества» приводятся пьесы Чехова «Дядя Ваня»52 (Елена Андреевна — Астров — Соня) и «Чайка» (Аркадина — Тригорин — Нина Заречная). Чехов, по утверждению З.С. Паперного, не только взял за основу эту тургеневскую коллизию, но и значительно преобразовал ее53.
Справедливо и наблюдение Е.В. Тюховой о влиянии Тургенева-драматурга на Чехова: «Критические отзывы Чехова в последний год его жизни о пьесах «Где тонко, там и рвется» и «Месяц в деревне» не отменяют их влияния на драматургическую манеру писателя»54.
В письме от 23 марта 1903 г. к О.Л. Книппер-Чеховой Чехов дает краткий критический обзор драматических сочинений Тургенева, как десять лет назад, в письме к А.С. Суворину, он оценивал эпические произведения предшественника: «Тургеневские пьесы я прочел почти все. «Месяц в деревне», я уже писал тебе, мне не понравился, но «Нахлебник», который пойдет у вас, ничего себе, сделано недурно, и если Артем не будет тянуть и не покажется однообразным, то пьеса сойдет недурно. «Провинциалку» придется посократить. Правда? Роли хороши» (Чехов, П. Т. 11. С. 184).
Ранее в 1889 году, в краткой статье «Бенефис В.Н. Давыдова», опубликованной в «Новом времени», Чехов упоминал пьесу «Нахлебник», отмечая выдающийся талант бенефицианта, преданность искусству и профессии: «Он дает одно действие «Нахлебника» Тургенева, где он так хорош...» (Чехов, Соч. Т. 18. С. 74).
Последнее письмо Чехова от 24 марта 1903 г. о Тургеневе-драматурге вновь адресовано О.Л. Книппер-Чеховой, в нем содержится критика другой тургеневской пьесы: ««Где тонко, там и рвется» написано в те времена, когда на лучших писателях было еще сильно заметно влияние Байрона и Лермонтова с его Печориным; Горский ведь тот же Печорин! Жидковатый и пошловатый, но все же Печорин. А пьеса может пройти неинтересно; немножко длинна и интересна только как памятник былых времен. Хотя я и ошибаюсь, что весьма возможно. Ведь как пессимистически отнесся летом я к «На дне», а какой успех! Не судья я» (Чехов, П. Т. 11. С. 185—186).
В своей комедии Тургенев использовал внешнюю форму пьесы-пословицы в духе А. Мюссе, которая содержит иронический посыл и полемическое звучание по отношению к самой форме.
Фамилия героя «Горский» семантически отсылает к М.Ю. Лермонтову, к его «кавказским» историям. Сталкивая своего героя печоринского склада с юной девушкой, автор наделяет силой именно ее, показывая, что принятие решения за ней.
Тем не менее, помимо критических замечаний, высказанных Чеховым, он пишет о влиянии «на лучших писателей», что само собой причисляет к ним и Тургенева, такие прямые признания довольно редки в эпистолярии Чехова, поэтому обладают особенной ценностью.
Таким образом, проследив в хронологической последовательности эпистолярные высказывания Чехова о Тургеневе, можно сделать следующий вывод: Тургенев — всепроникающая константа не только в писательской судьбе Чехова, но и в его внелитературной жизни, что подтверждается многочисленными «тургеневскими вкраплениями» наряду с бытовыми подробностями из частной переписки.
Чехов-критик внимательно следил за всем, что касалось его предшественника: от издания его сочинений и писем до постановки его пьес. Восприятие творчества Тургенева в разные периоды отзывалось в Чехове по-разному, оценки его отличаются амбивалентностью и некоторой противоречивостью, что еще раз подкрепляет мысль о сложном, неоднозначном, отношении к предшественнику.
Так, в ранних отзывах о Тургеневе видно восхищенное отношение к нему Чехова, это период «ученичества» и поиск своего пути, затем наступает стадия полемики с Тургеневым по ряду художественных решений, с годами эта полемика приобретает более сложную, а иногда и противоречивую форму.
Проанализировав многочисленные суждения Чехова о Тургеневе, представляется возможным сделать и некоторые выводы о природе писательской критики Чехова.
Упоминания о Тургеневе содержатся во многих письмах Чехова к разным корреспондентам. Однако многие из этих упоминаний нейтральны по характеру: в них нет оценочного элемента.
Своими развернутыми критическими суждениями о Тургеневе Чехов делится только с близкими людьми: с братьями, А.С. Сувориным, О.Л. Книппер-Чеховой, что, на наш взгляд, свидетельствует о личном, даже несколько сокровенном характере писательской критики Чехова.
Зачастую в критических отзывах о Тургеневе Чехов сопоставляет его с Л.Н. Толстым, отдавая предпочтение своему «любимому писателю». Можно сказать, что писательской критике Чехова присуща форма сравнения.
Писательская критика Чехова, в которой представлена оценка тургеневского наследия, преимущественно «эпистолярная» (прямая критика), но ею не ограничивающаяся, так как в своих художественных текстах он также выступил критиком Тургенева. Однако это критика в завуалированной форме, выражающаяся скрыто, она активизирует культурную память читателя55.
Примечания
1. Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Письма: В 18 т. / [вступ. ст. М.П. Алексеева]. — М.: Наука, 1982 — Т. 1. — С. 9. Курсив наш. — Г.Г.
2. Айхенвальд Ю.И. Письма Чехова // Силуэты русских писателей. Берлин: Слово, 1923. — Т. 3. — С. 75. Курсив наш. — Г.Г.
3. Громов М.П. Книга о Чехове. М.: Современник, 1989. — С. 363.
4. Ребель Г.М. Чехов как Базаров. Мировоззренческий и художественный аспекты тургеневской традиции // Вопросы литературы, 2018. — № 3. — С. 220.
5. Беляева И.А. Творчество И.С. Тургенева: фаустовские контексты. СПб.: Нестор-История, 2018. — С. 31.
6. Чехов М.П. Вокруг Чехова: встречи и впечатления / [подгот. текста, коммент. С.М. Чехова]. М.: Московский рабочий, 1964. — С. 138.
7. Там же. — С. 152.
8. См.: Салтыков-Щедрин М.Е. Письмо к П.В. Анненкову от 3 февраля 1859 года // Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч.: В 20 т. / [под ред. С.А. Макашина и др.]. М.: Худ. литература, 1975. — Т. 18. — Кн. 1. — С. 212.
9. См. об этом: Долотова Л.М. Мотив и произведение («Рассказ старшего садовника», «Убийство») // В творческой лаборатории Чехова. М.: Наука, 1974. — С. 35—53.
10. В этом рассказе Чехова Т.Г. Дубинина усматривает тургеневские аллюзии, в частности, обнаруживает отсылки к повести Тургенева «Вешние воды»: Дубинина Т.Г. Тургеневские аллюзии в рассказе Чехова «Тина» // Сб. науч. ст. по материалам Международной научной конференции «XIII Виноградовские чтения». М.: МПГУ, 2004. — С. 252—259.
11. См.: Гитович Н.И., Малахова А.М., Роскина Н.А. Примечания // Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Письма: В 12 т. / [под ред. Н.Ф. Бельчикова и др.]. М.: Наука, 1975. — Т. 2. — С. 347.
12. Бялый Г.А. Русский реализм. От Тургенева к Чехову. Л.: Сов. писатель, 1990. — С. 61.
13. А.П. Чехов в воспоминаниях современников / [сост., подг. текста, коммент. Н.И. Гитович]. М.: Худ. литература, 1986. — С. 513.
14. Там же.
15. Подробнее см.: Громов М.П. Примечания // Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Сочинения: В 18 т. / [под ред. Н.Ф. Бельчикова и др.]. М.: Наука, 1976. — Т. 4. — С. 477.
16. Арсеньев К.К. Беллетристы последнего времени: А.П. Чехов // Вестник Европы, 1887. — Кн. 12. — С. 779.
17. А.П. Чехов о литературе / [под ред. Л.А. Покровской]. М.: Худ. литература, 1955. — С. 300.
18. А.П. Чехов в воспоминаниях современников / [сост., подг. текста, коммент. Н.И. Гитович]. М.: Худ. литература, 1986. — С. 124.
19. См. об этом: Твердохлебов И.Ю. К творческой истории пьесы «Иванов» // В творческой лаборатории Чехова. М.: Наука, 1974. — С. 97—107.
20. В романе «Воскресение» Л.Н. Толстой пишет: «Мы можем сказать про человека, что он чаще бывает добр, чем зол, чаще умен, чем глуп, чаще энергичен, чем апатичен, и наоборот; но будет неправда, если мы скажем про одного человека, что он добрый или умный, а про другого, что он злой или глупый. А мы всегда так делим людей. И это неверно. Люди как реки: вода во всех одинакая и везде одна и та же, но каждая река бывает то узкая, то быстрая, то широкая, то тихая, то чистая, то холодная, то мутная, то теплая. Так и люди. Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских и иногда проявляет одни, иногда другие и бывает часто совсем непохож на себя, оставаясь все между тем одним и самим собою»: Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 22 т. / [под ред. М.Б. Храпченко и др.]. М.: Худ. литература, 1983. — Т. 13. — С. 201.
21. Громов М.П. Книга о Чехове. М.: Современник, 1989. — С. 332.
22. Загребельная Н.К. Читательские впечатления в эпистолярии А.П. Чехова // Личная библиотека А.П. Чехова: литературное окружение и эпоха. Сб. материалов Международной научной конференции. Ростов н/Д: Foundation, 2016. — С. 219.
23. Подробнее о жанровой разновидности писем Чехова см.: Малахова А.М. Поэтика эпистолярного жанра // В творческой лаборатории Чехова. М.: Наука, 1974. — С. 310—328.
24. Беляева И.А. «Помни мои последние три слова»: к вопросу о структуре финалов в романах Тургенева // Филологический класс, 2018. — Т. 53. — № 3. — С. 28.
25. Чехов неоднократно подчеркивал эту мысль в письмах, затрагивающих творческую историю его произведений: «Мне, как медику, кажется, что душевную боль я описал правильно, по всем правилам психиатрической науки» (Чехов, П. Т. 3. С. 68), — писал он о рассказе «Припадок».
О рассказе «Именины» читаем: «Я врач и посему, чтобы не осрамиться, должен мотивировать в рассказах медицинские случаи» (Чехов, П. Т. 3. С. 20).
26. Об особенностях тургеневских романных финалов и о восприятии их Чеховым см.: Сахаров В.И. И.С. Тургенев: искусство финала / В.И. Сахаров Русская проза XVIII—XIX веков. Проблемы истории и поэтики. Очерки. М.: ИМЛИ РАН, 2002. — С. 164—172.
27. См.: Беляева И.А. Своеобразие эпилога в романах И.С. Тургенева // Спасский вестник. Тула: Гриф и К, 2004. — Вып. 11. — С. 42—53; Беляева И.А. Две Елены: роман И.С. Тургенева «Накануне» и «Фауст» И.-В. Гете // Спасский вестник. Тула: Аквариус, 2016. — Вып. 24. — С. 5—26; Беляева И.А. Тургенев и Гончаров: дантовские мотивы // Поэзия филологии. Филология поэзии, 2018. — С. 190—197.
28. Беляева И.А. «Помни мои последние три слова»: к вопросу о структуре финалов в романах Тургенева // Филологический класс, 2018. — Т. 53. — № 3. — С. 25—26.
29. Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 22 т. / [под ред. М.Б. Храпченко и др.]. М.: Худ. литература, 1984. — Т. 18. — С. 543. Курсив автора. — Г.Г.
30. См.: М. Горький и А. Чехов: Переписка, статьи, высказывания: сборник материалов / [подг. текста и коммент. Н.И. Гитович]. М.: Гослитиздат, 1951. — С. 161.
31. На это, в частности, указал П.М. Бицилли. См.: Бицилли П.М. Творчество Чехова. Опыт стилистического анализа / А.П. Чехов: pro et contra / [сост., ред. И.Н. Сухих]. СПб.: РХГА, 2010. — Т. 2. — С. 538.
32. К проблеме «страха» в творчестве Чехова обращался и П.Н. Долженков. См.: Долженков П.Н. Тема страха перед жизнью в прозе Чехова // Чеховиана: Мелиховские труды и дни. М.: Наука, 1995. — С. 66—70.
33. Паперный З.С. Записные книжки Чехова. М.: Сов. писатель, 1976. — С. 364.
34. Катаев В.Б. Тургенев — Мопассан — Чехов: три решения одной темы // Известия Российской академии наук. Серия литературы и языка, 2018. — Т. 77. — № 6. — С. 41.
35. См.: Ребель Г.М. Чехов и «тургеневская девушка»: Мировоззренческий и художественный аспекты тургеневской традиции // Тургенев в русской культуре. М., СПб.: Нестор-История, 2018. — С. 309—352.
36. О сюжете «rendez-vous» в творчестве Чехова см.: Сёмкин А.Д. Красота мира как «неумелая декорация», или ещё один «русский человек на rendez-vous» (рассказ «Верочка») // Чеховские чтения в Ялте: Сб. науч. трудов. Мир Чехова: звук, запах, цвет. Симферополь: Доля, 2008. — Вып. 12. — С. 66—75. Одесская М.М. Чехов и проблема идеала. М.: РГТУ, 2011. — С. 337—340.
37. О теме любви в творчестве Чехова и Тургенева писал А.С. Собенников. См.: Собенников А.С. Миф о любви в русской литературе и его рецепция А.П. Чеховым // Сибирский филологический журнал, 2019. — № 1. — С. 82—91.
38. Батюто А.И. Тургенев и русская литература от Чернышевского до Чехова (Проблема героя и человека). Статья вторая / А.И. Батюто Избранные труды. СПб.: Нестор-История. 2004. — С. 868.
39. Там же.
40. А.В. Кубасов не без основания Федосью Васильевну Кушкину из чеховского «Переполоха» называет «литературной родственницей» тургеневской Кукшиной, отмечая использованную Чеховым «метатезу букв» в фамилии тургеневской героини: Кубасов А.В. Художественная рецепция И.С. Тургенева в прозе А.П. Чехова // Филологический класс, 2018. — № 4 (54). — С. 124—131.
41. Паперный З.С. Творчество Тургенева в восприятии Чехова // И.С. Тургенев в современном мире: Сб. ст. М.: Наука, 1987. — С. 131.
42. Там же.
43. См. об этом: Рылькова Г. Странная история: Чехов и Тургенев // Новый филологический вестник, 2015. — № 2 (33). — С. 83—92.
44. Шаталов С.Е. Чехов о Тургеневе // Тургенев и русские писатели: 5-й межвуз. тургеневский сборник. Курск: Изд-во Курс. пед. ин-та, 1975. — С. 150.
45. Чехов М.П. Вокруг Чехова: встречи и впечатления / [подг. текста, коммент. С.М. Чехова]. М.: Московский рабочий, 1964. — С. 50.
46. А.П. Чехов в воспоминаниях современников / [сост., подг. текста, коммент. Н.И. Гитович]. М.: Худ. литература, 1986. — С. 363.
47. О совпадении сюжетной ситуации тургеневской повести «Бретёр» и линии Тузенбах — Соленый — Ирина в пьесе Чехова «Три сестры» см.: Плоткин Л.А. К вопросу о Чехове и Тургеневе // Литературные очерки и статьи / [под ред. А.Л. Дымшиц]. Л.: Сов. писатель, 1958. — С. 395—412.
48. Ермилов В.В. А.П. Чехов. М.: Худ. литература, 1953. — С. 248.
49. А.П. Чехов в воспоминаниях современников / [сост., подг. текста, коммент. Н.И. Гитович]. М.: Худ. литература, 1986. — С. 492.
50. Станиславский К.С. Собр. соч.: В 8 т. / [под ред. М.Н. Кедрова и Н.Д. Волкова]. М.: Искусство, 1954. — Т. 1. — С. 297.
51. Гроссман Л.П. Театр Тургенева. СПб.: Брокгауз-Ефрон, 1924. — С. 17—18.
52. См. также об этом: Головачёва А.Г. Простушка и хищница: модель отношений в пьесах Тургенева, Чехова, Ибсена («Месяц в деревне», «Дядя Ваня», «Гедда Габлер») // И.С. Тургенев: текст и контекст: Коллективная монография / [под ред. А.А. Карпова, Н.С. Мовниной]. СПб.: Скрипториум, 2018. — С. 305—314.
53. Паперный З.С. Творчество Тургенева в восприятии Чехова // И.С. Тургенев в современном мире: Сб. ст. М.: Наука, 1987. — С. 135.
54. Тюхова Е.В. Тургеневские цитаты и реминисценции в пьесах Чехова // Спасский вестник. Тула: Гриф и К, 2004. — Вып. 11. — С. 152.
55. Некоторые материалы и отдельные наблюдения, содержащиеся в данном разделе, были использованы в следующей статье автора настоящей диссертации: Григорян Г.А. Эпистолярные высказывания Чехова о Тургеневе в свете писательской критики // Ученые записки Орловского государственного университета, 2019. — № 2 (83). — С. 85—89.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |