«Иванов» (1887—1889 гг.)

Идейный замысел. — Стиль и композиция. — Постановка в театре Ф. Корша в 1887 г. и в Александринском театре в 1889 г. — Отзывы критики. — Последующие постановки. — Значение пьесы в драматическом пути Чехова.

1

Первые бытовые пьесы Чехова «Безотцовщина» и «На большой дороге» были лишь робкими творческими подступами писателя-драматурга к трактовке крупных тем большого общественного значения, раскрытых Чеховым впоследствии в серии общеизвестных своих пьес.

В конце 80-х годов, в пору усилившегося после разгрома народовольцев самодержавно-полицейского режима и вызванного им общественного угнетения, Чехов выступил с пьесой «Иванов». К этому времени Чехов — автор обширной серии бытовых рассказов — получил широкую читательскую известность и определенное положение в литературе. Наблюдая на протяжении десятилетия 80-х годов разные проявления общественных настроений, живописуя, с одной стороны, в бытовых рассказах этого времени, — времени все растущего капитализма, — оскудение дворянства, он, с другой стороны, уделял немалое внимание судьбе той разночинной интеллигенции, с которой сам был органически связан.

Изображение безвыходного положения поместного дворянства и буржуазной интеллигенции, не имевшей возможности применить широко и продуктивно свои силы, стало обычной темой писателей 80-х годов. Но Чехов в своей новой пьесе поставил задачей, как он сам определил, — «суммировать» образ интеллигента, подавленного тяжелыми условиями политического строя. Чехов писал в письме А. Суворину:

«Я лелеял дерзкую мечту суммировать все то, что доселе писалось о ноющих и тоскующих людях и своим Ивановым положить предел этим писаниям. Мне казалось, что всеми русскими беллетристами и драматургами чувствовалась потребность рисовать унылого человека и что все они писали инстинктивно, не имея определенных образов и взглядов на дело» (1889 г.).

По замыслу Чехова внимание читателя и зрителя пьесы «Иванов» должно быть сосредоточено на психическом состоянии и идейных переживаниях разночинца того времени, на обобщенном образе «унылого человека», тоскующего интеллигента, — образе, вызванном скрытыми политическими причинами. В основу своей пьесы Чехов положил углубленную психологическую трактовку этого образа, и в речах и в переживаниях главного лица пьесы обрисовал внутренний надлом человека, посвятившего себя общественному служению в условиях крайне косного и реакционного политического строя и всего обусловленного им бытового уклада. Идейная задача, поставленная Чеховым, привела его к раскрытию в пьесе картины быстрой утомляемости, упадка сил, ранней старости, душевной рыхлости, разочарования и «скуки» трудящейся интеллигенции этой эпохи.

Таким образом, центральное лицо пьесы — Иванов, — трактованное как образ, суммирующий переживания вообще интеллигентного и культурного работника в социально-бытовых условиях определенного отрезка времени, дан Чеховым в плане психологическом, под которым, однако, легко угадываются социальные корни, питающие мировоззрение личности. Этот психологический план пьесы раскрыт в такой форме: настоящему, упадочническому состоянию лица противопоставлено его активное прошлое.

Чехов писал:

«Иванов, дворянин, университетский человек, ничем не замечательный; натура легко возбуждающаяся, горячая, сильно склонная к увлечениям, честная и прямая, как большинство образованных дворян. Он жил в усадьбе и служил в земстве... Прошлое у него прекрасное, как у большинства русских интеллигентных людей. Нет или почти нет того русского барина, или университетского человека, который не хвастался бы своим прошлым. Настоящее всегда хуже прошлого. Почему? Потому что русская возбудимость имеет одно специфическое свойство: ее быстро сменяет утомляемость. Человек сгоряча, едва спрыгнув со школьной скамьи, берет ношу не по силам, берется сразу и за школы, и за мужика, и за рациональное хозяйство, и за Вестник Европы, говорит речи, пишет министру, воюет со злом, рукоплещет добру, любит не просто и не как-нибудь, а непременно или синих чулков, или психопаток, или даже проституток, которых спасает, и проч. и проч... Но едва дожил он до 30—35 лет, как начинает уже чувствовать утомление и скуку. У него еще и порядочных усов нет, но он уж авторитетно говорит: «Не женитесь, батенька... Верьте моему опыту». Или: «Что такое в сущности либерализм? Между нами говоря, Катков часто был прав». Он готов уж отрицать и земство, и рациональное хозяйство, и науку, и любовь... Попав в такое положение, узкие и недобросовестные люди обыкновенно сваливают всю вину на среду, или же записываются в штат лишних людей и гамлетов и на том успокаиваются, Иванов же, человек прямой, открыто заявляет доктору и публике, что он себя не понимает: «Не понимаю, не понимаю...» ...Перемена, происшедшая в нем, оскорбляет его порядочность. Он ищет причин вне и не находит; начинает искать внутри себя и находит одно только неопределенное чувство вины... К утомлению, скуке и чувству вины прибавьте еще одного врага. Это — одиночество. Будь Иванов чиновником, актером, попом, профессором, он бы свыкся со своим положением. Но он живет в усадьбе. Он в уезде. Люди — или пьяницы, или картежники, или такие, как доктор... Всем им нет дела до его чувств и перемены в нем. Он одинок. Длинные зимы, длинные вечера, пустой сад, пустые комнаты, брюзжащий граф, больная жена... Уехать некуда. Поэтому каждую минуту его томит вопрос: куда деваться? Теперь пятый враг. Иванов утомлен, не понимает себя, но жизни нет до этого никакого дела. Она предъявляет к нему свои законные требования, и он хочешь-не хочешь должен решать вопросы. Больная жена — вопрос, куча долгов — вопрос, Саша вешается на шею — вопрос. Как он решает все эти вопросы, должно быть видно из монолога III акта и из содержимого двух последних актов. Такие люди, как Иванов, не решают вопросов, а падают под их тяжестью. Они теряются, разводят руками, нервничают, жалуются, делают глупости и в конце концов, дав волю своим рыхлым, распущенным нервам, теряют под ногами почву и поступают в разряд «надломленных» и «непонятых». Разочарованность, апатия, нервная рыхлость и утомленность являются непременным следствием чрезмерной возбудимости, а такая возбудимость присуща нашей молодежи в крайней степени».

В заключение письма Чехов писал:

«Я не сумел написать пьесу. Конечно, жаль. Иванов и Львов представляются моему воображению живыми людьми. Говорю Вам по совести, искренно, эти люди родились в моей голове не из морской пены, не из предвзятых идей, не из «умственности», не случайно. Они результат наблюдения и изучения жизни. Они стоят в моем мозгу и я чувствую, что я не солгал ни на один сантиметр и не перемудрил ни на одну иоту. Если же они на бумаге вышли не живыми и не ясными, то виноваты не они, а мое неумение передавать свои мысли. Значит, рано мне еще за пьесы браться» (1888 г.).

Эта характеристика Иванова, развернутая Чеховым в письме, раскрыта в образном материале пьесы, в особенности в словах самого. Иванова о себе. О своем прошлом Иванов говорит: «Был я молодым, горячим, искренним, неглупым; любил, ненавидел и верил не так, как все, работал и надеялся за десятерых, сражался с мельницами, бился лбом об стены...» Или: «...был здоров и силен, был бодр, неутомим, горяч, работал этими самыми руками, говорил так, что трогал до слез даже невежд, умел плакать, когда видел горе, возмущался, когда встречал зло». Или: «...я спешил расходовать себя на одну только молодость, пьянел, возбуждался, работал; не знал меры. И скажи: можно ли было иначе? Ведь нас мало, а работы много, много! Боже, как много!»

Настоящее Иванова — полная противоположность этому прошлому. Весь социально-политический уклад, а с ним и общественные и бытовые условия 80-х годов, разгром политического движения и либеральное перерождение значительной части народничества — все это неизбежным образом должно было отразиться на переломе в самоощущении передовой интеллигенции и привести ее к резкому упадку, к отказу от больших творческих идейных замыслов, к созданию культа «малых дел». Не вскрывая в своих автохарактеристиках социальной первопричины этого явления, Иванов, по замыслу самого Чехова, дает лишь психологическое объяснение своему личному перелому. Основная причина этого перелома, по его определению, в том, что он «надорвался», «утомился». «В двадцать лет мы все уже герои, за все беремся, все можем, и к тридцати уже утомляемся, никуда не годимся». Или: «Не соразмерив своих сил, не рассуждая, не зная жизни, я взвалил на себя ношу, от которой сразу захрустела спина и натянулись жилы...»

В итоге, после опьянения работой явилось «похмелье», «жизнь жестоко мстит», «энергия жизни утрачена навсегда». И Иванову кажется, что «в труде нет смысла, что песни и горячие речи пошлы и стары». О своей «тоске», «холодной скуке», о чувстве «ранней старости», «пустоте» и «одиночестве» Иванов говорит в ряде монологов пьесы. Иванов, по его словам, «поддался слабодушию и по уши увяз в этой гнусной меланхолии», и в виде практического разрешения стоящих в порядке дня задач, он создает программу деятельности, далекую от прежних творческих замыслов. Иванов советует выбирать в жизни «что-нибудь заурядное, серенькое, без ярких красок, без лишних звуков». И предлагает: «вообще всю жизнь стройте по шаблону. Чем серее и монотоннее, тем лучше». Он говорит: «Не воюйте в одиночку с тысячами, не сражайтесь с мельницами, не бейтесь лбом об стены...» «Запритесь в свою раковину и делайте свое маленькое, богом данное дело». И это «программа жизни и деятельности» не только «одиночки»-Иванова, — в его словах формулирована та проповедь «малых дел», которая охватила всю мелкобуржуазную интеллигенцию 80-х годов.

Психологические темы пьесы, открыто показанные в приведенных речах главного лица, выявленные в его поступках и поставленные Чеховым в качестве основного непосредственного художественного задания, не исключают, как мы видим, огромного социального значения пьесы, дающей общую, типичную и необычайно яркую картину беспомощности представителей дворянского либерализма и разночинной интеллигенции в условиях политической реакции.

2

Задумывая пьесу с глубоко идейной и занимательной для современности темой, Чехов одновременно был занят мыслью вложить свой замысел в оригинальную сценическую форму, чуждую традиционным приемам бытовой драмы. Обсуждая в драматической форме остро-публицистическую тему и стремясь облечь ее в соответствующие энергичные и рельефные образные формы, сценически богатые и выразительные, Чехов напряженно чувствовал художественную недейственность, образное бессилие обычных, известных ему по практике театра 80-х годов, драматических шаблонов, и ощупью искал новые сценические средства. Он стремился дать характеры, не использованные еще на сцене, и раскрыть новый, не знакомый театру сюжет.

Однако, ставя своей центральной задачей, как он писал, «создание типа, имеющего литературное значение», Чехов не пошел еще в работе над пьесой «Иванов» по пути радикального пересмотра принципов построения социально-бытовой драмы, широкого обновления основ драматического письма. Чехов в «Иванове» еще оставался в художественных пределах, унаследованных от предшествующих и современных ему образцов драмы. Сохраняя в общем выполнение пьесы в схемах и положениях, выработанных предшествующей драматургией, и в этом смысле не порывая с нею окончательно, Чехов не внес в первую свою драму радикальных нововведений. Так пьеса была им построена на господствующем движении одного характера, на «герое»; побочные сценические характеры, несмотря на яркий свой бытовой колорит и сценическую свежесть, легко размещались в системе традиционных актерских «амплуа». Фабула пьесы была дана в отчетливых, сценически выгодных, но в то же время драматургически обычных очертаниях. Драматическая композиция во многом отразила налет сценически-эффектного мелодраматизма.

С другой стороны, Чехов внес и частичные изменения в обычную схему сценического действия бытовой драмы, — изменения тех, пока еще немногих сторон, которые при дальнейшем росте новаторских замыслов Чехова сделаются у него основоположными. Так, Чехов свел к минимальному числу прямые речевые указания на мотивы и поводы поступков действующих в пьесе лиц, усилив внутреннюю и психологическую их игру. «Внутренняя» мотивировка отдельных сцен и действий лиц была раскрыта Чеховым на богатой и притом сценически-свежей бытовой основе, с внесением мелких, но непременно характерных подробностей жизненного уклада и обстановки. В виде особого экспрессивного средства Чехов широко использовал игру пауз и наметил впервые приемы лирического охвата речевых тем.

Таким образом, в первом своем большом драматическом опыте Чехов на ряду с заданием идейным поставил перед собой задачу стилистическую: не выходя еще решительным образом из унаследованных им рамок традиционного построения драмы, обновить сценические лица и некоторые приемы художественного изображения их психологии.

И хотя попытка эта не имела радикального новаторского значения (она была скорее первым самостоятельным и углубленным опытом автора овладеть «для себя» драматургическо-сценической техникой), она все же отчетливо наметила тот художественный метод, которому Чехов-драматург хотел следовать. В опыте «Иванова» этот метод легче всего определим своими «отрицательными» признаками: Чехов не отказывался от реалистического бытописания, от традиций, художественно оформившихся в театре Островского, но он отвергал те его сценически устаревшие, уже ставшие театрально-условными формы, которые в 80-х годах, во времена первых выступлений в театре Чехова-драматурга, выродились в безжизненный, ремесленнический штамп.

3

Пьеса явилась в результате многократных изменений первоначального текста, написанного в сентябре—октябре 1887 г. В первоначальном своем виде она была поставлена в театре Ф. Корша в Москве 19 ноября 1887 г. От первого спектакля пьесы Чехов вынес отрицательное впечатление, о чем писал в письме к брату Ал-дру Павловичу тотчас же после спектакля. Чехова, главным образом, не удовлетворяла игра шаферов. Он писал:

«Первое действие... Неуверенность, незнание роли... делают то, что я с первых же фраз не узнаю своей пьесы. Киселевский [Шабельский], на которого возлагал большие надежды, не сказал правильно ни одной фразы. Буквально: ни одной. Он говорил свое. Несмотря на это и на режиссерские промахи, первое действие имело большой успех. Много вызовов.

«Второе действие. На сцене масса народа. Гости ролей не знают, путают, говорят вздор. Каждое слово режет меня ножом по спине. Но — о муза! — и это действие имело успех...

«Третье действие. Играют недурно. Успех громадный.

«Четвертое действие, 1-я картина. Идет недурно. Вызовы. За сим длиннейший, утомительный антракт. Публика... ропщет. Поднимается занавес... Выходят шафера; они пьяны, а потому, видишь ли, надо клоуничать, выкидывать коленцы. Балаган и кабак, приводящие меня в ужас. За сим выход Киселевского: душу захватывающее, поэтическое место, но мой Киселевский роли не знает, пьян как сапожник, и из поэтического, коротенького диалога получается что-то тягучее и гнусное. Публика недоумевает. В конце пьесы герой умирает от того, что не выносит нанесенного оскорбления. Охладевшая и утомленная публика не понимает этой смерти (которую отстаивали у меня актеры; у меня есть вариант). Вызывают актеров и меня. Во время одного из вызовов слышится откровенное шиканье, заглушаемое аплодисментами и топаньем ног...

«Театралы говорят, что никогда они не видели в театре такого брожения, такого всеобщего аплодисменто-шиканья, и никогда в другое время им не приходилось слышать столько споров, какие видели и слышали они на моей пьесе».

Под влиянием неудачи в постановке первого спектакля Чехов подверг текст пьесы частичным изменениям, о чем сам он говорит в письме так: «Второй раз пьеса идет 23-го с вариантом и с изменениями — я изгоняю шаферов». С этими изменениями пьеса проходила на следующих немногих (три вечера) спектаклях того же театра. В этой первой редакции пьесы четвертое действие распадалось на две картины, из которых первая — в доме Лебедевых до свадьбы Иванова и Саши; вторая — в том же доме после состоявшейся свадьбы. В заключительной сцене второй картины Иванов умирает от разрыва сердца, взволнованный обличениями Львова.

В многократных переделках своей пьесы (преимущественно ее конца) Чехов стремился отчетливее и рельефнее выдвинуть основные ее темы и судьбу ее главного героя. Помимо главной задачи — вскрыть социальное значение характера унылого человека 80-х годов, — Чехова при писании пьесы увлекла попытка осуществить ее в новом сценическом плане средствами и приемами обновляемой драмы. Так, задумывая пьесу, Чехов, как видно из его писем, ставил себе, по его определению, «новые», «оригинальные» задачи: дать характеры, не использованные еще на сцене и не освещенные тенденциозно, и раскрыть новый, не знакомый театру сюжет. Значение пьесы Чехов видел как в этих драматургических особенностях, так и в трактовке основного лица драмы. Чехов неоднократно говорил о сюжете «Иванова»: «Сюжет пьесы нов». «Сюжет нов, характеры рельефны». «Сюжет небывалый». «Сюжет сложен и не глуп. Каждое действие я оканчиваю, как рассказы: все действие веду мирно и тихо, а в конце даю зрителю по морде. Вся моя энергия ушла на немногие действительно сильные, яркие места; мостики же, соединяющие эти места, ничтожны, вялы и шаблонны». Оригинальный по замыслу сюжет скреплял новую галерею характеров и был для Чехова поводом для трактовки «типа, имеющего литературное значение»: «Я хотел соригинальничать: не вывел ни одного злодея, ни одного ангела (хотя не сумел воздержаться от шутов), никого не обвинил, никого не оправдал...» Или: «Как ни плоха пьеса, но я создал тип, имеющий литературное значение, я дал роль, которую возьмется играть такой талант, как Давыдов, на которой актеру можно развернуться и показать талант...»

Пьеса, со своими центральными для эпохи темами, будучи поставлена в театре Ф. Корша, явилась поводом для необычайно оживленного и страстного обсуждения ее современными критиками. Реакционная пресса встретила пьесу резко-отрицательно. Критик «Московского листка» И. Кичеев писал:

«...Просмотрели мы новую пьесу и ахнули... Никогда мы не подозревали того, чтобы человек молодой, человек с высшим университетским образованием, рискнул преподнести публике такую глубоко безнравственную, такую нагло-циническую путаницу понятий, какую преподнес Чехов в своем «Иванове», обозвав эту сумбурщину комедией. В самом деле: с кого нужно писать портреты и каким нужно быть бесшабашным клеветником на идеалы своего времени, чтобы, выводя в качестве главного героя пьесы негодяя, попирающего все божеские и человеческие законы, уверять во всеуслышанье, что это не негодяй, которому нет названия, а несчастный, слабохарактерный только и симпатичный страдалец своего «я»... [И далее]: Какое развращенное воображение надо иметь, чтобы выдумать такую гнусную даже для самого невежественного изверга выходку, а не то что для человека, получившего университетское образование, каким выведен Чеховым симпатичный ему Иванов?.. И вот такую-то циническую дребедень подносит публике Чехов, и находится неразборчивая и утратившая всякое чутье к правде публика, которая не только терпеливо смотрит эту дребедень, платя за нее деньги по возвышенным бенефисным ценам, но и рукоплещет этой дребедени и хотя при громком шиканье вызывает по пяти раз кряду автора ее...» (№ 325, 22 ноября).

В аналогичной рецензии «Русского курьера» пьеса оценивалась как выражение «цинического лганья на современную жизнь и человека, неудачных потуг на оригинальность, бездарных притязаний» и «невежественного незнанья жизни и ее элементарнейших проявлений» в тот период истории русской литературы, который, по утверждению критика, можно назвать «периодом психопатического творчества или авторской невменяемости» (№ 325, 25 ноября).

В противоположность этим отзывам критики либерального лагеря («Русские ведомости», «Новости дня» и др.), характеризуя пьесу в целом, объявили, что она является «лучшим выражением господствующего среди нас настроения». Сам Чехов был причислен к тем писателям, которые «умели схватывать и изображать внутреннюю физиономию сменяющихся поколений». Известный театральный критик того времени С. Васильев писал в «Московских ведомостях» (23 ноября) о бесспорной талантливости нового драматурга и произведения с новыми бытовыми лицами, с оригинальными положениями, произведения, от которого «повеяло свежей струей». Однако основной персонаж пьесы этому критику казался недостаточно освещенным. Дружеские «итоги» отзывам о московских постановках пьесы подвел знакомый Чехову Н. Путята в письме к Чехову 3 декабря 1887 г.: «Читал отзывы о «Иванове» и радовался. Целый концерт из подворотни. Значит, в пьесе «есть». Да и не могло не быть!»

Вторая серия постановок «Иванова» была осуществлена год спустя на сцене Александринского театра в Петербурге. Для этой постановки Чехов вновь переработал пьесу стилистически и отчасти композиционно. При этом Иванову были даны новые обобщающие речи, а финал последнего акта трактован автором резко-драматически. В постановке Александринского театра (премьера 31 января 1889 г.) пьеса имела огромный успех исключительного в сценическом отношении произведения, восторженно была принята публикой и вызвала обширный ряд отзывов о своих литературных и сценических особенностях. Пьеса надолго остановила на себе внимание публики и печати.

В первых же письмах к Чехову его друзей и знакомых (К. Баранцевича, И. Леонтьева-Щеглова, М. Чайковского, В. Билибина, П. Свободина, Е. Сувориной) пьеса получила восторженную, почти безоговорочную оценку, о чем Чехов писал А. Суворину: «Все письма толкуют Иванова одинаково. Очевидно поняли, чему я очень рад».

Так, еще до постановки пьесы И. Леонтьев-Щеглов писал Чехову:

«Какие бы недостатки у «Иванова» ни были, все же это будет самая свежая вещь последнего сезона. К силам Петербургской труппы она подходит как нельзя более» (2 января).

Однако, просмотрев пьесу в театре, И. Леонтьев-Щеглов вынес заключение, что сюжет произведения Чехова не подходит к драматической обработке:

«...Лично я остаюсь при мнении, что сюжет «Иванова» — прямой сюжет для повести и все недостатки «Иванова» проистекают от неудобства драматической рамки... У Вас в Петербургской Газете даже были рассказы, которые гораздо сподручнее укладывались в драматическую форму. Весь грех тут произошел от Адама... Корша (?!)¹. И потом, Вы знаете, переделывать драму нет хуже — лучше две новых написать!» (16 февраля).

Подробный отчет о втором спектакле 6 февраля и впечатлениях зрителя от пьесы сообщил в письме Чехову М. Чайковский:

«Согласно обещанию вот Вам, милый Антон Павлович, отчет о вчерашнем представлении. Зала совершенно полная, в царской ложе Владимир с женою и Сергей. Много лиц, бывших на первом представлении. Первый акт я застал только в конце, поэтому ничего не могу сказать о его исполнении. Занавес опустили при аплодисментах средней силы, вызовов — 1. Второй акт шел как в бенефис Федорова до появления Сашеньки. Вместо изящной фигуры Савиной [Саша], показалась по-моему очень не симпатичная по внешности и отнюдь не изящная — Мичурина. Говорила она очень тихо, играла очень сдержанно (как я потом узнал, от страшного волнения). Обращение к скучающим барышням она произнесла вяло и безжизненно. Сцена Марфуши произвела фурор — вызов. Объяснение Саши опять прошло у Мичуриной точно под сурдинку. По окончании акта — два вызова с криками — автора. Если бы Вы были здесь, Вы бы должны были выйти, но сила их не настолько была велика, чтобы стоило режиссеру объяснять публике о Вашем отсутствии. Третий акт безусловно прошел еще лучше, чем на первом представлении, как-то цельнее, спокойнее. Мичурина хоть и была хуже Савиной, но, как говорится, «ансамбля не испортила» и некоторые вещи сказала очень мило. Давыдов [Иванов] в сцене с доктором и с женой был превосходен, Стрепетова [Анна Петровна] еще лучше. Фразу «когда, когда он сказал?» она произнесла внятнее и со стоном, от которого только камень, кажется, не заплачет. Я был потрясен до глубины души. Вся зала как один человек начала вызывать Вас. Помощник режиссера вышел объявить о Вашем отсутствии. Актеры выходили раз шесть раскланиваться перед публикой. В фойэ страшные препирательства, толки и крики. Один литератор, к несчастью не знаю его фамилии (но узнаю наверное), говорил, что после пьесы Гоголя ничего подобного не видел, другой — адвокат чуть не с пеной у рта опровергал его, повторяя слова Михневича. Везде были кучки. Я был центром одной из них, потому что ко мне подошел Утин, все стоявшие около примолкли, чтобы послушать мнение знаменитого адвоката. А адвокат нес белиберду страшную. Достаточно сказать, что он упрекал доктора в том, что тот в первом акте делает намек, что лечит даром. «С этой минуты этот человек перестал существовать для меня». Восторженно говорил он: «Иванов роняет себя, удостаивая его разговором». Впрочем, рядом со вздором в речах Утина было и несколько дельного. Самое дельное — признание выдающейся, исключительной талантливости пьесы.

«Четвертый акт был ослаблен игрою Мичуриной. Как бы мне Вам передать вернее впечатление, которое она производила? — Все у нее прилично, на своем месте, умно, тип, созданный Савиной и ее тип тоже — в ней не было ни одной самостоятельной нотки — но все это покрыто точно дымкой какой-то, туманно, незаметно. Давыдов был хорош только с момента своего монолога, в то время когда Сашенька уходит за матерью. По окончании акта актеров вызывали пять раз. В общем успех пьесы был тот же, что 31-го января, но менее блестящий с внешней стороны, потому что Вы отсутствовали.

«Я смотрел пьесу с интересом и вниманием неослабным, много уловил новых прелестных черт и яснее заметил недостатки, а в общем по окончании ее остался при том же мнении, что это самое талантливое произведение из всех новых, какие я видел на Александринской сцене и что в авторе ее сидит будущий великий драматург, который когда-нибудь скажет нечто великое» (7 февраля).

Подробную оценку пьесы и спектакля сделал писатель К. Баранцевич, который писал Чехову 7 февраля:

«Поздравляю и я, и хотя Вам может быть и надоело выслушивать по поводу «Иванова», не могу удержаться, чтобы не поговорить об этом выдающемся произведении... Да, выдающемся, — таким я его считаю и буду считать. Нужно Вам сказать, что я не только редко, но почти никогда не бываю в театре, — так уж это завелось, и надо думать будет вестись. И вот я, дикий человек Песковской пустыни, пришел в театр, чувствуя себя совершенно свежим к восприятию впечатлений.

«Во время «увертюры», признаюсь Вам, шибко билось мое сердце, билось от страха за вас, за «Иванова». Состояние мое было такое, как будто должна была итти моя пьеса. Первый акт, в котором сама по себе заключается целая драма, — произвел сильное впечатление. В антракте выпил за буфетом большую рюмку водки. Второй акт в начале, по-моему, немного растянут, и тут мне кажется сказалась добросовестность беллетриста, желавшего по возможности полнее нарисовать картину общества. Акт закончен был эффектом (появление жены и падение в обморок), который, по-моему, излишен. Но весь акт хорош. Третий акт — бесподобен, четвертый тоже. Во все антракты я, можно сказать, пил (и с Голике и без оного), но, — представьте — возбуждение было настолько сильное, что не пьянел. Говорить ли Вам о деталях, которые, как бриллианты, разбросаны по всей пьесе? Как прелестна например сцена разговора Сарры с графом, как глубоко жаль обоих несчастных, сколько невыразимой грусти, проникнутой поэзией, в сцене разговора Сарры с доктором... «Чижик, чижик!» глубоко потрясающим тоном произносит Стрепетова под аккомпанемент «чижика» на гармонии... До сих пор в моих ушах звучит этот «чижик». Я знаю даму, которая плакала при этой сцене, и это понятно, потому что и «Сарра» написана прелестно, и Стрепетова играла свою роль великолепно.

«В театре я слышал, что Ленский играет роль «Иванова» лучше Давыдова, — может быть, но мне Давыдов понравился, по-моему, он и есть тот средний человек Иванов, который в сотнях лиц сидит вокруг меня, сидел во мне самом. Да, это тип, который в лице Вас нашел, наконец, достойного для себя певца. Мне нравилось все: пьеса, актеры, это что-то молодое и свежее, чем веяло все время в театре, и больше всего нравился мне сам автор...

«Ну, что объясняться в любви, не так и не то хотелось бы мне Вам написать, да язык мой сегодня какой-то суконный, в голове плохо вяжутся мысли.

«Толков о Вашей пьесе не обобраться было в театре, не обобраться их и теперь. «Драматургических дел мастера» кусали пальцы, делая вид, что они так себе... что им ничего, скулы Михневича краснели (он, как и следовало ожидать, лягнул-таки Вас — этакой жалкий. как выражается Фофанов), возбуждение было общее. А я был безмерно рад, беспредельно счастлив».

Артист П. Свободин писал Чехову об отношении публики и своем к последующим спектаклям пьесы:

«Иванова» публика принимает с каждым разом все сильнее... Вижу теперь очень ясно все сценические недостатки комедии, с каждым представлением, они все ярче обозначаются и просятся на переделку, особенно последний акт (сцена Лебедева с Сашенькой ужасно длинна). Приеду, увидимся, поговорим, если хотите» (11 февраля).

На пьесу Чехова откликнулись и отдельные голоса из публики. Некто В. Тренохина, подписавшая свое письмо Чехову инициалами В.Т., просмотрев пьесу, сделала вывод о прямой реакционной сущности речей и поведения Иванова и сообщила Чехову о факте непосредственного отрицательного влияния его пьесы на современную молодежь. Она писала:

«Не поленитесь прочесть эту заметку-вопрос и ответить на него.

«Мы слушали вчера Вашу пьесу «Иванов» и как ни хорошо все — и драма и исполнители, — как ни вызывали с восторгом автора и как ни аплодировали ему — один вопрос мне не дает покоя и хочется бросить упрек автору за мысль этой драмы.

«Что хотели Вы сказать Ивановым — пусть это «глубоко истинный, высоко художественный» тип — тем хуже. Он говорит собой: молодежь, не трать свои силы — или: не берись ни за что горячо, не увлекайся никаким делом, брось горячие порывы, горячие стремления, не отдавайся ничему весь — беззаветно и бескорыстно, а вечно примеривай — под силу ли ноша, береги свои косточки — а то посмотри на меня — вот что станется с тобой и чем ты кончишь.

«И это Иванов предлагает старику говорить честной молодежи как разумное сердечное предостережение. Не все старики таковы, как Ваш, каким передал его г. Варламов. В их устах это предостережение будет пожалуй только теплой заботой. А разве не эту же фразу повторяют нам «предварительные», повторяли виселицы и будут еще долго и, благодаря Вам, еще дольше повторять вся охранительная и так могущественная партия.

«Вчера была дана в первый раз Ваша драма, а сегодня она уже повлияла на судьбу одного из этой молодежи. Какой горький упрек Вам, какое негодование и горе кипит против Вас в душе. Ту же мысль сказал Надсон: «Я не жил, я горел...» Но разве он сказал так, как Вы?? Неужели по-Вашему лучше всю жизнь прожить ровно и осторожно, красиво «принося посильную пользу», или же так: — когда у человека много сил, горячей энергии, страстное желание отдать себя всего на служение чему-нибудь великому и полезному — пусть он бросится в это дело, отдаст ему все свои силы, ну и пусть надломится и погибнет. Все-таки сам он счастливее будет и пользы принесет больше. О счастьи в то время, когда он, отдавшись всеми силами души тому делу, в которое верит, будет служить ему, — и говорить нечего — что может сравниться с этим счастьем? Но даже и тогда, когда надломленный он не будет чувствовать в себе «силы жизни» — сознание, на что он ее истратил, не даст ему упрекнуть свое прошлое. Да, 32 г. не так уж много! И лучше умереть от невозможности дальше жить, сознательно, чем умереть насильно, с жалобами. А вот принесет ли он пользы больше? Об этом надо много подумать. Но мне кажется, что такие-то люди и делали перевороты, двигали прогресс (С.М. Миртов). Я думаю, что Иванов именно от такой работы «устал».

«Вот то, что мне хотелось сказать автору «Иванова». И на что прошу ответить. Не будь Ваше произведение такое талантливое, оно бы не возбудило, вероятно, всех этих мыслей. Не стало бы так влиять и не явилось бы опасения за вред его. Много еще вопросов — все по поводу Вашей драмы — но не смею их предложить.

«Жду вашего ответа с глубоким интересом и нетерпением» (1 февраля).

Чехов на это обращение, видимо, ответил письмом нам не известным, разъяснив автору истинную направленность пьесы, но усомнился в факте влияния своего произведения на указанный корреспонденткой жизненный случай. В. Тренохина в следующем своем письме писала Чехову:

«Вы так хорошо отнеслись к моему письму с просьбой разъяснить один вопрос по поводу «Иванова», выразивши полную готовность ответить, не будь письмо анонимным... Мне казалось, что Вы, вложивший в уста Иванова совет любить лучше женщину самую простую, ни в чем не выдающуюся, отнесетесь несимпатично или недоверчиво к девушке, т. е. к ее силам и ее пониманию».

О случае же, ею упомянутом в первом письме, корреспондентка Чехова писала ему:

«О влиянии Вашей драмы на судьбу одного из молодежи — не фраза и может быть будь это фраза, она говорила бы и сильно и много, но это жизнь и жизнь частная. Если хотите, я с удовольствием расскажу Вам об этом» (12 февраля).

В печати пьеса вызвала огромное число статей, пространно обсуждавших ее основную тему, ведущий образ, художественные особенности.

Критик «С.-Петербургских ведомостей» отметил: «Иванов» — вещь самостоятельная, крупная, ярко выпуклая. Первым долгом «Иванов» — вещь литературная, а потом уже сценическая. Это пьеса, которую надо слушать, а не смотреть... Иванов весь основан на психозе, на тонких художественно-подмеченных порывах большой нервной натуры» (№ 33, 2 февраля).

В «Петербургском листке» было указано:

«Чехов своим «Ивановым» сразу обнаружил сильный, глубокий драматический талант. Он дал новый, своеобразный сюжет, оригинальное развитие пьесы, — несколько новых, если не полных законченных типов, то все-таки рельефно, правдиво нарисованных лиц. От всей драмы веет чем-то новым, молодым, сильным, здоровым» (№ 32, 2 февраля).

Рецензент «Петербургской газеты» (№ 31, 1 февраля) выделил отсутствие в пьесе шаблонных фабулы и приемов и в другом отзыве той же газеты писал:

«...Новизна мысли, простота компоновки, свежесть, оригинальность составляют прелесть этого произведения. Оно не похоже ни на что до сих пор нами виденное на подмостках сцены, совсем самобытное творчество, в котором сказались отрицательные черты автора...» (№ 32, 2 февраля).

В. Тихонов в «Неделе» после оценки в пьесе «массы свежего, живого и смелого» писал:

«Вся эта драма происходит на фоне мастерски написанной картины провинциальной жизни... Выведена масса ярких, типичных и нешаблонных лиц... В конце концов можно сказать, что появление на сцене «Иванова» представляет из себя целое театральное событие» (№ 6, 5 февраля).

В другом отзыве «Недели» сказано:

«Образ Иванова является лучшим выражением господствующего среди нас настроения и дает нам право причислить Чехова к тем художникам, которые умели схватывать и изображать внутреннюю физиономию сменяющихся поколений» (Р.Д. — № 11, 12 марта).

Отрицательные отзывы о пьесе найдем в реакционном «Сыне отечества», № 32, 2 февраля: «Иванов — это клевета на интеллигентного русского человека», в «Дне», № 247, 2 февраля: «нечто чрезмерно бестолковое» и в «Гражданине», № 54, 23 февраля, статья Кольцова: «правды нет в пьесе», «Иванов не ходячий тип».

Некоторый итог критическим положительным мнениям об «Иванове», с выделением наиболее характерных особенностей пьесы дал А. Суворин в своей обширной статье-рецензии в «Новом времени». Он писал:

«Драматическая форма, очевидно, еще стесняет автора или не подчиняется ему. Характеры сложились в голове автора не драматически, а беллетристически, а потому движения и действия в пьесе мало... Центральная фигура в пьесе Иванов для полного и яркого своего развития требовала бы широких рамок или большой повести, где психологическому анализу и последовательному движению событий был бы широкий простор; характер Иванова, по намерениям автора, слишком сложный, основанный на внутренней работе мысля, чтобы можно было его разработать в небольшой драме... поэтому в драме этот характер скорее чувствуется, чем понимается и осязается».

Далее А. Суворин писал о правдивости и объективности чеховского письма, чуждого какой бы то ни было тенденциозности, и дал пространный анализ характера Иванова, воспроизводя почти дословно характеристику лиц пьесы из письма Чехова к А. Суворину. В итоге — оценка:

«...Драма — явление выдающееся и свежее, и по лицам, действительно живым, и по бытовым картинкам, и по объективности во истину талантливой» (№ 4649, 6 февраля).

Сдержанный отзыв о пьесе дал Вл.И. Немирович-Данченко:

«Спасибо за «Иванова». Прочел и вник, но — простите за откровенность. Что вы талантливее нас всех — это, я думаю, вам не впервой слышать и я подписываюсь под этим без малейшего чувства зависти, но «Иванова» я не буду считать в числе ваших лучших вещей. Мне даже жаль этой драмы, как жаль было рассказа «На пути». И то и другое — брульончики, первоначальные наброски прекрасных вещей» (16 марта 1889 г.).

Суммируя многочисленные высказывания критиков 80-х годов о пьесе и выделяя преобладающие оценки, можно утверждать, что «Иванов» был воспринят как самая значительная тема современности, раскрытая автором в оригинальной и сценически выразительной форме.

Со времени исключительного своего успеха на столичной Александринской сцене, с 1889 г. «Иванов» пошел широко по провинциальным театрам, держась непрерывно в их репертуаре. Так, самый первый спектакль пьесы в провинции, в Иркутске — 8 ноября 1889 г. получил такой положительный отзыв: «Иванов» — лучшее произведение современной театральной литературы... Давно уже со времени Гоголя не являлось в драматической литературе столь талантливого произведения» («Восточное обозрение», 1889, № 39). По неполным сведениям, Имеющимся в нашем распоряжении, «Иванов» с 1889 г. по 1906 г. ставился свыше пятисот раз. Интерес к пьесе был велик в годы первых постановок «Иванова» на столичных сценах; в следующие же годы этот интерес спадает и вновь возрастает к концу 90-х годов, когда после шумной Постановки «Чайки» (с 1897 г.) и появления других пьес Чехова, имя его как драматурга сделалось популярным. Первые годы XX века (1900—1903) дают высокую цифру числа постановок пьесы, уже излюбленной в провинциальном репертуаре, — быть может, даже предпочтительнее других пьес Чехова. В сезон 1904/05 г. театральная провинция широко откликнулась на смерть писателя и драматурга знакомой ей пьесой «Иванов», дав максимальную цифру числа постановок. Эти данные позволяют установить близость именно «Иванова» Чехова к провинциальному репертуару и к провинциальным сценическим средствам обозреваемого времени.

Однако сценическая история «Иванова» не завершилась популярными спектаклями пьесы на провинциальной сцене.

В 1897 г. пьеса с новым составом исполнителей была возобновлена в Александринском театре, и А.И. Суворина написала Чехову следующее письмо — «отчет» о спектакле:

«Милый мой друг, сейчас только что вернулась с вашего «Иванова»... Я смотрела и слушала, как будто я была в первый раз. Мне кажется, что еще лучше эта вещь, чем была прежде. Я была вся внимание. И публика тоже самое была внимательна и немного сбита с толку. Это хорошо. Правда? Играл Ге [Иванов]. Сначала мне казалось, что ему не идет эта роль, но потом, особенно последние два акта, он очень хорошо играл. И было его очень жаль. Савина [Анна Петровна] играла хорошо, но опять-таки не было жаль. И даже тогда не жаль, когда он ее почти убивает своими словами. А нашу Пелагею [Стрепетову] было смертельно уже жаль даже тогда, когда она сидела на ступеньке около дома и слушала чижика в кучерской. Это уже конечно просто свойство таланта. Савина сделала все, что могла, но я бы хотела в этой роли видеть Коммиссаржевскую. Очень легка и проста Стравинская [Саша] и превосходно сказала свой последний монолог. Варламов [Лебедев] был как всегда великолепен и все остальные актеры, все хорошо играли» (5 ноября 1897 г.).

Пересмотр пьесы, ее литературного и сценического значения, средств и способов ее исполнения падает на сезон 1904/05 гг., когда, после смерти писателя, Московский Художественный театр поставил «Иванова» на своей сцене. Пьеса на московских спектаклях этого театра и на гастрольных спектаклях в Петербурге весною 1905 г. имела большой сценический успех, но вызвала ряд существенных критических замечаний. «Иванов» на фоне других чеховских пьес, уже сыгранных к этому времени Художественным театром, был воспринят как пьеса, написанная в старых, традиционных театральных формах, как «худшая чеховская вещь», как «первая пьеса неопытного драматурга». По мнению критики, пьеса занимает почетное место в драматургии «за силу искренности», «за существенность темы, широкую типичность центрального образа». Но, выступая в напряженную предреволюционную эпоху, в самый канун 1905 г., критика отмечала, что «Иванов» — наше прошедшее», что нет связи между ««настроением «Иванова»» и «настроением, которым проникнута современная публика». «Лишние люди, беспричинная тоска, бесцельная жизнь, — и это в тот момент, когда нам говорят о светлых надеждах, о возможности, о радужных перспективах» («Русские ведомости», 1904, № 293). «Эпоха, еще вчера казавшаяся нам столь реальной, вдруг оказалась тяжелым кошмаром, который мы приняли за реальность. Художественный театр с бесконечной мудростью неуловимыми штрихами обрисовал фантастический ужас недавней эпохи, взглянув на нее, как на далекое прошлое» (А. Белый). Вот почему, при отсутствии непосредственной, тесной и живой связи между зрительным залом и сценою, «публика не жила жизнью сцены, — она только созерцала».

В свете последующего драматического творчества критика переоценила значение «Иванова» в общем драматическом пути Чехова такими словами:

«Не с такой тонкостью, как впоследствии, но, быть может, с большей ясностью, Чехов в «Иванове» дал прообраз всего, что вылилось в дальнейших его пьесах, в смутных очертаниях его Гаевых, Вершининых, Астровых и пр. Поэзия Чехова витала над «Ивановым», и если Чехов не был угадан во всей своей сокровенной сути, то, конечно, потому, что сценическая форма «Иванова» достаточно шаблонна и местами, вполне очевидно, идет в разрез с сущностью чеховской поэзии. Крупное дарование имеет свою технику, — если угодно, свой шаблон. Иначе говоря, свое содержание дает свою форму. В «Иванове» прежняя форма, которой держался Чехов, мешала с нужной ясностью и цельностью вылиться и его содержанию» (А. Кугель. «Театр и искусство», 1904, № 30).

Итак, своими литературными и сценическими особенностями, отмеченными критиками разных лагерей, «Иванов» в пору своего появления в театре не мог не выделиться в тусклом репертуаре времени конца 80-х — начала 90-х годов.

Еще задолго до своей драматической практики Чехов в роли газетного фельетониста, театрального рецензента и бытописателя знакомится с театральным миром. Он входит в атмосферу театра, присматривается критически к работникам сцены, изучает зрителя и драматурга. Современный ему театр его не удовлетворяет. Современная форма бытовой драмы, укрепившаяся на сцене, представляется ему шаблонной, художественно неубедительной, оценивается им резко отрицательно, и в первом открытом драматическом опыте — в «Иванове» — Чехов делает попытку, не выходя еще решительным образом из унаследованных им рамок сценического действия, осветить по-новому лица драмы, обновить драматические ситуации и композицию, ввести не использованный еще психологический и жизненно-бытовой материал. Утверждая реалистический метод в драме, осложненный, однако, развернутой психологической мотивировкой, Чехов не «потрясал» на первых порах устои современной ему драматургии, но стремился лишь к расширению объектов наблюдений и художественных зарисовок, к обновлению реалистического письма, к нахождению оригинальных сценических положений и эффектов, сочного и живого языка.

Под этим углом зрения Чеховым и был написан «Иванов», разрешающий, по мнению автора, два задания: введение в драму нового характера, имеющего общественно-литературное значение, и создание пьесы с обновленной драматургической концепцией. Не открывая еще собою нового направления в драме, первая большая пьеса Чехова, увидавшая свет рампы, все же ясно свидетельствовала о напряженных драматических и сценических исканиях автора. В плане сценическом Чеховым был создан первый, достаточно смелый для своих дней, образец «обновляемого» драматического искусства и тем самым были предъявлены соответствующие требования к обновлению режиссерской практики и актерской игры. Сценически реализованное в методах режиссерской и актерской практики и в общих условиях сцены того времени, не отвечающих требованиям нового драматурга, исполнение пьесы не удовлетворило автора, и первые постановки дали ему толчок к сценической и стилистической обработке пьесы в ряде последующих переделок и исправлений.

Пьеса при первых постановках у Корша привлекла к себе внимание, имела внешний большой успех и вызвала двойственную критику: одни ответили на попытку автора типизовать крупное явление русской жизни как на «клевету», осуществленную автором к тому же в манере «шаржа» и «оригинальничанья», другие — весьма неопределенно приняли сценическую «новизну», преподносимую пьесой. Эти первые попытки театральных критиков, в сущности повторенные в пространных характеристиках драмы при последующих ближайших ее постановках, чрезвычайно показательны: они говорят о том, что новаторская по замыслу пьеса стала в центре внимания «старого» и «нового» зрителя, возбуждая тем самым остроту суждений по поводу «театрального скандала» для одних или «театрального события» для других.

На сцене Александринского театра пьеса имела огромный успех исключительного в сценическом отношении произведения, надолго остановила на себе внимание публики и вызвала многообразную оценку своих литературных и сценических особенностей. В плане литературном критики отметили способы драматизации автором явлений обыденной жизни, мастерское отражение действительности, «жизненной правды», тонкость психологического анализа, богатство характеров и бытовых подробностей. На ряду с этим подчеркивали — живой диалог, реалистическое письмо и преобладание деталировки частностей. Ценилась объективность автора, чуждого какой бы то ни было явной и открытой тенденциозности. В плане драматургическом и сценическом выделяли своеобразный сюжет, оригинальное развитие пьесы, эффекты, вытекающие из хода действия и чуждые театральной рутине, простоту компоновки, игнорирование банальных сценических положений. Неопределенно оценивалась «повествовательная манера» драматического письма: отсутствие в пьесе «действия» и «фабулы», малоподвижные, «несценические» характеры.

Всеми этими чертами, подмеченными критиками разных лагерей, пьеса не могла не быть выделенной в безличном репертуаре времени начала 90-х годов. Она ясно свидетельствовала как о драматургических и сценических исканиях, так и о стилистических возможностях ее автора.

Пьеса оценивалась современниками как определенно-новаторская, и ее значение определялось не только идейными особенностями, но и той ролью, которую она играла в злободневном вопросе о состоянии репертуара и сцены. Отдельные особенности драмы Чехова заставляли современников предугадывать и желать тех путей, по которым пойдет обновление драмы, а с нею и сцены. Вот почему, остановив на себе пристальное внимание театральной критики, возбудив вокруг себя горячие споры и остро подчеркнув несостоятельность сценической и драматургической рутины, «Иванов» в пору первого своего появления на сцене сыграл некоторую реформаторскую роль в начавшейся смене театральных вкусов.

Следующая примечательная серия постановок «Иванова» в Московском Художественном театре в сезон 1904/05 гг., — как мы видели, относится уже к другой литературной эпохе и к новой театральной культуре.

С 1887—1889 гг., времени первых постановок пьесы, по 1904 г. прошло свыше пятнадцати лет. За это время театр пережил необычайное для предшествующих годов оживление вопросов театрального искусства, напряжение творческих сил всех действующих театральных факторов: актера, режиссера, драматурга. Одни театры смело стали на путь решительного новаторства, другие медленно, но все же не отставая от требований эпохи, обновляли свои сценические средства. В обновлении театрального репертуара, в общем подъеме театральной культуры сыграл огромную роль Чехов с его оригинальным репертуаром. В известном смысле провалы и успехи его пьес — показатели той эволюции, которую проделал в рассматриваемый период русский передовой театр в своих исканиях.

Естественно поэтому ожидать, что «Иванов», возобновленный в конце этого театрального этапа и притом в театре, в значительной степени воспитавшем себя на требованиях чеховской же «новой драмы» в ее более утонченных и выдержанных образцах, вызовет сценическую переоценку пьесы. Воспринимая «Иванова» на фоне всего последующего драматического творчества Чехова, театр принес реабилитацию тем сторонам и элементам драмы, которые для первых ее зрителей оставались еще эстетически-чуждыми.

С другой стороны тонкое драматическое письмо Чехова — зрелого драматурга (автора «Чайки» и последующих пьес) — заставило отчетливо определить элементы «старой» манеры в первой чеховской драме: ее примитивное и искусственное построение, ее условные персонажи, построение пьесы на одном «герое», наличие «фабулы», обычного сценического «действия», насыщенность бытовым материалом в приемах шаржа. Кроме того в опытах Художественного театра «Иванов» уже не был достаточно сложным заданием, и его постановка не могла иметь значения нового сценического достижения: театр уже прошел ту стадию оригинального сценического раскрытия образов, первые робкие признаки которой были даны в «Иванове».

Иное значение имела пьеса на сцене театров, не охваченных новаторским движением и не включивших в свой постоянный репертуар поздние чеховские драмы. Так, примерно, для провинциальных сцен «Иванов», с его рельефными контурами характеров и драматических положений, остался надолго излюбленной бытовой драмой.

Примечания

1. Знаки автора в письме. — С.Б.