1
Лидия Алексеевна Авилова в одном из писем высказала такое желание: «Как мне хочется «Мужики» Бунина. Хотела выписать из Праги, но каталога нет». Бунин цитирует это письмо и сопровождает сноской: «Характерная ошибка. Лидия Алексеевна Авилова назвала мою «Деревню» «Мужиками» (так озаглавлена повесть Чехова)»1.
Разумеется, это ошибка. Но ошибка действительно характерная. Она показывает, насколько близко стояли в сознании читателей повести Чехова и Бунина.
При «первом приближении» в обеих повестях видишь много общего, такого, что сближает их, позволяет говорить об известной близости Чехова и Бунина в изображении деревни накануне первой русской революции. Однако это сходство является больше внешним, чем внутренним. Разница между повестями конечно же велика; определило ее множество факторов: и своеобразие двух крупных писателей, и различия в эпохе, которую эти произведения запечатлели, и различия в эпохе, в которую они создавались.
Но прежде чем говорить о различиях в творчестве двух писателей, обратим внимание на одно существенное сходство. Есть в произведениях Чехова и Бунина характеры, необычайно близкие друг другу — и по той симпатии, с которой они обрисованы, и по тому значению, которое имеют они в системе других образов. Это Молодая из «Деревни» и Липа из чеховской повести «В овраге».
Одно испытание горше другого встает на пути молодых крестьянок; жизнь унижает, ломает их, заставляет страдать. Но запас душевного здоровья, нравственной стойкости и терпения настолько велик у них, что они все-таки выходят из всех бед и потрясений несломленными, все-таки сохраняют способность улыбаться людям и радовать их своей добротой. И Молодая и Липа — символ поруганной, но несломленной красоты. Красота физическая, красота молодости и здоровья нераздельны здесь с нравственной красотой, одухотворяются, возвышаются ею.
И Молодая и Липа красивы от природы, но это особый тип красоты — не броский, не назойливый.
Липа «худенькая, слабая, бледная, с тонкими, нежными чертами, смуглая от работы на воздухе».
Молодая «стройная, с очень белой, нежной кожей, с тонким румянцем, с вечно опущенными ресницами».
В этих портретах немало сходства. И еще знаменательнее и очевиднее совпадения в том, что Чехов и Бунин оттеняют беззащитность своих героинь.
Липа: «грустная, робкая улыбка не сходила у нее солнца, и глаза смотрели по-детски — доверчиво и с любопытством». Молодая: «...Днем она была серьезна, скупа на слова, когда спала, было в ней что-то детское, грустное, одинокое».
Героини повестей «В овраге» и «Деревня» действуют в разных обстоятельствах, поставлены в разное окружение. Но показательно, что в двух повестях есть и немало сходных ситуаций, и эти ситуации раскрывают в обеих героинях во многом похожие черты.
Начнем с того, что и Липа и Молодая — не хозяйки собственной судьбы: и молодость, и красота, и будущее каждой из них не принадлежат им самим, а находятся всецело в руках случая. Или в руках тех, кто может вызволить их из безнадежной бедности и создать хотя бы видимость благополучия. И когда Липу берут в дом Цыбукиных в жены к жестокому и грубому Анисиму, то она воспринимает этот поворот в жизни с тем же душевным оцепенением, с каким Молодая переносит разнообразные унижения: зверские побои Родьки, откровенные домогательства Тихона, брак с грубым и ленивым Дениской. Правда, Молодая энергичнее и активнее Липы, она делает попытки как-то постоять за себя. (В этом смысле Молодая близка другим бунинским героиням — резким, сильным, волевым.) И все-таки для нас важнее здесь не разница между Липой и Молодой, а именно сходство. Потому что и Липа с ее мягкой покорностью и Молодая с ее слабым протестом одинаково бессильны что-либо изменить в своем положении. Жизнь складывается для них так, что им не дано раскрыться, проявить себя там, где, казалось бы, сама природа позаботилась об этом, одарив их красотой, щедростью, добрым сердцем: любовь остается неведомой им, ибо те вынужденные браки, те сделки, в которые по необходимости вступают героини, только подчеркивают всю противоестественность этих союзов, когда по злому парадоксу спутником доброго и поэтичного существа становится либо деспот, либо спесивое ничтожество, либо откровенный дурак и пьяница. Отсюда и то оцепенение, с которым обе героини относятся ко всем горестным поворотам в своей судьбе. Может быть, в подобной ситуации это и есть единственный спасительный выход: воспринимать происходящее как бы механически, словно относится все это к кому-то другому.
В церкви во время венчания у Липы «выражение было такое, как будто она только что очнулась от обморока, — глядит и не понимает». И на самой свадьбе «Липа сидела окаменелая, все с тем же выражением, как в церкви».
Но вот другая ситуация — в повести Бунина — и как, однако, похоже состояние героини! Тихон склоняет Молодую к сожительству:
«В полсапожках ходить будешь, в платках шелковых... Четвертного не пожалею!
Но Молодая молчала, как убитая.
— Слышишь, что ли? — шепотом крикнул Тихон Ильич.
Но Молодая точно окаменела, склонив голову и кидая граблями».
Окаменелость — во всем, что чуждо героиням двух повестей по натуре, по духу, по сложившимся привычкам. Преображаются, расцветают они там, где чувствуют себя в своей среде, в привычных условиях жизни. Природа, крестьянский труд, мир простых людей — в этих обстоятельствах и Липа и Молодая чувствуют себя непринужденно, свободно. Нельзя не обратить внимание еще на одно сходство. Все то лучшее, чем одарены они от природы, и Липа и Молодая проявляют в общении со стариками — людьми, которые много прожили, многое видели и доброе, приветливое слово которых способно хотя бы на время смягчить душевную боль. Вспомним, как Молодая ухаживала за древним скитальцем Иванушкой, как часами расспрашивала она его о былой жизни; вспомним, как на пути Липы из больницы ей повстречался старик, и вспомним простые слова утешения, которые произнес он: «Твое горе с полгоря. Жизнь долгая, — будет еще и хорошего, и дурного, всего будет». Заметим также, что и Липа и Молодая одинаково называют этих, в сущности, чужих людей «дедушками» — и еще раз придем к убеждению, что Бунин видел в характере русской крестьянки средоточие многих лучших черт народа. Вслед за Тургеневым, Некрасовым, Толстым, вслед за Чеховым Бунин показал, какому унижению подвергается русская крестьянка, как мало ценимы и доброта, и красота, и душевная ее отзывчивость.
Эту преемственную связь Бунина с гуманистическими традициями русской литературы важно отметить лишний раз потому, что современная Бунину критика отказывала ему в этой преемственности, больше того, противопоставляла традиции русской прозы в изображении крестьянства «Деревне» Бунина. Один из первых рецензентов повести (Л. Войтоловский) считал, что «бунинская деревня совершенно не знает Липы, не знает Хрыминых и Костюковых»2. Сделать такой вывод можно было, только не заметив одного из главных образов «Деревни» — Молодую.
Разумеется, когда мы подчеркиваем сходство между Чеховым и Буниным в некоторых образах, в определенных тенденциях, мы помним об относительности этого сходства. Даже там, где позиции Чехова и Бунина совпадают, они выражены у каждого писателя по-своему, непохоже.
2
«Чудной мы народ! Пестрая душа! То чистая собака человек, то грустит, жалкует, нежничает...»
Эти слова Тихона Красова — исходная точка, ключ к пониманию Буниным русского человека.
Пестрая душа — у человека. Пестрая душа — у народа. В нем, в народе, соединились смутьянство и незлобивость, жестокость и доброта.
Устами одного героя «Деревни» Бунин решительно возражает тем, кто видит символ русского народа в Платоне Каратаеве.
«— А почему же не Ерошка, почему же не Лукашка?.. Я, брат, ежели литературу-то захочу тряхнуть, всем богам по сапогам найду! Почему Каратаев, а не Разуваев с Колупаевым, не мироед-паук, не поп-лихоимец, не дьяк продажный, не Салтычиха какая-нибудь, не Карамазов с Обломовым, не Хлестаков с Ноздревым?..»
Но есть два качества, которые Бунин выделял в «пестрой душе» прежде всего. Это бунтарство и покорность. Или бунтарство (а как сопутствующие ему качества — жестокость, грубая и слепая сила), или покорность (а отсюда — умиротворенность, доброта, жалостливость).
Именно по этим признакам герои рассказов Бунина как бы расслаиваются на две категории. Больше того, как справедливо отметил В. Афанасьев, «на сопоставлении, а иногда и на столкновении этих начал часто строятся сюжеты его произведений»3.
Представления Бунина о «пестрой душе» русского человека, несомненно, имели под собой известную жизненную основу. Бунин здесь ничего не выдумал, не сочинил «от себя». Другое дело, что он усилил, заострил, абсолютизировал определенные, существующие наряду с другими свойствами, черты русского народа. И в этом стремлении «расщепить» человеческий характер на противоположности, контрастные составляющие Бунин конечно же ближе всего к Достоевскому. Хотя Бунин Достоевского не любил, это не мешало Бунину, как мы не раз увидим дальше, в каких-то важных философских и эстетических моментах пересекаться с ним.
За Буниным утвердилось несколько устойчивых характеристик (в свое время звучавших, видимо, свежо и отнюдь не шаблонно): «певец оскудения и запустения», «певец «дворянских гнезд» и т. д. Избегать этих определений только из-за традиционности их, видимо, не следует, потому что они в метафоричной форме раскрывают основные интересы и пристрастия Бунина-прозаика. Однако раскрывают все-таки неполно, односторонне. Можно назвать Бунина и певцом «дворянских гнезд». Но помнить при этом, что кроме элегичных песен Бунин пропел и песни скорбные, пропел отходную своему сословию. Точно и образно сказал об этом Горький: «Бунин, как молодой поп, с подорванной верою в бога, отслужил панихиду по умершему сословию своему и, несмотря на гнев, на презрение к бессильно скончавшимся, отслужил все-таки с великой сердечной жалостью к ним. И к себе, конечно, и к себе»4.
Мелкопоместное дворянство — та ось, вокруг которой неизбежно располагаются у Бунина все социальные группы: и крестьянство, и мещане, и новоявленные деревенские буржуа. Небогатый или разорившийся дворянин — основное или эпизодическое лицо во многих рассказах Бунина. У него есть прошлое, но нет будущего; и вместе с утратой денег, поместий он утрачивает и дворянскую гордость, достоинство, высоту духа. Происходит вырождение рода — Бунин описывает его иногда с болью и горечью, иногда с сарказмом — все зависит от того, насколько в каждом конкретном случае самому Бунину близок тот или иной персонаж.
Бунин нередко противоречил сам себе. И в его свидетельствах о «дворянских гнездах» было тоже немало непоследовательного. «Антоновские яблоки» и «Суходол» спорят между собой. Эти произведения рисуют, собственно говоря, одну и ту же усадьбу, один и тот же кусок жизни. Но в каждом случае Бунин берет разные стороны усадебной жизни, повествует о них с разной интонацией.
«Антоновские яблоки» — бунинский вариант усадьбы Лариных, светлый и поэтичный уголок мира. В «Суходоле» же Бунин, по словам современного ему критика, показал, что «усадьбы Лариных — мифы, что вместо ароматных лип и свежих роз был тяжелый мрачный Суходол»5. По словам того же критика, «Бунин захотел трезвыми глазами взглянуть на Суходол... Он никого не пощадил, ничего не замолчал»6.
Такой трезвый взгляд не всегда был присущ Бунину. Довольно часто (преимущественно в ранних рассказах) Бунин «щадил» дорогих его сердцу обедневших мелкопоместных дворян, говорил о них не всю правду, выбирал в их жизни те моменты, которые характеризовали их с трогательной стороны, вызывали к ним сочувствие. «Добряк, но фантазер» Капитон Иваныч (рассказ «На хуторе») любуется закатом и думает грустно и просветленно: как тихо прожил он свою жизнь, так тихо и умрет. Павел Антонович, герой другого рассказа («Танька»), — тоже человек незлобивый, душевный: вспомним хотя бы, как обращается он со случайно встретившейся деревенской девчонкой.
Излюбленные Буниным образы дворян так или иначе варьируют этот человеческий тип — человека пожилого, мягкого, добродушного, отчасти непрактичного. В. Муромцева-Бунина считала, что молодой Бунин так много и с такой симпатией писал о стариках потому, что перед глазами его стояли родители, которых он нежно любил, о которых постоянно думал. Из того немногого, что известно нам об отце Бунина, Алексее Николаевиче, можно заключить, что какие-то стороны его характера нашли отражение в ранних бунинских рассказах.
«Наступает царство мелкопоместных, обедневших до нищенства. Но хороша и эта нищенская мелкопоместная жизнь!» — писал Бунин в 1900 году в «Антоновских яблоках».
Спустя десять — двенадцать лет, после «Деревни» и «Суходола», Бунин уже не написал бы этих слов. В ранних рассказах Бунина герои переносили свое обнищание, утрату дворянских привилегий с горечью, но с достоинством; в рассказах более поздних — озлобленно, ожесточенно.
У Бунина было особое понимание, особый взгляд на классовое расслоение в деревне. Помещики и крестьяне находятся отнюдь не в мирных, добрых отношениях — противоречия между ними приводят и к стычкам, и к бунтам, и к поджогам. Однако, по мнению Бунина, межа пролегает совсем не здесь, не между этими двумя классами. Больше того, нередко Бунин подчеркивал не противоречие между дворянами и мужиками, а сходство между ними. В одном интервью Бунин говорил, например:
«Мне кажется, что быт и душа русских дворян те же, что у мужика; все различие обуславливается лишь материальным превосходством дворянского сословия.
Нигде в иной стране жизнь дворян и мужиков так тесно, близко не связана, как у нас.
Душа у тех и других, я считаю, одинаково русская»7.
Кажется странным, что эти слова принадлежат автору «Суходола» и сказаны по поводу «Суходола». Повесть решительно не подтверждает мысли о «родстве душ» — напротив, рисует противоречия и постоянные столкновения между дворянами и мужиками. Однако это уже не первый случай, когда Бунин-художник вступает в спор с Буниным-теоретиком.
Надо отметить и тот факт, что симпатии Бунина все-таки были связаны с родным классом — классом дворянства; и то, что заблуждения и предрассудки не мешали Бунину давать строгие, объективные оценки дворянству. Но следует помнить и другое: у Бунина есть одно стойкое убеждение, которое оставалось неизменным на протяжении всего его творчества. Дворянству, по мнению Бунина, не просто принадлежала видная, исключительная роль в русской культуре и в русской истории. Прочность и основательность дворянской культуры (в самом широком ее значении), традиций дворянства обеспечивали нечто непреходяще важное: незыблемость, прочность жизненного устройства, устойчивость жизни. И напротив, распад дворянства зачастую рассматривался Буниным как одна из первопричин крушения жизненных устоев. Для Бунина важно не только то, что дворянство разоряется, утрачивает власть и силу. Важно еще и то, кому уступает оно свои позиции, кто приходит ему на смену.
Приходит на смену Лукьян Степанов — «князь во князьях». У него — сорок тысяч (если он не преуменьшил еще свое состояние). Когда он приезжает к помещице Никулиной, та разговаривает униженно и заискивающе: кто знает, может быть, «князь во князьях» купит ее имение и поможет хотя бы как-то выпутаться из долгов?..
Но что представляет собой этот деревенский Ротшильд, как распоряжается он своим богатством? Он неопрятен, грязен, невоспитан; себя и все семейство свое держит чуть ли не в нужде; бережет, экономит каждую копейку. И все шестнадцать душ во главе с «князем во князьях» ютятся в землянке — сырой, темной, с затхлым воздухом.
«Было мрачно, темно — свет проходил только в два крошечных окошечка под самым потолком. Сева увидел нары человек на двадцать, опять-таки заваленные старьем — попонами, лотками, ошметками лаптей, люльками; оглядел рассевшуюся кирпичную печь, полати, стол, занимавший чуть не половину избы, щербатые чугуны на мокром земляном полу возле печки, — в них, в воде с золой, выпаривались портки и рубахи».
Вот какие мизерные запросы и требования идут на смену тем традициям наслаждения жизнью, которые все еще поддерживала беднеющая помещица Лукьянова:
«Жизнь в Стрельне, у Яра только начиналась. Весело было входить туда, в огни, тепло, блеск зеркал, теплый воздух, пахнувший сигарами, шампанским и жареными рябчиками, отряхивать морозный снег с мехов, кидать их на руки ловких людей в поддевках и помогать дамам, шуршащим шелком юбок, раскрасневшимся и сияющим с мороза, расстегивать ботики!»
Бунин вполне сознательно, открыто сопоставляет блеск зеркал в светлых залах ресторана и мрак сырой землянки. Однако скаредность, бессмысленное накопительство Лукьяна Степанова — это крайний случай, даже в какой-то степени аномалия. И предприимчивые, сказочно богатеющие мужики и мещане умеют — не в пример «князю во князьях» — жить в свое удовольствие, на широкую ногу. Но и этот размах, разгул не сближает их с дворянством. Потому что жизнь дворянства, по мнению Бунина, имеет в своей основе давние и благородные традиции; власть этих традиций остается притягательной и поэтичной даже в обедневших дворянских семьях.
«Не спеша оденешься, побродишь по саду, найдешь в мокрой листве случайно забытое холодное и мокрое яблоко, и почему-то оно окажется необыкновенно вкусным, совсем не таким, как другие. Потом примешься за книги, — дедовские книги в толстых кожаных переплетах, с золотыми звездочками на сафьянных корешках. Славно пахнут эти, похожие на церковные требники книги своей пожелтевшей, толстой шершавой бумагой!»
«А вот журналы с именами Жуковского, Батюшкова, лицеиста Пушкина. И с грустью вспомнишь бабушку, ее полонезы на клавикордах, ее томное чтение стихов из «Евгения Онегина». И старинная мечтательная жизнь встает перед тобою... Хорошие девушки и женщины жили когда-то в дворянских усадьбах! Их портреты глядят на меня со стены, аристократически-красивые головки в старинных прическах кротко и женственно опускают свои длинные ресницы на печальные и нежные глаза...» («Антоновские яблоки»).
И вот в этот уют, в благоговейную красоту старых гравюр и книг в сафьяновых переплетах врываются опустошение, грязь; ветер гуляет по пустому и мрачному дому. «В полусумраке казалось, что комнатам конца нет. Было жутко в обезображенной пустоте их, в этом остове разоренного чужого гнезда, столько лет жившего своей особой и для всех Ростовцевых загадочной, недоступной жизнью».
«Последний день» — как знаменательно у Бунина название рассказа! Последний день не только дворянина Воейкова в своей обжитой уютной усадьбе, от которой он оставит только разворошенные комнаты с оторванными обоями, только «остов». Последний день — дворянских традиций, надежной основательности жизни. И картина разоренного «дворянского гнезда» в этом рассказе — тоже символическая, многозначительная у Бунина картина.
Теперь обратимся к другому социальному слою бунинских героев — к мужикам, к деревенской бедноте. Как складываются в представлении Бунина их отношения с дворянством, как и в чем проявляется разница этих двух сословий?
На отношение Бунина к народу известный отпечаток наложили обстоятельства его жизни. Бедность, которая постоянно шла по пятам, роднила его с крестьянами (зажиточные, преуспевающие мужики и мещане, подобные тем, кого Бунин изобразил в рассказах «Сила», «Последний день», «Князь во князьях», и жили богаче, и чувствовали себя не в пример бунинским родителям увереннее)8. У Бунина не было, таким образом, причин для кичливости, высокомерного отношения к мужикам. Больше того, он мог легко «войти в их положение» — для этого от него не требовалось психологических усилий. Сам долго боровшийся с нуждой, Бунин понимающе и сочувственно относился к бедности крестьянства. Сила проникновения в души людей, замученных нуждой, голодом, у Бунина поразительна.
Голод, нищета — Бунин постоянно обращается к этим сторонам жизни народа. Русская литература, начиная от «Путешествия из Петербурга в Москву», не закрывала глаза на эти больные и горькие вопросы народной жизни. Бунин тоже пишет об этом, но под его пером голод и нищета рисовались, как, быть может, ни у кого из русских писателей, физически ощутимо.
...Анисья, героиня рассказа «Веселый двор», «суха от голода». Она «суха, узка, темна, как мумия; ветхая понева болтается на тонких и длинных ногах».
Анисья «доедала... хлеб с большой осторожностью — и все слабела, слабела. Не в меру стало клонить в сон, рябить в глазу, звенеть в ушах...»
Физическое ощущение голода — слабость, звон в ушах — Бунин описывает с поразительной силой, отчетливостью.
Путь Анисьи к сыну — ослабевшей, выбившейся из сил старухи — великолепные, удивительные страницы. Бунин делает все, чтобы природа была щедра к его героине, чтобы природа проводила Анисью в последний путь всем поэтичным, возвышенным, что в ней есть.
Анисью на всем ее пути сопровождает теплый ветер, мягкий синеватый цвет дальних деревень и перелесков.
Демократизм Бунина был силен и очевиден, когда он касался тех сторон крестьянской жизни, которые задели его самого и его семью. Симпатии Бунина к страдающему крестьянству были по-своему искренни и глубоки. Но непоследовательны. В чем-то нелогичны даже. Бунин, сочувствуя бедности и нищете крестьян, был, однако, нетерпим и злобен к стремлению от этой нищеты освободиться.
Эта категоричность отчасти объясняется и нетерпимостью Бунина. Он был слишком эмоциональным писателем, чтобы отказаться от этого соблазна — выявить непосредственное отношение к тем или иным характерам (Чехов обычно делал это мягче; рассказчик-повествователь и автор у него больше отчуждены друг от друга). Эта пристрастность в чем-то существенном мешала Бунину, не позволяла ему видеть достоинства и недостатки народа так широко и объективно, как удавалось это Чехову.
3
Быть может, нигде отношение Чехова к народу не выявилось столь отчетливо, как в этих строках:
«Бывали такие часы и дни, когда казалось, что эти люди живут хуже скотов, жить с ними было страшно; они грубы, не честны, грязны, не трезвы, живут не согласно, постоянно ссорятся, потому что не уважают, боятся и подозревают друг друга. Кто держит кабак и спаивает народ? Мужик. Кто растрачивает и пропивает мирские, школьные, церковные деньги? Мужик. Кто украл у соседа, поджег, ложно показал на суде за бутылку водки? Мужик. Кто в земских и других собраниях первый ратует против мужиков? Мужик. Да, жить с ними было страшно, но все же они люди, они страдают и плачут, как люди, и в жизни их нет ничего такого, чему нельзя было бы найти оправдание. Тяжкий труд, от которого по ночам болит все тело, жестокие зимы, скудные урожаи, теснота, а помощи нет и неоткуда ждать ее. Те, кто богаче и сильнее их, помочь не могут, так как сами грубы, не честны, не трезвы и сами бранятся так же отвратительно; самый мелкий чиновник или приказчик обходится с мужиками, как с бродягами, и даже старшинам и церковным старостам говорит «ты», и думает, что имеет на это право. Да и может ли быть какая-нибудь помощь или добрый пример от людей корыстолюбивых, жадных, развратных, ленивых, которые наезжают в деревню только затем, чтобы оскорбить, обобрать, напугать?» («Мужики»)9.
Нужна была немалая трезвость для того, чтобы с полной откровенностью показать всю неприглядность, весь ужас жизни народа. И вместе с тем — понять причины такого положения. Вера у Чехова рождается там, где по логике могли бы возникнуть только отчаяние или сознание безнадежности.
Такое отношение к народу требовало смелости, и высшая смелость состояла в том, что Чехов, болея всем сердцем за народ, не льстил ему, не приукрашивал его. В основе этой смелости лежал прочный, устойчивый демократизм Чехова.
Разница между демократизмом Чехова и Бунина, быть может, сильнее всего и проявляется именно здесь: в способности отнестись к народу сочувственно, с пониманием — и вместе с тем достаточно трезво и критически. Бунин чаще всего не мог примирить противоречия в отношении к народу: он или открыто неприязненно воспринимал озлобленность, слепое безрассудство, которые были свойственны столь нелюбимым им «бунтарям», или с такой же откровенностью высказывал свою любовь к смирению, кротости, долготерпению10.
Чехов умел понять народ в крайних, противоречивых состояниях. В этом его отличие от Бунина. В этом и его отличие от многих своих героев. Герои эти — умные, честные, искренне желающие помочь народу — не могли, однако, понять его, осознать противоречивую его сложность. В этом с горечью признается себе Вера («В родном углу»): «И как подойти к нему? Он чужд ей, неинтересен; она не выносит тяжелого запаха изб, кабацкой брани, немытых детей, бабьих разговоров о болезнях».
Как подойти к народу — вот в чем вопрос вопросов. И дело вовсе не в том, чтобы примириться с тяжелым запахом изб, кабацкой бранью и т. д. Всего этого Чехов не принимал, но все это не мешало ему объективно и трезво понимать причины бедственного положения народа.
Среди чеховских героев есть группа, которой писатель уделял особое внимание, в оценке которой он был наиболее пристрастен. Это интеллигенция. В самых разных характерах, созданных Чеховым, есть все-таки нечто общее, что позволило, во-первых, объединить их в понятие: чеховский интеллигент — и, во-вторых, сделать это понятие достаточно распространенным, не требующим предварительных разъяснений.
В какой-то степени Бунин затронул проблему, необычайно волновавшую Чехова: отношения интеллигенции с народом, с массами. Но проблема эта была периферийной для Бунина: его, как мы знаем, интересовали другие явления и другие процессы.
У Чехова отношения интеллигенции и народа — одна из наиболее глубоко и смело решенных проблем. Об этом много и детально писалось в работах о Чехове; чтобы не повторяться, подробно остановлюсь на произведениях, еще не привлекавших особого внимания.
Одно из таких произведений — рассказ «Почта».
Случай свел вместе двух людей — почтальона и студента. Случай же вскоре разведет их навсегда.
Студент так не считает. Он полагает, что человека, который сделал ему одолжение, он должен как-то расположить к себе... ну, хотя бы поговорить с ним.
Разговор студента с почтальоном — великолепный образец того, как фальшиво звучит «подлаживание», желание одного человека приноровиться к другому.
Послушаем, как происходит этот разговор.
Студент: «— Летом в это время уже светло, а теперь еще даже зари не видно. Прошло лето».
В ответ — молчание.
Студент прибегает к более активной форме разговора, ему хочется все-таки вовлечь попутчика в беседу:
«— Даже по небу видно, что уже осень. Посмотрите направо. Видите три звезды, которые стоят рядом по одной линии? Это созвездие Ориона, которое появляется на нашем полушарии только в сентябре».
Студент надеется: уж теперь-то почтальон не промолчит или, во всяком случае, посмотрит на небо — даст тем самым понять, что принимает разговор. Но тот так и не пошевелился.
И последняя отчаянная попытка:
«— Холодно! Пора бы уж быть рассвету. Вам известно, в котором часу восходит солнце?
— Что-с?
— В котором часу восходит теперь солнце?
— В шестом! — ответил ямщик».
Вот так. Спрашивает студент у почтальона, отвечает ему ямщик. Почтальон не реагирует, не хочет реагировать на вопросы студента.
Наверное, любой иной писатель не удержался бы от соблазна сделать так, чтобы студент говорил нечто мудреное, такое, что почтальону заведомо непонятно и неинтересно. Расчет был бы таким: разные люди, разного уровня культуры, с разными интересами, — могут ли они найти общий язык?.. Но о чем говорит студент у Чехова? О погоде!.. Старинная, миллион раз испытанная тема — она помогает поддержать разговор (или видимость разговора) между самыми разными людьми. А вот студент и почтальон, что же, не могут? И Чехов прекрасно убеждает, что не могут. Студент изо всех сил стремится втянуть почтальона в разговор: каждую фразу он заботливо строит так, чтобы она заведомо предполагала ответ со стороны собеседника... И все напрасно. Потому что никакого желания вступать в разговор у почтальона нет. У него другой язык, другой тон, другие эмоции.
«— Вези по дороге! Что по краю везешь? Мне всю рожу ветками расцарапало! Бери правей!»
Вот как разговаривает почтальон, вот как он объясняется...
Как всегда у Чехова, фигуры в рассказе выбраны точно и не случайно. Студент, полный юношеских иллюзий, книжных представлений о мире, и угрюмый почтальон, который одиннадцать лет подряд возит почту по одной и той же дороге, — ему до смерти надоела и эта дорога, и станция, и почта, и самая жизнь...
Чехов показывает, как люди могут сосуществовать в непересекающихся плоскостях, в разных проекциях: они смотрят на одни и те же предметы, но видят в них разное или видят их по-разному. Ни в чем они не могут найти точек соприкосновения — даже в необязательном разговоре о погоде. И дело вовсе не в том, что почтальон плох, а студент хорош или наоборот. И в том и в другом Чехов подмечает черты, мешающие им найти общий язык. У студента — излишняя восторженность, преувеличенное желание понравиться; у почтальона — угрюмость, необщительность. Эти черты могли быть другими — однако ситуация не изменилась бы. Потому что дело не в конкретном студенте и не в конкретном почтальоне, а в несходстве интересов, мироощущений у людей разных сословий, разного уровня культуры. И когда человек, стоящий выше на социальной лестнице, старается «опуститься», приладиться к своему «младшему брату», то это не только безрезультатно заканчивается, но и фальшиво выглядит, производит жалкое впечатление. Существует взаимное непонимание — странное, нелогичное, ничем не объяснимое, которое в более заостренной, открытой форме Чехов проследит уже в другом рассказе...
«Новая дача», по сути, развивает проблемы, намеченные в рассказе «Почта». Символика «Новой дачи» еще более отчетлива и остра. В отношениях мужиков с инженером, в попытках инженера и его жены найти общий язык с мужиками со всей очевидностью заострена проблема народа и интеллигенции.
«В их деревне... народ хороший, смирный, разумный, бога боится, и Елена Ивановна тоже смирная, добрая, кроткая, было так жалко глядеть на нее, но почему же они не ужились и разошлись как враги? Что это был за туман, который застилал от глаз самое важное...»
Это не было туманом — убежден Чехов. Пропасть, отделяющая интеллигенцию от народа, настолько глубока, что всякие попытки интеллигенции сократить это расстояние, уменьшить отчуждение заведомо обречены на провал.
Взаимоотношения интеллигенции с массами — проблема эта прошла через всю историю русской общественной мысли и литературы XIX века.
У Чехова была своя позиция, свой взгляд на эту проблему. По мнению Чехова, к сближению интеллигенции с народом в равной степени не были готовы обе стороны. И оттого так неудачны, бесполезны самые разные средства и способы, с помощью которых интеллигенция пыталась сократить расстояние, отделяющее ее от народных масс.
«— Мы построим вашим детям школу», — обещает Елена Ивановна.
«— Не надо нам школы, — проговорил Володька угрюмо. — Наши ребята ходят в Петровское и пускай. Не желаем».
«— Мы относимся к вам по-человечески, платите и вы нам тою же монетою», — убеждает инженер.
«— Платить надо. Платите, говорит, братцы, монетой...» — уясняет для себя Родион.
К какому согласию могут они прийти, о чем могут они договориться, инженер и Родион? И, без всяких сомнений, мужикам проще и понятнее иметь дело с новым владельцем дачи, с чиновником, который держится важно и отчужденно, а на поклоны мужиков даже не отвечает.
В критической литературе о Чехове основное внимание обращается на то, что Чехов иронически относится к попыткам сближения интеллигенции с народом11. Мне кажется, это лишь одна сторона дела. Чехов внимательно исследовал оба полюса, показывал, что сближение интеллигенции и народа невозможно по вине обеих сторон12.
Перекладывать всю вину на интеллигенцию — значило бы упрощать проблему. Парод в такой же степени препятствовал сближению, как и интеллигенция была не слишком гибка и искусна в этих попытках.
Эту мысль подтверждают многие произведения Чехова. И, в частности, повесть «Моя жизнь». Все, что делают Мисаил и Маша, когда они живут в деревне, объективно на пользу мужикам. Делают они все с добрыми намерениями и открытым сердцем (то, что в их действиях многое заслуживает иронии, — другое дело). У мужиков, казалось бы, нет и особых оснований не любить владельцев усадьбы — Мисаил и Маша отнюдь не помещики в традиционном смысле и даже не помещичьи дети. Больше того, Мисаил занимается физическим трудом. И Мисаил и Маша достаточно добры к мужикам. Словом, какие-либо основания для нелюбви отпадают. Тем не менее мужики постоянно и изощренно обманывают их, издеваются над ними. Потому что они мужики, а это господа, владельцы усадьбы. И многолетняя привычка лавировать, выгадывать, ускользать от помещичьего контроля и здесь брала верх над здравым смыслом.
«В нашем лесу и даже в саду мужики пасли свой скот, угоняли к себе в деревню наших коров и лошадей и потом приходили требовать за потраву. Приходили целыми обществами к нам во двор и шумно заявляли, будто мы, когда косили, захватили край какой-нибудь не принадлежащей нам Бышеевки или Семенихи; а так как мы еще не знали точно границ нашей земли, то верили на слово и платили штраф; потом же оказывалось, что косили мы правильно. В нашем лесу драли липки. Один дубеченский мужик, кулак, торговавший водкой без патента, подкупал наших работников и вместе с ними обманывал нас самым предательским образом: новые колеса на телегах заменял старыми, брал наши пахотные хомуты и продавал их нам же и т. п. Но обиднее всего было то, что происходило в Куриловке на постройке; там бабы по ночам крали тес, кирпич, изразцы, железо; староста с понятыми делал у них обыск, сход штрафовал каждую на два рубля, и потом эти штрафные деньги пропивались всем миром».
Здесь как бы предвосхищена ситуация «Новой дачи».
Мужики, почувствовав благодатную возможность схитрить, воспользоваться неопытностью владельцев усадьбы, обращали свою хитрость на людей, в общем-то относящихся к ним достаточно миролюбиво13.
В разные годы жизни Чехов по-разному понимал и оценивал общественное назначение интеллигенции. Но даже в те моменты, когда Чехов связывал с этой социальной группой какие-либо надежды, он недоверчиво относился к так называемому сближению интеллигенции с народом.
Чехов не задавался вопросом, как, какими путями пойдет переустройство жизни, какому классу будет суждено сказать здесь решающее слово. Он верил в нравственное преобразование человека, вера эта была у него сильна и глубока. И быть может, одно из основных, первостепенных различий между Чеховым и Буниным в том и состоит, что Чехову, который не менее проницательно, трезво, нежели Бунин, видел недостатки народа, была все же свойственна вера в способность русского человека и русского народа освободиться от веками складывавшихся предрассудков, слабостей, — вера, которой у Бунина мы не найдем.
4
И сходство и различия между Чеховым и Буниным можно прослеживать во многих направлениях. В частности, писателей интересовали разные пороки человеческой натуры (там, где совпадал объект исследования, расходились средства и методы исследования). Немалая разница существовала и в том, какие сословия, какие социальные группы преимущественно отобразили писатели.
Бунин живописатель в основном трех социальных сил: мужиков, мелкого дворянства и зарождающегося кулачества.
В рассказах Чехова запечатлена жизнь русского общества во всем многообразии сословий, профессий, социальных групп. В этом смысле Чехов шире, универсальнее Бунина. Те слои русского общества, которые изобразил Бунин в «деревенских» повестях и рассказах, нашли свое отражение и в творчестве Чехова. Но если Бунин этими сословиями ограничился, то у Чехова они — только фрагмент, часть обширной панорамы социальных типов.
Наконец, разницу между писателями мы можем установить и в одном весьма определенном пункте их мировоззрения. Это — отношение обоих писателей к русскому национальному характеру.
Бунин рассматривал русского человека как обладателя загадочной «славянской души». Об этом он говорил в разной связи и в разных формулировках.
«Я должен заметить, что меня интересуют не мужики сами по себе, а душа русских людей вообще»14.
«Меня занимает главным образом душа русского человека, изображение черт психики славянина»15.
Можно сказать, что Бунин все-таки нашел и определил для себя разгадку этого вопроса. Она — в «пестроте души» русского человека, в соединении двух противоположных начал: темного, жестокого и кроткого, незлобивого. Как бы ни были разнообразны характеры, созданные Буниным, большинство из них все-таки подпадает под эту схему; и самые неожиданные поступки своих героев Бунин склонен объяснять все тем же соединением в человеке противоположных начал.
Иначе у Чехова. Да, он тоже, как и Бунин, подмечал в своих героях нечто устойчивое, постоянное, что было свойственно именно русскому человеку, что выделяло его среди других наций. Да, он видел в историческом укладе России, в ее быте, нравах некую косную силу, которая нивелировала людей, заглушала лучшие их устремления. И все-таки Чехов не придавал самим понятиям «русская душа» или «славянская душа» абсолютного, первостепенного значения16. Он не сводил к этим понятиям все причины и объяснения. И в этом смысле Чехов был глубже и диалектичнее Бунина. Чехов считал, что на человека влияют несколько сил: и те, что коренятся в самой его натуре (но, в отличие от Бунина, Чехов не считал человека беспомощным рабом этих сил), и те, что связаны с конкретными обстоятельствами жизни. У Чехова не просто шире галерея человеческих характеров, у него шире, разнообразнее и мотивировки этих характеров.
Именно здесь линия размежевания между двумя писателями. Бунин воспринимал характер русского человека как характер иррациональный и неизменный; и там, где Бунин отступал перед объяснениями, нравственный и социальный анализ Чехова оказывался точен и убедителен.
И еще одно важное различие между Чеховым и Буниным. У героев Бунина отдельные черты характера часто доведены до крайности. Скажем, и Чехов и Бунин отмечали в русском человеке мягкое и отходчивое сердце, склонность к скорому раскаянию и способность простить другого человека. Но если Чехову вполне достаточно определить эти черты как черты в общем-то привлекательные, то Бунину для того, чтобы вызвать симпатию к героям, нужно довести эти качества до крайности, до предела, нужно, чтобы доброта и милосердие непременно обернулись кротостью, смирением.
И Чехов и Бунин видели в русском человеке того времени и другие стороны — темноту, забитость, жестокость. Эти качества Чехов раскрывает у своих героев со всей откровенностью и прямотой. И все-таки Чехов, как правило, удерживается перед определенной гранью, не доводит жестокость до животных, звериных форм проявления, невежество — до почти первобытной душевной заскорузлости. Бунин довольно часто переступал эту грань.
Объяснение тому можно найти отчасти и в характере самого Бунина. Это максималист по духу, по природе. В. Муромцева-Бунина отмечала, что с самого раннего возраста Бунин находился во власти двух противоположных состояний: подвижности, веселости — и грусти, задумчивости; и эта двойственность, «с годами изменяясь, до самой смерти оставалась в нем»17.
Еще более показательно, что Бунин резко разделял всех людей на две категории — на «тех, кто для него были милы, и тех, кто, по типу, ему были нестерпимы. Эта черта у него оставалась на всю жизнь и не зависела даже от того, как данное лицо относилось к нему. Начиналось с физического, «кожного» неприятия человека, а затем почти всегда это неприятие переходило и на его душевные качества»18.
Эти слова В. Муромцевой-Буниной проливают свет на причины резкого деления симпатий и антипатий Бунина к героям. Уже здесь Бунин противоположен Чехову, который одной из главных своих задач считал неоднозначное, сложное отношение к герою. Бунинская поэтика обычно не знает переходных состояний, полутонов, ей они принципиально чужды.
У Бунина-писателя более непосредственная зависимость от личных свойств характера, чем у Чехова. Чехов умел приподниматься над непосредственным опытом души; создавал и такие характеры, которые были близки ему по своему психологическому складу, и такие, которые никак не соприкасались с его душевным состоянием. Бунин здесь значительно уже Чехова, больше скован своим душевным опытом.
Большая субъективность Бунина по сравнению с Чеховым сказалась и в другом важном обстоятельстве. Отношение Чехова к народу более постоянное, стабильное, что ли, чем у Бунина. У Чехова, менялась глубина познания народной жизни, степень ее понимания, но основные его взгляды оставались неизменными. У Бунина мы не найдем такого постоянства. В различные периоды творчества, в разных политических обстоятельствах Бунин давал такие отличные друг от друга свидетельства о жизни народа, что их подчас нелегко увязать между собой.
Между Чеховым и Буниным существует определенное сходство в том, как запечатлели они угнетенное положение русского крестьянства, с какой симпатией они относились к судьбам обездоленных людей. Но это сходство не затемняет перед нами и важных, принципиальных различий между двумя писателями, различий, которые позволяют сделать такой вывод: в понимании жизни народа, в толковании национального характера Чехов был и объективнее, и точнее, и глубже Бунина.
5
На рубеже двух столетий с особой остротой встал вопрос о коренном переустройстве жизни — вопрос, который так или иначе поднимали многие русские писатели XIX века. Пробуждение общественной активности народа, крестьянские восстания и широкая волна забастовок на фабриках и заводах — все эти процессы, значительность которых нарастала год от года, явились прологом революционного преобразования России. В силу вступил заключительный этап освободительной борьбы — движение народных масс.
Бунин и революция — драматический и поучительный сюжет особого исследования. Неприятие Буниным Октябрьской революции коренным образом изменило его творчество и судьбу. Отношение Бунина к Октябрьской революции во многом можно объяснить, внимательно исследовав его понимание первой русской революции. Больше того, такие значительные, масштабные произведения, как «Деревня», помогают раскрыть противоречивость, двойственность позиции Бунина точнее и глубже, чем его антисоветские памфлеты, лишенные, кстати говоря, какой-либо художественной ценности.
В эпоху революции 1905—1907 годов Бунину довелось лицом к лицу столкнуться с различными ее проявлениями, противоположными процессами. С одной стороны — крестьянские волнения в усадьбе брата Огневке, Декабрьское вооруженное восстание в Москве, с другой стороны — еврейские погромы в Одессе.
Это были полярные процессы, но в понимании Бунина они были близки между собой. В них проявлялось нечто принципиально чуждое Бунину: насилие, взрыв несдерживаемой, неуправляемой ярости, безудержной жестокости.
Сохранилось несколько непосредственных свидетельств того, как Бунин реагировал на революционные события 1905—1907 годов. Бунин горячо переживал самый факт происходящих событий: выстрелы на улицах, поджоги господских усадеб, — все это вызывало у него и страх, и осуждение, и вместе с тем сознание каких-то значительных перемен.
Непосредственные свидетельства об отношении Бунина к революции раскрывают нам эмоциональное состояние писателя, не больше того. Осмысление и оценку этих событий мы найдем скорее не в письмах и дневниковых записях, а в произведениях писателя, в частности в повести «Деревня». Кроме того, и в рассказах Бунина и в повести «Деревня» есть особенность, которой нет (и едва ли она могла быть) в отрывочных записях и коротких письмах: Бунин рисует образ России, образ страны; и события, происходящие в деревне, так связаны друг с другом, что они приобретают знаменательный, символический характер.
В одном из путевых очерков, датированных 1907 годом, Бунин заметил: «Если русская революция волнует меня все-таки более, чем персидская, я могу только сожалеть об этом»19.
У нас есть основания не верить этому. Бунин сам опроверг эти слова, когда в 1910 году написал повесть «Деревня». Ощущением первой русской революции и ее последствий дышит каждая строчка этой повести. И конечно же сопоставление русской революции с персидской выглядело бы у Бунина странным и кокетливым, если бы за ним не скрывалась вся сложность отношения писателя к революции в России. Бунин боялся революции, не хотел думать о ней, обсуждать проблемы с ней связанные... и все-таки помимо своей воли и своего желания снова возвращался к мыслям о ней...
Показательно уже одно то, что Бунин выводит рассмотрение революции за рамки крестьянских волнений. И еврейские погромы в Одессе, и русско-японская война, и споры о революции — эти явления прямо или косвенно находят отражение в повести.
Первая русская революция, как известно, явилась гигантским катализатором процессов, происходивших в социальной жизни России: пробуждения политической активности народных масс, формирования, на классовой основе, боевого союза пролетариата и крестьянства, совершенствования практики революционной борьбы. Несмотря на поражение, вызванное рядом объективных причин, революция имела огромное значение в истории освободительного движения в России.
Бунин не дал в «Деревне» исторически точной оценки первой русской революции. Больше того, по словам критика-марксиста В. Воровского, Бунин сделал основной упор на «упадок и вырождение»20 старой деревни и совершенно прошел мимо тех зарождающихся сил, которые являлись главным движущим звеном революции. Однако, отмечая односторонность повести, В. Воровский видел и значительность ее как «важного «человеческого документа», своего рода исследования о причинах памятных неудач»21.
Отдельные стороны революции 1905—1907 годов Бунин запечатлел с точностью и силой, которые присущи только крупному художнику. В частности, в том, как Бунин отразил крестьянские волнения, много меткого и точного, такого, что свидетельствовало о реальных процессах русской революции. О ее стихийности, неподготовленности...
И все-таки определенная работа была проведена. О многом говорит такой факт: «...совершилось чудо: в один и тот же день взбунтовались мужики чуть не по всему уезду».
Ясно, что «чудо» это не по божьему велению произошло, что оно — результат предварительной организационной работы.
Но во что вылился этот бунт?
Крестьяне сгрудились вокруг Тихона, оцепили его, взяли в кольцо. Кричали, бранились, требовали «...согнать из всех экономий посторонних батраков, заступить на их работу местным, — по целковому на день!»22.
Среди художественных свидетельств о первой русской революции, быть может, одно из самых образных и ярких принадлежит Бунину: «...над усадьбой вдруг поднялся темно-огненный столб: мужики зажгли в саду шалаш — и пистолет, забытый в шалаше сбежавшим мещанином-садовником, стал сам собой палить из огня...»
Пистолет, который сам собой палит из огня, — стихийность крестьянского бунта лучше и точнее не передашь!
Мужики излили гнев, облегчили душу тем, что покричали на Тихона, сожгли несколько усадеб, но что делать дальше, чего добиваться? Того, чтобы работать по целковому в день? И они стали опять почтительно снимать шапку перед Тихоном. Ничего как будто бы не изменилось.
Нет, изменилось многое. Этого не мог не почувствовать и Бунин. Он показал, что в сознании бунтовавшего крестьянства, в психологии народа все же произошли какие-то перемены — неясные, неотчетливые, но произошли. Они и в том, что бунты, волнения прекратились, но воспоминания о них почему-то упорно не оставляют Тихона. (Вот бродяга Макарка с невинным видом подсунет Тихону картинку, вырезанную из журнала, а на ней «гнущиеся от бури деревья, белый зигзаг по тучам и падающий человек, — а внизу надпись: «Жан-Поль Рихтер, убитый молнией».)
Ощущением того, что революция закончилась, но впереди еще что-то неизвестное и тревожное, пронизана даже природа. И Тихон боится этой неизвестности, но не в силах уйти от разговоров о ней, подогревает свой страх, свою боязнь разговорами:
«— А имейте в виду, — с неожиданной горячностью отозвался Тихон Ильич, протягивая руку с растопыренными пальцами, — имейте в виду: совсем опустели наши Палестины! Звания не осталось — что птицы, что зверя-с!
— Леса везде вырубили, — сказал почтарь.
— Да еще как-с! Как вырубили-то-с! Под гребеночку! — подхватил Тихон Ильич.
И неожиданно прибавил:
— Линяет-с. Все линяет-с!
Почему сорвалось с языка это слово, Тихон Ильич и сам не знал, но чувствовал, что сказано оно все-таки недаром. «Все линяет, — думал он, — вот как скотина после долгой и трудной зимы...» И, простившись с почтарем, долго стоял на шоссе, недовольно поглядывая кругом. Опять накрапывал дождь, дул неприятный мокрый ветер. Над волнистыми полями — озимями, пашнями, жнивьями и коричневыми перелесками — темнело. Сумрачное небо все ниже спускалось к земле».
Безусловно, все это не более чем метафоры. Бунин понимал: что-то изменилось, но как далеко зайдут перемены, чем они обернутся — такие вопросы, естественно, не стоят в повести. Картины одного и того же события, запечатленные рукой художника и политического деятеля, представляют особый интерес.
Первая русская революция — из числа таких событий. «Деревня» Бунина — из числа таких свидетельств. Не все в ней достоверно. Не все в ней точно. Но самые эти неточности связаны с пристрастиями и заблуждениями автора.
Бунин стихийно, интуитивно предугадал некоторые свойства русской революции, четкую политическую оценку которым дал В.И. Ленин.
Были в первой русской революции свои заведомые слабости. Ленин ясно видел их. Основная слабость в том, что к моменту революции «политическое воспитание народа и интеллигенции совсем еще ничтожно»23.
Ленин видел недостатки и слабости крестьянского движения. Видел его неподготовленность, стихийность, неорганизованность. И в том, как он подходил к оценке этого движения, теоретически осмыслял и практически направлял его, сказались одни из важнейших черт Ленина — великого стратега революционной борьбы.
Показательна резолюция III съезда РСДРП об отношении к крестьянскому движению (предложенная и сформулированная Лениным).
Ее исходный пункт: «...разрастающееся теперь крестьянское движение, являясь стихийным и политически бессознательным, неминуемо обращается тем не менее против существующего политического строя и против всех остатков крепостничества вообще...»24
Это исходный пункт революции, это исходный пункт и более широкой программы — отношения Ленина к крестьянскому движению. Ленин целиком и полностью исходил из практики. Он видел, насколько реальность далека от желаемого, но он исходил единственно из реальности.
«Нельзя делать иллюзий, создавать себе мифы — материалистическое понимание истории и классовая точка зрения безусловно враждебны этому»25, — замечает Ленин.
Но воспринимать реальность можно по-разному. Можно — как пассивное признание того, насколько недостаточна, ограниченна она по сравнению с идеалом. Можно — по-иному. Нисколько не уклоняясь от реальности, не делая уступок иллюзиям, стремиться и добиваться преобразования действительности. Стремиться извлечь максимум выгоды и пользы из уже существующего положения вещей.
Ленин — сторонник второй позиции. Его подход глубоко диалектичен: исходить из реальности и одновременно направлять ее развитие. В подготовительных материалах к статье «Революционная демократическая диктатура пролетариата и крестьянства» есть такая мысль: «Показать, что революционер, ограничивающий себя в революционную эпоху деятельностью снизу только, отказывающийся от давления сверху, eo ipso* отказывается от революции»26.
Разумеется, наивно было бы ожидать, что повесть Бунина четко и объективно раскроет политическую сущность такого сложного явления, как революция. Тем более что произведение это принадлежит перу писателя, по классовой своей принадлежности и по своим политическим взглядам далекого от прогрессивно настроенных сил первой русской революции.
Отношение Бунина к революции в высшей степени противоречиво. Он сознает неизбежность, неотвратимость решительных перемен в деревне — и он боится их. Что же больше всего пугало Бунина в революции, заставляло со страхом думать о ней?
А вот что.
Тихон напряженно прислушивается к разговорам, у кого будут отбирать землю. Одни говорят: тех, у кого меньше пятисот десятин, не тронут. Другие сулят: и у них тоже будут отбирать. Тихон прислушивается к разговорам; и в зависимости от того, насколько утешительны для него прогнозы, у него резко меняется настроение. И вот в один из таких моментов, когда будущее представляется Тихону опасным и ненадежным, ему на глаза попадается Егорка — подручный в лавке. Егорка — один из тех, кому, быть может, завтра придется решать: оставить или отобрать землю у Тихона. И если отобрать, то эта земля перейдет в руки Егорки или таких же, как он. А каков он, Егорка? «Макушка клином, волосы жестки и густы — «и отчего это так густы они у дураков?» — лоб вдавленный, лицо как яйцо косое, глаза рыбьи, выпуклые, а веки с белыми телячьими ресницами точно натянуты на них: кажется, что не хватило кожи, что, если малый сомкнет их, нужно будет рот разинуть, если закроет рот — придется широко раскрыть веки».
И вот к таким, как Егорка, перейдет земля? Перейдет власть? Бунин разделяет эту тревогу вместе с Тихоном. Основания для тревоги у Бунина были иные, чем у его героя. Бунин не владел пятьюстами десятинами земли. Не владел он и пятью десятинами. Имущественному его положению революция ничем не грозила. Грозила она другому: тому, что личная его судьба, и судьба России, и судьба цивилизации будут отныне зависеть, по мнению Бунина, от людей необразованных, невежественных, физически отталкивающих. Они, по мнению Бунина, глухи к доводам разума; в безрассудстве своем они не знают границ; они способны к разрушению, но не к созиданию.
Бунин ничего не добавляет к портрету Егорки, не комментирует его. Портрет этот настолько красноречив и настолько больше чем портрет (за ним стоит и нравственный и духовный облик человека), что добавлять к нему ничего не нужно.
Это характерный бунинский прием: неприязнь к герою Бунин передает тем, что отыскивает у него одну или несколько отталкивающих, ущербных физических черт.
Родька — «худой, кривой, длиннорукий и сильный, как обезьяна, с маленькой коротко стриженной черной головой, которую он всегда гнул».
Шорник — «злой, поджарый, с провалившимся животом, востроносый, в сапогах и лиловой ситцевой рубахе».
Макарка — «волосы длинные, желтые; лицо — широкое, цвета замазки, ноздри — как два ружейных дула, нос — переломленный, вроде седельного арчака...».
В каждом из неприятных ему героев Бунин отыскивает нечто антиэстетичное, приближающее человека к животному.
Страх перед тем, что власть перейдет именно к этим людям, была для Бунина одной из важнейших причин отрицательного отношения к революции.
Демократизм Бунина был непоследовательным и ограниченным. Но до тех пор, пока вопрос о вере или неверии в возможности народа стоял перед Буниным в какой-то степени отвлеченно, он оставался все-таки вопросом теоретическим. Октябрьская революция, логика классовой борьбы потребовали от Бунина (так же как и от других писателей) ответа практического. И здесь заблуждения Бунина оказались роковыми, определили «трагический рубеж»27 в его биографии — эмиграцию.
6
О том, какой отклик революция нашла бы в творчестве Чехова, мы можем только догадываться, а предположения — дело ненадежное. Однако нет у нас оснований и ощущать себя полностью бессильными перед такой постановкой вопроса. Все-таки Чехов не дожил года непосредственно до революции, он был свидетелем событий, предшествующих ей. Наконец, проблема революции не была для Чехова безразлична; и воспоминания современников о Чехове и произведения писателя дают основания для некоторых гипотез и заключений.
Существует несколько высказываний Чехова, в которых он прямо определял свое отношение к революции, к возможности ее свершения.
Высказывания эти таковы, что могут озадачить своей непоследовательностью, даже больше того — противоречивостью.
«Революции в России никогда не будет» (XIV, 37), — писал Чехов А. Плещееву в 1888 году.
А спустя некоторое время Чехов заявляет уже нечто прямо противоположное:
«— Поверьте, через несколько лет, и скоро, у нас не будет самодержавия, вот увидите»28.
Как рассудить это странное противоречие? Можно предположить, что за несколько лет взгляды Чехова изменились; это будет ответом, но ответом частичным. Разгадку проблемы мы попытаемся найти среди других высказываний писателя, в его дневниках, письмах и записных книжках. Оказывается: Чехов не однажды будет ставить нас в тупик, когда мы станем определять его отношение к тому или иному вопросу. Потому что среди суждений Чехова мы найдем суждения полярные, взаимоисключающие.
Возьмем, к примеру, характеристики современной Чехову интеллигенции.
«Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную» (XVIII, 89).
«Сила и спасение народа в его интеллигенции, в той, которая честно мыслит, чувствует и умеет работать» (XII, 241).
Или другой вопрос: отношение Чехова к бессмертию. Бунин, которому довелось слышать высказывания Чехова на этот счет, обратил внимание на переменчивость, нелогичность его суждений.
«— Я, как дважды два четыре, докажу вам, что бессмертие — вздор.
Но потом несколько раз еще тверже говорил противоположное:
— Ни в коем случае не можем мы исчезнуть после смерти. Бессмертие — факт. Вот погодите, я докажу вам это...» (XI, 214—215).
Бессмертие — вздор, и бессмертие — факт; интеллигенция никуда не годна, и вся надежда на интеллигенцию; революции в России никогда не будет, и революция произойдет через несколько лет... Как все-таки рассудить эти противоречия?
Видимо, рассудить их невозможно, если опираться только на устные и письменные суждения Чехова, если на каждый из поставленных вопросов искать лаконичный и однозначный ответ. Ответы в итоге можно найти, можно даже подвести некий баланс противоречивых ответов Чехова и установить, что высказываний в похвалу интеллигенции у него несколько больше, чем суждений укоризненных (или наоборот), — но это опять-таки будет внешнее, механическое решение проблемы, которое ничего не объясняет.
Думается, склонность к ответам формулировочным чужда самой природе дарования Чехова. Стремление к выводам однозначным и категоричным никогда не являлось высшей его целью; проверить, испытать, исследовать правоту таких выводов — в этом заключались и смысл и потребность творчества.
«Между «есть бог» и «нет бога» лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский же человек знает какую-нибудь одну из двух этих крайностей, середина же между ними ему неинтересна, и он обыкновенно не знает ничего или очень мало» (XII, 221).
Для Чехова как для художника важным и существенным являлись не только постулаты «есть бог» или «нет бога», но именно то огромное поле сомнений, догадок и вопросов, которое заключено между этими крайними ответами. Таким огромным полем для Чехова представлялись многие первостепенные проблемы, и процесс нахождения истины был для Чехова не менее ценен, чем самая истина.
В качестве исходного пункта Чехов мог выбирать и довольно шаблонный вопрос, стереотипную постановку проблемы. Но уже в процессе исследования он отвергал трафаретные пути и формы мышления, переводил проблему в иную плоскость, в новое измерение. Иногда ответ на два противоречивых суждения Чехова заключался в третьем суждении, находящемся как бы несколько в стороне от предмета спора.
Вовсе не случайно, что Чехов почти одновременно высказывал полярные суждения о некоторых проблемах, не случайна и категоричность этих заявлений: когда человек с одинаковой убежденностью говорит нечто противоположное, то в каждом утверждении уже невольно содержится сомнение.
Таким образом, и размышления Чехова о революции, ее реальности, ее сроках следует перевести из несколько утилитарной плоскости в плоскость более широкую. Это отношение следует рассматривать в связи с другими воззрениями Чехова — на прогресс, на возможности нравственного совершенствования человека, на особенности исторического развития России. Если мы возьмем проблему революции обособленно, то можем не найти на нее ответа или найдем ответ односторонний. Если же мы возьмем ее в комплексе со смежными вопросами, то сможем получить более развернутый, определенный и обоснованный ответ.
Нравственное начало проявлялось в зрелом творчестве Чехова более мощно, глубоко и последовательно, нежели начало социальное. Эта особенность определяет и подход Чехова ко многим общим понятиям, к важным проблемам времени.
В произведениях Чехова герои много и проникновенно говорят о будущем. Мысли и слова героев — это не мысли и слова самого Чехова. Однако в том идеале будущего, который рисуется героям Чехова, — многое и от идеала самого писателя. И, главное, многое здесь совпадает и с той нравственной программой, которая близка нам, людям социалистического общества. Уже один этот факт говорит о том, что нравственные проблемы в творчестве Чехова в определенной степени соприкасались с проблемами социальными. Иногда Чехов так ставил нравственные проблемы, что в определенных исторических ситуациях они воспринимались и как острые социальные вопросы.
Последний чеховский рассказ — рассказ особенный. Для того чтобы Чехов написал его, многое должно было произойти. Должно было произойти нарастание революционной борьбы в России. Должно было измениться отношение Чехова к этой борьбе.
Но в то же время «Невеста» и характерный чеховский рассказ. Он ставит во многом те же проблемы, что стояли в большинстве его произведений. Чехов часто изображал устойчивость жизни, устойчивость отношений между людьми. Рассказ «Невеста», в частности, говорит о том, что устойчивость жизни не бесспорна. Она сильна, но не всесильна, ей можно бросать вызов. И вызов этот бросает не какой-нибудь необыкновенный человек, редкий, исключительный. Нет, — двадцатитрехлетняя девушка, невеста, за которой не водится особых достоинств и талантов. Она, например, с шестнадцати лет страстно мечтает о замужестве — теперь ее желание сбывается... почти сбывается: до свадьбы остаются какие-то считанные дни. Но она не выходит замуж. Она порывает с женихом, уезжает от родных, от налаженной, спокойной жизни — в жизнь неналаженную и неспокойную.
«Перевернуть жизнь» — эти слова несколько раз встречаются в рассказе. Чеховские герои, как правило, были неспособны «перевернуть жизнь» — хотя бы для самих себя. Надя — способна.
С рассказом «Невеста» связан примечательный разговор Вересаева с Чеховым.
«— Антон Павлович, не так девушки уходят в революцию. И такие девицы, как ваша Надя, в революцию не идут.
Глаза его взглянули с суровою настороженностью:
— Туда разные бывают пути»29.
Не менее знаменателен последующий комментарий Вересаева к этому разговору. Спустя двадцать пять лет он перечитал рассказ «Невеста» и не нашел в нем никаких указаний на то, что Надя готовит себя к революционной борьбе. По мнению Вересаева, Надя «учится и работает не в том смысле, как в то время это понималось в революционной среде, а в специально чеховском смысле: учится вообще наукам и вообще работает, как, например, работали у Чехова дядя Ваня и Соня в пьесе «Дядя Ваня»30.
Дальше Вересаев высказывает предположение, что во второй корректуре Чехов переделал рассказ, снял абзацы, из которых явствовало, что Надя готовилась идти в революцию.
Предположение справедливое: Чехов действительно подверг рассказ правке. Но даже в том варианте рассказа, который Вересаев слушал в первой корректуре, нет прямых указаний на революционную настроенность Нади. Тем не менее у Вересаева были основания истолковать рассказ именно так. Чехов не опроверг толкования рассказа Вересаевым (а он, как мы знаем, энергично возражал против всяких попыток привнести в его рассказы какие-либо идеи «извне»).
Ситуация знаменательная. И не единичная — в некоторые политические моменты произведения Чехова прочитывались иначе, чем обычно, с большей социальной остротой и злободневностью.
Тузенбах говорит в «Трех сестрах»:
«Пришло время, надвигается на нас всех громада, готовится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близка и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку».
Можно ли воспринимать эти слова как предчувствие, предощущение революции?
Н. Телешов истолковывал их именно так, ставил их в прямую зависимость с заявлением Чехова о том, что через несколько лет в России не будет самодержавия.
О. Книппер-Чехова более осторожна в своих выводах: «Это были не просто мечты, а какие-то предчувствия»31.
И вот что ценно в свидетельствах О. Книппер-Чеховой. Актриса участвовала в спектаклях «Трех сестер», и она вправе ссылаться на личные ощущения. Так вот, по мнению О. Книппер-Чеховой, в разные исторические моменты пьеса воспринималась по-разному, по-особому. После Великой Октябрьской революции «у всех было такое чувство, что мы раньше играли ее (пьесу «Три сестры». — В.Г.) бессознательно, не придавая значения вложенным в нее мыслям и переживаниям, а главное — мечтам. И впрямь иначе зазвучала вся пьеса, почувствовалось, что это были не просто мечты, а какие-то предчувствия, и что действительно «надвинулась на нас всех громада», сильная буря сдула «с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку...»32.
Время вносило в тексты чеховских произведений новое толкование — по-иному расставляло акценты, выдвигало на первый план невидимый раньше смысл. В предреволюционной ситуации 1903 года решимость «перевернуть жизнь» истолковывалась как причастность к революционной борьбе. После победы Октябрьской революции слова о «здоровой, сильной буре» воспринимались как пророческие. Однако это вовсе не означает, что Чехов вкладывал в них столь определенное и конкретное значение. Более существенно другое: объективный смысл чеховских произведений давал возможность в определенные исторические моменты и для такого остросоциального, политически злободневного их толкования. Между нравственной требовательностью Чехова к человеку и борьбой за социальную справедливость, между стремлением «перевернуть» свою жизнь и перевернуть жизнь общества, других людей существовала не прямолинейная, но все-таки зависимость. Вот эта зависимость и представляется наиболее важной, когда встает вопрос об отношении Чехова к революционному преобразованию мира.
7
Если об отношении Чехова к революции приходилось писать с известной долей предположительности, то еще больше сложностей возникает, когда мы станем сопоставлять позиции Чехова и Бунина в этом вопросе. Одно дело — вести речь о человеке, который не дожил до первой русской революции, другое — о человеке, который явился свидетелем двух революций и для которого неприятие революции определило драматический поворот всей дальнейшей жизни. В одном случае мы располагаем предположениями, в другом — фактами. И, однако же, как ни сложна и ни деликатна эта ситуация, все же решимся провести допустимые параллели между двумя писателями. Оснований для такого намерения как минимум два. Первое: отношение крупного художника к революции не замыкается лишь голым фактом принятия или непринятия ее. Мотивы, по которым человек приходит к тому или иному решению, аргументация этих мотивов, наконец, тесная зависимость этих аргументов от важнейших политических, философских, нравственных взглядов писателя — все это образует сложный комплекс проблем. И второе: самая идея предугадать возможное отношение Чехова к революции отнюдь не сегодня и не мне первому пришла в голову. Борьба вокруг имени Чехова развернулась, собственно, чуть ли не с первых послереволюционных лет. Вопрос: на чьей стороне оказались бы симпатии писателя — был вопросом отнюдь не академическим: авторитет Чехова в данном случае был слишком значителен, чтобы приверженцы разных политических взглядов отказались подкрепить им правоту своих позиций, не преминули привлечь Чехова в союзники.
Враги социалистического строя считали, что Чехов не принял бы революции и, с другой стороны, сам писатель, произведения его революции не были бы нужны. К такой позиции во многом близок был и Бунин: он отказывался примирить, соединить Чехова и революцию, Чехова и социализм.
Не будем, однако, гадать. Тем более что у нас есть основания для других сопоставлений: насколько система нравственно-философских взглядов двух писателей — Чехова и Бунина — соответствовала бы смыслу Октябрьской революции или расходилась бы с ним. Здесь наши суждения могут быть более уверенными и вескими. Нет никаких сомнений в том, что взгляды Чехова на историю и прогресс, его идеал справедливого общественного устройства и нравственного предназначения человека объективно намного ближе к задачам и принципам Октябрьской революции, чем соответствующие воззрения Бунина. Пессимизм, во власти которого находился Бунин, распространялся у него и на неизменность худших сторон человеческой натуры, и на бесперспективность социального переустройства жизни. Чехов расходился здесь с Буниным решительно и резко. При том, что мечты чеховских героев о будущем довольно расплывчаты, при том, что пути достижения будущего для самого Чехова были неопределенны, его нравственная программа во многом близка нравственным устремлениям общества, строящего коммунизм.
Примечания
*. — тем самым (примечание редакции Полного собрания сочинений В.И. Ленина).
1. И.А. Бунин. О Чехове, стр. 199.
2. «Киевская мысль», 1910, № 328, 27 ноября.
3. В. Афанасьев. И.А. Бунин. Очерк творчества. М., «Просвещение», 1966, стр. 121.
4. «Горьковские чтения. 1958—1959». М., Изд-во АН СССР, 1961, стр. 92.
5. Р. Григорьев. И.А. Бунин. «Суходол» и другие рассказы. «Современник», 1913, № 3, стр. 342.
6. Там же, стр. 343.
7. «У академика И.А. Бунина» (беседа). «Московская весть», 1911, № 3, 12 сентября.
8. Критик А. Нинов справедливо подметил, что «городские купцы, лавочники и мироеды» вызывают в рассказах Бунина «ненависть с двух сторон: тех, от кого уходит земля, и тех, кому она не достается» (А. Нинов. М. Горький и Ив. Бунин. Л., «Советский писатель», 1972, стр 225. Курсив А. Нинова).
9. Исследователи уже обращали внимание на то, как незаметно Чехов «перевел» размышления героини в другую интонацию. Это размышление слишком важно для Чехова и слишком ему дорого, чтобы оно преподносилось от лица Ольги. Но, с другой стороны, оно и не звучит «от автора». Чехов нашел здесь точную стилевую конструкцию.
Посмотрим, как это сделано:
«Она вспомнила о том, как несли Николая и около каждой избы заказывали панихиду, и как все плакали, сочувствуя ее горю».
И дальше: «В течение лета и зимы бывали такие часы и дни, когда казалось...» и т. д. Повествование как бы еще продолжается от лица Ольги, но уже переводится в несобственно-прямую речь. В следующем предложении автор уже решительнее отказывается от промежуточной цепочки, этому служит энергичная назывная форма вопросов-ответов: «Кто держит кабак и спаивает народ? Мужик. Кто растрачивает и пропивает... деньги? Мужик».
И как органично Чехов перевел разговор от внутреннего монолога к повествовательной речи, так же незаметно он и «вернул» обобщенный портрет мужика к рассуждениям Ольги.
10. О. Михайлов удачно определяет сложное отношение Бунина к деревенской России как «любовь-ненависть» (О.Н. Михайлов. Путь Бунина-художника. «Литературное наследство», 1973, т. 84, кн. 1, стр 23).
11. Так, например, М. Елизарова считает, что «в повести «Моя жизнь» попытка интеллигентов «сблизиться с мужиками» показана Чеховым уже с прямым осуждением и иронией» (М.Е. Елизарова. Творчество Чехова и вопросы реализма конца XIX века. М., Гослитиздат, 1958, стр. 118). Подобная точка зрения на эту проблему и в некоторых других работах: М. Гущин. Творчество А.П. Чехова. Изд-во Харьковского университета, 1954, стр. 190—191; В. Ермилов. А.П. Чехов. Изд. дополненное. М., «Советский писатель», 1959, стр. 376—377, и др.
12. К аналогичным выводам приходит И. Гурвич. Он подчеркивает: «Не позволяя в принципе забыть о законности враждебного отношения крестьян к барину, автор «Новой дачи» акцентирует в сюжете как раз обратное — бессмысленность, безрассудность поведения мужиков, несообразность их стремления вредить инженеру и его жене. Ибо для Чехова деревенская бессмыслица — одно из проявлений всеобщей путаницы жизни, частный случай нелепого, а значит, противочеловеческого порядка вещей» (И. Гурвич. Проза Чехова. М., «Художественная литература», 1970, стр. 26).
13. Любопытно, что с подобной ситуацией пришлось столкнуться и самому Чехову, когда он поселился в Мелихове. Мужики не упускали случая воспользоваться неопытностью Чехова в сельском хозяйстве, и всякий раз удавшаяся хитрость доставляла им удовольствие. Правда, все это продолжалось до определенного времени, до той поры, пока мелиховские крестьяне не убедились в искреннем расположении Чехова к ним (см.: Ю.А. Авдеев. В чеховском Мелихове. М., «Московский рабочий», 1963, стр. 12—15).
14. «Московская весть», 1911, № 3, 12 сентября.
15. Там же.
16. Термин «русская душа» встречается и у Чехова. Но Чехов употреблял его в несколько ироническом значении, невольно снижал смысл этого понятия. Вспомним эпизод из повести «Три года», когда Федор знакомит брата со своей статьей, в которой доказывается, что русской душе со свойственным ей идеализмом суждено спасти Европу. «Но тут ты не пишешь, от чего надо спасать Европу», — недоуменно говорит ему брат. И здесь еще один выразительный штрих, характеризующий апологета русской души: «Статья называлась так: «Русская душа»; написана она была скучно, бесцветным слогом, каким пишут обыкновенно неталантливые, втайне самолюбивые люди».
17. В.Н. Муромцева-Бунина. Жизнь Бунина, стр. 10.
18. Там же, стр. 54.
19. И.А. Бунин. Полное» собрание сочинений, т. 4, Пг., изд. А.Ф. Маркса, 1915, стр. 102.
20. В.В. Воровский. Литературно-критические статьи, М., Гослитиздат, 1956, стр. 332.
21. Там же, стр. 333—334.
22. В основе этого эпизода (как и некоторых других) лежат действительные факты. Вот что сообщил Бунин в одном из писем об ультиматуме, который крестьяне предъявили его брату Евгению: «В приговоре сказано, что отныне у брата никто не может жить в работниках, кроме крестьян нашей деревни, а потому все посторонние должны быть немедленно удалены, — иначе их снимут силой» («Из неопубликованной переписки Бунина». Альманах «Время». Смоленск, 1962, стр. 101. Публикация А. Бабореко).
23. В.И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 11, стр. 225.
24. В.И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 10, стр. 158.
25. Там же, стр. 220.
26. В.И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 10, стр. 366. (Курсив В.И. Ленина.)
27. А. Твардовский. О Бунине. Предисловие к Собранию сочинений Бунина в девяти томах, т. 1. М., «Художественная литература», 1965, стр. 11. В дальнейшем ссылки на эту работу: А. Твардовский. О Бунине.
28. Н.Д. Телешов. А.П. Чехов. В сб.: «А.П. Чехов в воспоминаниях современников», стр. 479.
29. В.В. Вересаев. А.П. Чехов. В сб.: «А.П. Чехов в воспоминаниях современников», стр. 675.
30. Там же.
31. О.Л. Книппер-Чехова. О А.П. Чехове. В сб.: «А.П. Чехов в воспоминаниях современников», стр. 696.
32. Там же.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |