2.1. «Испытание Тургеневым»: о восприятии писателя персонажами Чехова

Справедливо сказал о художественном методе Чехова М.П. Громов: «следуя обычному своему правилу — если сражаться, возражать или спорить, то только пером, — все остальное о старой и новой литературе и философии Чехов сказал в творчестве, в рассказах и повестях ранних и поздних лет»¹.

О Тургеневе постоянно вспоминал не только сам Чехов, но и созданные им персонажи². И это уже другая форма «присутствия» Тургенева. В художественном мире Чехова уже они, чеховские герои, становятся читателями и «критиками» Тургенева.

Сложным было отношение к Тургеневу не только у автора, но и у его героев. В предыдущей главе мы проанализировали эпистолярные высказывания Чехова о Тургеневе в хронологической последовательности, тот же принцип закономерно применить и настоящей главе, поскольку по мере того как усложнялось восприятие тургеневского творчества самим Чеховым, усложнялось оно и у персонажей.

Нравственная стойкость героев Тургенева зачастую определяется в любви, проходя так называемое «испытание любовью», которое «становится своеобразной (и самой важной) проверкой в жизни персонажей писателя»³, некоторые из них проявляют свою слабость. А в художественной прозе Чехова — его персонажи, в свою очередь, проходят другое испытание — «испытание Тургеневым».

Реализуется этот прием Чеховым по-разному: это и выявление умственного и нравственного потенциала в персонаже через его восприятие Тургенева, Чехов-художник «испытывает», оценивает своих героев, обнажает их сущность с помощью Тургенева. Это и скрытое, но все-таки улавливаемое читателем, отношение самого Чехова к персонажу, который живет в книжном мире Тургенева, а, сталкиваясь с суровой прозой жизни, его мечты и идеалистические представления терпят крах, что тоже в определенном смысле «испытание Тургеневым». «Тургеневская нить» проходит через все творчество Чехова: от ранних рассказов до поздних повестей и пьес.

В раннем творчестве Чехов выступил «защитником» Тургенева, и здесь его критика направлена не на писателя, а на тех, кто не понимал его и в силу этого непонимания искажал. Тургенев также помогает молодому писателю выявить духовно-эстетический «багаж» персонажа.

Такого мнения придерживаются и ученые, ранее занимавшиеся исследованием функции «тургеневского» в художественных текстах Чехова.

Так, М.Л. Семанова в обширной работе, посвященной Тургеневу и Чехову, писала, что смысловая роль использования Чеховым отсылок к Тургеневу выявляется в оценочной характеристике героя, его чуткости, а также в раскрытии его интеллектуально-духовного уровня. Помимо этого, наглядно демонстрируется «живучесть в современной Чехову действительности реалистических ситуаций и образов Тургенева»⁴, которые, по мнению исследовательницы, «помогают разоблачить многие недостатки современной жизни, передают порою ироничное отношение Чехова к измельчанию, «эволюции» тургеневского героя (типа «лишнего человека», «гражданского» деятеля и др.)»⁵.

При анализе ранних рассказов Чехова на это указал и З.С. Паперный, отметив, что отношение чеховских персонажей к Тургеневу становится важнейшим оценочным критерием, порой служит средством их разоблачения. Кроме того, по мысли исследователя, в художественном мире молодого Чехова, где, кажется, преобладают лишь «отрицательные» персонажи, «Тургенев возникает как некая положительная величина, поэтическое начало, недоступное для всех этих «мыслителей», «хамелеонов», «ряженых», «толстых» и «тонких»»⁶.

Все это, по утверждению З.С. Паперного, вносит соответствующие коррективы в общепринятые представления о персонажах раннего творчества Чехова «есть в нем (в творчестве. — Г.Г.), оказывается, и незримые, скрытые образы, дорогие автору и не понятные его герою. Они служат невидимой точкой нравственного отсчета для характеристики персонажа»⁷.

На современном этапе к этому вопросу обратилась Е.В. Тюхова, которая, как и ее предшественники, считает, что «отношение персонажей к Тургеневу становится существеннейшим критерием их оценки, выполняет функцию разоблачения сатирического героя»⁸.

Первым произведением, в котором персонажем упоминается имя Тургенева, является юмореска «Каникулярные работы институтки Наденьки N» (1880). Из сочинения юной институтки «Как я провела каникулы?» мы знакомимся с ее «разнородными» читательскими «пристрастиями»:

«Я прочла много книг и между прочим Мещерского, Майкова, Дюму, Ливанова, Тургенева и Ломоносова (Чехов, Соч. Т. 1. С. 25). Сам по себе упомянутый «литературный ряд» создает ощущение некой «бессистемности», кажется, что институтка просто перечисляет все, что видит на книжной полке или ей когда-то довелось слышать. А склонение неизменяемой иноязычной фамилии «Дюма» вызывает некоторые сомнения в уровне ее грамотности. Далее в свое сочинение Наденька вставляет пейзаж, «похищенный» у знакомого ею автора, Тургенева. О том, какую цель преследовал Чехов, заимствуя этот тургеневский пейзаж, мы поясним в третьей главе нашего исследования.

В повести «Цветы запоздалые» (1882) Княжна Маруся словно живет в иллюзорном мире, и опустившийся брат Егорушка для нее не горький «пьяница», не вселяющий надежду на исправление, он в ее глазах является «выразителем самой высшей правды и образцом добродетели самого высшего качества! Она была уверена, уверена до фанатизма, что этот пьяный дурандас имеет сердце, которому могли бы позавидовать все сказочные феи. Она видела в нем неудачника, человека непонятого, непризнанного» (Чехов, Соч. Т. 1. С. 393).

И пытаясь наставить своего безнадежного брата на путь истинный, она находит «поддержку» в тургеневском герое: «И Маруся (простите ей, читатель!) вспомнила тургеневского Рудина и принялась толковать о нем Егорушке» (Чехов, Соч. Т. 1. С. 393).

Нельзя не согласиться с Е.А. Бялым, который считает, что чеховская героиня проецирует литературный мир на окружающую ее действительность: «Для нее весь мир населен литературными шаблонами, и сквозь дымку литературных иллюзий она воспринимает все окружающее в идеализированном виде. Ее брат, негодяй, пьяница и «дурандас» Егорушка, в ее глазах — тургеневский Рудин, а черствый карьерист — доктор Топорков — нечто вроде романтического героя с возвышенной натурой и озлобленным умом»⁹.

Князь Егорушка — это как бы «опустившийся» Рудин, измельчившийся тургеневский герой (М.Л. Семанова) и то, что могло с ним стать в будущем, в современной Чехову действительности. Здесь и прямое чеховское обращение к читателю: «простите ей, читатель» (излюбленный прием Тургенева) тоже намеренная отсылка к предшественнику. Впоследствии, в поздней прозе Чехова, такие обращения уже не встречаются.

С приемом косвенной оценки персонажа сквозь призму Тургенева мы сталкиваемся и в рассказе Чехова «В ландо» (1883). Основное место здесь занимает монолог барона Дронкеля о Тургеневе. Он выступает в роли тургеневского «критика», отождествляя стиль письма Тургенева с Д.В. Григоровичем, которого он называет «Григорьевичем» и издателем журнала «Отечественные записки» А.А. Краевским, что само по себе уже выглядит нелепым. А «Записки охотника» у него — «Заметки охотника». И вот такой «знаток» Тургенева становится его «критиком»:

«— ...мне кажется преувеличенной, если не смешной, вся эта галиматья, поднятая из-за Тургенева! Писатель он, не стану отрицать, хороший... Пишет гладко, слог местами даже боек, юмор есть, но... ничего особенного... Пишет, как и все русские писаки... Как и Григорьевич, как и Краевский... Взял я вчера нарочно из библиотеки «Заметки охотника», прочел от доски до доски и не нашел решительно ничего особенного... Ни самосознания, ни про свободу печати... никакой идеи! А про охоту так и вовсе ничего нет. Написано, впрочем, недурно!» (Чехов, Соч. Т. 2. С. 243).

Далее на возражение Кити о том, что Тургенев прекрасно писал о любви, барон Дронкель парирует:

«— Хорошо писал про любовь, но есть и лучше. Жан Ришпен, например. Что за прелесть! Вы читали его «Клейкую»? Другое дело! Вы читаете и чувствуете, как всё это на самом деле бывает! А Тургенев... что он написал? Идеи всё... но какие в России идеи? Всё с иностранной почвы! Ничего оригинального, ничего самородного!» (Чехов, Соч. Т. 2. С. 243).

Помимо этого он с самоуверенной настойчивостью утверждает:

«— ...Тургенев хороший писатель, я не отрицаю, но не признаю за ним способности творить чудеса, как о нем кричат. Дал будто толчок к самосознанию, какую-то там политическую совесть в русском народе ущипнул за живое... Не вижу всего этого... Не понимаю...» (Чехов, Соч. Т. 2. С. 243).

Недалеко по своим знаниям творчества Тургенева от него ушла и другая сестра Брындина, Зина. Вообще, сестры Брындины несмотря на то, что якобы отстаивают Тургенева, тоже не понимают и не знают его, выдавая какие-то услышанные шаблоны о писателе: «Их поверхностная светскость ничего общего не имеет с подлинной культурой»¹⁰.

Так, в рассказе Зина выступает «за» Тургенева, но в то же время, тот факт, что она приписывает ему роман И.А. Гончарова, говорит о том, что и она-то, не так как барон Дронкель, а по-другому, далека от Тургенева:

«— А вы читали его «Обломова»? — спросила Зина. — Там он против крепостного права!» (Чехов, Соч. Т. 2. С. 243).

Кажется, единственным человеком в этом хаосе невежества, выразителем авторского голоса, осознающим масштаб затронутого вопроса, который на всем протяжении рассказа говорит всего несколько слов, является провинциальная девушка Марфуша:

«— Попросите его, чтоб он замолчал! Ради бога! — шепнула Марфуша Зине.

Зина удивленно поглядела на наивную, робкую девочку. Глаза провинциалки беспокойно бегали по ландо, с лица на лицо, светились нехорошим чувством и, казалось, искали, на кого бы излить свою ненависть и презрение. Губы ее дрожали от гнева» (Чехов, Соч. Т. 2. С. 243).

После этой сцены дальнейший выпад барона против Тургенева как бы уходит на второй план, улетучивается, оставляя в памяти читателей эмоциональную реакцию Марфуши.

Г.А. Бялый в своей монографии писал, что в этом рассказе Чехов выступил «защитником» Тургенева и его «Записок охотника» от «реакционных сил», допекавших писателя как при жизни, так и после смерти. «В рассказе «В ландо», — по словам ученого, — утверждается <...> национальное значение «Записок охотника», как и литературной деятельности Тургенева в целом»¹¹.

Еще одно произведение, написанное как дань памяти Тургенева, — юмореска «Список экспонентов, удостоенных чугунных медалей по русскому отделу на выставке в Амстердаме» (1882). Здесь сатира Чехова направлена на статью «Беззастенчивость ростовских театралов», в которой говорилось о том, что 25 сентября почтили память Тургенева, организовав выставку живых картин, в конце из склепа выходил писатель, читающий фрагмент из повести «Довольно»¹².

Чугунной медалью у Чехова награждается «Администрация театра в Ростове-на-Дону — за отменное тупоумие, выразившееся особенно рельефно в постановке живых картин в день тургеневских похорон» (Чехов, Соч. Т. 2. С. 254).

Крайнее возмущение Чехова вызвали события, связанные со смертью Тургенева, и люди, проявившие себя очень недостойно по отношению к писателю.

В не дошедшем до нас шестом очерке «Осколков московской жизни» звучал упрек Чехова в адрес М.Н. Каткова за то, что «Московские ведомости» не откликнулись на смерть Тургенева, не поместили в газете некролога, а вместо этого весть об уходе из жизни Тургенева была опубликована лишь в виде телеграммы из Парижа в разделе зарубежных новостей¹³.

В указанной выше юмореске чугунную медаль также получают «педагоги в Твери — за отменную нетенденциозность в оценке таких писателей, как какой-нибудь Тургенев» (Чехов, Соч. Т. 2. С. 254).

Все это в совокупности является ярким свидетельством того, как Чехов относится к Тургеневу, как свято чтил память о нем, и как высоко оценивал тот след, который он оставил в истории русской литературы. А тех, кто не понимал его значения, он сатирически изображал в своих произведениях.

В рассказе «Дачница» (1884) «Леля NN, хорошенькая двадцатилетняя блондинка» (Чехов, Соч. Т. 3. С. 11) с грустью размышляет, сравнивая свою реальную жизнь, с тем, что ей представлялось, когда она еще была институткой: «...Леля была убеждена, что, выйдя из института, она неминуемо столкнется с тургеневскими и иными героями, бойцами за правду и прогресс, о которых впередогонку трактуют все романы и даже все учебники по истории — древней, средней и новой...» (Чехов, Соч. Т. 3. С. 12).

Но ожидания мечтательной Лели не сбылись, действительность оказывается иной, далекой от тех «идеалов», к которым она стремилась. Муж ее «груб, неотесан и нелеп, как сорок тысяч нелепых братьев» (Чехов, Соч. Т. 3. С. 12). Человек, который «никогда ничего не читает — ни книг, ни газет» (Чехов, Соч. Т. 3. С. 12), тем не менее «со знанием дела» рассуждает о литературе, вынося «приговор» писателям:

«— Нет у нас теперь хороших писателей! — вздыхает он за каждым обедом, и это убеждение вынес он не из книг. <...> Тургенева смешивает с Достоевским, карикатур не понимает, шуток тоже, а прочитав однажды, по совету Лели, Щедрина, нашел, что Щедрин «туманно» пишет» (Чехов, Соч. Т. 3. С. 12).

И.Г. Ямпольский считает, что в этом рассказе упоминание о героях Тургенева служит основанием для резкого разделения Лели и ее мужа¹⁴.

Однако с этим мнением вряд ли можно согласиться. Разумеется, если сравнивать Лелю и ее мужа, то она в своем интеллектуальном развитии превосходит его, но и над ней автор иронизирует, что наглядно можно заметить во вступительном описании Лели: «Хорошенькое лицо ее так грустно, в глазах темнеет столько тоски, что, право, неделикатно и жестоко не поделиться с ней ее горем» (Чехов, Соч. Т. 3. С. 11). А два финальных предложения лишь подкрепляют эту мысль: «Она стоит теперь у палисадника, думает о нем, сравнивает его со всеми знакомыми ей мужчинами и находит, что он лучше всех; но ей не легче от этого. Священный ужас m-lle Morceau обещал ей больше» (Чехов, Соч. Т. 3. С. 13).

Более того, эти заключительные предложения, кажется, предполагают перспективу: возможно, пройдет еще несколько лет в браке с таким мужем и разница между ними вовсе нивелируется.

Е.В. Тюхова утверждает, что упоминание имени Тургенева является средством дифференциации чеховских персонажей: «Двойную функцию <...> выполняет имя Тургенева в рассказах «Дачница» и «В ландо». «Своим», близким оказывается писатель для положительных персонажей и чуждым — отрицательным»¹⁵.

Данное суждение нам кажется спорным, поскольку даже так называемые «положительные» персонажи Чехова, в сущности, оказываются по-иному, но все-таки тоже далеки от Тургенева, что наблюдается в ряде тонких, едва уловимых, деталей. Более того, такое строгое разделение персонажей в художественном мире Чехова на «положительных» и «отрицательных» вряд ли возможно, чему противился сам автор, а если и возможно, то весьма условно, с определенными оговорками.

Председателю земской управы, Егору Федорычу Шмахину, в эскизе «Безнадежный» (1885) пришлось остаться дома, так как «река затопила все дороги» (Чехов, Соч. Т. 3. С. 219), и планы на вечер рухнули. Шмахин безнадежно скучает, время тянулось невероятно медленно. «Два раза ложился он спать и просыпался, раза два принимался обедать, пил раз шесть чай, а день всё еще только клонился к вечеру» (Чехов, Соч. Т. 3. С. 219). Он смотрел в окно на реку, которая заставила его так скучать, потом от нечего делать принялся в энный раз рассматривать альбом с карточками родственников и знакомых, но и это ему наскучило. Затем он решил поиграть в шашки, но в игре с самим с собой он скоро запутался, и тогда решил сыграть партию с Илюшкой, но и это бросил, так как посчитал, что результат игры с неравным в социальном отношении соперником не принесет ему никакого внутреннего удовлетворения.

Наконец, после долгих топлений, председатель земской управы прибегает к последнему средству: на «заваленной книжным хламом» (Чехов, Соч. Т. 3. С. 222) этажерке он нашел номер «Современника» за 1859 год, в котором наткнулся на «знакомое» произведение:

««Дворянское гнездо» Чье это? Ага! Тургенева! Читал... Помню... Забыл, в чем тут дело, стало быть, еще раз можно почитать... Тургенев отлично пишет... мда...» (Чехов, Соч. Т. 3. С. 222).

Прошло всего несколько минут, и Шмахин уже храпел: «его тоскующая душа нашла успокоение в великом писателе» (Чехов, Соч. Т. 3. С. 222).

Так завершается долгий вечер председателя земской управы. От читателя, подобного Шмахину, с его обывательскими интересами вряд ли можно было бы ждать, что Тургенев вызовет хоть какой-либо отклик в его душе. Тургенев как «финальный аккорд» развязки вновь становится дополнительным способом оценки умственного и духовного кругозора персонажа.

Следующим по времени произведением Чехова, в центре которого снова разгорается эмоциональный спор «за» и «против» Тургенева, стала сценка «Контрабас и флейта» (1885). Основная часть повествования построена на диалоге между двумя крайне не похожими друг на друга людьми: контрабасистом Петром Петровичем и флейтистом Иваном Матвеичем. В силу сложившихся обстоятельств им пришлось жить вместе, в результате обнаружилась их абсолютная несовместимость как в бытовых привычках, так и в литературных вопросах:

«— А что вы читаете?

— Тургенева.

— Знаю... читал... Хорошо пишет! Очень хорошо! Только, знаете ли, не нравится мне в нем это... как его... не нравится, что он много иностранных слов употребляет. <...>

— Великолепные у него есть места!..

— Еще бы, Тургенев ведь! Мы с вами так не напишем. Читал я, помню, «Дворянское гнездо»... Смеху этого — страсть! Помните, например, то место, где Лаврецкий объясняется в любви с этой... как ее?.. с Лизой...

В саду... помните? Хо-хо! Он заходит около нее и так и этак... со всякими подходцами, а она, шельма, жеманится, кочевряжится, канителит... убить мало!

Флейта вскакивала с постели и, сверкая глазами, надсаживая свой тенорок, начинала спорить, доказывать, объяснять...

— Да что вы мне говорите? — оппонировал контрабас. — Сам я не знаю, что ли? Какой образованный нашелся! Тургенев, Тургенев... Да что Тургенев? Хоть бы и вовсе его не было» (Чехов, Соч. Т. 4. С. 191—192).

Контрабасист Петр Петрович, изобличающий грубого и упрямого в своих рассуждениях человека, становится «критиком» Тургенева, в адрес которого звучат распространенные упреки в употреблении иностранных слов и пространных описаниях природы. А издевательское высмеивание им одной из кульминационных сцен «Дворянского гнезда» говорит о его неспособности прочувствовать высокое.

В двух предложениях рассказчика о мыслях флейты после спора в чем-то просвечивает и авторская позиция: «...и в это время большая голова контрабаса казалась ему такой противной, глупой деревяшкой, что он дорого бы дал, если бы ему позволили стукнуть по ней хоть разик. <...> Флейта тушила лампу и долго не могла уснуть от ненависти и сознания бессилия, которое чувствует всякий, сталкиваясь с упрямством невежды» (Чехов, Соч. Т. 4. С. 192).

Однако флейтист Иван Матвеич все же предстает слабовольной натурой, в его характеристике ощущается какая-то наигранность и поза, он «во всех своих поступках старается показать человека деликатного, воспитанного» (Чехов, Соч. Т. 4. С. 191). А «любовь» к Тургеневу, как он видимо полагал, служит прикрытием, удачным подспорьем для создания безупречного реноме.

На первый взгляд может показаться, что флейта — это тот самый «положительный» персонаж, однако при обращении к мимоходом брошенным авторским деталям становится очевидным, что и над ним Чехов иронизирует не меньше, чем над контрабасом, а может, даже больше.

«Присутствие» Тургенева в сценке «Контрабас и флейта» проявляется сходным с рассказом «В ландо» образом: в обоих случаях идет спор вокруг Тургенева, одни персонажи выступают как бы «за» Тургенева, другие — «против», и самые формулировки, подтверждающие величие Тургенева в глазах персонажей, сходны: «Тургенев ведь». Эту словесную формулировку: «искусство ведь», «поэзия ведь», «Тургенев ведь» Чехов часто вводит в речевую ситуацию, когда невежды берутся рассуждать о высоких материях.

Таким образом, оба близких по времени произведения Чехова обнаруживают много точек соприкосновений, вплоть до критических замечаний, звучащих в адрес Тургенева. Но в отличие от рассказа «В ладно», где близкой Тургеневу в какой-то степени оказывается Марфуша, в «Контрабасе и флейте» такого персонажа уже нет.

В рассказе «Ряженые» (1885) представлен широкий набор кажущихся кем-то, но не являющихся им. Среди прочих тот, кто «нарядился» талантом, при любом удобном случае не упустит возможность изложить свою «программу», а о Тургеневе и Толстом он говорит с оговорками: «Тургенев, по его мнению, хорош, но... Толстой тоже хорош, но... Говоря же о своей «программе», он никогда не прибавляет этого «но»» (Чехов, Соч. Т. 4. С. 277).

Здесь снова, как во многих эпистолярных упоминаниях Чехова, в одном ряду дорогие автору имена, с помощью которых им критикуется невежество.

Иван Матвеич в одноименном рассказе 1886 года работает переписчиком у знаменитого учёного. Из их разговора мы узнаем, что Иван Матвеич вынужден был оставить гимназию «по домашним обстоятельствам» и теперь перебивается как может. Юмор в этом рассказе добрый, примиряющий и даже то, что Иван Матвеич не читал Тургенева и Гоголя, не вызывает читательского осуждения:

«— Тургенева читали?

— Н-нет...

— А Гоголя?

— Гоголя? Гм!.. Гоголя... Нет, не читал!

— Иван Матвеич! И вам не совестно? Ай-ай! Такой хороший вы малый, так много в вас оригинального, и вдруг... даже Гоголя не читали! Извольте прочесть! Я вам дам! Обязательно прочтите! Иначе мы рассоримся!» (Чехов, Соч. Т. 4. С. 373).

Интересоваться о читательском опыте своего «оригинального» переписчика учёный начинает с Тургенева, но центр тяжести смещается к Гоголю, и по этой причине Иван Матвеич даже задерживается в его кабинете, откуда ему уходить вовсе не хочется.

Владимир Семеныч Лядовский в рассказе «Хорошие люди» (1886) ведет в газете еженедельный критический фельетон. Читая рассказ из крестьянской жизни, он пришел в восторг и «находил, что автор прекрасно справляется с формой изложения, в описаниях природы напоминает Тургенева, искренен и знает превосходно крестьянскую жизнь. Сам критик был знаком с этой жизнью только по книгам и понаслышке, но чувство и внутреннее убеждение заставляли его верить рассказу» (Чехов, Соч. Т. 5. С. 415).

Здесь критика Чехова направлена на Владимира Семеныча, который рассуждает о том, чего, в сущности, он не знает, только «понаслышке», но тем не менее считает себя компетентным делать подобные выводы об авторе разбираемого им рассказа.

В предварительных вариантах произведений Чехова также встречаются упоминания о Тургеневе, которые не вошли в окончательный текст, но важны в контексте затронутой нами проблемы.

Так, в варианте рассказа «Весной» (1886), основное действующее лицо — Макар Денисыч (Кургузов) олицетворяет тип литературного неудачника. Он любил потолковать о литературе с женщинами, охотно высказывающими свои суждения. Поповна считает, что ««типы», достойные описания, сидят только в кабаках, в вагонах III класса и на базарах... Толкует иногда Кургузов о том же и с молодой земской фельдшерицей. Это образованная и начитанная барышня, но взгляд ее на литературу так же узок и ничтожен, как и у поповны. Она не понимает, а потому не признает ни формы, ни картин, ни правды, а гонится за одним только содержанием. <...> Раз он (Кургузов. — Г.Г.), не называя Тургенева, прочитал ей «Певцов» из «Записок охотника».

Она покрутила носом и сказала:

— Какая чепуха! И неужели за это платят деньги?» (Чехов, Соч. Т. 5. С. 508).

Здесь уже дается прозрачная оценка литературному кругозору фельдшерицы и поповны. Если бы этот вариант рассказа стал окончательным, то пополнил бы собой ряд других чеховских сочинений, где персонаж репрезентирует себя с помощью Тургенева.

В рассказе «Удав и кролик» (1887) Петр Семеныч, вызывающий отторжение уже одним своим внешним видом, делится искусной, четко проработанной, стратегией по соблазнению замужних женщин, главным подспорьем в этом вопросе служит супруг «жертвы». Через него опытный соблазнитель при каждой встрече передает хвалебные отзывы о своей «жертве», которые ей же сообщаются мужем. И «победная» приманка коварного «удава» — апелляция к Тургеневу: «Это, говорит, натура недюжинная, могучая, ищущая выхода! Жалею, говорит, что я не Тургенев, а то давно бы ее описал» (Чехов, Соч. Т. 6. С. 171).

Так, в хищническом плане Петра Семеныча обращение к Тургеневу явилось самым действенным «оружием», посредством чего он добивается цели: ему удается толкнуть на путь измены замужнюю женщину.

Этим рассказом завершается упоминание имени Тургенева персонажами раннего творчества Чехова. Во всех проанализированных случаях слово персонажа о Тургеневе выполняет четко организованную художественную задачу Чехова. Апеллируя к своему предшественнику, Чехов показал духовную ограниченность и узость своих персонажей, которым недоступна поэтичность тургеневской прозы.

Герои Чехова 90-х годов продолжают вспоминать Тургенева, но здесь «миссия» писателя реализуется иначе. Нельзя не согласиться с З.С. Паперным, который отметил, что «персонажи Антоши Чехонте рассуждали о Тургеневе с тупым самодовольством, непроходимым невежеством. Герои Чехова 90-х годов вступают с ним в полемику на ином уровне»¹⁶.

В ряду таких произведений стоит повесть «Дуэль» (1891), которая во многом строится с отсылкой к тургеневским коллизиям. Здесь уже упоминается не столько Тургенев, сколько его герои. (Сама фамилия героя — Лаевский фонетически созвучна с фамилией тургеневского Лаврецкого).

Так, фон Корен — антагонист Лаевского, считает его продолжателем галереи так называемых «лишних людей». К этому типу причисляет себя и сам Лаевский в «исповеди» Самойленко:

«— ...для нашего брата-неудачника и лишнего человека всё спасение в разговорах. Я должен обобщать каждый свой поступок, я должен находить объяснение и оправдание своей нелепой жизни в чьих-нибудь теориях, в литературных типах, в том, например, что мы, дворяне, вырождаемся, и прочее...» (Чехов, Соч. Т. 7. С. 355).

Рассказывая об истории знакомства и своих первых впечатлениях о Лаевском, фон Корен воспроизводит его слова, который причины своей жизненной неустроенности объяснял внешними обстоятельствами, ссылаясь при этом на своих «литературных предшественников»: ««Я неудачник, лишний человек», или: «Что вы хотите, батенька, от нас, осколков крепостничества?», или: «Мы вырождаемся...» Или начинал нести длинную галиматью об Онегине, Печорине, байроновском Каине, Базарове, про которых говорил: «Это наши отцы по плоти и духу»» (Чехов, Соч. Т. 7. С. 370).

Фон Корен также настойчиво отговаривает Самойленко не давать Лаевскому в долг деньги, так как он человек, чье «честное слово» ничего не стоит, и оправдание этому он вновь будет искать на стороне, прикрываясь на этот раз Рудиным: «...он будет оправдываться тем, что его искалечила цивилизация и что он сколок с Рудина» (Чехов, Соч. Т. 7. С. 409—410).

М.Л. Гольдштейн, относя Лаевского к «лишним людям», стремился определить, какие изменения произошли в этом знакомом типе, как он эволюционировал»: «Лаевский — это Рудин наших дней. Что же с ним сделали годы? Он упал, страшно упал, позорно, малодушно, бесчестно <...> Это полное банкротство целого типа <...> Предшественники говорили хорошее, но не делали ничего. Он уже делает дурное. Печальный прогресс!»¹⁷.

А непосредственно перед дуэлью есть еще одно «тургеневское» упоминание, где фон Корен вспоминает одну из ключевых сцен «Отцов и детей»: «У Тургенева также Базаров стрелялся с кем-то там...» (Чехов, Соч. Т. 7. С. 447).

В столь частых упоминаниях фон Кореном-материалистом имени Базарова возникает ощущение его собственной преемственной близости с тургеневским героем.

Как известно, Чехова часто критиковали за недосказанность, «неразрешенные», так называемые «открытые»¹⁸ финалы. Одним из нерешенных финальных размышлений считали фразу из «Дуэли»: «Никто не знает настоящей правды»¹⁹ (Чехов, С. Т. 7. С. 453).

О смысле этой фразы, проводя параллель с романом Тургенева, писал А.И. Батюто, отметивший, что позиция Чехова на конфликт, показанный им в «Дуэли», во многом перекликается с видением Тургенева проблематики «Отцов и детей»²⁰, по мнению которого, «...настоящие столкновения — те, в которых обе стороны до известной степени правы» (Тургенев, П. Т. 4. С. 346. Курсив автора. — Г.Г.).

Другой взгляд на этот рефреном звучащий финальный камертон чеховской повести у В.Б. Катаева, который полагает, что «финальный вывод» «Дуэли» приложим «ко всему современному состоянию человечества и вместе с тем раскрывают его точное позитивное наполнение: все теперешние страсти, дрязги, трагедии — ничто перед тем временем, когда узнают «настоящую правду»...»²¹.

Особое место в ряду тех произведений, где фигурирует имя Тургенева, занимает повесть «Рассказ неизвестного человека» (1893), которую можно назвать одной из самых «тургеневских», где «тургеневское» начало проявляется прямо и скрыто в подтексте. В ходе повествования ее основные герои — Зинаида Федоровна, Орлов, Владимир Иваныч (он же Неизвестный человек) — проходят нравственные и общечеловеческие испытания, которые ярче обнаруживают себя сквозь преломление тургеневских мотивов, что переносятся в новые исторические условия и подвергаются решительным изменениям.

Здесь уместно процитировать М.Л. Семанову, справедливо отметившую, что отношение Чехова к творческому наследию Тургенева нельзя считать подражанием, а скорее это полемика, при которой Чехов «вводил в художественную ткань своих произведений известные читателю «тургеневские» темы, ситуации, образы, придавая им новое, соответствующее своему историческому времени освещение»²².

Центральный персонаж повести — петербургский чиновник Георгий Иваныч Орлов — выступает в роли «судьи» и «критика» Тургенева. Оценочная канва повести выстраивается в основном с ретроспекцией на роман Тургенева «Накануне» и его центральной фигуре, Инсарова.

Так, приятели, собравшись в гостях у Орлова, обсуждают уход Зинаиды Федоровны от мужа с многочисленными «тургеневскими вкраплениями». Пекарский высказывает свое мнение о неправильности совместного проживания Орлова с Зинаидой Федоровной. Приведем длинный, но весьма интересный «тургеневский» диалог приятелей:

«— Я все-таки вас обоих не понимаю. Ты не студент и она не швейка. Оба вы люди со средствами. Полагаю, ты мог бы устроить для нее отдельную квартиру.

— Нет, не мог бы. Почитай-ка Тургенева.

— Зачем мне его читать? Я уже читал.

— Тургенев в своих произведениях учит, чтобы всякая возвышенная, честно мыслящая девица уходила с любимым мужчиною на край света и служила бы его идее, — сказал Орлов, иронически щуря глаза. — Край света — это licentia poetica; весь свет со всеми своими краями помещается в квартире любимого мужчины. Поэтому не жить с женщиной, которая тебя любит, в одной квартире — значит отказывать ей в ее высоком назначении и не разделять ее идеалов. Да, душа моя, Тургенев писал, а я вот теперь за него кашу расхлебывай.

— Причем тут Тургенев, не понимаю, — сказал тихо Грузин и пожал плечами. — А помните, Жоржинька, как он в «Трех встречах» идет поздно вечером где-то в Италии и вдруг слышит: Vieni pensando a me segretamente! — запел Грузин. — Хорошо!» (Чехов, Соч. Т. 8. С. 156—157. Курсив наш. — Г.Г.).

Далее на замечание Пекарского о том, что Зинаида Федоровна не силой же решила поселиться в его квартире, должно быть это произошло по обоюдному согласию, Орлов протестует:

«— Я не мог хотеть этого <...> Я не тургеневский герой, и если мне когда-нибудь понадобится освобождать Болгарию, то я не понуждаюсь в дамском обществе. На любовь я прежде всего смотрю как на потребность моего организма, низменную и враждебную моему духу; ее нужно удовлетворять с рассуждением или же совсем отказаться от нее, иначе она внесет в твою жизнь такие же нечистые элементы, как она сама. <...> Зинаида Федоровна в простоте сердца хочет заставить меня полюбить то, от чего я прятался всю свою жизнь» (Чехов, Соч. Т. 8. С. 157. Курсив наш. — Г.Г.).

В этом пространном объяснении своего чисто практического, потребительского понимания любви, Орлов ссылается на тургеневский роман, недвусмысленно приводя сюжетную основу романа «Накануне»: готовность Елены следовать за Инсаровым и служить его идее. Однако он поясняет, что не готов соответствовать тем «идеалам», по которым якобы живет Зинаида Федоровна. И здесь сталкивается иллюзия героини и действительность. Она создала образ «героя» и поверила в него. Орлов прямо говорит, что он «не тургеневский герой» и вполне очевидно, что эти отношения обречены.

В статье «Чехов и русский роман» Б.И. Бурсов пишет о том, что Орлов, отказываясь от женского общества, в случае если ему придется «освобождать родину», вступает в полемику «с самой концепцией тургеневского романа»²³.

А «Неизвестный человек», по утверждению учёного, «придерживается противоположного взгляда и, уезжая за границу, берет с собой Зинаиду Федоровну, — прямо как Инсаров... Однако он тоже оказался ренегатом. Зинаида Федоровна, убедившись в этом, покончила с собой»²⁴.

Далее Орлов снова возвращается к своей мысли, приводя новые аргументы несоответствия назначенной ему роли: «Всю свою жизнь открещивался от роли героя, всегда терпеть не мог тургеневские романы и вдруг, словно на смех, попал в самые настоящие герои. Уверяю честным словом, что я вовсе не герой, привожу тому неопровержимые доказательства, но мне не верят» (Чехов, Соч. Т. 8. С. 181. Курсив наш. — Г.Г.).

Надо отметить, что в предварительном варианте повести этого упоминания Орлова — «всегда терпеть не мог тургеневские романы» (Чехов, Соч. Т. 8. С. 384) — не было.

М.П. Громов справедливо подчеркивал, что Чехов очень часто сталкивает своих персонажей с «учебником жизни»²⁵, показывая, тем самым что случается, когда романный мир понимается «буквально»²⁶. Чехов, по словам исследователя, старался «отделить жизнь от ее литературных подобий, не продолжать ту кромешную путаницу слова и дела, когда невозможно было провести границу между героическими образами романа и простыми смертными людьми»²⁷. Эту мысль М.П. Громова еще больше подтверждает обращение к вариантам повести.

Так, в варианте «Рассказа неизвестного человека» для журнала «Русская мысль» есть ряд версий, которые не вошли в окончательный текст повести, в частности, дается ироническое объяснение этому «литературному» взгляду на жизнь:

«Перед: Да, душа моя — Сочинители вроде Тургенева совсем сбили ее с толку. Теперь другие писатели и проповедники заговорили о греховности и ненормальности совместной жизни с мужчиной. Бедным дамам уже прискучили мужья и край света, и они ухватились за эту новость обеими руками. Как быть? Где искать спасения от ужасов брачной жизни? И тут выручила тургеневская закваска. Любовь спасает от всяких бед и решает все вопросы. Выход ясен: от мужей бежать к любимым мужчинам!» (Чехов, Соч. Т. 8. С. 373. Курсив автора. — Г.Г.).

В этом не вошедшем в окончательный текст отрывке объясняется мотивация поступков Зинаиды Федоровны: «виноват» Тургенев, который «сбил ее с толку». Помимо этого здесь есть и скрытое указание на Л.Н. Толстого, в частности, можно установить ассоциативные нити с «Крейцеровой сонатой» и «Анной Карениной», где поднимается тема брачных отношений. Чехов, видимо, ощутил слишком широкий охват и отклонение от изначального замысла, вероятно, по этой причине он исключил «других писателей», оставив только Тургенева с его идеей служения любимому мужчине.

Стремясь устроить свою жизнь по якобы тургеневскому шаблону, сделав Орлова «героем», Зинаида Федоровна и себе назначает соответствующую роль — роль «тургеневской девушки».

Так, рассказывая Орлову об объяснении с мужем, она делится терзавшими ее сомнениями: правильно ли она поступает, устраивая жизнь по-своему? Не последует ли наказания? Ее посещала даже мысль уйти в монастырь: «Уйду, думаю, в монастырь или куда-нибудь в сиделки, откажусь от счастья <...> Но взошло солнышко, и я опять повеселела. Дождалась утра и прикатила к вам» (Чехов, Соч. Т. 8. С. 153. Курсив наш. — Г.Г.).

Этот сиюминутный порыв героини — уйти в монастырь — отсылка, по всей видимости, к Лизе Калитиной. Тургеневская героиня, предчувствуя, что ее ждет «особый путь»²⁸, «навсегда покидает калитинский дом»²⁹, посвящая жизнь служению Богу, и «причиной стала не история «несчастной» любви к Лаврецкому», — как, вероятнее всего, воспринимала мыслящая в шаблонах Зинаида Федоровна, — «а история любви к Богу и к людям...»³⁰.

Но далее «высокое намерение» — уйти от мирской жизни — неожиданно снижается сочетанием «прикатила к вам», что создает резкий диссонанс между словом и делом, подчеркивая при этом легкомыслие героини. На это обратила внимание Г.М. Ребель, отметив, что косвенные сопоставления с героинями тургеневских романов создают здесь эффект пародии, поскольку Зинаида Федоровна вовсе не «тургеневская девушка», а лишь «наивная подражательница, соблазненная красотой «идейной» любви, искренне жаждущая следовать высокому образцу, но по природе своей к этому не приспособленная, не склонная ни к аскетизму, ни к самопожертвованию»³¹.

Чеховская героиня, по справедливому мнению исследовательницы, живет иллюзиями, ошибаясь в мужчине, которому определила роль героя, тогда как ««тургеневские девушки» выбирали действительно достойных любви мужчин»³².

Продолжая мысль Г.М. Ребель, можно сказать, что здесь оказывается слабым и несостоятельным не только и не столько герой, сколько Зинаида Федоровна, она не дотягивает до «тургеневской девушки»³³ поступка, впрочем, так же, как определенный ею на роль Инсарова — Орлов. Таким образом, никто из них не проходит это «испытание Тургеневым».

Однако Зинаида Федоровна не сдается. Она принуждает Орлова оставить службу, наивно полагая, что это претит его «взглядам». Орлов же парирует: «По убеждениям и по натуре я обыкновенный чиновник, щедринский герой. Вы принимаете меня за кого-то другого, смею вас уверить» (Чехов, Соч. Т. 8. С. 165). Зинаида Федоровна в свою очередь заключает: «Вы идейный человек и должны служить только идее» (Чехов, Соч. Т. 8. С. 165). Герои не слышат друг друга, они будто находятся на разных полюсах.

И наконец, пытаясь вразумить героиню, в очередной раз аттестуя себя, Орлов настаивает на том, что ошиблась именно она:

«— ...Вы воображали, что я герой и что у меня какие-то необычайные идеи и идеалы, а на поверку-то вышло, что я самый заурядный чиновник, картежник и не имею пристрастия ни к каким идеям. <...> Сознайтесь же и будьте справедливы: негодуйте не на меня, а на себя, так как ошиблись вы, а не я» (Чехов, Соч. Т. 8. С. 179. Курсив наш. — Г.Г.).

Подслушав циничные беседы приятелей, Неизвестный сообщает Зинаиде Федоровне о том, как они высмеивали ее высокие представления о любви и Тургенева, который устарел со своими ценностями и идеей самоотверженной любви:

«— Этим людям были смешны и вы, и ваша любовь, и Тургенев, которого вы будто бы начитались. И если мы оба сейчас умрем с отчаяния, то это им будет тоже смешно» (Чехов, Соч. Т. 8. С. 193).

Среди предварительных вариантов этого отрывка был такой: «Тургенев, которого вы начитались» (Чехов, Соч. Т. 8. С. 389). Здесь идет утверждение этого факта, в то время как в окончательной версии с прибавкой «будто бы» носит предположительный характер.

Обратимся к еще одному «тургеневскому» фрагменту, не вошедшему в окончательный текст повести. В эпизоде, когда Неизвестный и Зинаида Федоровна решают уехать, была такая вставка:

«Этим истасканным джентльменам нужны вы только, когда они наиболее расположены к любовным излияниям и бывают в ударе, — это он сам говорил; тут нужны вы только когда бываете нарядны, остроумны, фальшивы и ловко обманываете вашего мужа, а порыв, чистота, ясный ум, честные взгляды — это тургеневщина, плохие повести, это скучно и мешает жить. Вы шли к Орлову и думали, что исполняете свой долг, а вас осмеяли и ошикали в первый же день; вы, в простоте сердечной, воображали, что вы идейный человек, а на самом деле вышло, что вы смешная, назойливая любовница, от которой ничем не отделаешься. <...> Жить с этими людьми, любить их, иметь с ними общее — значит играть жалкую, унизительную роль. <...> Оставьте этих несчастных, чуждых вам людей, и пойдемте в иную среду. Там займете вы положение, достойное вас...» (Чехов, Соч. Т. 8. С. 390. Курсив наш. — Г.Г.).

По всей видимости, этот пассаж был исключен в силу своей прозрачности, так как слишком очевидно приоткрывается «художественная завеса», расставляются все точки. Для Чехова важна была именно активная читательская работа: до этих мыслей читатель должен дойти сам, без помощи со стороны. Вероятно, это и послужило причиной невключения цитированного отрывка в текст.

Героиня чеховской повести оказывается неспособной выстоять испытания реальной жизнью и в конце повести кончает жизнь самоубийством. В этом добровольном уходе из жизни Зинаиды Федоровны Е.Г. Новикова усматривает непригодность тургеневских идеалов в современной Чехову действительности: «...самоубийство Зинаиды Федоровны — это не только обвинение Орлову и Владимиру Ивановичу, в первую очередь — это страшный крах идеалов тургеневского героя, пришедших в неразрешимое противоречие с реальной жизнью»³⁴.

Однако вряд ли можно согласиться с мыслью о «крахе идеалов», поскольку у истинного идеала нет краха, ведь люди-то у Чехова «тургеневское» понимают своеобразно, поверхностно.

Вообще, в чеховской повести Тургенев предстает «разным»: популярный писатель, воспринимающийся как своего рода клише (не случайно в ранней редакции произведения находим такие суждения: «Тургенев, которого вы начитались» (Чехов, Соч. Т. 8. С. 389)), женщины, которые «от мужей бегут к любимым мужчинам» (Чехов, Соч. Т. 8. С. 373), такого ведь у Тургенева нет, и прочие штампы); Тургенев также входит сюда со своей сложной проблематикой, недоступной и непонятной этим людям, но предполагаемой автором. Мир и эпоха Тургенева в «Рассказе неизвестного человека» выступают в том числе и как недостижимый идеал.

Примечателен еще тот факт, что в письме к А.С. Суворину от 4 марта 1893 г. Чехов писал о возможной концовке «Рассказа неизвестного человека»: «Хотел я дать маленький эпилог от себя, с объяснением, как попала ко мне рукопись неизвестного человека, и написал этот эпилог, но отложил <...> до того времени, когда эта повесть выйдет отдельной книжкой» (Чехов, П. Т. 5. С. 180). К такому приему, как известно, прибегал во многих своих повестях Тургенев.

Этот планируемый «эпилог» так и не стал частью произведения, возможно, по той причине, что в целом шел вразрез с писательской манерой Чехова, и это было бы совсем не по-чеховски, а больше по-тургеневски. Занимая, как правило, позицию стороннего наблюдателя, Чехов-автор предпочитал не вмешиваться в общий ход повествования, оставляя место для некоторой недосказанности и художественной перспективы.

Еще один герой, рассуждающий о литературе — это адвокат Лысевич в «Бабьем царстве» (1894). Сначала он восторженно отзывается о Мопассане, непременно рекомендуя его Анне Акимовне к прочтению, а потом повествователь сообщает нам о его отношении к Тургеневу: «Он, по его словам, любил Тургенева, певца девственной любви, чистоты, молодости и грустной русской природы, но сам он любил девственную любовь не вблизи, а понаслышке, как нечто отвлеченное, существующее вне действительной жизни» (Чехов, Соч. Т. 8. С. 286—287).

И затем этот «почитатель» Тургенева «припал щекой» к руке Анны Акимовны и начал требовать свои «наградные», что создает резкий контраст. У Лысевича такие же стереотипные представления о Тургеневе, как у людей, знакомых с творчеством писателя весьма поверхностно. Кроме того, здесь, как и в ранних рассказах Чехова, с помощью Тургенева, которым Лысевич прикрывает свою пошлость и стремление к наживе, раскрывается его истинная сущность.

В рассказе «В усадьбе» (1894) Рашевичу, склонному к разглагольствованиям, которому «всегда казалось, что он говорит нечто новое и оригинальное» (Чехов, Соч. Т. 8. С. 334), дается такая исчерпывающая характеристика: соседи и знакомые его сторонились и недолюбливали, говорили, что он своими пустыми разговорами «вогнал в гроб жену», а за спиной презрительно «называли его ненавистником и жабой» (Чехов, Соч. Т. 8. С. 334).

Во всех достижениях человечества Рашевич видит заслугу «белой кости»:

«— ...Возьмите наших первоклассных художников, литераторов, композиторов... Кто они? Всё это, дорогой мой, были представители белой кости. Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Тургенев, Гончаров, Толстой — не дьячковские дети-с!» (Чехов, Соч. Т. 8. С. 335).

На возражение своего собеседника, Мейера, о Гончарове Рашевич мгновенно реагирует:

«— Гончаров был купец, — сказал Мейер.

— Что же! Исключения только подтверждают правило. Да и насчет гениальности-то Гончарова можно еще сильно поспорить» (Чехов, Соч. Т. 8. С. 335).

Здесь из общего «писательского ряда» выбивается не Тургенев, как это часто бывает, а его «литературный соперник» — И.А. Гончаров. В этот период творческой деятельности сам Чехов уже критически оценивал художественное наследие И.А. Гончарова³⁵, хотя ранее в «Литературной табели о рангах» по таланту он ставил автора «Обломова» наряду с Л.Н. Толстым. Можно утверждать, что в этом рассказе в какой-то степени просвечивает и авторское отношение.

В первоначальном варианте рассказа «После театра» (1892) героиня Надя, вдохновленная посещением театра, где давали «Евгения Онегина», подражая пушкинской Татьяне, садится за свое письмо: ««Сегодня я читала «Накануне» Тургенева...» Она подумала и зачеркнула последнюю фразу. Однажды Горный сказал ей: «Музыкальная пьеса, как и всякое художественное произведение, должно заключать в себе идею. Если идеи нет, то произведение ничтожно». В «Накануне» Надя не нашла никакой идеи, и ей неловко было сознаться в этом. Вчера она разучивала с матерью новый, очень хорошенький романс и тоже не нашла идеи» (Чехов, Соч. Т. 8. С. 353).

Однако в окончательный текст эта вставка о том, что Надя не обнаружила идеи в «Накануне», не была включена. Возможно, это было продиктовано и общей концепцией рассказа, в которую данное упоминание не совсем вписывалось. Если бы эта мысль вошла в произведение, то Тургенев снова мог бы стать оценочным критерием умственного кругозора героини.

В рассказе «Ариадна» (1895) исследователи не без основания находят «тургеневское» в сфере поэтики, есть в нём и прямое упоминание о писателе. Так, кроме разного рода суеверных страхов, которым была подвержена героиня, она была также убеждена в том, «что Болеслав Маркевич лучше Тургенева» (Чехов, Соч. Т. 9. С. 128).

В предварительных записях Чехова данное суждение имеет «оценочное» продолжение: «Она говорит, что Болеслав Маркевич лучше Тургенева. Но ведь подобных вещей мужчины не говорят даже в шутку!» (Чехов, Соч. Т. 17. С. 25).

Надо полагать, в финальный текст это уточнение не вошло, так как сыграла роль обычная чеховская установка — недоговорить. Тем более, чеховские читатели и без того знали о сложных взаимоотношениях Тургенева и Б.М. Маркевича, который стремился подорвать авторитет Тургенева, в особенности перед молодежью. Чехов всецело был на стороне Тургенева.

В цитированной выше фразе из «Ариадны» Е.В. Тюхова усматривает не только способ оценки персонажа, но и ярко выраженную непосредственно авторскую оценку: «...как будто бесстрастная информативная фраза приобретает значение эстетического критерия, становится весьма существенным моментом не только характеристики персонажа, но и бесспорным репрезентантом отрицательного отношения к нему автора»³⁶.

О том, что Чехов занимал позицию Тургенева, красноречиво свидетельствуют и его критические суждения о драме Б.М. Маркевича «Бездна» в «Осколках московской жизни», которую он называл «длинной, толстой, скучной чернильной кляксой» (Чехов, Соч. Т. 16. С. 60).

М.П. Чехов в своих воспоминаниях писал о конфликте Тургенева с Б.М. Маркевичем, признаваясь, что роман последнего «Четверть века назад» вызывал у него читательский интерес, но слухи об авторе играли не в его пользу: «Говорили о том, что он был уволен со службы в двадцать четыре часа, что был явным врагом Тургенева, которого я обожал и который на один из его выпадов ответил ему далеко не лестным письмом в «Вестнике Европы»»³⁷.

В черновом варианте повести «Три года» (1895) читаем: «В «Записках охотника» мы видим протест против крепостного права, а в «Анне Карениной» автор вооружается против высшего света с его пошлостями, и потому эти произведения значительны и полезны» (Чехов, Соч. Т. 9. С. 379).

В окончательном тексте эти указания были сняты. Ценность художественного произведения, по утверждению Кости, определяется содержащейся в нем «серьезной общественной задачи». И далее он поясняет свою мысль:

«— Если в произведении протест против крепостного права или автор вооружается против высшего света с его пошлостями, то такое произведение значительно и полезно» (Чехов, Соч. Т. 9. С. 55). А те романы и повести, в которых описываются лишь любовные перипетии, по его мнению, совершенно бесполезны.

Здесь Чехов, как и прежде, работая с черновыми вариантами, оставляет лишь указание. Говоря, о «крепостном праве» и «пошлостях» высшего света, автор рассчитывал, что нужные ассоциации в читательском сознании всплывут сами собой, поскольку «в чеховском повествовании есть целая система намеков, подсказывающих нужную литературную ассоциацию или «субъективный элемент»»³⁸.

В рассказе «Человек в футляре» (1898) учитель гимназии Буркин повествуя о судьбе «футлярного» человека Беликова, державшего в страхе не только гимназию, но и весь город, недоумевает над коллегами: «...наши учителя народ всё мыслящий, глубоко порядочный, воспитанный на Тургеневе и Щедрине, однако же этот человечек, ходивший всегда в калошах и с зонтиком, держал в руках всю гимназию целых пятнадцать лет! (Чехов, Соч. Т. 10. С. 44).

На что Иван Иваныч после многозначительной паузы реагирует:

«— Да. Мыслящие, порядочные, читают и Щедрина, и Тургенева, разных там Боклей и прочее, а вот подчинились же, терпели... То-то вот оно и есть» (Чехов, Соч. Т. 10. С. 44).

В этой реплике Ивана Иваныча ощущается негодование на то, что такие люди, «воспитанные на Тургеневе и Щедрине», — писателях, которые в своих произведениях выступали против социального гнета в любой его форме, — не смогли противостоять одному человеку, а слепо подчинялись. Здесь и кроется корень общественных проблем — в отсутствии борьбы. Легче смириться, приспособиться к обстоятельствам, чем отстаивать свое право на свободу, свободу во всех её проявлениях.

Завершая список рассказов и повестей с отсылками к Тургеневу, коснемся и последнего рассказа Чехова «Невеста» (1903).

В финальном варианте на жалобы Нади, о том, что она не спит по ночам, мать делится своим средством борьбы с бессонницей:

«...А когда я не сплю по ночам, то закрываю глаза крепко-крепко, вот этак, и рисую себе Анну Каренину, как она ходит и как говорит, или рисую что-нибудь историческое, из древнего мира...» (Чехов, Соч. Т. 10. С. 207).

В первой редакции рассказа читаем: «рисую Лаврецкого или кого-нибудь из истории» (Чехов, Соч. Т. 10. С. 305).

Тургеневская традиция в этом рассказе прослеживается и на сюжетном уровне, особенно если обратиться к некоторым деталям из истории создания. Так, при работе над «Невестой»³⁹ в письме от 26 января 1903 года к О.Л. Книппер-Чеховой автор сообщал: «Пишу рассказ для «Журнала для всех» на старинный манер, на манер семидесятых годов» (Чехов, П. Т. 11. С. 133). Упоминание о «семидесятых годах» не исключает того, что Чехов имел в виду и «тургеневских женщин», уходивших в революцию или предполагавших такой путь: Марианна в романе «Новь», героиня лирической миниатюры «Порог».

На такую перспективу чеховского рассказа указывал и В.В. Вересаев, приводя в своих воспоминаниях диалог с автором:

«— Антон Павлович, не так девушки уходят в революцию. И такие девицы, как ваша Надя, в революцию не идут.

Глаза его взглянули с суровою настороженностью.

— Туда разные бывают пути»⁴⁰.

Чехов все-таки избрал иную концовку для своего последнего рассказа. По мнению мемуариста, это была пусть и неуспешная, но тем не менее «попытка», предпринятая автором, «вывести хорошую русскую девушку на революционную дорогу»⁴¹.

Загадку финала чеховского рассказа пытались разгадать многие исследователи⁴². Так, Карл Крамер, считая концовку «Невесты» неоднозначной, задавался характерным вопросом: «...бежит ли героиня, Надя, от узкого провинциализма ее родных и находит в конце концов лучшую жизнь — или ей суждено постоянное порхание от одного увлечения к другому, каждое из которых совершенно заслоняет все остальные?»⁴³. Этими и другими вопросами относительно финала чеховского рассказа задаются и современные исследователи⁴⁴.

И здесь, как и в случае с другими произведениями Чехова, вновь актуализируется его установка как художника, заключающаяся в «правильной постановке вопроса» (Чехов, П. Т. 3. С. 46. Курсив автора. — Г.Г.) и отношение к читательскому восприятию: «решают пусть присяжные, каждый на свой вкус» (Чехов, П. Т. 3. С. 46).

Тургеневские образы постоянно мелькают и в драматических произведениях Чехова разных лет. С тургеневскими героями соотносят себя многие чеховские герои.

Так, уже в первой пьесе «Безотцовщина» (1878), в которой, по словам И.Н. Сухих, соединены «концы и начала его (Чехова. — Г.Г.) художественного мира»⁴⁵, Иван Иванович Трилецкий, рассказывая о своих прежних убеждениях, вспоминает Базарова: «Теперь Мамону служу, а в молодости богу не молился. Базаристей меня и человека не было... Материя! Штоф унд крафт!» (Чехов, Соч. Т. 11. С. 59).

В первоначальном варианте это высказывание Иван Ивановича выглядело несколько иначе: «в молодости — Печорина и Базарова разыгрывал» (Чехов, Соч. Т. 11. С. 345).

Это отсылка к десятой главе романа «Отцы и дети», где Базаров в разговоре с Аркадием передает совет его отцу, Николаю Петровичу, читать не Пушкина, а «Материю и силу» Л. Бюхнера, пользовавшуюся популярностью у нигилистов.

Думается, такая самопрезентация Трилецкого служила для автора дополнительным штрихом в создании образа, а для читателей — неким ключом к его пониманию.

В комедии «Леший» (1889) отставной профессор Серебряков жалуется на свой преклонный возраст и плохое самочувствие, выражая опасение, как бы и его не настигла болезнь Тургенева: «Говорят, у Тургенева от подагры сделалась грудная жаба. Боюсь, как бы у меня не было» (Чехов, Соч. Т. 12. С. 146). Эту же фразу без изменений находим в переработанном варианте «Лешего», в пьесе «Дядя Ваня» (1897).

В письме к А.П. Философовой от 6 (18) августа 1874 Тургенев рассказывал о своей болезни (подагре), из-за которой он долго не мог уделить время накопившейся корреспонденции (Тургенев, П. Т. 13. С. 157—158).

Как ранее нами уже отмечалось, Чехов был основательно знаком и с перепиской Тургенева, время от времени в его творческой памяти всплывали отдельные фразы из тургеневских писем, вероятно, и это письмо он читал.

В цензурном экземпляре ранней редакции «Лешего» есть еще одно «тургеневское» упоминание. Соня жалуется, рассказывая о том, как ей зимой было скучно, а на вопрос, почему она не общается с соседями, отвечает: «Избавьте. Ни одного обыкновенного человека, а всё такие, что хоть в музей. Народники в вышитых сорочках, земские доктора, похожие на Базарова» (Чехов, Соч. Т. 12. С. 267).

Называя и в данном случае упоминание о Базарове в пьесе Чехова «характеристической функцией»⁴⁶, Е.В. Тюхова справедливо отмечает: «Не только знаковой для эпохи 60-х образ Базарова, но и роман «Отцы и дети» в целом присутствует в сознании персонажей чеховских пьес и их автора»⁴⁷.

В неоконченной пьесе Чехова «Ночь перед судом», написанной в начале 1890-х гг. упоминание о Тургеневе, как и в ранних рассказах Чехова, носит иронический посыл в адрес персонажа. Действие разворачивается на почтовой станции, где остановился «обвиняемый» Зайцев, чтобы провести ночь перед судом. Он перебирает различные варианты исхода своего дела. Но вдруг до его слуха доносятся голоса соседей. Питая любовь к «дорожным приключениям», Зайцев рисует в воображении хорошенькую женщину и при этом думает: «Иной раз едешь и на такой роман наскочишь, что ни у какого Тургенева не вычитаешь...» (Чехов, Соч. Т. 12. С. 224).

Об автобиографичности писателя-беллетриста Тригорина в чеховской «Чайке» (1896) писали многие. Л.Н. Толстой, высоко ставивший прозу Чехова, отмечая его новаторство в области «формы», крайне отрицательно относился к творениям Чехова-драматурга.

«Чайку» он также не любил, с некоторыми оговорками признавая удачным лишь «писательский монолог» Тригорина: «Литераторов не следует выставлять: нас очень мало и нами не интересуются. Лучшее в пьесе — монолог писателя, — это автобиографические черты, но их можно было написать отдельно или в письме; в драме они ни к селу, ни к городу»⁴⁸.

Интересно в связи с этим обратиться к другим источникам. В.А. Поссе на страницах своих воспоминаний приводит диалог с Чеховым, который произошел в антракте на постановке «Чайки» в Художественном театре. Как признается сам мемуарист, до этого дня с сюжетом чеховской пьесы он знаком не был:

«— Антон Павлович, хочется вас поблагодарить за ту смелость, с какой вы решились крупного писателя, почти равного Тургеневу, вывести таким пошляком, как Тригорин.

Я тотчас почувствовал, что сказал что-то неладное. Чехов слегка вздрогнул, побледнел и резко сказал:

— Благодарите за это не меня, а Станиславского, который действительно сделал из Тригорина пошляка. Я его пошляком не создавал.

Когда я впоследствии прочитал «Чайку» и вдумался в Тригорина, то понял, что Тригорина Чехов создавал в известной степени по образу и подобию своему»⁴⁹.

Причина столь не характерного для Чехова ответа связана была не с тем, что Тригорина назвали «пошляком», и которая в силу некоторой близости со своим героем, могла быть приписана также автору и, следовательно, обидеть его, как вероятнее всего понял это мемуарист. Очевидно, что не в этом дело, Чехов всегда восставал, когда не понимали направления его творческой мысли или намеренно искажали, когда приходилось объяснять, что он хотел сказать тем или иным произведением. Тригорин, действительно, в какой-то степени автобиографичен, что, например, прослеживается в уже упоминавшихся монологах о назначении писателя и творческих исканиях, но отнюдь не «пошлым» стремился изобразить своего героя Чехов.

Рассердить Чехова, думается, ещё могло очередное сопоставление с Тургеневым, в этот период литературной деятельности такие сравнения встречали неприятие со стороны автора «Чайки».

Вл.И. Немирович-Данченко, напротив, опровергал попытки сближения Чехова с Тригориным, утверждая, что прототипом для чеховского героя послужил скорее писатель И.Н. Потапенко, чем сам автор»⁵⁰.

Однако мы полагаем, что все-таки Тригорин во многом близок своему создателю. Он, как и сам Чехов, оценивает свой творческий след сквозь толстовско-тургеневскую призму. Они — бесспорные авторитеты, с которыми всегда, «до гробовой доски», его будут сравнивать: «А публика читает: «Да, мило, талантливо... Мило, но далеко до Толстого», или: «Прекрасная вещь, но «Отцы и дети» Тургенева лучше». И так до гробовой доски все будет только мило и талантливо, мило и талантливо — больше ничего, а как умру, знакомые, проходя мимо могилы, будут говорить: «Здесь лежит Тригорин. Хороший был писатель, но он писал хуже Тургенева»» (Чехов, Соч. Т. 13. С. 30).

Эти размышления Тригорина, как нам кажется, перекликаются с одним бытовым эпизодом из воспоминаний Л.А. Авиловой, который лишь на первый взгляд может показаться незначительным. Однажды, придя в гости, Чехов принес пакет с карамельками, на обертках которых были изображены русские писатели:

«— Сморите, какие карамельки, — сказал он поздоровавшись. — Писательские. Как вы думаете: удостоимся ли мы когда-нибудь такой чести?

На обертке каждой карамельки были портреты: Тургенева, Толстого, Достоевского...

— Чехова еще нет? Странно! Успокойтесь: скоро будет»⁵¹.

Здесь прослеживается то, что всегда беспокоило Чехова — быть заслоненным фигурами маститых писателей, внутреннее опасение, о котором он говорил крайне редко.

В пьесе «Дядя Ваня» Астров, уговаривая Елену Андреевну остаться в имении, по мнению которого, лучше бесцельно проводить жизнь не в городе, а в «поэтическом крае», приводит аргументы в пользу своей точки зрения: «Поэтично, по крайней мере, даже осень красива... Здесь есть лесничество, полуразрушенные усадьбы во вкусе Тургенева...» (Чехов, Соч. Т. 13. С. 110).

Е.В. Тюхова, обращаясь к этой «тургеневской» цитате, дает следующий комментарий: «Персонажи чеховских пьес проявляют понимание не только эстетической высоты, но и специфических особенностей тургеневского творчества»⁵².

Нам представляется это утверждение спорным в силу нескольких обстоятельств. Во-первых, среди персонажей Чехова не так уж много тех, кто по-настоящему «понимает» творчество Тургенева и оценивает «эстетическую высоту» его прозы. Во-вторых, упоминание Астровым «о полуразрушенных усадьбах», думается, в большей степени содержит здесь намек на отжившее, ушедшее в прошлое, то, что рефреном звучало в адрес Тургенева в эпистолярной критике Чехова.

Отдельного внимания заслуживает обращение к фельетонным заметкам Чехова, в которых он также вспоминал своего великого предшественника. В них порой устанавливаются интересные мировоззренческие сближения писателей.

Чехов и Тургенев были не похожи друг на друга во многом: и как писатели, и как личности. Они по своему происхождению принадлежали к разным социальным группам, один получил типично дворянское воспитание, другой вынужден был стоять после уроков в бакалейной лавке отца, а на рассвете просыпаться на церковную службу. У одного была репутация добродушного, но «мнительного, ранимого барина»; другой «выдавливал из себя по каплям раба» (Чехов, П. Т. 3. С. 133), предельно сдержанный и деликатный.

И как литераторы они лишь отрывочно соприкасались, но никогда полностью не совпадали. Однако при всей их разности в ряде высказываний об искусстве обнаруживаются точки соприкосновений, это то, что по-настоящему роднит этих двух, казалось бы, столь непохожих друг на друга писателей.

Так, например, во многом единогласны были они в оценках французской драматической актрисы Сары Бернар. Гастролям Сары Бернар в Россию посвящены два фельетона Чехова: «Сара Бернар» (1881) и «Опять о Саре Бернар» (1881).

В первом фельетоне «Сара Бернар» в нескольких чертах иронически описаны некоторые биографические эпизоды актрисы, ее путь к большой сцене с девизом «во что бы то ни стало» добиться своей цели. Этот обзор написан в более сдержанной манере, хотя последнее предложение предуведомляет о будущей критике: «Как гостье скажем комплимент, а как артистку раскритикуем наистрожайше» (Чехов, Соч. Т. 16. С. 11).

Во второй заметке «Опять о Саре Бернар» читателям предлагается перенестись в Париж и вообразить себе его знаковые места и достопочтенных людей, среди которых и Тургенев «вместе» со своей героиней: «Вы мечтаете, и пред вашими глазами мелькают один за другим: Булонский лес, Елисейские поля, Трокадеро, длинноволосый Доде, Зола с своей круглой бородкой, наш И.С. Тургенев и наша «сердечная» m-me Лаврецкая⁵³, гулящая, сорящая российскими червонцами семо и овамо» (Чехов, Соч. Т. 16. С. 14).

И далее Чехов пишет, что возможно «спутники Сары», т. е. её театральная труппа, выступая перед русскими зрителями, подумают, что перед ними публика, ничего не смыслящая ни во французском языке, ни в театре. Однако это будет очень опрометчивое суждение, потому что перед ними, по словам автора, «самая что ни на есть соль мира» (Чехов, Соч. Т. 16. С. 15): «Мы видели публику, избалованную игрой покойных Садовского, Живокини, Шумского, часто видящую игру Самарина и Федотовой, воспитанную на Тургеневе и Гончарове <...> Немудрено, если она (публика. — Г.Г.) не падает в обморок в то время, когда Сара Бернар за минуту до смерти энергичнейшими конвульсиями дает публике знать, что она сейчас умрет» (Чехов, Соч. Т. 16. С. 15).

Основной удар чеховской критики в отношении Сары Бернар был направлен на искусственность ее актерской игры, которая чувствовалась в каждом ее жесте: «Каждый шаг ее — глубоко обдуманный, сто раз подчеркнутый фокус... Из своих героинь она делает таких же необыкновенных женщин, как и она сама... Играя, она гонится не за естественностью, а за необыкновенностью. Цель ее — поразить, удивить, ослепить...» (Чехов, Соч. Т. 16. С. 17).

Эти два фельетона были написаны Чеховым в 1881 году. В этом же году в письмах к разным адресатам весьма категорично писал о Саре Бернар и Тургенев. Примечательно, что отзывы Чехова о Саре Бернар появились раньше, чем тургеневские, т. е. сходство в их суждениях устанавливается здесь типологически.

Так, резко отрицательный отзыв Тургенева содержится в письме к М.М. Стасюлевичу от 2 (14) декабря 1881 г.: «В виде личной услуги прошу Вас поручить Вашему театральному рецензенту, когда Сарра Бернар приедет в Петербург, пребольно высечь эту бездарнейшую пуфистку и кривляку, у которой только и есть, что прелестный голос — а всё остальное ложь, фальшь и дряннейший парижский шик»⁵⁴.

Такими же характеристиками Тургенев наделял актрису в письме к М.Г. Савиной от 3 декабря 1881 г.⁵⁵, о ней же Тургенев писал и многим другим корреспондентам в этот период.

Актерская игра Сары Бернар не единичный случай близости в тургеневско-чеховских оценках. Так, в заметке 1883 года, ««Скоморох» — театр М.В.Л. *** (3-е января)», Чехов написал краткий отзыв о драме С.А. Гедеоновского «Смерть Ляпунова», называя её «старинной, холодной, трескучей, тягучей, как кисель...» (Чехов, Соч. Т. 16. С. 24).

Чеховское восприятие совпадает с подробным критическим обзором этой пьесы, данным Тургеневым, который подчеркнул в ней однообразность, натянутость, ряд условных фраз, эффектов и общих мест. Тургенев в своей рецензии также отмечал влияние Шекспира, Загоскина, Шиллера, Гёте, Гоголя на автора «Смерти Ляпунова», что, по мнению Тургенева, составляет, достоинство и в то же время недостаток этого произведения: «недостаток потому, что только живое нас занимает, а все механически составленное — мертво; достоинство — потому, что бесцветное подражание всё же лучше плохой самостоятельности, уже потому лучше, что не может получить никакого влияния» (Тургенев, Соч. Т. 1. С. 240).

Тургенев начинает свой разбор, прямо говоря об отсутствии таланта у драматурга: «драма г. Гедеонова показывает, до какой степени, при образованности и начитанности, можно обходиться без таланта» (Тургенев, Соч. Т. 1. С. 239). А завершает он рецензию своеобразным «криком души» по настоящим талантам (Тургенев, Соч. Т. 1. С. 250).

Наиболее единодушны были Тургенев и Чехов в восприятии Л.Н. Толстого. Высоко ставя мастерство Толстого-художника, в сходных выражениях оценивая его литературную деятельность, выделяя одни и те же его произведения, оба были солидарны в критике его философских воззрений.

Так, 7 (19) апреля 1863 Тургенев писал А.А. Фету и И.П. Борисову: ««Казаков» я читал и пришел от них в восторг (и Боткин также)» (Тургенев, П. Т. 5. С. 167).

А позже, когда Тургенев получил согласие Л.Н. Толстого опубликовать несколько его произведений во Франции, в письме к А.А. Фету от 4 (16) марта 1874 г. он снова восторженно отзывается о «Казаках»: «Чем чаще перечитываю я эту повесть, тем более убеждаюсь, что это chef-d'œuvre Толстого и всей русской повествовательной литературы» (Тургенев, П. Т. 13. С. 31).

Среди произведений Л.Н. Толстого Тургенев также выделял повесть «Поликушка», о чем он писал 25 января (6 февраля) 1864 г. А.А. Фету: «Прочел я после Вашего отъезда «Поликушку» Толстого и удивился силе этого крупного таланта. <...> Мастер, мастер!» (Тургенев, П. Т. 5. С. 263).

Эти же толстовские сочинения особенно ценил и Чехов. В письме к А.А. Долженко от 8 мая 1891 г. он рекомендует к прочтению отмеченные Тургеневым произведения Толстого: «Пока живешь у нас, почитай Толстого. Он на полке. Найди рассказы «Казаки», «Холстомер» и «Поликуша». Очень интересно» (Чехов, П. Т. 4. С. 226).

Насколько Тургенев и Чехов высоко ставили художественные сочинения Толстого, настолько отрицательно они воспринимали его философию, о чем они также делились в своих письмах.

13 (25) сентября 1873 Тургенев писал А.А. Фету: «...радуюсь слухам о том, что он (Л.Н. Толстой. — Г.Г.) оканчивает большой роман. Дай только Бог, чтобы там философии не было!» (Тургенев, П. Т. 12. С. 221).

«Я третьего дня читал его (Л.Н. Толстого. — Г.Г.) «Послесловие». Убейте меня, но это глупее и душнее, чем «Письма к губернаторше», которые я презираю. Чёрт бы побрал философию великих мира сего!» (Чехов, П. Т. 4. С. 270), — писал Чехов А.С. Суворину 8 сентября 1891 г.

Таким образом, на основе вышеприведенного сравнительного анализа можно утверждать, что Тургенев и Чехов были во многом близки, прежде всего в понимании искусства, в широком смысле этого слова, искусства, которое «по своей природе неразрывно связано со всем богатством жизни, с миром человеческих чувств, <...> способно объединять людей»⁵⁶. А это духовное родство Чехова и Тургенева подчеркивает гораздо больше, чем то, что и их разъединяло в некоторых писательских подходах и художественных решениях.

Как трепетно Чехов относился к памяти Тургенева, видно не только по его художественным произведениям, но и по его заметкам на злобу дня.

После смерти Тургенева В.А. Морозовой в городскую думу было подано прошение об основании в Москве читальни с присвоением ей имени Тургенева. Г-жа Морозова пожертвовала средства и брала на себя обязанность в первое время содержать читальню. Этому событию посвящен один из фельетонов Чехова в «Осколках московской жизни»: «На конце Сретенского бульвара построено прошедшею осенью странное здание кирпичного цвета и с огромными окнами. К чему оно построено, неведомо. <...> Вывесили на нем как-то нечаянно вывеску «Читальня имени И.С. Тургенева» и потом, словно испугавшись чего-то, сняли вывеску и забили дверь доской.

— Извозчик, что такое в этом доме? — спросил я как-то извозчика, проезжая мимо странного дома.

— Надо полагать, портерная... — отвечал извозчик. — А впрочем, кто его знает! Будь это портерная или кабак, давно бы открыли, а то, вишь, заперта...» (Чехов, Соч. Т. 16. С. 142—143). Последнее предложение как бы говорит само за себя.

Читальня имени И.С. Тургенева открылась только 27 января 1885 года и пользовалась большим спросом у москвичей, таким же спросом она пользуется и в настоящее время.

Фельетон «Интеллигенты-кабатчики» посвящен актуальному в 1885 г. вопросу о питейных заведениях. Сарказм Чехова направлен против выборов членов присутствий по питейным делам, он называет их «Янусами», у которых «высокие» устремления о школах и борьбе с пьянством сочетаются с «собиранием медных пятаков и алтынов за отравляющую и развращающую сивуху» (Чехов, Соч. Т. 16. С. 228). При этом Чехов использует литературные отсылки: один из таких «кандидатов» в члены присутствий, наряду с Онегиным и Печориным, герой «Дворянского гнезда», Лаврецкий, аттестуемый следующим образом: «милый человек, посвятивший свою жизнь борьбе с народным пьянством и говорящий на юбилейных обедах такие горячие, смелые речи, не попал в члены, потому что держит три кабака и один трактир» (Чехов, Соч. Т. 16. С. 228).

В заметке «Наше нищенство» Чехов пишет о коренных общественных проблемах, об их истоках, о нищенстве, которое имеет место во всех социальных слоях. Основная мысль сводится к тому, что нужно уважительно относиться к чужой собственности, в том числе к чужим книгам и рукописям, которые часто берутся просто так: «Каждый интеллигентный человек читал Тургенева и Толстого, но далеко не каждый платил за их сочинения» (Чехов, Соч. Т. 16. С. 240).

Брать то, что не является твоей собственностью, крепко упрочилось в сознании людей, а оправдание не заставит себя ждать: «Те, кому все это несимпатично в русском человеке, оправдывают его рудинскими свойствами его характера, именно тем, что русский человек относится одинаково беспечно как к чужой, так и к своей собственности...» (Чехов, Соч. Т. 16. С. 240—241).

Здесь Чехов, ссылаясь на тургеневского Рудина, вероятно, подразумевал то, что Рудин привык жить за чужой счет. И только тогда, когда общество научится бережно относиться ко всему чужому, по мысли Чехова, искоренятся все формы нищенства.

Как известно, Чехов вел записные книжки, куда периодически вносил запомнившиеся интересные выражения, слова, мысли, изречения, анекдотические сюжеты. То, что часто входило в художественную канву его будущих произведений. Не все записи, оставленные Чеховым, были использованы в сочинениях. В I записной книжке есть такая ироническая фраза: ««Лжедмитрий и актеры», «Тургенев и тигры» — такие статьи писать можно, и они пишутся» (Чехов, Соч. Т. 17. С. 86). Здесь Чеховым с едкой иронией высмеиваются всевозможные нелепые сопоставления, «привязки» (В.Б. Катаев), не имеющие ничего общего с действительным положением вещей.

Таким образом, Чехов в своих художественных текстах также проявлял большой интерес к Тургеневу. По мере того как усложнялось чеховское восприятие предшественника в его эпистолярных отзывах, усложнялось оно и в его сочинениях.

Начиная с самых ранних рассказов, имя Тургенева входит в мир чеховских персонажей, с помощью чего автор «испытывает» их, показывая невежество, порой, не прибегая к иным приемам раскрытия сущности персонажей.

Зачастую чеховские герои смотрят на жизнь сквозь книжный мир Тургенева, а сталкиваясь с реальностью, терпят крах иллюзий, и это тоже в некотором роде становится для них испытанием, «испытанием Тургеневым». В лице своих персонажей Чехов показал, как зачастую шаблонно, вроде общего места, многие воспринимали Тургенева и его творчество.

В поздних повестях и пьесах чеховские герои применяют на себе «тургеневское», чаще всего в этом сосредоточен тонкий иронический посыл автора. А в небольших юмористических заметках Чехова на злобу дня, Тургенев дает о себе знать как писатель, ставший культурным достоянием.

В оценках явлений искусства Чеховым и Тургеневым во многом обнаруживается ряд совпадений, порой эти оценки созвучны безотносительно к знанию Чехова об аналогичных высказываниях Тургенева, что при всей разности писателей говорит об истинном родстве на глубоком духовно-эстетическом уровне⁵⁷.

Примечания

1. Громов М.П. Книга о Чехове. М.: Современник, 1989. — С. 119.

2. В.В. Прозоров в своей статье также анализирует упоминания читателей-персонажей Чехова о Тургеневе, дифференцируя их по терминологии В.Г. Белинского «верхогляды» и «староверы», «люди движения» и «дети известной доктрины»: Прозоров В.В. «Он очень хороший писатель. А как он про любовь писал!»: Читатели-персонажи А.П. Чехова об И.С. Тургеневе // Известия Саратовского университета. Новая серия. Серия: Филология. Журналистика, 2019. — Т. 19. — № 1. — С. 45—49.

Мы же в настоящей главе высказывания чеховских персонажей о Тургеневе будем рассматривать под иным углом зрения.

3. Дубинина Т.Г. Концепт «счастье» в прозе И.С. Тургенева и А.П. Чехова // Спасский вестник. Тула: Аквариус, 2016. — Вып. 24. — С. 81.

4. Семанова М.Л. Тургенев и Чехов // Ученые записки Ленинградского педагогического института им. А.И. Герцена, 1957. — Т. 134. — С. 179.

5. Там же.

6. Паперный З.С. Творчество Тургенева в восприятии Чехова // И.С. Тургенев в современном мире: Сб. ст. М.: Наука, 1987. — С. 128.

7. Там же.

8. Тюхова Е.В. Тургенев и его герои в раннем творчестве Чехова // Спасский вестник. Тула: Гриф и К, 2004. — Вып. 10. — С. 98.

9. Бялый Г.А. Русский реализм. От Тургенева к Чехову. Л.: Сов. писатель, 1990. — С. 263.

10. Минц З.Г. Место «тургеневской культуры» в «картине мира» молодого Чехова (1880—1885) / З.Г. Минц. Поэтика русского символизма. СПб.: Искусство-СПб., 2004. — С. 268.

11. Бялый Г.А. Русский реализм. От Тургенева к Чехову. Л.: Сов. писатель, 1990. — С. 60.

12. См.: Долотова Л.М., Опульская Л.Д., Чудаков А.П. Примечания // Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Сочинения: В 18 т. / [под ред. Н.Ф. Бельчикова и др.]. М.: Наука, 1975. — Т. 2. — С. 528.

13. См.: Долотова Л.М., Катаев В.Б., Мелкова А.С. Примечания // Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Сочинения: В 18 т. / [под ред. Н.Ф. Бельчикова и др.]. М.: Наука, 1979. — Т. 16. — С. 430.

14. См.: Ямпольский И.Г. И.С. Тургенев и его герои в произведениях других писателей / И.Г. Ямпольский Поэты и прозаики: Статьи о русских писателях XIX — начала XX в. Л.: Сов. писатель, 1986. — С. 275—310.

15. Тюхова Е.В. Тургенев и его герои в раннем творчестве Чехова // Спасский вестник. Тула: Гриф и К, 2004. — Вып. 10. — С. 101.

16. Паперный З.С. Творчество Тургенева в восприятии Чехова // И.С. Тургенев в современном мире: Сб. ст. М.: Наука, 1987. — С. 128.

17. Гольдштейн М.Л. Впечатления и заметки. Киев: Изд-во Киевское слово, 1895. — С. 286.

18. На чеховские «открытые» финалы одним из первых указал А.Г. Горнфельд. См.: Горнфельд А.Г. Чеховские финалы // Красная новь, 1939. — № 8—9. — С. 286—300.

19. См. об этом: Линков В.Я. Скептицизм и вера у Чехова. М.: Изд-во МГУ, 1995. — 80 с.

20. См.: Батюто А.И. Тургенев и русская литература от Чернышевского до Чехова (Проблема героя и человека). Статья вторая / А.И. Батюто Избранные труды. СПб.: Нестор-История. 2004. — С. 874.

21. Катаев В.Б. Проза Чехова: проблемы интерпретации. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1979. — С. 131—132.

22. Семанова М.Л. Тургенев и Чехов // Ученые записки Ленинградского педагогического института им. А.И. Герцена, 1957. — Т. 134. — С. 179—180.

23. Бурсов Б.И. Чехов и русский роман // Проблемы реализма русской литературы XIX века. М., Л.: Изд-во Академии наук СССР, 1961. — С. 302.

24. Там же.

25. Громов М.П. Книга о Чехове. М.: Современник, 1989. — С. 5.

26. Там же.

27. Там же.

28. Беляева И.А. Творчество И.С. Тургенева: фаустовские контексты. СПб.: Нестор-История, 2018. — С. 232.

29. Там же.

30. Там же.

31. Ребель Г.М. Чеховские вариации на тему «тургеневской девушки» // Русская литература, 2012. — № 2. — С. 157.

32. Там же.

33. Другой точки зрения, которая нам представляется спорной, придерживалась М.Л. Семанова, утверждавшая, что Зинаида Федоровна сближается с героинями романов Тургенева «своими исканиями, чистотой намерений, искренностью и силой чувства. Как Наталья, Елена, Марианна, она хочет жить во имя высокого идеала, жаждет деятельного добра, готова следовать за своим «избранником» «на край света»»: Семанова М.Л. Чехов — художник. М.: Просвещение, 1976. — С. 128.

34. Новикова Е.Г. Тургеневские мотивы в «Рассказе неизвестного человека» А.П. Чехова (К проблеме героя) // Проблемы метода и жанра: межвуз. сб. статей. Томск: Изд-во Томск. ун-та, 1989. — С. 225.

35. В начале мая 1889 г. в письме к А.С. Суворину Чехов давал резко отрицательную оценку роману «Обломов» и его главным героям, в частности, он подчеркивал, что фигура подобная Обломову не заслуживает того, чтобы её «возводить в общественный тип», а Гончарова он «вычеркивал из списка своих полубогов» (Чехов, П. Т. 3. С. 201—202).

36. Тюхова Е.В. «Тургеневское» в «Ариадне» Чехова // Спасский вестник. Тула: Гриф и К, 2002. — Вып. 9. — С. 106.

37. Чехов М.П. Вокруг Чехова / [подгот. текста, коммент. С.М. Чехова]. М.: Московский рабочий, 1964. — С. 156—157.

38. Громов М.П. Книга о Чехове. М.: Современник, 1989. — С. 292—293.

39. С.В. Тихомиров убедительно пишет об автобиографизме чеховского рассказа, который, по словам исследователя, стал «художественным завещанием писателя»: Тихомиров С.В. А.П. Чехов и О.Л. Книппер в рассказе «Невеста» // Чеховиана: Чехов и его окружение. М.: Наука, 1996. — С. 230—270.

40. А.П. Чехов в воспоминаниях современников / [сост., подг. текста, коммент. Н.И. Гитович]. М.: Худ. литература, 1986. — С. 602.

41. Там же.

42. См. об этом: Катаев В.Б. Финал «Невесты» // Чехов и его время: Сб. ст. М.: Наука, 1977. — С. 158—175.

43. Kramer K. The Chameleon and the Dream: The Image of Reality in Čexov's Stories. Paris, The Hague: Mouton, 1970. — P. 154.

44. См.: Федосова Ю.В. Рассказ А.П. Чехова «Невеста» в системе реально-исторических и мифологических координат // Вестник Воронежского государственного университета. Серия: Филология, журналистика, 2008. — № 2. — С. 140—142. Богодёрова А.А. Сюжетная ситуация ухода в творчестве А.П. Чехова // Сибирский филологический журнал, 2010. — № 2. — С. 29—33. Якимова Л.П. Повесть Чехова «Невеста» в диалоге с классикой // Вестник Новосибирского государственного университета. Серия: История, филология, 2013. — Т. 12. — № 9. — С. 157—165.

45. Сухих И.Н. Проблемы поэтики А.П. Чехова. Л.: Изд-во Ленингр. гос. ун-та, 1987. — С. 12.

46. Тюхова Е.В. Тургеневские цитаты и реминисценции в пьесах Чехова // Спасский вестник. Тула: Гриф и К, 2004. — Вып. 11. — С. 143.

47. Там же. — С. 144.

48. Дневник А.С. Суворина / [под ред. М. Кричевского]. М., Пг.: Изд. Л.Г. Френкель, 1923. — С. 147.

49. А.П. Чехов в воспоминаниях современников / [сост., подг. текста, коммент. Н.И. Гитович]. М.: Худ. литература, 1986. — С. 460.

50. Там же. — С. 291.

51. Там же. — С. 197.

52. Тюхова Е.В. Тургеневские цитаты и реминисценции в пьесах Чехова // Спасский вестник. Тула: Гриф и К, 2004. — Вып. 11. — С. 146.

53. В.Б. Катаев считает тургеневскую героиню «отдаленным прообразом Раневской»: Катаев В.Б. Литературные связи Чехова. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1989. — 261 с. Подобного мнения придерживается и А.В. Кубасов, в то же время отмечая «родственную связь» Варвары Павловны с Ариадной из одноименного рассказа Чехова: Кубасов А.В. Художественная рецепция И.С. Тургенева в прозе А.П. Чехова // Филологический класс, 2018. — № 4 (54). — С. 124—131.

54. Тургенев И.С. Полн. собр. соч.: В 28 т. Письма: В 13 т. / [под ред. М.П. Алексеева и др.]. Л.: Наука, 1968. — Т. 13. — Кн. 1. — С. 155.

55. Там же. — С. 156.

56. Никипелова Н.А. И.С. Тургенев и А.П. Чехов об искусстве слова // Вопросы русской литературы, 1975. — Вып. 1 (25). — С. 84.

57. Некоторые материалы и отдельные наблюдения, содержащиеся в данном разделе, были использованы в следующих статьях автора настоящей диссертации: Григорян Г.А. Тургенев в воспоминаниях современников Чехова // Материалы VII Международной конференции молодых ученых «Litera terra: проблемы поэтики русской и зарубежной литературы». Екатеринбург: Изд-во Урал. гос. пед. ун-та, 2018. — С. 11—15; Григорян Г.А. И.С. Тургенев в восприятии персонажей ранних рассказов А.П. Чехова // Litera, 2019. — № 4. — С. 70—78.