В некоторые периоды своего творчества А.П. Чехов был склонен создавать обобщенные образы людей, сходных по каким-либо морально-этическим или социальным признакам.
В рассказах, где имеются такие образы, действуют вполне конкретные герои, изображаются те или иные жизненные коллизии, просматриваются многие черты характерного чеховского стиля. Вместе с тем отдельные общепризнанные особенности этого стиля отсутствуют и нередко как бы превращаются в свою противоположность. Так, сдержанный, склонный к предельной объективности повествования писатель в таких рассказах, как «Лишние люди», «Тяжелые люди», «Хорошие люди», непосредственно и отчетливо выражает свое авторское «я», откровенно отдает на суд читателя свои симпатии, антипатии и даже сомнения. И это открытое авторское «я» ощущается уже в самих заглавиях произведений.
В названных рассказах (и в некоторых других того же типа) Чехов как бы делил всех современных ему людей на определенные крупные группы, и ни одна из них не вызывает подлинного сочувствия писателя: ни «лишние», ни «тяжелые», ни даже «хорошие». Чаще всего ощущается печальная усмешка автора, иногда — жалость, но с оттенком горечи и пренебрежения. Читатель невольно проникается сознанием того, как много, в самом деле, на свете «лишних людей» в чрезвычайно разных смыслах этого слова. Как много «тяжелых» и бесплодно «хороших»!
Не нужен, казалось бы, в родной семье член окружного суда Зайкин («Лишние люди»), лишенный элементарных человеческих прав. «Лишний» и шестилетний Петя, получающий первые сведения о мире из случайных, неумных и недобрых рук. «Самое бы Ольгу Кирилловну приколоть так! — говорит Зайкин с отвращением», видя простодушную жестокость своего мальчика в эпизоде с «насекомой коллекцией» [35, С., т. 5, с. 201].
Однако Зайкин и Петя — лишь одна (назовем ее условно первичной), зримой откровенно выраженная в сюжете степень человеческой ненужности. Тема «лишности» людей на этой первой, сюжетно особенно зримо представленной ступени человеческих отношений, могла бы быть истолкована в сугубо узком, интимном плане: Зайкину не повезло с женитьбой — и только. Но тема ненужности этим не исчерпывается: она растет, ширится и в конечном итоге выходит за рамки грустно-комического эпизода из тяжкой жизни «дачного мужа».
Образ Зайкина, как это часто у Чехова, досказан и дополнен образом другого героя, казалось бы, случайного и в сущности безымянного, но в то же время четко очерченного в рассказе и тоже по-своему обойденного, обворованного жизнью. Он, как и Зайкин, немного смешон, но больше — жалок. И «имя» у него есть. Это имя — вещь, это всего лишь «рыжие панталоны». Оно повторяется в коротеньком чеховском рассказе семь раз и в конечном итоге воспринимается как некий символ обездоленности, отождествления человека с рыжей, никому не нужной тряпкой. Впрочем этой тряпке внешне присущи все человеческие приметы. Она может вздыхать («рыжие панталоны» вздыхают в рассказе трижды), глубокомысленно задумываться, поднимать глаза к небу и даже разговаривать. И тем не менее рыжая тряпка остается тряпкой.
Однако тема «лишних людей» не ограничена и названными образами. В рассказе Чехов прибегает к одному из своих сугубо индивидуальных, по-чеховски неповторимых способов типизации, расширяющему рамки изображаемого и как бы приобщающему к раздумьям и страданиям главного героя многих других, теперь уже вообще безымянных и разных. Суть этого способа в создании обобщенного образа дачников, особого рода толпы, которая «плетется» к дачному поселку. Это — «все больше отцы семейств, нагруженные кульками, портфелями (обратим внимание на эту деталь. — М.К.) и женскими картонками. Вид у всех утомленный, голодный и злой, точно не для них сияет солнце и зеленеет трава» [35, С., т. 5, с. 198]. Уже глагол «плетется» («плетется толпа», «плетется, между прочим, и Зайкин»), дважды повторенный, как бы вписывает Зайкина в массу дачников поневоле, утомленных и злых. Но это не единственная нить, соединяющая главного героя с обобщенным образом дачников. Если дважды повторенное «плетется» сблизило Зайкина, упомянутого во втором абзаце рассказа, с толпой, которая описана в самом начале произведения, то последующий рассказ о Зайкине как бы расшифровывает обобщенную характеристику толпы.
Мы узнаем, например, что Зайкин — член окружного суда, «рыжие панталоны» — статский советник, а потому толпа, «нагруженная портфелями», естественно представляется состоящей из чиновников, повторяющих в разных вариантах судьбу затравленного Зайкина. Узнав о злоключениях Зайкина, читатель наглядно представляет себе, почему у чиновников-дачников был утомленный и злой вид, почему не для них «сияет солнце и зеленеет трава».
Таким образом, тема «лишних» уже в рамках сюжета рассказа предельно расширилась, а воображение активного читателя, естественно, вынесло ее за эти сюжетные рамки. Ведь Зайкин, как это видно из произведения, не просто лишний в семье, которой, собственно, и нет у пего. Он, судя по его тряпичной натуре и покорной всеядности, лишний вообще: в суде, в обществе.
И, как это нередко у Чехова, угнетенный герой не смеет поднять голос против непосредственного своего мучителя. Он ругает погоду, обстоятельства, он лжет и лицемерит, но на протест, на активные действия, пусть даже в самых небольших масштабах, он органически не способен.
Зайкин идет по приказанию домашнего тирана спать в кабинет, поскольку его супружеское ложе занято Ольгой Кирилловной, которая «боится спать одной». Когда же обнаруживается, что и в кабинете место занято, измученный Зайкин идет «наслаждаться природой» на улицу. И ни он, ни «рыжие панталоны», также изгнанные из дома, не решаются роптать. Больше того, оба они привычно и трусливо лицемерят.
Если Зайкин изгнан из дома супругой и ее гостями, упражняющимися в театральном искусстве, то к «рыжим панталонам» неожиданно приехала теща и две племянницы. «Весьма рад, хотя и... очень сыро!» — только так решается выразить чиновник свое отношение к неожиданному визиту.
И характерно, что в данном случае мы имеем дело не с мелкими чиновниками, привычными героями раннего Чехова. Здесь всеядностью, трусостью, готовностью смириться и даже поподличать перед грубой силой наделены чиновники достаточно крупного масштаба.
Речь уже может идти, видимо, о некой «лишности» людей в общественном плане, порожденной вполне конкретными условиями жизни, конкретными морально-этическими нормами.
Грустно-смешной рассказ о Зайкине вырастает в конечном итоге до широких обобщений, поскольку повествование о злоключениях члена окружного суда — лишь первый и поверхностный пласт рассказа «Лишние люди». Новые пласты, расширяющие тему «лишности», открываются, как мы видим, на протяжении всего сюжетного развития.
Зайкин, его сын Петя, «рыжие панталоны», толпа чиновников-дачников — все это «лишние люди». Но разве другие герои рассказа не «лишние»? «Здоровая и розовая» бездельница Надежда Степановна, «сухая блондинка с крупными веснушками Ольга Кирилловна», актер Коромыслов с его «гнусавым чтением», шипящий и бьющий себя в грудь Смеркалов — тоже «лишние» в самом прямом смысле этого слова. Таким образом, тема «лишности» ширится, предстает во множестве вариантов.
И еще. В рассказе неоднократно возникает образ сосущего кровь комара. Вопрос о «красных животах» комаров срывается с уст ребенка. Затем он повторяется Петей уже в новом варианте: «Зачем комары сосут кровь?» И уже глубокой ночью, когда мальчик не спит и большими глазами смотрит на свечку, он в третий раз спрашивает отца о злых комарах. Перед ребенком по-своему встает проблема добра и зла, в наивно-примитивной форме выражает он свое неприятие паразитизма и бессмысленной жестокости.
Чеховские образы-символы (сосущие кровь комары, «рыжие панталоны») специфичны. Это не «соколы» и не «буревестники». Они не олицетворяют смелых порывов и мятежных чувств, а естественно ассоциируются с миром зла и фальши, который отображен в конкретной сюжетной ситуации.
Каждый чеховский рассказ сам по себе представляет художественную ценность и целостность. В то же время он соотносится с определенной категорией однотипных произведений, созданных писателем в тот или иной период творчества. К «лишним» людям органически примыкают люди «тяжелые» и «хорошие». И эти категории чрезвычайно емкие, а рассказы с одноименными заглавиями имеют в своей структуре множество сходных черт.
В рассказе «Тяжелые люди» тоже обобщение уже в самом заглавии. «Тяжелый» человек прежде всего главный герой — Ширяев Евграф Иванович, этот домашний тиран, скупой до скряжничества, быстро впадающий в безудержный и безобразный гнев. О его сыне, студенте Петре, прямо сказано, что «он был так же вспыльчив и тяжел, как его отец и его дед протопоп, бивший прихожан палкой по головам» [35, С., т. 5, с. 7]. Даже младшие дети Ширяева «с мясистыми лицами» «нетерпеливо двигали стульями», выражая тем самым не только желание скорее приняться за еду, но и зарождающееся у них стремление выразить и свое «я», обещающее быть таким же упрямым и тяжелым, как отцовское.
Как и в рассказе «Лишние люди», в этом произведении основная тема растет и ширится, она не умещается в рамках повествования только о семье Ширяевых. Кроме того, постепенно она становится качественно значимей: «тяжелые люди» — это не просто люди с трудными и неуживчивыми характерами. Это еще и люди, которым, казалось, «сама природа дала способность лгать», дабы «хранить тайны своего гнезда». Не только в семье Ширяевых, «в каждой семье есть свои радости и свои ужасы». Неумение быть добрыми и великодушными, свою ненависть и злобу люди старательно заслоняют от посторонних глаз фальшивыми улыбками, ложью. «Во все лицо» улыбается Петр знакомой старушке, хотя улыбка эта совсем не соответствует его настроению и вызывает у юноши чувство недоумения и неловкости.
Вместе с тем фальшивая улыбка Петра вызвала ответную фальшивую реакцию. Студент знает о тяжкой и постыдной жизни старухи-помещицы: «...Сколько в ее семье происходило ужасных сцен, сколько пролито слез. А между тем старуха казалась счастливою, довольной и на его улыбку ответила улыбкой» [35, С., т. 5, с. 328].
Итак, тема «тяжелых людей» переросла рамки семьи Ширяевых: семейные неурядицы, домашние драмы и связанные с ними фальшь и лицемерие оказались присущи и семье первого же человека, встреченного Петром. И естественно, что после этой встречи «вспомнил студент своих товарищей, которые неохотно говорят о семьях, вспомнил свою мать, которая почти всегда лжет, когда ей приходится говорить о муже и детях»... [35, С., т. 5, с. 328]. Взаимное мучительство, деспотизм и обиды в семье Ширяевых, отраженные в сюжете рассказа, в разных вариантах, как дает понять Чехов, присущи огромному множеству других семей. Они органичны в определенных исторических условиях для маленькой и фальшивой человеческой ячейки, называемой семьей.
Интересно, что традиционное соотнесение героя и природы находит в рассказе «Тяжелые люди» свое совершенно особенное специфическое выражение: «тяжелый человек» как бы отлучен от природы, он несовместим с ее красотою, не «вписывается» в нее. Так, хмурому и озлобленному Петру «торжественная природа со своим порядком и красотой» была противна «до отчаяния, до ненависти». Когда он уезжал в Москву, то шел «противный, холодный дождь», «подсолнечники еще ниже нагнули свои головы, и трава казалась темнее» [35, С., т. 5, с. 330]. Эта концовка рассказа по сущности своей и характеру авторской оценки изображенного вполне соответствует знаменитому гоголевскому «Скучно на этом свете, господа!»
Для рассказа «Тяжелые люди», как и для «Лишних людей», характерна полная открытость авторского «я», откровенная оценочность изображаемого.
И, наконец, категория людей «хороших».
Заглавие «Хорошие люди» после ознакомления с рассказом приобретает совершенно очевидный иронический оттенок. И главная суть в том, что авторская ирония простирается на явление, широко распространенное и общепризнанное как нормальное, иначе немыслимое.
Главный герой Владимир Семенович Лядовский и в самом деле, казалось бы, хороший человек. В нем нет тряпичности и бесхарактерности «лишнего» Зайкина, он не позволит себе скандалить и откровенно тиранить близких, как «тяжелый» Ширяев. Наоборот, герой корректен, внимателен к окружающим, а главное, он «искренно веровал в свое право писать и в свою программу, и не знал никаких сомнений...» [35, С., т. 5, с. 414]. Иными словами, Лядовский на первый взгляд представляется общественно полезным человеком, чуть ли не круглосуточно занятым любимым и, казалось бы, нужным делом.
Однако робкая надежда на встречу с действительно привлекательным человеком, вызванная заглавием произведения и некоторыми оттенками авторского сочувствия, содержащимися в тексте рассказа, с первых же строк подвергается испытанию, а затем совершенно исчезает.
Настораживает уже сказочное «жил-был», открывающее рассказ. А затем читательское восприятие, как утлую лодку в бурной реке, по воле автора бросает от одного берега к другому. Мы узнаем, что герой кончил курс в университете, видим его глаза, «большие, блестящие», которые смотрят «открыто и ясно». Все это заносится в «актив» Лядовского. Но здесь же узнаем, что выпускник юридического факультета служит почему-то на железной дороге, а «занимается»... литературой. Мы слышим при этом «бархатный, шепелявящий баритон». Все это тоже настораживает. В конце концов общая сумма впечатлений, подчас разноречивых, вызывает насмешливое отношение к герою, выявляет авторскую оценку персонажа.
Ироническое отношение писателя к Лядовскому сменяется временами откровенно саркастическим. Зачем, собственно, жил этот «хороший» человек? Чтобы «с вдохновенным лицом возлагать венок на гроб какой-нибудь знаменитости?» Чтобы говорить: «Что за жизнь без борьбы? Вперед!» — и в то же время никогда и ни с кем не бороться и никогда не идти вперед?
Заброшенная могила Лядовского, сравнявшаяся с землей, изображенная в конце рассказа, становится символом совершенной бесплодности внешне шумливой жизни этого вечно суетящегося человека. А тот факт, что рассказчик «не собрал ни копейки» с «пишущих» на то, чтобы привести могилу в порядок, характеризует след, который оставил покойный в памяти людей.
В рассказе речь идет не об одном «хорошем» человеке — Владимире Семеновиче, даже не о двух «хороших» людях — брате и сестре Лядовских. Как и в рассмотренных ранее рассказах, повествуется об определенном типе людей, о широко распространенной категории так называемых «пишущих», не имеющих, однако, никаких данных для столь значительного и общественно важного дела.
Бесплодно и бесцельно пишущих — легион. Их отличают чисто внешние приметы в поведении и суждениях, сходные карьеры: «...Поместил в одной газете театральную заметку, перешел к библиографическому отделу, а год спустя уже вел в газете еженедельный критический фельетон» [35, С., т. 5, с. 413]. Лядовский — один из неисчислимого множества литераторов, запрограммированных уже «во чреве матери». Однако, говоря о «чреве», Чехов вряд ли имел в виду природные склонности человека к писательству, пусть даже такому жалкому и бескрылому, как писательство Лядовского. Речь шла о типе интеллигентов, порожденных эпохой «безвременья». И недаром не только у Лядовского, но и вообще у людей этого типа Чехов отмечает ряд сходных признаков, один из которых — «незнание жизни» — решительно противопоказан какому бы то ни было писательству.
Любопытно, что в письмах этих лет, как, впрочем, и последующих, Чехов часто говорит о литераторах его времени. Как правило, эти высказывания имеют иронический характер и подтверждают, что литераторы типа Лядовского, повседневно встречаясь писателю в жизни, вызывали у него определенную реакцию. Чего стоит, например, мнение о Лейкине (а это был далеко не худший из «пишущих»), высказанное Чеховым в письме Билибину: «Человечество ничего не потеряет, если он перестанет писать в «О(скол)ках» (хотя его рассказы едва ли можно заменить чем-нибудь более лучшим за отсутствием пишущих людей), но «О(скол)ки» потеряют, если он бросит редакторство... Помимо популярности, где Вы найдете другого такого педанта, ярого письмописца, бегуна в цензурный комитет и проч.?» [35, П., т. 1, с. 205]. Мы наблюдаем здесь прямую аналогию с перечислением таких свойств «пишущего» Лядовского, которые непосредственно к писательству никакого отношения не имеют. Однако герой Чехова считается литератором именно в силу этих своих окололитературных свойств. «Бегун», «письмописец», «педант» Лейкин с полным основанием может считаться одним из прототипов собирательного образа Лядовского. Подобные прототипы встречались Чехову повседневно. Среди них А.А. Долженко, «игрок на скрипке и на цитре». Он «честен и порядочен», но только... «пишет прескверно и немало горюет по этому поводу» [35, П., т. 2, с. 19]. Здесь же — безымянные «литераторши», которые «на панихиде по Пушкине... вели себя неприлично», «авторша» — помещица Киселева, которая просит Чехова «пристроить» куда-нибудь ее рассказ, «полуграмотный маньяк» доктор Эберман. Даже по-своему знаменитый Суворин к тому времени, когда с ним встретился Чехов, выродился в дельца от литературы, блестяще развившего качества, явно противопоказанные подлинному творчеству. «У него пять книжных магазинов, одна газета, один журнал, громадная издательская фирма, миллионное состояние — и все это нажито самым честным, симпатичным трудом» [35, П., т. 2., с. 17].
Перечень подобного рода литераторов, повседневно встречавшихся Чехову, можно было бы сделать очень длинным. Они не сходны по своему положению в обществе, достаткам, формам выражения своей «окололитературности». Но каждый из них — по-своему Лядовский. Каждый своей личной судьбой прочно и, казалось бы, общепризнанно связанный с творчеством, по существу, отрицал самую возможность подлинного творчества.
Все три категории людей, выделенные писателем и, безусловно, явившиеся плодом его многочисленных наблюдений, нашли художественное воплощение в рассказах с явно выраженным морально-этическим акцентом. Правда, в рассказе «Хорошие люди» Чехов несколько ближе, чем в двух других, подошел к социальной трактовке поднятого вопроса. И следует заметить, что по сравнению с первым вариантом рассказа («Сестра») «Хорошие люди» отличаются более широкой постановкой проблемы. Если в рассказе «Сестра» внимание писателя сосредоточено на «толстовском вопросе» и повествование наполнено откровенным полемическим пафосом, если речь там идет в основном о критиках Толстого, то в «Хороших людях» создан собирательный образ «пишущих» вообще, типичных окололитературных деятелей чеховского времени. Думается, что и заглавие рассказа Чехов изменил в связи с новой расстановкой акцентов.
Тема «лишних», «тяжелых» и псевдохороших людей во многих произведениях Чехова зрелого периода творчества конкретизируется, социально заостряется. Авторские размышления о несовершенстве человеческой природы (а они, на наш взгляд, так или иначе звучат в подтексте всех трех рассказов) в таких произведениях, как «Ионыч», «Человек в футляре», «Дама с собачкой» и ряде других заменяются более зрелыми аргументами против узаконенного порядка вещей, порождающих легионы «лишних», «тяжелых», «хороших».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |