Уже первый абзац рассказа «Студент» (1894 г.), который автор называл своим «любимым рассказом», своей наиболее «отделанной вещью», вводит читателя в атмосферу изменчивости, «текучести» жизненных явлений: «Погода вначале была хорошая... Но когда стемнело в лесу некстати подул... ветер, стало в лесу неуютно, глухо и нелюдимо. Запахло зимой». Хотя здесь еще не назван герой рассказа, он будет представлен в следующем абзаце («Иван Великопольский, студент духовной академии, сын дьячка»), но его слова, его голос, его восприятие окружающего уже «включены» в авторскую повествовательную речь при описании изменившегося состояния природы. Именно он вначале, когда еще шел на охоту, радовался хорошей и тихой погоде; это ему стало «неуютно» в лесу, когда некстати подул с востока холодный, пронизывающий ветер. Эти субъективно окрашенные слова обладают некоей автономностью (передают изменяющееся состояние, настроение героя), но они и органично вливаются в авторскую речь, и тем самым уже в зачине рассказа создается впечатление близости автора и героя.
Рассказ построен так, что от первого абзаца к финалу все расширяются временные и пространственные рамки, усиливается представление о движении жизни (при кажущейся статичности), о подвижности, изменчивости всего живого: природы, человека, человеческих отношений, мыслей, чувств, настроений. Меняется в ходе рассказа и видимое читателю соотношение автора и героя; все более становится очевидной внутренняя связь его с автором, раскрывается способность героя осмыслить (и почувствовать) жизнь в ее крупном, историческом масштабе, в ее динамике. Воспроизведение объективной действительности и субъективного состояния героя, его личностного отношения к окружающему, его размышлений и предчувствий обрело своеобразную форму повествования, в которой как бы соединилось эпическое и лирическое.
Чехов последовательно обращает внимание читателя на внешние факты в жизни студента: вот он возвращается с тяги домой; на вдовьих огородах у костра беседует с вдовой Василисой и ее дочерью Лукерьей. Рассказав им историю отречения Петра, «студент пожелал вдовам спокойной ночи и пошел дальше». Он переправился на пароме через реку, поднялся на гору, откуда уже видна была его родная деревня...
По мере движения рассказа авторская эпически-констатирующая речь все сжимается, обретает порой форму краткой ремарки: «сказал студент», «он посмотрел кругом и спросил», «ответила Василиса», «Лукерья оставила ложки и устремила неподвижный взгляд на студента», «продолжал он». И все яснее становится духовное сближение автора с героем. Оно выражается прежде всего в изображении только того, что увидено, прочувствовано, пережито, понято студентом Иваном Великопольским в данный момент, вечером в страстную пятницу. Автор стремится передать ход мыслей и чувств героя: «Студент вспомнил...», «Студент думал», «Ему не хотелось домой», «Студент вздохнул и задумался...», «И радость вдруг заволновалась в его душе...», «И невыразимо сладкое ожидание счастья... овладевало им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла».
Внутренняя жизнь студента, человека мыслящего, наблюдательного, впечатлительного, динамична, она находится во взаимодействии с «внешними» обстоятельствами. Сиюминутное личное, физическое и психологическое состояние (закоченевшие пальцы, разгоревшееся от ветра лицо, чувство голода, гнета, тоски), вызванное внезапно наступившим изменением погоды, возвращением зимы в весенний, предпасхальный вечер, «сопрягается» с воспоминанием о родительском доме, о деревне: босая мать в сенях на полу чистит самовар, отец кашляет на печи, «по случаю страстной пятницы дома ничего не варили», в деревне «лютая бедность», голод, дырявые соломенные крыши, невежество, мрак. В этом, как и в изменившейся без воли человека природе (некстати подул ветер, потемки сгустились «быстрей, чем надо», «стало в лесу неуютно, глухо и нелюдимо»), студенту видится нарушение гармонии, «порядка и согласия». Атмосфера уныния подчеркнута повторяющимся звуком: у-у-у. «Жалобно гудело, точно дуло в пустую бутылку».
Конкретные жизненные впечатления приводят Ивана Великопольского к безрадостному обобщению жизни всей России, к мысли о неизменности ее содержания даже в процессе исторического движения, приводят к безнадежному прогнозу будущего: так было и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре «все эти ужасы были, есть и будут, и оттого что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше».
Но знаменательно, что в рассказе эта мысль студента будет опровергнута впоследствии его же собственными размышлениями. В этом признании гибкости, подвижности мышления студента и проявилась более всего близость автора к духовному миру своего героя.
Разговор с одинокими деревенскими женщинами у костра, то впечатление, которое произвел на них рассказ студента об отречении Петра и его раскаянии, дают новое направление раздумьям Великопольского. «Если Василиса заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевидно, то, о чем он только что рассказывал, что происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему — к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем людям...»
Понимание связи всего сущего раньше приводило студента к грустному выводу о статичности обстоятельств, господствующих над человеком, несмотря на историческое движение, и к потере веры в то, что жизнь станет лучше. Теперь же он открывает в самом человеке те ресурсы, которые помогут изменить обстоятельства. Это прежде всего тяготение людей к единению, согласию, их стремление преодолеть отчужденность, одиночество, это способность понять другого человека, сочувствовать, сострадать. «Студент опять подумал, что если старуха заплакала, то не потому, что он умеет трогательно рассказывать, а потому, что Петр ей близок, и потому, что она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра».
Студент открыл в своих слушательницах некоторые из тех человеческих качеств (например, способность сопереживания), которые автор в свою очередь открыл в самом студенте и потому его глазами посмотрел на жизнь, его ход рассуждений воспроизвел, ему поручил рассказать древнюю легенду. В рассказе очень точно мотивированы поступки, мысли, чувства героя: он — студент духовной академии, потому евангельский сюжет может быть знаком ему во всех деталях. Жизненные впечатления (холодная ночь, костер, люди, греющиеся у огня), волнующие студента мысли о дисгармонии жизни, о разъединенности, одиночестве людей, естественно, вызывают у него ассоциацию с этим сюжетом.
В рассказе студента об отречении и раскаянии Петра эмоционально воссозданы и обстановка, и события, и душевное состояние Петра: «Ах, какая то была страшная ночь, бабушка! До чрезвычайности унылая, длинная ночь... Иисус смертельно тосковал в саду... Бедный Петр истомился душой, ослабел». «Петр, изнеможенный, замученный тоской и тревогой, понимаешь ли, не выспавшийся, предчувствуя, что вот-вот на земле произойдет что-то ужасное, шел вслед... Он страстно, без памяти любил Иисуса и теперь видел издали, как его били...». «Воображаю: тихий-тихий, темный-темный сад, и в тишине едва слышатся глухие рыдания...»
Сам студент не склонен придавать значение себе как рассказчику («Старуха заплакала... не потому, что он умеет трогательно рассказывать»). Автор же, как бы вместе с героем, всматривается в его слушательниц, наблюдает их отношение к рассказу и приводит читателя к иному заключению: живое, образное воспроизведение драматического эпизода, глубокое постижение самим рассказчиком душевного состояния «действующих лиц» воздействует на сознание и чувства слушателей. Старуха заплакала и потому, что студент «умеет рассказывать». Он обладает способностью не только живописать обстоятельства, людей, но и вызывать сострадание, сопереживание у слушателей, заражать их своим эмоциональным отношением к изображаемому.
Близость Чехова к своему герою выразилась в доверии к нему как к рассказчику-художнику. Значителен при этом такой оттенок: рассказ студента обращен к более развитой слушательнице — старой «бывалой» Василисе, служившей когда-то в мамках и няньках; она только что пришла из церкви, стоит «в раздумье», приветливо встречает студента: «выражается деликатно», с лица ее не сходит «мягкая, степенная улыбка». Студент здоровается и прощается с ней и с ее дочерью Лукерьей — «деревенской бабой, забитой мужем», с глуповатым лицом, молчаливой и неподвижной. Но в ходе рассказа о Петре он обращается к одной Василисе: «Ах, какая то была страшная ночь, бабушка!», «Если помнишь...», «Потом ты слышала...», «Понимаешь ли...».
И производят на студента впечатление, главным образом, слезы старой Василисы; он трижды вспоминает о них, в то время как об отношении к его рассказу Лукерьи — лишь один раз («смутилась»). Автору же не менее важно, что студент пробудил сочувствие, сопереживание даже такого забитого, «неподвижного» существа, как Лукерья. Содержательна в этой связи перекличка отдельных деталей, определяющих душевное состояние страдающего человека — Петра (в рассказе студента) и сострадающего (в авторском повествовании): Петр «горько-горько заплакал». — «Василиса вдруг всхлипнула, слезы, крупные, изобильные, потекли у нее по щекам». «Петр истомился душой, ослабел, веки у него отяжелели». — «Лукерья... покраснела, и выражение у нее стало тяжелым, напряженным, как у человека, который сдерживает сильную боль».
Общение рассказчика со слушателями также не является у Чехова статичным. Это процесс. И не только рассказчик воздействует на слушателей, но и они, своей реакцией на его рассказ, влияют на студента, на его душевное состояние, мысли, отношение к окружающему. Отчужденность от людей, даже близких («И ему не хотелось домой»), сменяется лирическим тяготением к ним («Глядел на свою родную деревню»).
В рассказе «Студент», быть может, яснее, чем в других произведениях Чехова, выражены его высокие критерии оценки личности; он ждет от человека внимания к разным сферам бытия, постижения внутренних связей явлений, открытости для поэзии, вдохновения, радостного общения с природой, с людьми, поисков высокого смысла жизни: «Прошлое, — думал он, — связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекающих одно из другого... Правда и красота... по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле».
Открытие студентом закономерностей жизни не умозрительно, а результат его личных соприкосновений с нею и раздумий. И сопровождается это открытие волнением, радостью, ожиданием счастья.
В первоначальном варианте заглавия («Вечером») и в окончательном («Студент»), при всем их различии, имеется нечто сходное: указание на единичность объекта изображения (один вечер, один человек) и в то же время на обобщенность (вечером, студент). В заглавиях этих обозначено определенное, именно переходное, состояние: от дня к ночи, от молодости к зрелости. Содержательно также, что в финале рассказа вместо завершения пути героя — начало нового этапа познания им жизни. Важно здесь и напоминание о возрасте студента («ему было только 22 года»), и отказ автора от категоричности суждений героя. Работая над рассказом, Чехов ввел в финальное раздумье студента о правде и красоте, как направляющей силе прогресса, слово «по-видимому» («по-видимому, всегда составляли главное...»).
Таким образом, мы видим, что для Чехова путь формирования личности не легок, что в его изображении собственные взгляды на мир, действенное человеколюбие человек обретает ценой исканий душевных контактов с людьми, ценой мучительных раздумий над собственным опытом и опытом других, опытом истории. Это процесс динамический.
* * *
В центре внимания автора рассказа «Дом с мезонином» (1896 г.) также динамика жизни, борьба мнений, соприкосновение прозы и поэзии, света и тени.
Далекое и недавнее прошлое («когда-то в детстве», «6—7 лет тому назад», «как-то недавно») вступает в диалектическую связь с настоящим: кое-что предается забвению («Я уже начинаю забывать про дом с мезонином»), а что-то оставило живые следы в памяти и сердце, внушает надежды на будущее: «В минуты, когда меня томит одиночество и мне грустно... почему-то начинает казаться, что обо мне также вспоминают, меня ждут, и мы встретимся».
Отдаленность и связь временных отрезков (воспоминания о прошлом и настоящее) выражены и в лексике рассказа, и в смене глаголов прошедшего и настоящего времени: «Я жил», «Мы возвращались», «Я уже начинаю забывать», «...пишу и читаю», «Я вспоминаю».
Весьма содержательно и то, что рассказ ведется от лица художника (это оговорено в подзаголовке), наблюдательного, мыслящего человека, тонко чувствующего природу, и то, что рассказ — воспоминание о прошлом. Отойдя на временное расстояние, рассказчик поэтизирует свою встречу с Мисюсь, любовь к ней, что придает всему рассказу лирический колорит. Современники Чехова называли рассказ «тургеневским».
Ассоциацию эту, несомненно, вызывает и поддерживает сам автор: место действия здесь — дворянская усадьба («дворянское гнездо»). Прошлое и настоящее, традиции и новое, старое и молодое находятся во взаимодействии, и при этом старое не лишается поэтичности, очарования, а молодое далеко не всегда является знаком прогрессивности, нового.
Уже в заглавии — «Дом с мезонином» — как бы подчеркивается, что речь пойдет о прошлом, архаичном: такие дома в архитектуре конца XIX века, разумеется, не были новинкой. В ходе повествования утверждается признак устаревшего, который сочетается с признаком интимного, лирического: «Милый, наивный, старый дом, который, казалось, окнами своего мезонина глядел на меня, как глазами, и понимал все». В описании «старого барского дома», в котором поселился художник, и незнакомой усадьбы, куда он «нечаянно забрел», настойчиво повторятся слова, характеризующие старость, запустение: «старые амосовские печи», «обвалившаяся изгородь», «старые ели», «старый вяз», даже «иволга-старушка».
Как наследство старого уклада жизни воспринимается читателями и «постоянная праздность» обитателей этих дворянских гнезд — Екатерины Павловны Волчаниновой, ее младшей дочери, самого рассказчика — художника, «помещика Белокурова, молодого человека», тяжелого и ленивого. Белокурова от традиционного праздного образа жизни не спасают ни видимость деловитости («вставал очень рано»), ни внешний признак «демократизма» (ходил в поддевке и «в вышитой сорочке»). Отсутствие забот у Мисюсь, ее «жизнь в полной праздности» не уравновешивается жадным чтением книг, а у «обреченного судьбой на постоянную праздность» художника безделье не компенсируется ни его рассуждениями о жизни, ни даже ясным сознанием ущербности, скуки бездеятельного существования.
Однако в сравнении с людьми бездумно праздными речи художника и земская деятельность Лидии Волчаниновой (при всей их полярности) в чем-то схожи: они современны, являются откликом на серьезную проблему — выбора своего пути в поворотный момент общественной жизни, ответом на жгучий вопрос о положении народа. Лида уверена в том, что долг каждого образованного человека — оказывать посильную помощь народу, создавать школы, библиотеки, медицинские пункты, аптеки, противостоять местной бюрократической власти: «Весь наш уезд находится в руках Балагина... Сам он председатель управы, и все должности в уезде роздал своим племянникам и зятьям и делает, что хочет. Надо бороться. Молодежь должна составить из себя сильную партию, но вы видите, какая у нас молодежь...» Художник же, мыслящий более масштабно, заглядывающий в будущее, считает, что культурничество, «малые дела» не решают вопроса и, более того, запутывают его. Они «при существующих условиях, служат только порабощению. Народ опутан цепью великой, и вы не рубите этой цепи, а лишь прибавляете новые звенья». Народ, по его мнению, нужно освободить от тяжелого физического труда, распределив труд между всеми, предоставить народу свободу «для широкого проявления духовных способностей», для поисков правды и смысла жизни. «Нужны не школы, а университеты».
Несогласия, споры Лиды и художника динамичны, столкновения неизбежны, так как оба убеждены в своей правоте, «подогреваются» волнением и возражениями противника. Споры неизбежны и ввиду полярности характеров, образа жизни противников.
Лида поглощена своим делом, которому служит искренне и убежденно. В равной мере серьезно, строго, озабоченно, с сознанием безусловной пользы выполняемого долга она собирает на погорельцев, принимает больных, диктует Даше басню Крылова, упрекает Белокурова или художника в безделье. «Ах, боже мой, но ведь нужно же делать что-нибудь!» «Правда, мы не спасаем человечества... но мы делаем то, что можем, и мы правы». В этом деятельном желании «сиюминутной» помощи народу, как и в эмоциональной защите (в спорах с художником) своего пути, и в гордом чувстве независимости (живет на собственный счет, борется с власть имущими) есть и юношеская порывистость, самоотверженность, воля, смелость. Но в ходе рассказа все более становятся очевидными ее ригоризм и деспотическое стремление подчинить своим убеждениям не только свою жизнь, но и счастье, жизнь других. Весьма красноречива трижды почти дословно повторенная фраза: «Лида опять говорила о земстве, о Балагине, о школьных библиотеках», «Вечером громко говорила о земстве, о школах», «Лида опять говорила о школах, о Балагине». Так создается впечатление топтания Лиды на месте, кружения вокруг одной маниакальной идеи. Нет гибкости мысли, сомнений в себе самой и в правильности найденного пути, зато растет сознание непогрешимости своей позиции, непримиримость с иным мнением.
Этому соответствуют такие детали портрета и внутреннего мира Лиды: строгое выражение лица, упрямый рот, громкий голос, сухой, наставительный тон: «Не хороню... — говорила она укоризненно, — не хорошо. Стыдно». Лида приказывает работнику, вызывает не только уважение, но и чувство страха у матери, сестры; она требует, чтоб Мисюсь рассталась с художником, добивается того, чтоб «прокатили» Балагина.
Гонительница поэзии, любви, красоты, Лида Волчанинова духовно окостеневает. И красота ее утрачивает силу воздействия на других. Вначале о ней было сказано: «...тонкая, бледная, очень красивая, с целой копной каштановых волос на голове». Затем, хотя трижды еще будет звучать эпитет «красивая» (без усилительного слова «очень»), но всегда в сочетании с определениями: «строгая», «неизменно строгая», «с деловым, озабоченным видом». В финале рассказа женственность ее как бы окончательно тускнеет, и рассказчик уже не говорит о ее красоте, а лишь о громком голосе, менторской интонации, о победе на земских выборах («прокатили» Балагина) и непоколебимости (через 6—7 лет) прежних убеждений, устойчивости принятого образа жизни: «Жила по-прежнему в Шелковке и учила в школе детей».
Как ни отличается красивая Лида Волчанинова, занятая культуртрегерской деятельностью, от подруги Белокурова, Любови Ивановны, всегда праздной, пухлой, похожей на откормленную гусыню, но они неожиданно оказываются в чем-то схожи. «Года три назад она наняла один из флигелей под дачу, да так и осталась жить у Белокурова, по-видимому, навсегда. Она была старше его лет на десять и управляла им строго, так, что, отлучаясь из дому, он должен был спрашивать у нее позволения. Она часто рыдала мужским голосом...» Строгость Лиды, ее «управление» матерью и сестрой, ее громкий неженственный голос, статичность образа жизни нашли здесь как бы карикатурное отражение.
Но значит ли это, что автор полностью приемлет жизненную позицию и убеждения противника Лиды? Нет. Автор заставит читателя сопоставить слова, идеи героя с его личным и общественным поведением и увидеть в них не только высокое, но и ущербное.
Художника-рассказчика не удовлетворяют «малые дела»: он сторонник полного физического и духовного освобождения народа, принципиально не хочет работать на поддержание «существующего порядка», мечтает о другом, справедливом общественном укладе, когда трудиться будет каждый, но... не делает «решительно ничего» и ищет «оправдания для своей постоянной праздности». Его волнуют серьезные вопросы бытия (смысл жизни, назначение искусства, роль образованной части общества в освобождении народа); и при этом ему, в противоположность Лиде, чужд ригоризм. В его словах не итог раздумий, а процесс мысли. («Я продолжал, стараясь уловить свою главную мысль»). Он не доволен собой и людьми, раздражен, постоянно ощущает несбыточность мечтаний: «Я мечтал... владеть этими деревьями, полями, туманом, зарею, этой природой, чудесной, очаровательной, но среди которой я до сих пор чувствовал себя безнадежно одиноким и ненужным». Ему не дано «владеть» ни природой, ни своей собственной судьбой, своим счастьем.
Рассказ организуется авторской мыслью: недостаточно осознать, что современный порядок чужд справедливости, труду, красоте, недостаточно сказать об этом убедительными словами, нужно действенно защитить справедливость, искусство, труд, поэзию, любовь, счастье.
Нерешительность, пассивность просвечивают и в личных чувствах художника. В них нет энергии любви: «Я почувствовал, что без нее мне как будто скучно», «испытывал тихое волнение, точно влюбленный». «Я был полон... довольства собою, довольства, что сумел увлечься и полюбить». И слишком быстро наступает «отрезвление», овладевает им «будничное настроение», «по-прежнему становится скучно жить». Возможная встреча с Мисюсь, возможное счастье («Мисюсь, где ты?») представляется герою не итогом поисков и борьбы за них, а даром каких-то сторонних сил: «Мне почему-то начинает казаться, что мы встретимся».
Одним из содержательных художественных принципов «Дома с мезонином» является расположение света и тени (в прямом и метафорическом значении этих слов). Наиболее открыт этот принцип в пейзажных зарисовках: «Солнце уже пряталось, и на цветущей ржи растянулись вечерние тени». В мрачной аллее тесно посаженных очень высоких елей «было тихо, темно, и только высоко на вершинах кое-где дрожал яркий золотой свет и переливал радугой в сетях паука». Августовская темная ночь, вся деревня спит, «не видно ни одного огонька, только на пруде едва светились бледные отражения звезд»; восходящая сквозь облаков луна «еле-еле освещала дорогу и по сторонам ее темные, озимые поля». Под старым вязом, из темноты смотрит художник на темный дом. «В окнах мезонина, где жила Мисюсь, блеснул яркий свет, потом покойный зеленый — это лампу накрыли абажуром. Задвигались тени... Прошло около часа. Зеленый огонь погас, и не стало видно теней». Луна осветила спящий сад, дорожки, цветник; цветы все казались одного цвета.
Не только пейзажи, но и люди неоднокрасочны, неоднозначны. По словам Л. Толстого (в пору работы над «Хаджи Муратом»), он учился у Чехова расположению света и тени в изображении человеческих характеров.
Мисюсь, поэтичная, трогательная, нежная в воспоминаниях художника, воздушная, как мечта, с ее наивными рассказами о домашних «происшествиях» и домашних «тайнах», с ее детской доверчивостью в любви и детским послушанием старшей сестре (инфантильность Мисюсь не по летам подчеркнута и «детским» ее именем, и многими другими деталями: «по-детски касалась меня своим плечом, водила пальчиком, ходила обыкновенно в светлой рубашечке, ножки ее едва касались земли») во многом повторяет свою мать: «обе одинаково верили», «к людям они относились одинаково». Екатерина Павловна «также скоро привыкла и привязалась ко мне... На мои этюды она смотрела тоже с восхищением и с такою же болтливостью и так же откровенно, как Мисюсь, рассказывала мне, что случилось...».
Мисюсь — мечта художника-рассказчика, ускользнувшая надежда на счастье, но это и его иллюзия. Как подруга Белокурова в чем-то повторяет некоторые черты Лиды, так и в Екатерине Павловне, во многом отождествленной с младшей дочерью, просвечивают «земные» черты Мисюсь: праздность, пассивность, рассеянность — отрешенность от реальных забот и нужд.
Расположение света и тени имеет в рассказе и социальную «нагрузку». Вспышки мысли, чувства озаряют современную действительность. Но этого оказывается недостаточно. «Мужицкая грамотность, — говорит рассказчик Лиде, — книжки с жалкими наставлениями и прибаутками, медицинские пункты не могут уменьшить ни невежества, ни смертности так же, как свет из ваших окон не может осветить этого громадного сада».
И отвлеченное логизирование рассказчика, его широкие, «перспективные» планы духовного освобождения народа, не освященные деятельностью, как и мечты его о личном счастье (зеленый свет в окнах мезонина), также бессильны против тусклой жизни.
Автор «присутствует» и в этом рассказе, где слово предоставлено герою. Сталкивая разные характеры героев, их разные жизненные позиции, Чехов приводит читателя к мысли, что жизнь человека, не проникнутая высокими целями, как и высокие цели, не обогащенные действованием, мешают человеку участвовать в освобождении человечества, в борьбе за счастливое, гармоническое будущее. Лирическая тоска не только героя, но и автора о неосуществленной мечте, поэзии, об утраченном счастье, как бы звучит в финальной мелодичной и взволнованной строчке: «Мисюсь, где ты?..»
Настоящее и прошедшее, замкнутый мирок и широкие просторы грядущего, свет и мрак, поэтические мечты о труде, счастье, любви, свободе и проза быта, праздность, неразвитость сознания, угнетенное душевное состояние человека — содержание ряда произведений Чехова 1890-х — начала 1900-х годов.
Развитие в современном человеке духовности, гражданственности, сознания необходимости перемен составляют теперь главную тему произведений Чехова. Все яснее чувствуется в них осуждение писателем косности во всех сферах жизни, и все сильнее звучит «нота бодрости и любви к жизни» (М. Горький), предчувствие перемен, вера в будущее.
С расширением в произведениях Чехова круга лиц, осмысливающих жизнь, свой собственный путь и судьбы окружающих, связаны многоракурсность изображения и подвижность, разнообразие повествовательных форм.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |