Разговор о духовности человека, о смысле его жизни (зачем, ради чего живет человек), о богатстве и бедности, о роли капитала в жизни людей Чехов начал в одном из самых, казалось бы, «бездуховных» произведений — в коротеньком рассказе «О бренности». Конечно, и до появления этого рассказа перечисленные вопросы в той или иной форме затрагивались писателем в разные годы, однако именно рассказ «О бренности» стал некой отправной точкой, даже своеобразной вехой в постановке и художественном решении проблем, волновавших Чехова на протяжении всей его жизни. И не случаен юмористический подзаголовок рассказа — «масляничная тема для проповеди». Стиль здесь полностью выдержан: юмористический рассказ-сценка, юмористический подзаголовок, юмористическая образность... Но постановка темы (пусть в самом зародышевом ее состоянии) представляется серьезной и уже наболевшей в душе писателя, и недаром главная мысль рассказа могла бы быть «темой для проповеди».
Герой сценки буквально жаждет насладиться многочисленными яствами, лежащими перед ним. Он взволнован, нетерпеливо жаден, «трепетен». И все, казалось бы, сбылось: вожделенный бутерброд поднесен ко рту. Но... герой внезапно умирает от апоплексического удара. Все бренно, все преходяще, кроме смерти... В этом произведении, скорее смешном, чем грустном (а ведь свершается самое страшное — смерть человека) в оригинальной форме отразилась мысль писателя о необходимости для человека духовного, о бренности чисто растительного, потребительского существования. Пока Чехов не делает никаких выходов к вопросам социального бытия, не создает характерных и остро им подмеченных позднее обстоятельств и ситуаций. Использованные здесь образы почти примитивны, лишены обобщающего и тем более символического смысла.
Но вот появляется рассказ «Сапожник и нечистая сила» (1888). Чехов был недоволен им, считал недостаточно значимым и даже «жалким». Известно, с какой придирчивостью относился художник ко многим своим произведениям, как часто бывал резок в их оценке. Учитывая этот факт, можно было бы не придавать значения претензиям писателя к рассказу с ярко выраженными приметами произведения «рождественского»: здесь и нечистая сила (Чорт Иванович), и чудеса, ею творимые, и человек, познавший «блаженство», дарованное нечистью, и отказавшийся в конце концов от услуг дьявола. С одной стороны, необходимый арсенал «рождественской» образности, с другой — вполне реалистические факты и житейские события: Федор Нилов проснулся, невероятные вещи исчезли, и герой вернулся к обычной повседневности. Рассказ смешон и грустен одновременно, что характерно для чеховского стиля.
Почему же писатель был недоволен рассказом? Думается, отрицательная реакция художника вызвана, кроме его постоянной взыскательности к себе, еще и тем, что сама тема и главная мысль были для Чехова слишком значительны, чтобы выражать их в столь шутливой форме, использовать привычную юмористическую образность. Появились своеобразные «ножницы»: чеховская мысль, напряженная, остро наблюдательная, не укладывалась в привычные для писателя формы. Назревала насущная необходимость искать новые образы и новые средства выражения жизненных наблюдений и все более глубоких раздумий писателя над этими наблюдениями. Отсюда и обращение к фантастике — временному и неорганичному для Чехова средству проникновения в сложные жизненные процессы, новые, только пока познаваемые. «Случайный» рассказ Чехова при соотнесении его с другими однотемными произведениями более поздних периодов творчества не только «вписывается» в их ряд, но и, что главное, отражает один из этапов развития Чеховского художественного мышления, показывает сам процесс его. Тема рассказа — одна из «сквозных» у Чехова, и есть все основания связать появление раздумий Чехова о духовности человека с социально-историческими условиями той поры, с ростом и наступлением капитала, с такими явлениями, когда не в фантастическом сне, как это было с Федором Ниловым («Сапожник и нечистая сила»), а наяву, реально, вдруг возникали огромные шальные богатства. Любопытно, что Чехова заинтересовал определенный аспект проблемы: богатство в руках вчерашних «сапожников», детей купцов, вырвавшихся на первый план общественной арены. И заметим еще, что сами первонакопители, как правило, Чехова не интересовали. Его занимала, главным образом, мысль о людях думающих и страдающих («Три года», «Бабье царство», «Случай из практики»), на чьи головы свалились неожиданные миллионы, фабричные корпуса, власть над людьми.
Если вспомнить многие произведения А.М. Горького, то нельзя не обратить внимания на огромный интерес писателя к своеобразной эволюции российской буржуазии. Горький с особой тщательностью разбирается во всех нюансах и корнях «дела» Ильи Артамонова («Дело Артамоновых»), затем — его сыновей и, наконец, внуков. Это своего рода художественно воплощенная история капитализма в России.
Иное у Чехова. Писателя в период его творческого расцвета интересуют именно буржуа во втором поколении и притом определенной категории. Рассказы же «О бренности», «Сапожник и нечистая сила» — вехи на пути все более полного освоения заинтересовавшего художника жизненного материала. К некоторым выводам он пришел уже в самых первых произведениях определенного типологического ряда. А именно: излишний достаток, богатство, накопительство лишают человека духовности, удаляют его от неясного вполне и самому Чехову, но несомненно существующего идеала справедливого и осмысленного существования.
Рассказ «Сапожник и нечистая сила» заканчивается мыслью о том, что «богатым и бедным одинаково дурно. Одни имеют возможность ездить в каретах, другие — петь во все горло песни и играть на гармонике, а в общем всех ждет одно и то же, одна могила» [35, С., т. 7, с. 228]. Если бы на этих словах Чехов поставил точку, то было бы основание говорить в данном случае о глубоком пессимизме писателя, о социальной бесперспективности его исканий. Однако Чехов добавил следующее: «...В жизни нет ничего такого, за что бы можно было отдать нечистому хотя бы малую часть своей души» [35, С., т. 7, с. 228]. Это уже существенно меняет дело, направляя внимание читателя на размышления о ценностях духовных, о призрачности и безнравственности «бешеных» денег.
В рассказе о сапожнике повествование ведет автор. Но оно, как это обычно у Чехова, пронизано мироощущением, горестями и желаниями главного героя — Федора Нилова. Отсюда — соответствующая образность, отражающая психологический склад героя, уровень его социальных представлений, миропонимания.
Быть богатым для Федора Нилова значит жить «благородно, прилично»: выпивать перед каждым блюдом по большому бокалу отличной водки, съедать сразу большой кусок баранины и миску огурцов, иметь жареного гуся, свинину с хреном, пироги с луком. Быть богатым — значит иметь жену-барыню, одетую в красную кофту и зеленую юбку. В представлении сапожника все богачи непрерывно ездят взад-вперед по мостовой и держат в руках по большому окороку и четверти водки.
Все для сапожника обернулось разочарованием: деньги, оказывается, могут лишить человека сладкого сна, поскольку их надо охранять от воров, жена — барыня в красной кофте — не позволяет ей в знак любви и внимания дать «раза» по спине, неудобство вызывает и то, что барин не может, как сапожник, орать на улице во все горло песни и играть на гармонике. Оказалось много и других неожиданных неудобств для богатых людей, а отсюда вывод — «бедным и богатым одинаково дурно». И еще более значительное убеждение: нельзя ни при каких обстоятельствах отдавать нечистому даже частичку души.
Таким образом, теперь уже не все бренно, как было в рассказе «О бренности». В «рождественском» повествовании о фантастическом превращении сапожника в богача появляется уже убежденность в необходимости хранить величайшую ценность — душу человека.
Через год Чехов возвращается к волнующей его проблеме в рассказе «Пари». Здесь снова используется в какой-то мере условная форма повествования. В этом произведении, правда, нет фантастики, но сюжетная ситуация совершенно исключительная: безумное, нелепое пари заключили двое людей. Один из них — ошалевший от избытка денег банкир, другой — двадцатипятилетний юрист. И недаром в первой редакции рассказ «Пари» был напечатан под заглавием «Сказка».
Пафос рассказа «Пари» — в признании бессилия денег, в презрении к ним. И все же рассказ не дает ответа на ряд вопросов, естественно возникающих: во-первых, неясна мысль об отношениях «духовности» и накопительства, во-вторых, результат «пари» по существу своему неизвестен, хотя в сюжетной ситуации, казалось бы, все точки над «и» расставлены.
В рассказе «Сапожник и нечистая сила» ясно выражена мысль о враждебности богатства потребностям «души» человека. Здесь же иное. Герой рассказа «Пари», овладев огромным духовным богатством, почувствовал ненужность и бренность не только материальных благ, но и этого духовного богатства. Отказываясь от миллионов, он в то же время восклицает: «И я презираю ваши книги, презираю все блага мира и мудрость. Все ничтожно, бренно, призрачно и обманчиво, как мираж» [35, С., т. 7, с. 235]. И снова рядом со словом «бренность» у Чехова возникает слово «смерть». Смерть стирает с лица земли все, даже «бессмертие гениев», которые «замерзнут или сгорят вместе с земным шаром». Однако и здесь мы встречаемся с противоречивостью размышлений героя, обусловленной, видимо, некой авторской противоречивостью. Если бы на заявлении о том, что все сгорит или замерзнет вместе с земным шаром, была поставлена точка, то мы имели бы однозначное, хотя и резко пессимистическое решение проблемы (так же, как в рассказе «Сапожник и нечистая сила», если бы автор закончил свой рассказ словами о том, что «всех ждет одно и то же, одна могила»). Но, сказав о гибели земного шара, герой вдруг страстно, взволнованно начинает обличать окружающих: «Вы обезумели и идете не по той дороге. Ложь принимаете вы за правду и безобразие за красоту» [35, С., т. 7, с. 237]. Герой возмущен тем, что люди «променяли небо на землю». Таким образом, перед нами не безоглядный пессимизм, а мысль о неверной дороге людей. Мысль эта — ценная, знаменательная, она позднее будет конкретизирована Чеховым в ряде произведений и найдет соответствующее художественное выражение, лишенное примет условности, отвлеченности и социальной нечеткости.
Уже три рассмотренных нами произведения дают возможность судить о некоторых особенностях чеховского художественного мышления. И прежде всего о его нестатичности, о процессе поиска, отражающемся уже в самих художественных произведениях, в их образности. Писатель идет от сугубо частного, бытового («О бренности»), используя конкретно-зримые, даже в некотором роде примитивные образы, к более широкому, социально общеинтересному, хотя тоже не очень распространенному явлению (внезапное превращение бедняка в богача). Чехов ищет новую систему образных средств и находит ее, прибегнув к фантастике. Однако в ходе размышлений писателя над насущной проблемой современности открываются все новые аспекты этой проблемы. А именно: всякая ли духовность — благо? Все ли интеллектуальные поиски людей, их «книги», их «мудрость» нужны человечеству? И писатель приходит к выводу, что нет, не все (рассказ «Пари»). Как бы мы ни отделяли героя от автора и ни повторяли известную мысль о том, что автор и герой — это не одно и то же, в данном произведении ощущается авторское сочувствие размышлениям героя. Другой вопрос, как это достигается...
Чехов как бы на «глазах» у читателя осваивает, понимает и художественно отражает мир, передавая свои сомнения, свою убежденность. Путь писателя не всегда гладок и поступателен, это не всегда путь вперед. Но это всегда поиск. Со всем этим связана и манера художника в разные годы творчества по-разному обращаться к одним и тем же «болевым точкам» (циклы раннего периода творчества, своеобразные типологические ряды разных лет).
В рассказе «Пари» отчетливо выражена мысль о том, что не все, созданное умом, талантом, даже гением человека, насущно необходимо людям. А что же именно нужно и что не нужно? Что в реальной, сегодняшней для Чехова жизни мешает счастью и свободе человека? В чем главное заблуждение людей и в чем драма человечества, которая ощущается писателем? На эти вопросы пока нет ответов. Есть богатство и бедность, есть страсти человеческие, гордость, страдание, поиск. Есть многое другое, что познал и художественно отразил Чехов. Однако не все еще открылось и ему самому.
Но прошло шесть лет после написания рассказа «Пари», многое по-новому представилось писателю, приняло в его творчестве совсем иные, конкретно-исторические очертания. Появилась повесть «Бабье царство». Здесь все ново (жанр, характер и «качество» образов, сама их система), все... кроме прежних раздумий, раздумий о «высших целях бытия», о духовной сущности человечества и каждого отдельного человека. Но теперь раздумья протекают на качественно новой основе, писатель черпает реальные материалы из реальной, повседневно окружающей его жизни. В этом произведении, как и в ряде последующих, перед читателем те самые буржуа во втором поколении, о которых шла речь ранее. При этом Чехов привлекает внимание только к одной категории этих героев: к людям, страдающим по содержательной, осмысленной, подлинно человеческой жизни. Чехов, разумеется, не мог не сознавать, что буржуа второго поколений не отличались однородностью. Он видел в жизни и многочисленных наследников огромных богатств, которые преумножали или бездумно пускали по ветру свои миллионы, не терзаясь вопросами о смысле бытия и разумном, полезном для людей использовании своих богатств. Однако подобные персонажи не привлекали его особого внимания, они являлись в произведениях художника как вспомогательные и проходили на «периферии» его творчества. Внимание писателя, как уже было замечено, привлекли богачи «с душой», думающие, тоскующие, тяготящиеся своим бессмысленным и ненужным богатством.
Лаптев («Три года»), Анна Акимовна («Бабье царство»), Лиза Ляликова («Случай из практики») — все они несчастливы, все не удовлетворены жизнью, тоскуют под гнетом постылого богатства. Во всех трех названных произведениях, что весьма характерно, используется новая для Чехова образность: тюрьма, острог, безликая и страдающая масса эксплуатируемых людей, конкретные ничтожные люди, прилипшие, как мухи, к богатству, жадно его сосущие... В амбаре у Лаптевых — «острожные» окна с решетками. Анна Акимовна боялась своих «темных, угрюмых корпусов, складов и бараков», в которых «рабочие жили хуже арестантов». Ночные стуки сторожей производили тяжкое впечатление: «как в остроге» («Случай из практики»).
Всем трем главным героям названных произведений не хватает простого человеческого счастья, и все они сознают, что это счастье несовместимо с их положением. «Мне бы рабочей быть, а не хозяйкой», — мечтает Анна Акимовна. «Я богат, но что мне дали до сих пор деньги, что дала мне эта сила?.. Детство было у меня каторжное, и деньги не спасли меня от розог... Когда меня не любят, то я не могу заставить полюбить себя, хотя бы потратил сто миллионов» [35, С., т. 9, с. 57]. Лаптев прямо говорит, что деньги не только не помогают ему в жизни, но, наоборот, мешают отдаться делу, которое было бы ему «по душе». Он, например, страстно любит живопись и понимает ее, его долгое время тянуло к некрасивой немолодой, но умной, живущей достаточно богатой внутренней жизнью Рассудиной, он любил слушать размышления свободомыслящего Ярцева. Только страстная любовь к Юлии Сергеевне заставила Лаптева порвать с Рассудиной, отказаться от многих прежних привязанностей и привычек. И показательно, что близость с мыслящей, требовательной, хотя и несколько чудаковатой Рассудиной, пустила в его душе гораздо более сильные корни, чем любовь к молодой красивой, по-своему неглупой, но внутренне ограниченной Юлии. Охладев к Юлии, Лаптев делает тщетные попытки вернуться в мир людей, живущих стесненно, материально трудно, но «духовно», и по-своему целеустремленно. Но для него этот мир оказался уже закрытым (сошлась с близким ей по духу Ярцевым Рассудина, углубился в свою работу Ярцев), Лаптеву осталось постылое его душе миллионное «дело» в похожем на острог амбаре. Думается, отсюда и полная безразличия к будущему, даже пессимистическая концовка повести: не все ли равно, сколько остается жить — три года или тринадцать, — не все ли равно, что случится за эти годы — «поживем — увидим».
У Лаптева, как и у Лизы Ляликовой, как и у Анны Акимовны, временами возникает страстное желание уйти прочь от своих миллионов, от своего рабства. Но... уйти некуда. Чехов убедительно показал стремление своих героев оставить постылое «дело», но, не видя выхода, он не мог, естественно, указать его и своим героям. Не случайно на прямой вопрос Лизы Ляликовой: «куда уйти» в рассказе «Случай из практики» устами Королева неопределенно сказано: «Мало ли куда можно уйти хорошему человеку...»
И еще. В каждом из названных произведений пользуются плодами богатства люди ничтожные, внутренне нечистоплотные. Они липнут к богатству, тянутся к нему грязными руками и получают куски, с брезгливостью или безразличием им бросаемые. Живот в свое удовольствие у миллионеров Ляликовых гувернантка Христина Дмитриевна, глупая, пошлая девица в пенсне. Сует, краснея, денежные подачки кому попало Анна Акимовна. На средства Лаптева живет сам и содержит свою «вторую» семью пустой и претенциозный Панауров... Эти герои, воспринимаемые в общей образной системе произведения, помогают уловить глубинную философскую основу творений Чехова вообще и выделенного нами типологического ряда в особенности. Философская основа — еще одна важнейшая черта чеховской поэтики, делающая в совокупности с чертами, отмеченными ранее в этой работе, чеховский критический реализм специфичным и неповторимым.
Наконец, хотелось бы показать то особое место, которое занимает в образной системе трех последних из названных нами произведений эксплуатируемая масса простых людей. Прежде всего следует отметить, что рабочие в «Бабьем царстве» и в «Случае из практики» показаны именно как «масса», их образы не индивидуализированы (если не считать Пименова, не характерного для рядового представителя рабочего класса, пользующегося особыми привилегиями со стороны хозяев). Рабочие в изображении писателя запуганы, невежественны, нечистоплотны, голодны, живут «хуже арестантов». Все это в общем-то соответствовало исторической правде. Однако других качеств в рабочей среде Чехов не увидел. Ни о каком протесте со стороны эксплуатируемых нет и речи. И только Чехов с его совершенно неповторимым способом художественного мышления, с его способностью найти свежий и какой-то даже «неожиданный» образ мог одной фразой, одним замечанием показать читателю всю глубину униженности рабочего человека. Так, в рассказе «Случай из практики» рабочие, возвращаясь с фабрики с изможденными, измученными лицами, «кланялись лошадям», на которых ехал Королев. Пользуемся случаем обратить внимание на характернейшую особенность чеховской поэтики: желая подчеркнуть высшую степень какого-то качества у того или иного героя или у группы лиц, Чехов ставил их в такие обстоятельства, при которых это качество, казалось бы, не должно обнаружиться. Однако оно обнаруживалось и тем самым демонстрировало всю свою глубину и органичность. В самом деле: ведь Королев не владелец фабрики, не хозяин. Он — новое и неизвестное рабочим лицо. Но страх перед господами так велик, «почтение» к ним — такая привычная необходимость, что рабочие кланяются «лошадям» доктора. Вспомним, что с аналогичным средством художественного выражения чеховской мысли (важной и значительной для художника) мы встречались в ряде его произведений разных периодов творчества. Например, в рассказе «Смерть чиновника» Червяков естественнее мог бы чихнуть на «своего» генерала при вполне возможной встрече с ним в служебной обстановке (принес бы, допустим, какие-то бумаги «значительному лицу»). Однако по этому, казалось бы, более вероятному и логичному пути сюжет чеховского рассказа не развивался. Нужна была высшая, превосходная степень запуганности, чтобы Червяков умер от страха в тех обстоятельствах, какие показал Чехов. А писателю и требовалось доказать с наибольшей убедительностью, как далеко зашло своеобразное идолопоклонство червяковых. Это же свойство чеховской поэтики обнаруживается и в рассматриваемых произведениях.
Отчетливо сознавая губительную силу «бешеных» денег, говоря о ней, как мы видели, в разных вариантах и используя при этом разные средства художественного выражения своих раздумий, Чехов все же и в зрелый период творчества до конца не смог представить себе исторической роли или хотя бы просто исторической значимости явлений, им подмеченных. Капитализм представлялся ему в виде некой чудовищной и враждебной людям силы, от которой хороший человек может в лучшем случае бежать куда-то, но бороться с которой нет никаких возможностей. И отсюда — описание душевного состояния близкой писателю Анны Акимовны. Это состояние походило на кошмарный сон наяву, изображая который, Чехов прибегает к самой впечатляющей, даже по-своему «максималистской» образности: Анне Акимовне «казалось, будто колеса, рычаги и горячие шипящие цилиндры стараются сорваться со своих связей, чтобы уничтожить людей» [35, С., т. 8, с. 260] (курсив наш. — М.К.). Фабрика производила на ее владелицу «впечатление ада». И, пожалуй, наиболее близкими самому Чехову представляются рассуждения о капитализме, передаваемые в размышлениях доктора Королева («Случай из практики»): «Он как медик, правильно судивший о хронических страданиях, коренная причина которых была непонятна и неизлечима, и на фабрики смотрел как на недоразумение, причина которого была тогда неясна и неустранима...» [35, С., т. 10, с. 80].
В разных формах Чехов горячо пропагандирует мысль о том, что накопительство и все с ним связанное не только противоречит духовной жизни людей, но и применительно к людям труда на фабриках-чудовищах противоречит человеческой жизни вообще. И снова совершенно особенная, обращенная к самым глубинам человеческой души образность: с одной стороны, люди, лишенные человеческого облика («...бледные или багровые или черные лица», люди, которые, «не слыша друг друга бегают и суетятся около машин»), а с другой — «блеск стали, меди и огня, запах масла и угля, и ветер, то очень горячий, то холодный...» [35, С., т. 8, с. 260]. И все это вместе взятое представляется художнику каким-то нелепым недоразумением, болезнью, заблуждением. «Тут недоразумение, конечно...» — думает доктор Королев, глядя на «багровые окна» [35, С., т. 10, с. 80]. Кстати, Чехов часто говорит именно о багровом цвете, когда речь идет о чем-то зловещем, враждебном человеку.
Итак, мы сделали попытку рассмотреть, как, претерпевая эволюцию, трансформируясь, обогащаясь новыми поэтическими средствами выражения и приобретая новые аспекты, предстала в творчестве Чехова сложная проблема духовности человека и противопоказанной этой духовности губительной силы накопительства. Мы рассмотрели при этом определенный типологический ряд произведений писателя: от рассказа «О бренности» до повестей «Три года», «Бабье царство» и рассказа «Случай из практики». Видимо, выделенный типологический ряд можно было бы пополнить еще некоторыми произведениями художника, но это дело будущих исследователей. В данном же случае задача состояла как в постановке и частичном решении только что перечисленных вопросов, так и в выявлении изменяющегося мировосприятия писателя, существенных черт его поэтики, обусловленных этим мировосприятием.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |