А.П. Скафтымов. <Эпизоды «дочеховского» прочтения Ф.М. Достоевского>

В данной работе перед нами стоит вопрос о том, как скафтымовское прочтение Ф.М. Достоевского, нашедшее отражение в подготовительных рукописных материалах, сказывается вскоре на постижении исследователем А.П. Чехова. Сохранившиеся черновые записи А.П. Скафтымова, так или иначе связанные с Ф.М. Достоевским, появляются в основном на протяжении полутора десятилетий: с начала 1910-х годов по середину 1920-х. Они фрагментарны, в отдельных случаях — точечны, но даже при своей отрывочности, локальности являются ценным материалом для понимания процесса методологического поиска не оперившимся ещё историком литературы, позволяют ощутить движение его мысли. Именно в те годы она направляется А.П. Скафтымовым на выработку собственных принципов литературоведческого труда, ложащихся в основу поступенчатого изучения классиков отечественной литературы, прежде всего Л.Н. Толстого и А.П. Чехова. По словам А.П. Медведева, бывшего ученика, впоследствии студента, коллеги и близкого друга А.П. Скафтымова, работы, посвящённые М.Ю. Лермонтову, Ф.М. Достоевскому, Л.Н. Толстому и А.П. Чехову, «обозначали новую последующую ступень и в его личной биографии»¹.

Как известно, путь в науку открывается перед А.П. Скафтымовым в семинаре И.И. Замотина². Первая исследовательская работа будущего учёного, посвящённая усвоению Ф.М. Достоевским лермонтовской традиции, увидела свет в бытность его студентом³. В послеуниверситетские годы, с началом преподавательской деятельности, А.П. Скафтымов продолжит занятия любимым писателем, о чём свидетельствуют публикации 1916-го, 1919-го и 1922-го годов⁴. «Медленное», вдумчивое прочтение Ф.М. Достоевского (самодовлеющая лермонтовская стихия, подспудно набирая силу, выйдет на поверхность к началу 1940-х годов⁵) приведёт исследователя к впечатляющим результатам. Весомым вкладом в постижение его художественного мира становятся фундаментальные исследования: как фиксирует автор, «зимой 1922—1923-го годов» — романа «Идиот»⁶ и «зимой 1924—1925-го годов» — «Записок из подполья»⁷.

Кроме того, в предоктябрьскую пору, примерно с середины 1910-х годов, у А.П. Скафтымова обнаруживается интерес к Л.Н. Толстому, начинается планомерное изучение его личностно-творческого мира, что выявляется благодаря знакомству с рукописным наследием учёного. И только вслед за погружением в глубины мысли и чувства этих крупнейших писателей, после несуетного, кропотливого «опознания»⁸ их художественных открытий, А.П. Скафтымов обращается к А.П. Чехову. Происходит это как минимум десятью-тринадцатью годами позже того времени, когда его творческим сознанием прочно овладевает Ф.М. Достоевский: случилось так, что часть изначальных чеховедческих заметок А.П. Скафтымова делается на обороте рукописного, не скафтымовской рукой выполненного, а посему, скорее всего, — белового варианта статьи о «Записках из подполья»⁹. Таким образом, элемент преемственности исследовательских размышлений — от Достоевского к Чехову — закрепляется ещё и визуально.

Сразу следует сказать, что после этого к создателю образа «положительно прекрасного человека» и обитателя «подполья» исследовательски развёрнуто А.П. Скафтымов больше не вернётся, тогда как в 1958 году опубликует — своеобразным постскриптумом к тридцатилетнему рассмотрению вершинных творений Л.Н. Толстого — концептуально значимую статью о философии истории в «Войне и мире». Продолжения новаторского по сути разговора о Ф.М. Достоевском не последует, что можно объяснить, предположим, не исчерпанностью проблемно-тематических, образно-поэтических поводов для собственного высказывания о художнике, тем более — не охлаждением к нему, а прояснённостью методологического самоопределения исследователя. Скафтымовская методология нащупывалась, складывалась, опробовалась в ходе литературоведческого анализа произведений Ф.М. Достоевского. Мир его идей, исходящих из одной точки: «человек есть тайна», — пробный камень для А.П. Скафтымова как начинающего исследователя, программным выступлением которого в 1923-м году — в том числе вследствие сосредоточенности на Ф.М. Достоевском — станет итоговое размышление о «соотношении теоретического и исторического рассмотрения в истории русской литературы»¹⁰.

Приобщение студента А.П. Скафтымова к художнически воплощённым откровениям Ф.М. Достоевского, его тревогам и мечтаниям, состоится под руководством профессора, стремящегося побудить своих учеников к такому восприятию писательского гения, которое было бы свободно от искусственных построений и надуманных интерпретаций. И.И. Замотин прививает студентам критическое отношение к «разным хлёстко и цветисто написанным этюдам, очеркам, характеристикам, параллелям, силуэтам и т. д., где под прикрытием звучных имён прилагательных: «психологический», «эстетический» и т. п. преподносятся читателям самые смелые и даже рискованные, но вполне закруглённые с той или другой точки зрения обобщения»¹¹.

Учёный-педагог выступает против попыток безответственного, произвольного истолкования произведений Ф.М. Достоевского, который, с его точки зрения, «в этом отношении особенно удобен: он столько дал в своих сочинениях чисто «философского» — в широком понимании слова — материала, что при помощи их можно производить какие угодно синтезы; поэтому в Достоевском рылись и продолжают рыться все: и юристы, и психиатры, и радикалы, и реакционеры, и атеисты, и отечественные богоискатели — и все непременно извлекают своего особенного Достоевского, такого, какого они желают найти, когда приступают к своим поискам»¹². «Подобным словоизвержениям», которыми «совершенно завален <...> книжный рынок», И.И. Замотин противопоставляет сочинение иного тона и иного целеполагания: «ввести Достоевского как писателя в общую схему истории русской литературы XIX века, которую я тесно <...> соединяю с историей нашей общественности и, вообще, нашей культуры»¹³.

Среди авторов, рекомендованных в пособии, помимо критиков-классиков, включая Вл. Соловьёва и Н.К. Михайловского, — Д.С. Мережковский, А.Л. Волынский, В.В. Розанов, Л.И. Шестов, И.Ф. Анненский, Н.А. Бердяев, Вяч. Иванов, а также В.А. Зелинский, О.Ф. Миллер, Р.В. Иванов-Разумник, А.И. Кирпичников, Д.Н. Овсянико-Куликовский, Ю.И. Айхенвальд, С.А. Андреевский¹⁴. Судя по всему, столь неоднородный состав тех, чьё слово о Ф.М. Достоевском переадресовывается студентам, должен был говорить о полемической ситуации в сфере рецепции художника и о готовности автора пособия не только предоставить достаточно полный спектр оценок, то есть дать по возможности объективный абрис картины изучения Ф.М. Достоевского, но и на её фоне показать целесообразность, оптимальность выбранного им самим пути и увлечь на него.

Замотинская лоция действительно будет востребована А.П. Скафтымовым на первых порах, в скорректированном виде — и в дальнейшем. Прививка против исключительно «психологических», «эстетических» толкований Ф.М. Достоевского, полученная А.П. Скафтымовым от И.И. Замотина, безусловно, со временем сыграет для него методологически позитивную роль, несмотря на то, что ученик «с едва заметной долей критицизма» относится к профессору как представителю сравнительно-исторической школы, «историко-социологической»¹⁵, как тот сам её называл. Однако нельзя не отметить, что в студенческие годы А.П. Скафтымов «опирался»¹⁶ и на другого своего учителя — профессора А.М. Евлахова¹⁷. Его метод десятилетие спустя А.П. Скафтымов охарактеризует «как эстетический и психологический», «подход» А.М. Евлахова к литературе он назовёт «теоретическим»¹⁸; «полностью разделяя» мысль учителя «об эстетической ценности литературы», выскажет вместе с тем несогласие с ним в связи с «ограниченностью анализа, замкнутого рамками только одного текста»¹⁹.

Скафтымовское погружение в Ф.М. Достоевского подготавливается не только уроками, усвоенными на студенческой скамье. Методологическое самообразование продолжится и после окончания университета. Ход его можно проследить по наличию разного рода пометок, сделанных рукой молодого исследователя при штудировании семи томов из серии «Вопросы теории и психологии творчества» (1910—1923 годы). На эту сторону «генезиса методологических принципов А.П. Скафтымова» впервые обращает внимание А.И. Ванюков²⁰. Изучая «следы активного чтения <...> (подчёркивание, выделение на полях, знаки вопроса, надписи и др.)» в скафтымовских книгах, хранящихся ныне в НБ СГУ, он приходит к выводу, что материалы серии «показывают»: «А.П. Скафтымов последовательно и творчески осваивал концепцию «харьковской школы», прежде всего методологическую, синтетическую составляющую (соотнесённость исторического и психологического методов), теоретическую философскую направленность»²¹, в итоге отделяя зёрна от плевел.

Отдельно коснёмся наблюдений и соображений А.И. Ванюкова по поводу тома 1914 года издания, приуроченного к 35-летию «научно-литературной деятельности» Д.Н. Овсянико-Куликовского. Следует признать, что к автору «Наблюдательного и экспериментального методов в искусстве», предложившему читателю «Историю русской интеллигенции»²², у А.П. Скафтымова появляется «много вопросов»²³. Как замечает современный исследователь, А.П. Скафтымов в исследовании «тематической композиции романа «Идиот»» «предостерегал от смешения двух задач в изучении художественного объекта», имея в виду два понятия: «феноменология творчества» и «психология творчества», которыми в своих трудах оперировал известный учёный²⁴.

Дело в том, что с выписок из работы Д.Н. Овсянико-Куликовского «Идейное наследие Достоевского» начинается подборка рукописных материалов скафтымовского архива, относящихся к писателю (I)²⁵. Редкий случай — запись датируется: «1911, 5, XI», возможно, тем самым фиксируется знаменательный момент начала работы над историей вопроса самой первой публикации. Перед нами — буквально три абзаца, в которых идёт речь о раздвоенности религиозного сознания писателя, о напряжённости этого состояния, которое и является, по мысли Д.Н. Овсянико-Куликовского, «одним из главных источников его творчества»²⁶. Поскольку приведённые цитаты не сопровождаются комментариями, наличие которых впоследствии будет характерной приметой ознакомления А.П. Скафтымова с работами предшественников, нельзя с полной уверенностью сказать, разделяет он читаемое или отвергает, делает выписки в знак согласия с исследователем или для опровержения его положений.

Однако факт остаётся фактом: одним из десяти пунктов конспективно изложенного вопроса об «отголосках мотивов лермонтовской поэзии в произведениях Достоевского» является в данном случае интересующий нас восьмой: «Верил ли Достоевский?»²⁷. В этих заметках прослеживается дух рассуждений Д.Н. Овсянико-Куликовского о вере, налицо и отождествление личности художника с личностью его героя, что новичку в науке было уже знакомо по спецкурсу о М.Ю. Лермонтове. Но в этой части, как разграничивает Е.И. Куликова, «методологию И.И. Замотина Ал. Скафтымов-студент не принимает»²⁸. И тем не менее — не избегает следования ей в первом своём, ещё литографированном, сочинении.

Не исключено, что такая ситуация может быть приложима и к первоначальному восприятию А.П. Скафтымовым Д.Н. Овсянико-Куликовского. По всей видимости, участник замотинского семинария, слушатель замотинского спецкурса и одновременно — евлаховских лекций по истории всеобщей литературы XIX века был осведомлён о специфической позиции сторонника психологического направления в отечественном литературоведении. Вполне возможно, он держал в руках теоретические труды учёного с их заданностью, обусловленной приверженностью школе²⁹. Это тем более вероятно, потому что в тот же период для него притягательна, внутренне близка «евлаховская» сфера — «имманентный, психолого-эстетический анализ»³⁰. Однако очевидно, что, двигаясь, на первый взгляд, в одном «направлении», А.М. Евлахов и Д.Н. Овсянико-Куликовский шли разными путями³¹. Вне всякого сомнения, евлаховский оказывается для ученика предпочтительнее, поскольку имеет, по его убеждению, продуктивное основание. Его рациональное зерно в преобразованном виде будет сохранено в скафтымовской методологии.

Что касается Д.Н. Овсянико-Куликовского, то ближайшая «встреча» с ним А.П. Скафтымова произойдёт примерно в то же время, что и запечатлённая первой записью, правда, — опосредованно, через Ф.Д. Батюшкова, о чём — ниже. А пока, определяя отношение саратовского учёного к методологической прерогативе Д.Н. Овсянико-Куликовского, в очередной раз сошлёмся на известные итоговые формулировки, когда — в ответ на запрашивающий интерес Ю.Г. Оксмана к исследовательским принципам коллеги — тот признаётся: «К «харьковской школе», к Овсянико-Куликовскому у меня никогда особого расположения не было. В нашем деле я смолоду всегда отрицательно относился ко всякой произвольной психологистике и философистике. Психологистика Овсянико-Куликовского для меня всегда была столь же произвольна, как измышления, например, Мережковского или Гершензона и им подобных. <...> Все по-разному, но все одинаково безответственно «своё» навязывали автору. Я нигде не позволял себе никаких измышлений от себя. Если я говорю о «психологии», то только в том содержании и в тех пределах, в каких об этом идёт речь в самом произведении. При размышлениях над художественным произведением меня интересовала не «психология» сама по себе. Меня интересовала внутренняя логика структуры произведения (взятого, понятно, во всём целом)»³².

Вслед за обозначенными выписками из Д.Н. Овсянико-Куликовского, на обороте того же листа, — развёрнутый фрагмент на тему «Трагедия подпольного человека», производящий впечатление исходного эмоционально-аналитического отклика на «Записки из подполья». Судя по всему, это тоже заготовка к первой опубликованной работе: в разделе «Творчество Достоевского» пятым пунктом значится: «Человек в мире», где на первое место поставлено: «Трагедия личности». Тезисное изложение конкретного эпизода в содержании статьи даёт понять, что разговор в ней ведётся по той же канве, что и в рукописном варианте, отличие — в стройности высказывания, в качестве отделки и опять-таки — в указании на присутствие феномена в контексте творчества Ф.М. Достоевского³³. Более того, из рассмотренного рукописного наброска в отдалённом будущем вырастет и полномасштабная статья ««Записки из подполья» среди публицистики Достоевского». Пожалуй, среди имеющихся подготовительных материалов этот — едва ли не самое ценное, чем мы располагаем для доподлинного ознакомления с ходом скафтымовского изучения писателя: это первый по времени связный эпизод осмысления художнических открытий не только Ф.М. Достоевского, но и всей когорты русских писателей, исследовательскому прочтению которых посвятит себя А.П. Скафтымов.

Безусловно, на завершающей стадии постижение А.П. Скафтымовым «трагедии личности» во «внутренней диалектике» «Записок»»³⁴ предстаёт мастерски отточенным, концептуально объёмным, прочувствованно убедительным³⁵. Исследователь, после абриса истории вопроса, даёт методологически значимую преамбулу, которая призвана обосновывать его способ понимания «художественного целого»: максимально полное раскрытие этого «целого» может достигаться «установлением взаимного соотношения всех его внутренне-тематических линий», прослеживанием его «общей диалектики»³⁶. Ставя перед собой такую задачу, совершая для её выполнения «обзор всего хода произведения от начала до конца», скрупулёзно рассматривая совокупность сюжетных ситуаций, проявляющих личность подпольного человека, учёный проникает в сердцевину произведения. «Аргументация нашего понимания «Записок», — поясняет А.П. Скафтымов, — исходит из фактов взаимного соотношения всех идеологических и психологических звеньев, составляющих собою их общую ткань»³⁷.

Отправным положением аналитической главы является следующее: «В своей художественной диалектике Достоевский исходит, как всегда, из установления необходимых ему фактов человеческой психики»³⁸. В конечном итоге, — считает автор статьи, — «Записки» указывают выход к «живой жизни». «Идеологическое содержание» их заключается, по мысли исследователя, в том, что «живая жизнь» осуществляется «только в следовании непосредственным порывам неискоренимой иррациональной потребности любить, жалеть и быть любимым»³⁹. Гуманистический пафос «Записок», по А.П. Скафтымову, — в утверждении идеалов любви, в отказе от индивидуалистического самоутверждения, в радости любви и самоотдания. Само собой разумеется, что между первоначальным наброском и готовой статьёй — колоссальная разница, которая наглядно демонстрирует обретение исследователем методологической почвы, но подчеркнём: предпосылка этого — в раннем, скорее, — интуитивном восприятии внутреннего состава обитателя подполья, восприятии, не удовлетворённом существующими трактовками явления и авторского к нему отношения.

За описанным эскизом располагаются выписки из двух статей С.А. Андреевского — о романе «Братья Карамазовы» и М.Ю. Лермонтове, что ещё раз свидетельствует о небольшом временном промежутке появления их и предыдущих, о подготовительном этапе в работе студента А.П. Скафтымова над первой статьёй. И в ней можно уловить «отголоски» ключевых моментов этих работ. Заключительный пассаж, актуализирующий лермонтовское ощущение демонизма, ассоциативно выводит начинающего исследователя на Слово В.В. Розанова о «Братьях Карамазовых».

Следующий, на наш взгляд, лист, точнее — листок озаглавлен по-учебному просто: «Из биографии Достоевского» (II). Здесь — сведения об истоках его писательской карьеры, о специфических чертах поведения и характера юноши, избирающего художническое поприще, с лаконичной скафтымовской оценкой: «Самомнение». Всё это почерпывается из «Очерков по истории новой русской литературы» А.И. Кирпичникова, то есть из книги, входящей, что называется, в обязательный список. Если иметь в виду записи, о которых говорилось выше, эти появляются примерно в то же время и с той же целью: воссоздать портрет души любимого писателя, чтобы приблизиться к разгадке самостийной природы его героев.

Далее, по идее, должны следовать два тетрадных листа⁴⁰, содержащих цитаты, преимущественно — комментированные, сжатый пересказ отдельных положений, заметки по поводу сделанных выписок, и всё это — в виде плана-конспекта частично первой, целиком — второй и третьей частей⁴¹ главы о Ф.М. Достоевском из свежеизданной тогда «Истории русской литературы XIX века», выходившей под редакцией Д.Н. Овсянико-Куликовского (III). Автор очерка, позволяющего монографически охватить творческий путь Ф.М. Достоевского, — Ф.Д. Батюшков⁴². Он не исповедовал методологию редактора издания, однако явно к ней восходят отправные положения его трактовки классика, словно сориентированы на неё и названия некоторых частей, в частности — наиболее прозрачно — «Опыт и наблюдения».

Созвучны терминологии Д.Н. Овсянико-Куликовского и отдельные формулировки Ф.Д. Батюшкова, почти дословно воспроизведённые А.П. Скафтымовым: «Достоевский производил опыты», «Наблюдения и интуиция». Возможно, это сходство случайно, или оно объясняется внутренней потребностью Ф.Д. Батюшкова соблюсти, хотя бы внешне, желаемое для фундаментального труда единство взглядов, или вызывается условием, распространяемым на весь авторский коллектив. Наконец, видимые промельки сходства, перекличка подходов могут расцениваться и как дань уважения к Д.Н. Овсянико-Куликовскому, неравнодушие к элементам его системы. Так или иначе, мимо знаков её присутствия А.П. Скафтымов не проходит. Кстати говоря, первое упоминание А.П. Чехова в скафтымовских рукописных заметках появляется с подачи Ф.Д. Батюшкова, который, как констатирует молодой исследователь, полемизируя с В.Г. Белинским «по поводу законности психопатических элементов в литературе», ссылается на «Чёрного монаха». Рассказ окажется вне поля зрения А.П. Скафтымова-чеховеда, обращение к нему только намечается им, но под другим углом зрения, в «системе»⁴³ рассмотрения прозаических произведений драматурга. В таком случае «Чёрный монах» становится венчающим содержательный смысл этого контекста «Чайки».

Однако в большей степени А.П. Скафтымова занимает, надо полагать, логика раскрытия Ф.Д. Батюшковым художественного мира Ф.М. Достоевского, целостная картина этого мира в его движении и параллельно ей реконструируемое создателем очерка литературно-критическое преломление писательского творчества. Реалии этого плана с готовностью схватываются и подхватываются молодым исследователем, им фиксируются полемические ситуации, в которые вступает автор главы. С другой стороны, заметно и то, что некоторые из этих моментов, а также из наблюдений и суждений собственно батюшковских, берутся А.П. Скафтымовым на заметку как спорные, вероятно — для уяснения вопроса, поиска самостоятельного его разрешения, устранения сомнений, проверки и перепроверки на приемлемость, на соответствие грандиозному художническому явлению своего представления о нём.

О том, что это происходит, говорят многочисленные пометки на хранящихся в НБ СГУ книгах из скафтымовского собрания, посвящённых Ф.М. Достоевскому, включающих статьи о нём, вышедших в свет как раз в тот период, когда их владелец осваивает мир писателя, или несколько раньше этого — в 1900-х — начале 1910-х годов. Поскольку они служили дополнительным источником освоения А.П. Скафтымовым столь притягательного для него мира, считаем уместным привлечь им прочитанное в связи с его же подробным рассмотрением «батюшковского» Ф.М. Достоевского. Тем самым объективно очерчивается круг специальной литературы, помогающей воссоздать творческий облик «скафтымовского» Ф.М. Достоевского.

Систематизированный и структурированный разбор Ф.Д. Батюшковым художественного наследия писателя и его литературно-критической рецепции, побуждающий к продолжению разговора о главном, наверняка способствует обдумыванию А.П. Скафтымовым накапливающегося в студенческой аудитории багажа знаний на сей счёт и обогащению его.

После описанных «многослойных» материалов дооктябрьской поры, плотно идущих друг за другом, перед нами — черновой набросок⁴⁴ микроскопического, по сравнению с ними, порядка (IV). В рамках некой программы, по-видимому, по истории русской литературы XIX века, отводится он Ф.М. Достоевскому и даётся седьмым пунктом. К сожалению, отрывок предстаёт выхваченным из контекста: окружение его не сохранилось. Зато без особого труда улавливаются в этом отрывке отголоски батюшковского истолкования обстоятельств писательской жизни и отличительных примет его творчества, даже обозреваемый период практически совпадает с тем, который внимательно изучен А.П. Скафтымовым по известной главе. Справедливости ради повторимся: рассказ Ф.Д. Батюшкова о Ф.М. Достоевском напитывается обильным потоком сведений, оценок, трактовок, которые берутся начинающим исследователем со стороны, что находит отражение и в этом лаконичном фрагменте. Причём, не возникает ощущения нестыковки, разнобоя, наоборот — ощущается логическая обусловленность в понимании художнического и личностного роста писателя.

Очередные две позиции должны занять примеры обращения к Ф.М. Достоевскому через Л.Н. Толстого (V, VI). Сам этот факт означает не что иное, как постепенное переключение на другого писателя в то время, когда первый остаётся в эпицентре внимания: цитатам из «Дневника молодости» Л.Н. Толстого предпосылается название: «К Дост<оевскому> о самолюбии». Судя по году издания книги, откуда делаются выписки, — 1917-й, — ясно, что раньше они появиться не могли. Исходя же из того, какого качества бумага, момент цитирования определяется более точно. Дело в том, что А.П. Скафтымов пользуется в этом случае четвертинкой точно такой же гладкой бумаги, как и для черновика статьи о «Записках из подполья» (см. ниже), а там на ней явственно проступает оттиск: «Фабрика «Маяк революции» № 7», — такое название с ноября 1922 года получила писчебумажная фабрика в Пензе⁴⁵.

Вторая выписка о Ф.М. Достоевском (VI) из подборки, относящейся к Л.Н. Толстому, появляется благодаря внимательнейшему чтению А.П. Скафтымовым ранней монографии Б.М. Эйхенбаума⁴⁶. О принципиальных расхождениях саратовского и петроградского историков литературы «в истолковании творчества Толстого»⁴⁷ известно со слов скафтымовских учеников, слушателей спецкурса по его творчеству и участников спецсеминара аналогичной тематики⁴⁸. Выписки сопровождаются комментариями, которые заканчиваются словами: «С Эйхенбаумом покончить. Выписать, что ценно для установления приёмов». На отдельной четвертушке — публикуемый нами экспрессивно-лаконичный отклик на тираду оппонента об отсутствии у Л.Н. Толстого «повествовательности» как таковой, о «кризисе повествовательной прозы» применительно к создателям «Войны и мира» и пятикнижия, наконец, о фактуре диалогической ткани в произведениях Ф.М. Достоевского.

Следует сказать, что Ф.М. Достоевский, упоминаемый Б.М. Эйхенбаумом в связи с анализом «первого Севастопольского очерка — своего рода программной статьи к следующим очеркам»⁴⁹, даётся с проекцией на его роль в будущем. Приведённую цитату предваряют соображения обобщающего характера: «От своего лица (как у Пушкина «Выстрел», «Станционный смотритель», «Капитанская дочка») Толстой никогда не пишет, потому что он, в сущности, никогда не повествует (курсив автора. — Н.Н.). Развитие чисто повествовательной формы было делом предыдущего поколения (30-х годов) — эпоха Толстого и Достоевского есть кризис повествовательной прозы»⁵⁰. Заканчивается цитируемое предложение обращением к Л.Н. Толстому, после чего мотивируется линия развития этой разновидности русской литературы: «Толстой развивает конкретную «мелочность» в описаниях и соединяет её с «генерализацией». Неудивительно, что после них русский роман останавливается в своём развитии и на смену ему являются анекдоты Чехова»⁵¹. Вслед за этим судьба «повествовательной прозы», период которой, по мысли Б.М. Эйхенбаума, «заканчивает собой» И.С. Тургенев, объясняется вплоть до современной исследователю — ремизовской, замятинской и других.

Вскользь заметим, что скафтымовское «Неправда!» не могло не относиться и к высказыванию об «анекдотах Чехова», пришедших на смену русскому роману. Решительное несогласие А.П. Скафтымова с эйхенбаумановской точкой зрения относительно А.П. Чехова заявляется в первой половине 1920-х годов, точнее — в середине этой половины, что уже нами выявлено как период внутренней предрасположенности к углублённым «чеховским» штудиям.

В черновиках А.П. Скафтымова, относящихся к Ф.М. Достоевскому, самая большая доля записей приходится на черновик статьи о «Записках из подполья» (VII). К сожалению, удалось обнаружить только в общей сложности восемь разрозненных его страниц⁵². Время их заполнения — не раньше предновогодья 1922-го, а ещё вероятнее — не раньше хотя бы начала 1923-го года. Судя по всему, вскоре эти листы были сложены пополам для использования в качестве обложек к библиографическим сведениям и к первоначальным записям о повести и рассказах Л.Н. Толстого: «Темы и общая литература», «Юность», «Встреча в отряде», «Метель», «Поликушка», «Записки маркера», «Два гусара». К ним, по всей видимости, примыкают две четвертинки тетрадных страниц в клетку, на одной из них значится порядковый номер «27». Упорядоченность такого рода может говорить о приближении работы к завершающей стадии.

Для более точного понимания скафтымовской версии концептуального существа «Записок из подполья» с анализом их «темы внешней» и «темы внутренней», а затем — «генезиса»⁵³, имеет смысл реконструировать историю создания статьи, однако соотнесение окончательного варианта исследовательского текста с черновым может принести плоды при полной сохранности черновика собственно аналитического рассмотрения художественного произведения. Провести такую операцию не представляется возможным как раз из-за отсутствия многих звеньев логической цепочки анализа. И тем не менее попытаемся в разреженной его фактуре уловить моменты, которые подвергнутся пересмотру или, напротив, останутся без изменений, тем самым стать свидетелями хотя бы отдельных, выхваченных из контекста, этапов формирования аналитической ткани.

Первые два, в буквальном смысле слова, отрывка — об «инерции сознания» подпольного человека, о «наслаждении унижением» и о предваряющем его «сознании себя униженным»; о выяснении вопросов, «в чём»⁵⁴ заключается это унижение и в чём достоинство «загрязнилось»; о «злобе» его, «всегда» борющейся «с какими-то противоположными элементами», «о стремлении к какой-то ценности» и — «удалении» от неё, о причинах «выбора» между «положительными элементами» и «гадостью», которые проясняются в «рассказе о поступках героя». Далее предполагается каждый из этих «рассказов о поступках» рассмотреть «в отдельности» и в «скомпонованности», направленной на «обнаружение «тщеславия»».

После удаления (вычёркивания) большей части записей остаются только те, которые относятся к мысли об «инерции сознания» и «бездействии», к нему, с точки зрения исследователя, приводит сознание, не могущее «упереться во что-либо «первоначальное», коренное»; кроме того, сохраняется мысль о «выборе» между «злобой» и «противоположными элементами», который определяется «не сознанием» и мотивируется в «рассказе о поступках героя» актуализацией «функции обнаружения «тщеславия»».

В окончательном тексте второй главы скафтымовской статьи — «Внутренняя диалектика «Записок»» — этот план осуществляется в таком порядке: о «загадке» героя, «выставленной» в начале произведения, то есть о «факте «нарочитой злобы»», что объясняется «как проявление самолюбия, крайнего самоутверждения»; далее разбираются «три примера «наслаждения обидой»», подчёркивается «неустрашимость чувства обиды»⁵⁵, даже когда «личного виновника обиды нет, когда ограниченность и приниженность собственного существа осознаются как нечто неизбежное, общее и естественное», а после «совершённой «гадости»» герой «не перестаёт чувствовать себя загрязнённым, омерзительно-гадким»⁵⁶. Автор статьи резюмирует: «При этом психологическая сущность «злобы» во всех трёх примерах раскрывается как внутренний протест внешне побеждённого «я» против неодолимости и неизбежности обиды (унижения) <...> Для нас здесь важно указать, что «наслаждение обидой» в «Записках» ясно объяснено как проявление бунтующей гордости. Как обнаружится ниже, этот момент займёт важное место в общей логике целого»⁵⁷.

Выверенность шагов в освещении «внутренней диалектики» поведения подпольного человека приводит исследователя к развёрнутой его характеристике: «Сознание героя ни на чём не могло остановиться как на должном. <...> У него не было и не могло быть деятельности. Он беспринципен. <...> Его поступки случайны и противоречивы, в них нет натуры и, наоборот, много искусственно выделанного, сочинённого <...> И инерция его не от лени (VI гл.). <...> Он и в бездействии непрочен. Он и на этом идеале остановиться не может, как ни на каком другом. Во всём этом ясно выступает мысль о бессилии рассудка создать какую бы то ни было внутреннюю опору, которая имела бы безусловную, обязывающую ценность»⁵⁸.

Рядом с такой развёрнутой, логически чёткой и психологически обоснованной интерпретацией внутреннего содержания подпольного человека рукописные варианты его описания выглядят основательной заготовкой, благодаря им в конечном счёте «внутренний психологический состав героя Подполья»⁵⁹ прорисовывается исследователем с максимальными подробностями, вскрывающими причины переходов его настроения. Природа обитателя подполья обнаруживается в «двух главных и основных свойствах: в особенном обострении чувства собственной личности и утончённости сознания».

14-я страница черновика, в итоге зачёркнутая целиком, впоследствии не используется, но содержащиеся здесь наблюдения и рассуждения исследователя о «мыслях и переживаниях» героя способствуют более тонкому и глубокому в целом разбору текста. С 17-й страницы в текст статьи переходит мысль о готовности подпольного человека, «вопреки всем призывным стремлениям своей души», превыше всего «поставить господство и независимость своей воли». Для сравнения: «Ради того, чтобы заявить свою волю, человек с проклятием пойдёт наперекор требованиям натуры, кинется на добровольное страдание, с тем чтобы в сознании себя обиженным, раздавленным, но непокорившимся ощутить сладость своей самостоятельности»⁶⁰. Но если в черновике за словами о независимости воли следует понимание неизбежного одиночества героя («Всегда соревнующая и всегда уязвляемая гордость отрезывает человека от людей, замыкает его в насторожённом враждебном одиночестве»), то в статье вместо этого — иные акценты: предположение о «единственной погоне, чтобы не отдать себя в преобладание чужому тщеславию»⁶¹ и о неизбежной «самооболганности»: «И вот всегда соревнующий, завистливый, чтобы защитить себя от снижения в сознании всякого чужого «я», он, не имея своего знания о должной ценности, схватится за все средства, утверждая себя, перестанет быть собою, возведёт на себя ложь, лишь бы не допустить снижения себя в мнении другого»⁶².

19-я страница предуготавливает к пониманию того, что «логическая линия» «Записок из подполья» «та же, что в «Приговоре»», — то есть в «известном вымышленном письме «логического» самоубийцы, которое Достоевский <...> напечатал в «Дневнике писателя» за 1876 год»⁶³. Здесь расхождений между черновиком и статьёй нет, чего не скажешь о следующих двух страницах черновых записей, 20-й и 22-й. Они заполнены наблюдениями, цитатами из текста, суждениями о поведении подпольного человека в сцене проводов Зверкова. Исследователь склоняется к тому, что этот «эпизод <...> весь скомпонован в тенденции опорочения всего поведения героя», — так говорится о его существе в рукописи, в ином ключе рассматривается он в статье, где её автор стремится постичь ещё одну «неразрешённую «загадку»»: «откуда же в нём, например, после «развратика» — «раскаяние», <...> с какими же, наконец, «противоположными элементами» в себе он боролся»⁶⁴. Вслед за этим в черновике в таком же духе намечается анализ эпизода с Лизой.

Заметим, что далее А.П. Скафтымов специально обращается к анализу «Приговора», что демонстрируют часть страницы 27-й и часть предваряющей её, не включённые в статью. Речь идёт о том, что в финале «Записок из подполья», как и после выхода «Приговора», по мнению исследователя, «присутствует» ««нравоучение» <...> на этот раз <...> вместе и рядом с отрицанием. <...> Этим заканчивается вся философия «Записок из Подполья»». Созвучие такому выводу — в самом конце скафтымовской статьи, после рассмотрения вопроса об «элементах эмпирической личности Достоевского в «Записках из подполья»»: ««Записки» в целом выражают мировоззрение Достоевского (этого времени) в его отрицаниях и утверждениях»⁶⁵.

Среди рукописных заметок интересующего нас характера находится страница из журнала «Красная новь» за 1928-й год с рецензией Е. Тагера на книгу «Ф.М. Достоевский и И.С. Тургенев. История одной вражды» (VIII). На полях рукой А.П. Скафтымова, химическим карандашом, вертикальной волнистой линией выделяется полное название рецензируемой книги с обозначением выходных данных рецензии на неё и такой же линией, синим карандашом отмечены строки о «лихорадочной напряжённости» Ф.М. Достоевского, вынужденного добиваться у И.С. Тургенева участия в своём журнале, и о «безразличной благожелательности» коллеги по цеху. Как видим, А.П. Скафтымов реагирует на конфликтную сторону взаимоотношений двух видных художников, скорее всего, солидаризируясь с рецензентом в оценке этически сложных обстоятельств: сочувственно — к одному из них и без приязни — к другому. Е. Тагер уже в «интригующем заглавии» отмечает у подготовивших книгу «оттенок какой-то погони за сенсацией»: «ведь имеющаяся переписка охватывает как раз дружественный период⁶⁶ — в отношениях писателей»⁶⁷.

«Недоумение» вызывает у него и то, что издавна привлекающий историков литературы факт, «за последнее лишь десятилетие» подвергшийся изучению такими специалистами, как Н.К. Пиксанов, А.С. Долинин, К.И. Чуковский, достойный «явиться предметом особой сводной работы», подаётся не соответствующим литературоведческой ситуации образом, что, по мнению рецензента, «несколько портит впечатление от этой в общем интересной и нужной книги»⁶⁸. Отдельно коснёмся специфической приметы времени, в которое суждено было выйти в свет этой книге: «задачей, поставленной правильно», называет Е. Тагер ту, что стояла перед её создателями, а именно: «истолковать <...> антагонизм» И.С. Тургенева и Ф.М. Достоевского как «спор двух социальных групп, враждебных друг другу», что сформулировано Н.Ф. Бельчиковым в предисловии. Эта деталь, спроецированная на скафтымовские принципы исследовательского труда, красноречивее развёрнутых характеристик атмосферы эпохи свидетельствует о плодотворности методологического курса саратовского учёного и безоговорочно — об органичности его для подлинного изучения литературы.

Помимо рукописных материалов, на протяжении полутора десятилетий отражающих процесс изучения А.П. Скафтымовым Ф.М. Достоевского, архив содержит и свидетельства того, когда и в связи с чем исследователь возвращается к писателю после завершения программных статей о нём. Сохранилась подборка систематизированных выписок, посвящённых специфике писательского труда (IX), в ней — признания из писем Ф.М. Достоевского и воспоминаний о нём, сопровождаемые скафтымовскими комментариями. Частично они представлены во второй книге трёхтомника «Русские писатели о литературе»⁶⁹. Записи делаются на четвертушках плотной, гладкой белой бумаги, с одной стороны, фиолетовыми чернилами. Этапы зарождения и создания художественного произведения исследователь обозначает рубриками: «Когда заражался желанием писать», «Замысел», «Замысел и импульс», «Импульс», «Материалы и источники. Натура», «Прототипы», «Изучение материалов», «План», «Типы и формы плана», «Формирование произведения», «Словесное воплощение», «Как работали (режим)».

Приводим те эпизоды, в которых фигурирует Ф.М. Достоевский: касательно замысла, продумывания и составления плана — пример работы над романом «Идиот» (после ссылок на Э. Золя, И.С. Тургенева, Эдгара По, А.С. Пушкина, перед ссылкой на Л.Н. Толстого); опять применительно к писателям-классикам, в связи с изучением ими материалов — фиксируются два их источника: записные книжки и собственные воспоминания, из которых извлекаются, в соответствии с творческой задачей, прототипические данные; Ф.М. Достоевский привлекается учёным и для указания на разнообразие индивидуальных особенностей писательского труда: по поводу вопроса, «как работали», А.П. Скафтымов называет тех, кто, с его точки зрения, писал «систематически» (Золя, Жорж Санд), о толстовском отношении к художническому процессу свидетельствуют выписки такого рода: «Надо непременно каждый день писать»⁷⁰. «Толстой ждёт «вдохновения»», Ф.М. Достоевский упоминается по случаю неспособности отдаваться сразу нескольким «вещам», в то время как у А.С. Пушкина, к примеру, «в черновиках к «Медн<ому> вс<аднику> наброски «Сказки о м<ёртвой> царевне» и др<угие>».

Черновые заметки А.П. Скафтымова, объединяемые именем Ф.М. Достоевского, простираются ещё лет на пять. Финальной точкой в этой подборке оказываются пронзительные строки из послания писателя к жене, датированного 1875-м годом (X). Внутреннему состоянию любимого писателя, переживаемому им в ту пору, исследователь внимает спустя семь десятков лет, в другую эпоху (письмо помечено октябрём 1945 года), видимо, сочтя их наилучшими для передачи своего состояния. Почти такое же расстояние отделяет нас от того волнующего момента...

Итак, А.П. Скафтымов отдаётся изучению Ф.М. Достоевского в самом начале своего литературоведческого пути и оставляет эти занятия в середине 1920-х годов, по завершении многолетнего труда, на пике исследовательской формы. Впечатляющими результатами скафтымовского «толкования произведений, раскрытия <...> нравственной и идейно-философской сути» художнических открытий Ф.М. Достоевского, вживе воспринятыми, делится ученик: «Александр Павлович помог нам понять, как сложно и глубоко решается эта проблема («которая встаёт перед каждым молодым человеком, вступающим в самостоятельную жизнь, <...> проблема личности, собственного достоинства, душевной независимости». — Н.Н.) в творчестве Достоевского. По мнению писателя, самоутверждение не только не осуществляется через эгоцентрическое отталкивание от других, не только приводит к индивидуализму, в конечном счёте — к эгоизму, к «подполью», по выражению писателя, напротив: наиболее развитая личность, — говорит он, — ничего не может сделать другого из своей личности... как отдать её всю, всем, чтобы и другие все были точно такими же самоправными и счастливыми личностями. Это закон природы. Нарушение этого закона ведёт к трагедии»⁷¹. Предварением психологически нюансированного скафтымовского разговора о самоутверждении, которого усиленно добивается герой подполья, является настолько же детализированный, структуроцентричный разговор о самоотдании, что — в противоположность «усиленно сознающей себя личности» — присуще «наиболее развитой личности», в высшей степени — князю Мышкину как «положительно прекрасному человеку».

Подготовительные черновые записи А.П. Скафтымова, относящиеся к Ф.М. Достоевскому, даже при их очевидной неполноте, позволяют приоткрыть не только содержательное наполнение стадий создания полномасштабных исследований о любимом тогда писателе, но и дают возможность проникнуть в методологическую лабораторию этого конкретного процесса. Методологический выбор, явственно осуществляемый в ходе созревания аналитической мысли, будет служить основой для дальнейшего исследовательского поиска. На независимом от привходящих «установок» различной методологической природы, по-скафтымовски сказать — «честном» прочтении Ф.М. Достоевского вырабатываются органичные и для иных художественных явлений, и для их исследователя принципы изучения, которые кристаллизуются в «Схеме изучения литературных произведений» и в качестве опробованного литературоведческого инструментария предназначаются для использования; благодаря этому далеко позади оставляется отождествление героя и автора, теряет актуальность сугубо «психологическое» всех разновидностей или, напротив, однозначно сравнительно-историческое рассмотрение произведения, тем более заведомо отпадают вульгарно-социологическое и формалистическое его препарирование; весь художественный состав произведения «медленно» пропускается через себя, пронизываясь исследовательским чувством времени как создания произведения, так и его изучения; исследовательская оптика настраивается на действительное постижение творческого замысла и его индивидуально окрашенного воплощения, с адекватной им полнотой приближает к сердцевине писательского откровения.

Таким образом, характер скафтымовского поиска «дочеховского» периода, читательский и исследовательский опыт восприятия и оценки персонажей и идей Ф.М. Достоевского, в том числе — в функциональном разрезе, укрепляют готовность учёного постичь «тайну» героев чеховского мира, обеспечивают способность разобраться в существе их притязаний, сообщают его «чеховедческим» открытиям устойчивость, методологическую достоверность. Повышенное внимание А.П. Скафтымова к феномену «положительно прекрасного человека» с его «бескорыстием сердечной привязанности», проявленной ещё в «Белых ночах», сохранится в творческом сознании исследователя. Человек, бескорыстно отдающийся, находящий в этом радость и смысл бытия, становится для А.П. Скафтымова эталонным при рассмотрении персонажей чеховской драматургии и прозы, обострённо, как никогда нуждающихся в сердечном тепле и участии, в большинстве своём лишённых этого и не способных наделить этим близких и дальних. Абсолютизация Ф.М. Достоевским нравственно-идеального во внутреннем настрое и поведении героя избирается А.П. Скафтымовым как критерий оценки героев А.П. Чехова. Учёный, достигший зрелости, фокусирует внимание на состоянии одиночества разобщённых между собой чеховских героев, на невозможности их быть услышанными друг другом, на недостижимости ими счастья, к которому они поодиночке устремляются, и на понимании того, что «виноватых нет», что «таково сложение жизни».

В отличие от героя, которого можно расценивать как мерило понимания от противного целой «галереи» чеховских персонажей, обитатель «подполья» Ф.М. Достоевского — другого типа. «Человек русского большинства» с его терзаниями, амбициями, гордящийся печатью «больного», изломанного существа из «умышленного города», по его самоощущению, — из тех, кто «вздумал родиться как-нибудь от идеи», одним словом, — мёртворождённый, казалось бы, ничего общего с чеховской образной стихией не имеет. Пожалуй, некое весьма отдалённое подобие ему можно с большими поправками усмотреть в господине Лаевском. Безусловно, выявлением конкретных перекличек, моментов притяжения-отталкивания А.П. Чехова и Ф.М. Достоевского заниматься следует. Чего стоит один только «маленький человек» в их индивидуально-творческом преломлении.

И тем не менее, опыт «дочеховского» прочтения А.П. Скафтымовым Ф.М. Достоевского — ещё и через «Записки из подполья» — побуждает его различать в произведениях наследника лучших традиций отечественной классики не отдельные, так или иначе восходящие к предшественнику, элементы формы и содержания, а своего рода несущие конструкции: вопросы о том, что мешает человеку на пути к счастью, какие преграды перед ним вырастают, в состоянии ли он их преодолеть, зазвучавшие применительно к героям А.П. Чехова, проецируются на них из времени мучительных раздумий и счастливых отгадок «тайн» героев Ф.М. Достоевского. Эти вопросы становятся скрепами скафтымовской картины человеческого бытия, прочувствованной — в единстве исследовательских принципов — при обращении к обоим художникам. Скафтымовское постижение А.П. Чехова после постижения Ф.М. Достоевского органично и в полной мере отражает цельность исследовательской личности, универсальность найденной им системы методологических координат, объективно мотивированных феноменом творческой индивидуальности писателя.

Н.Н.

* * *

I. 1911, 5, XI⁷². Овсянико-Куликовский. Идейное наследие Достоевского Собран<ие> сочин<ений>. Т<ом> 8-й Истор<ия> р<усской> интелл<игенции>. II⁷³

«Достоевский, без всякого сомнения, был натура глубоко религиозная. Но он принадлежал к тому разряду религиозных натур, который характеризуется следующею чертою: рассеяние сомнений, приобретение, казалось бы, полной веры не приносит успокоения душе верующего, и чем больше он верит, тем больше ожесточается, — под покровом слов о всепрощении, о христианской любви, о братстве у него клокочет злость». Цитата из записн<ой> книжки: «Мерзавцы дразнили меня⁷⁴ необразованною⁷⁵ и ретроградною верою в Бога. Этим олухам и не снилось такой силы отрицания Бога, какая положена в Инквизиторе и в предшествовавшей главе, которой ответом служит весь роман...⁷⁶ «Да их глупой природе и не снилось такой силы отрицания, которое пережил я. Им ли меня учить»⁷⁷ (Полн. собр. соч. Т. I. Из записн<ой> книжки, стр. 369)⁷⁸.

Религиозное сознание Достоевского двоилось: «бичуя отрицателей, Д<остоевский> бичевал самого себя или, точнее, ту часть своего раздвоенного сознания, которая сомневалась, не хотела верить, отрицала»⁷⁹. «Чёрт» Ивана Карам<азова> сидел в самом Достоевском...». Стр. 222.

Достоевский — «организация очень сложная, противоречивая и неуравновешенная, в которой припадки озлобленности и ожесточения сменялись раскаянием, размягчением души и жаждой любви к людям, всепрощения, христианского смирения. Христианская этика Достоевского психологически обосновывалась на душевной и моральной реакции против припадков озлобления и против той негуманности⁸⁰. которая составляла один из элементов его натуры и, несомненно, была для него источником душевных мук. Религиозною утопией и христианским всепрощением он бессознательно (а иногда, может быть, и сознательно) боролся со своей собственной негуманностью и другими отрицательными сторонами натуры, обусловленными болезненным состоянием его нервной системы и общею неуравновешенностью души...⁸¹ «он сам себя мучил⁸² — озлоблением и покаянием, укорами совести и беспощадным самоанализом, и⁸³ это было одним из главных источников его творчества» (стр. 239)⁸⁴.

Траг<едия> подп<ольного> человека⁸⁵

Исходным пунктом рассуждений подп<ольного> человека явл<яется> факт свободной воли человека. Подп<ольному> человеку⁸⁶ свобода действий и хотений всего дороже, дороже в силу непосредственного инстинкта. Но вот явилась мысль: да полно, есть ли на самом деле, в действительности-то, свобода. Ведь каждое наше желание, поступок имеют свои причины. Зная эти причины, можем знать наперёд, какие желания и поступки последуют впереди. Одним словом, является как будто возможность, хоть до некоторой степени, определить человеческие действия, игнорируя факт свободы воли. Свобода действий как будто и остаётся, человек действующий сознаёт себя всегда свободным: хочу, дескать, подниму руку, а захочу и не подниму, но в действительности-то причина-то поднятия руки представляется⁸⁷ иначе. Самый факт, что вот человек захотел поднять руку, имеет прежде себя какую-нибудь причину, данную как бы отвне человеческого я. Человеку пришли в голову вот такие-то мысли, по его темпераменту пришлось так, что он за этими мыслями поднял руку, а другой по темпераменту (данному природой отвне) не поднял. Один встал, пошёл, чтобы доказать свободу действий, а другой остался на месте, но и тот, и другой в своих действиях обязаны своему темпераменту, своему ходу мыслей, который опять-таки обусловливается важнейшими причинами: способность мышления, данная природой и развивающаяся или не развивающаяся условиями жизни, которые опять-таки не от него зависят, и пр<очее>. Таким образом, получается: человек, действуя свободно, в то же время поступает по причинам, не от него зависящим. Такая мысль колет⁸⁸ подп<ольного> ч<еловека>⁸⁹. Что же, наконец, свободен человек или нет? Если причины даны отвне, то можно их до некоторой степени предвидеть, особенно если найти главный принцип человеческих поступков. Что людьми⁹⁰ руководит, куда направлены их стремления? Выгода, — услышал подпольный человек. Что⁹¹ выгодней человеку, то он и делает. Раз принцип найден, то, значит⁹², исходя из него и соображаясь с⁹³ темпераментом человека, можно угадать его действия. Но такая мысль вызвала в подпольном человеке самый горячий протест. Он никак не может помириться на каком бы то ни было умалении принципа свободы человеческой. Объяснять внешними причинами человеческие поступки он считает недопустимым, невозможным. (Пусть так, пусть внешние причины — темп<ераментные> усл<овия> и пр<очее> — явл<яются> коренными причинами поступков, но⁹⁴ принципа определённого, самого общего⁹⁵, самого неопределённого хотя бы не может быть. Указывают на выгоду. Выгода — понятие неопределённое, широкое, но, во-первых, неизвестно, что⁹⁶ на самом деле выгодно, а, во-вторых, человек может в силу хотен<ия> поступать и не в выгодном случае, просто для каприза...)⁹⁷. Есть одна выгода: пожить по глуп<ой> воле, — котор<ая> разрушает все возмож<ные> выг<оды>. Эта сторона человеческая сохраняет нам самое главное, самое дор<огое> 93⁹⁸.

Андреевский — Братья Карамазовы (Литерат<урные> чтения)⁹⁹

Идея романа: «Он (Д<остоевский>) хотел показать, что необузданная жадность людей к благам жизни может найти себе сдерживающий стимул только в одной вере; что вера не только нужна человечеству практически, но неизбежна по свойствам его внутренней природы и что ей в конце концов всегда будет принадлежать победа над всякими веяниями, над всякими попытками людей уйти от её роковой необходимости» (стр. 44, изд. 2-е, 1891 г.). Мотив произведения — речь прокурора.

Андреевский — Лермонтов¹⁰⁰

«Исключительная особенность Лермонтова состояла в том, что в нём соединялось глубокое понимание жизни с громадным тяготением к сверхчувственному миру»¹⁰¹. Стр. 219¹⁰².

«Любовь дразнила Лермонтова своим неизменно повторяющимся и каждый раз исчезающим подобием счастья». Стр. 240¹⁰³.

«Сожительство в Лермонтове бессмертного и смертного человека составляло всю горечь его существования, обусловило весь драматизм, всю привлекательность, глубину и едкость его поэзии». Стр. 244¹⁰⁴.

«Сущность демонизма есть сущность отрицания: «дух и отрицания, страшный и умный дух пустыни говорил мне», как проникновенно определил его Достоевский в «Братьях Карамазовых»» (Лег<енда> об Инквиз<иторе>). Розанов В.В. Религия и культура. Изд. 2. 1901 г.¹⁰⁵

II. Из биограф<ии> Достоевского¹⁰⁶

«17-летний юноша держится особняком от класса, приобретает репутацию нелюдима, чудака¹⁰⁷, всецело уходит в себя» (стр. 318. Очерки по ист<ории> нов<ой> русск<ой> лит<ературы> — Кирпичников А.И. Т. I, изд. 2-е, 1903)¹⁰⁸.

«...Болезненно впечатлительному, вечно одинокому Достоевскому трудно будет отрешиться от¹⁰⁹ самого себя и, даже при огромном творческом таланте, отнестись объективно и спокойно к окружающим его людям и их действиям» (стр. 320). — «Из его (Дост<оевского>)¹¹⁰ писем к брату видно, что уже в 17 лет этот инженерный кондуктор весь ушёл в литературу, даже до некоторого извращения мыслей и языка» (Письмо от 9 авг<уста> 1838 г.¹¹¹ — там же, стр. 322).

«...Он переписал свою первую повесть и уже сравнивает себя с Пушкиным и Гоголем, мечтает об их монументах и для себя»¹¹² (Письма, стр. 26)¹¹³.

«Он жалеет, что будет принуждён отдать своё первое произведение в «О<течественные> Зап<иски>». «разумеется, за бесценок», но утешает себя тем, что его прочтут по кр<айней> мере 100.000 человек и что через месяц он выпустит его отдельной книжкой, и её купят все, кто покупает романы» (Письма, стр. 35)¹¹⁴. Самомнение¹¹⁵. Стр. 324.

«По рассказу Ризенкампфа, он, будучи кругом в долгах, знакомился с бедняками, будто бы для изучения их быта, и раздавал им свои последние деньги». Стр. 335, примеч<ание>¹¹⁶.

III

Психологические наблюдения были исходным пунктом всех его отвлечённых и метафизических построений (287)¹¹⁷.

Субъективной канвой для анализа этих произведений, для раскрытия приёмов художника, идей и замыслов мыслителя является лишь указанное общее направление его мысли: от углубления в мир психологических явлений, относительных, как всё индивидуальное и субъективное, переход к исканиям абсолюта (Дост<оевский> и Монтень — путь один, результат противоположный) (288)¹¹⁸.

II. Априорные прозрения¹¹⁹

«Картина (искание положительных свойств у наиболее приниженных судьбою) не представлялась, в строгом смысле, протестом против ненормальности общественных условий»¹²⁰. Этого искали Белинск<ий> и Добролюб<ов>. Были недовольны, выискивали, комментировали. Мало находили¹²¹.

М<акар> Алексеевич забит, но чувство собст<венного> дост<оинства> живёт в нём¹²². Подтв<ердить> цит<атой> из «Бедн<ых> людей»¹²³.

«Никакой общей тенденции нельзя было вывести из последовавших за «Бедными людьми» рассказов»¹²⁴.

Опять полем<ика> с Добролюбовым¹²⁵.

Достоевский производил опыты. М<ожет> б<ыть>, к этому влекла субъект<ивная> причина: собственная болезнь. Желал их объективировать¹²⁶.

Полемиз<ировал> с Белинск<им> по поводу законности психопат<ических> элем<ентов> в литературе («Чёрный монах» Чехова)¹²⁷.

Полем<изировал> с Добр<олюбовым>, искавш<им> в «Дв<ойнике>» обличит<ельное> направл<ение>¹²⁸. Голядкин — продукт среды, но такой же продукт и Прохарчин¹²⁹. Почему же они разные.

Полем<изировал> с Михайл<овским>, находившим повод для мучений Голядкина желание мучить¹³⁰.

О причине сумасшествия Двойника¹³¹

«Возможно ли найти рациональное объяснение всем проявлениям человеческой психики? Так ли рациональна по существу природа человека, чтобы в ней всё имело строго¹³² логическое содержание?»¹³³

«Достоевский не списывал их (Голядкиных, старшего и младшего) с натуры, он действ<ительно> узнал их «a priori», творчески, как выразился Белинский»¹³⁴.

«Дело не в среде, не в условиях жизни, а в сущности человеч<еской> природы...»¹³⁵

Тема о преступном в человеке¹³⁶

«Хозяйка»

Мурин преступник¹³⁷. Ордынов — любовь-жалость (Мышкин к Наст<асье> Фил<ипповне>)¹³⁸. Повесть выдерж<ана> в народном тоне, не свойств<енном> Д<остоевском>у¹³⁹.

Бескорыстие сердечной привязанности

«Белые ночи»¹⁴⁰

Стихийное в натуре человека. Ефимов («Нет<очка> Незван<ова>»)¹⁴¹. Нет<очка> Незванова и Пробуждение весны Ведекинда¹⁴².

III. Опыт и наблюдения¹⁴³

Каторга. «Записки из Мёртв<ого> Дома». Наблюдения и интуиция¹⁴⁴.

Отношение к фурьеризму. Прекрасная утопия, но несбыточная. В России деят<ельность> фурьерист<ов> комична¹⁴⁵. «Нет пролетариев» (Батюшков под этим ставит вопрос)¹⁴⁶.

Отношение к искусству, доклад в кружке¹⁴⁷. «Иск<усство>, — гов<орил> он (Д<остоевский>), — не нужд<ается> в направлении. Автор хлопочет о художественности, а идея сама придёт»¹⁴⁸.

Доклад «о личности и об эгоизме»¹⁴⁹. Амбиция и человеческое достоинство¹⁵⁰.

II-й пер<иод> после отбыт<ия> каторги. Здесь «автор ближе стоит к непосредственной жизни, описывает то, что видел и испытал, соприкасаясь с задачами чисто бытовых картин и давая также автобиографич<еский> материал.

Его ещё не захватили идейные проблемы, которым он посвятит¹⁵¹ свои позднейшие произведения, третьего и последнего периода его деятельности»¹⁵².

IV

7. Достоевский. Его творчество до ссылки. «Бедные люди». Связь с лит<ературной> трад<ицией> своего врем<ени>¹⁵³. Повесть о чиновнике в 40-х годах¹⁵⁴. Гуманизм¹⁵⁵ и литературный сентиментализм 40-х годов.*)¹⁵⁶ Психологич<еские> устремления Д<остоевско>го¹⁵⁷. Связь с романтич<еской>¹⁵⁸ немецкой традицией¹⁵⁹. — ¹⁶⁰Идея личности в его раннем творчестве. Сущность его социальных воззрений этого времени. Утопическ<ий> социализм. История его ссылки в Сибирь. <...>

*) Прибавить к Островскому: Драматургич<еская> техника Островского¹⁶¹. Связь с предш<ествовавшей> драмат<ургической> литературой (бытовая коллизия).

V

К Дост<оевскому> о самолюбии

«Есть некоторые чувства, которые поверять никому не нужно. Будь они прекрасные, возвышенные чувства, теряешь во мнении того человека, которому их поверяешь, или даже дашь возможность о них догадываться. Поверяя их, человек не сознаёт их вполне, а только выражает свои стремления. Неизвестность привлекает более всего».

Толстой.

Дневник молод<ости>, 72¹⁶². Ср<авнить> 101: «Тщеславный человек не знает ни истинной радости, ни горя, ни любви, ни страха, ни отчаяния, ни ненависти — всё неестественно, насильственно»¹⁶³.

VI

Эйхенбаум¹⁶⁴

«Достоевский развёртывает диалог, сокращая до минимума описательную и повествовательную часть и придавая ей характер субъективного комментария» 121¹⁶⁵.

Неправда!

VII

¹⁶⁶рассказы эти переживают с чем-то более строгим и изначальным¹⁶⁷ в личности подпольного героя и не ставят и эту черту в¹⁶⁸ обусловленность от более широкой и обобщающей инстанции?¹⁶⁹

Вспомним, что в 1 части говорилось об «инерции сознания». Сознание его никогда не могло остановиться на каком-либо поступке или чувстве предпочтительно перед другими, нигде не могло упереться во что-либо «первоначальное», коренное: «злоба»¹⁷⁰ и «прощение»¹⁷¹, «гадость» или «высокое и прекрасное» в сознании¹⁷² тягались между собою, и не получалось перевеса ни там, ни здесь. В поступках это сказывалось лишением актуальности, «бездействием»¹⁷³.

¹⁷⁴Как мы уже заметили, эта¹⁷⁵ инерция не была спокойствием или равнодушием в чувствах¹⁷⁶. Они постоянно сталкиваются, но были влечения¹⁷⁷. Это не было опустошённостью¹⁷⁸, Ведь и в том¹⁷⁹ «наслаждении унижением», о котором так много говорилось там¹⁸⁰, всегда указывалось, как мы заметили¹⁸¹, с одной стороны, стремление к какой-то ценности и, с другой, — снижение, удаление от этой ценности. Ведь для того, чтобы почувствовать, как он гадок, как он раздавлен и унижен, нужно было чувствовать это гадкое и испытывать от него омерзение. Иначе, где же сознание себя униженным. Униженным в чём?¹⁸²

¹⁸³— В своём достоинстве. А достоинство-то в чём же загрязнилось? — Гадостью («вот и сегодня сделал опять гадость» и пр<очее>). Так, следовательно, ощущал же нечто, как гадкое, следовательно, было какое-то различение «добра и зла». Ведь для того, чтобы¹⁸⁴ лезть «назло» в «тину», надо знать, что это «тина», иначе в чём же был бы этот срыв злобы, где же пренебрежение наперекор кому-то и чему-то¹⁸⁵. Кроме того, ведь в самом начале было заявлено, что он имеет свою натуру, что злость его всегда пребывала в борьбе с какими-то противоположными элементами, которые кишели в нём, но он их нарочно не пускал наружу¹⁸⁶. Значит¹⁸⁷, влечения были, дело лишь в том, что¹⁸⁸ перед сознанием они «равноценны», висели, как в воздухе, и когда нужно было выбрать, оказывалось неизвестным, какое из них принять.

Но были и поступки, хоть и «с опаской и с оглядкой». Значит, был и выбор. Ведь выбрана же была злоба, а не противоп<оложные> элем<енты>¹⁸⁹. Чем же выбор определялся?¹⁹⁰ Очевидно, не сознанием. А чем же?¹⁹¹ Обратимся к рассказу о поступках героя¹⁹² (в функции обнаружения «тщеславия» эти рассказы и скомпонованы). Психологическая функция каждого¹⁹³ поступка очевидна, каждый из них¹⁹⁴ скомпонован с очевидным заданием обнаружения «тщеславия». Рассмотрим каждый поступок в отдельности, попутно вспомним те загадочные противоречия, о которых мы начали¹⁹⁵

14

Таким образом, концепция внутреннего психологического состава героя Подполья заключена¹⁹⁶ в его двух главных и основных свойствах: в особенном обострении чувства собственной личности¹⁹⁷ и утончённости сознания¹⁹⁸. Его мысли и переживания всякий раз¹⁹⁹ обнаруживают, каким должно оказаться восприятие мира и человека при последовательном присутствии и преобладании этих двух свойств. Мир предстоит сознанию²⁰⁰ как сплошное противоречие и хаос («тут просто бурда, неизвестно что, неизвестно кто»). (Человек²⁰¹, вброшенный в мир²⁰², если он обладает ясным сознанием и последовательной мыслью²⁰³, неизбежно столкнётся с безвыходностью противоречий и непонятностью и не в состоянии)²⁰⁴.

Неизбежно²⁰⁵ столкнувшись с безвыходностью противоречий и неприятностей²⁰⁶ (Круг собственных²⁰⁷ противоположных чувств и влечений неустранимо запутывает личность в²⁰⁸ безнадёжном шатании²⁰⁹.)²¹⁰, запутывается²¹¹ в кругу собственных противоположных чувств и влечений, сознательная личность²¹² отказывается определить нормы своего участия в жизни мира²¹³, не зная, что желать²¹⁴, уйдёт от всякой²¹⁵ активности²¹⁶, предпочтёт «замереть в инерции». А если что-то людьми делается, так для него²¹⁷ это проявление их «ограниченности», «тупости» их сознания²¹⁸ по близорукости²¹⁹, по²²⁰, по «несознательности», по близорукости, непониманию, неведению²²¹ тех конечных узлов, где их «конечные причины» и принципы сталкиваются в противоречиях или упираются в пустоту и неизвестность («вследствие своей ограниченности ближайшие и второстепенные причины за первоначальные принимают»). Например, если надеются²²²

17

²²³ идёт вопреки всем призывным стремлениям своей души, если в них перестаёт ощущать собственную²²⁴ непревосходимость, отказывается даже от собственной чести, добровольно берёт на себя страдания, лишения и унижения, чтобы²²⁵ внутренно пренебречь и этим²²⁶ и в пренебрежении вновь²²⁷ поставить господство и независимость²²⁸ своей воли. Всегда соревнующая и всегда уязвляемая гордость²²⁹ отрезывает человека от людей²³⁰, замыкает его²³¹ в угрюмо насторожённом враждебном²³² одиночестве (Подполье).

И только²³³ здесь, наедине с собой, утоляется единственно возможное для неё безграничное самоуслаждение в мечтах.

Но в этой самососредоточенности, в этом страхе за своё преобладание, в этой самолюбивой недотрогости и связанном с ней отъединении²³⁴ присутствует нечто выделанное, головное, искусственно навлечённое. Живые, непосредственные влечения сердца²³⁵ зовут к жизни²³⁶. Не умирает жгучая тоска и боль о самом себе, о собственной недостаточности перед каким-то последним светлым, тихим идеалом, не умолкают призывы к любовному соучастию в чужой²³⁷

19

Очевидно, логика как таковая, т. е.²³⁸ последовательность её²³⁹ утверждений о невозможности остановиться на каком-нибудь идеале, принять какую-нибудь определённость своего поведения, установить коренное направление своих стремлении — остается вся целиком²⁴⁰. 2) Может быть, как-нибудь окорочена сама утончённость его понимания, сама способность глубоко и последовательно мыслить? ²⁴¹этого нет. Правда, он много говорит об излишке сознания, о ненужности сознания для жизни, о большей пригодности для жизни (большей активности) «ограниченных», «глупых», «тупых» людей²⁴². Но всё же не отказывается от своего превосходства в этом отношении и не променяет его ни на что²⁴³. («Я хоть и доложил вначале, что сознание, по-моему, есть величайшее для человека несчастье, но я знаю, что человек его любит и не променяет его ни на какие удовлетворения»²⁴⁴ 42 Пр<иговор>²⁴⁵).

Далее: снимается ли в каком-нибудь смысле его чуткость к собственной личности, к её самостоятельности и независимости?

В отношении некоторых проявлений²⁴⁶ его самососредоточенности такое снятие²⁴⁷ очевидно²⁴⁸.

20

Эпизод с проводами Зверкова весь скомпонован в тенденции опорочения всего поведения героя. Он гадок в этой тщеславной погоне за чужим мнением о себе. Дело не в том, конечно, что нам, читателям, он будет нравиться или не нравиться. Это не может служить методологической опорой. Хотя кажется и невозможным такой случай, но если б нашёлся кто-нибудь и стал бы утверждать, что герой здесь в своём пафосе прекрасен и чувства и поведение его²⁴⁹ достойны поощрения, иначе утверждения о его отрицании²⁵⁰ оказались бы беспомощными и с пор²⁵¹ опять перешли в плоскость всех случайностей читательского впечатления, и в конце концов мы²⁵² принуждены были прийти к законности всякого впечатления, если оно так или иначе, а возникало. Дело в наличности определённых усилий, присутствующих в самой картине, к тому, чтобы у читателя возникло ответное²⁵³, именно такое, а не иное отношение. Важно, каким его считает сама картина. Мы уже заметили, что во всей этой истории рассказ подчёркивает самооболганность героя²⁵⁴. Он ни полминуты не бывает самим собой: вызвался на участие в противном и неприятном для него²⁵⁵ обеде²⁵⁶, поехал туда, когда ему этого вовсе не хотелось, сидел там, когда ему было тяжело и противно²⁵⁷, ходя от стены к стене, надрывался оказать равнодушие, когда этого равнодушия вовсе не было, просил прощения, когда нисколько себя не считал виноватым, — и всё из-за того только, чтобы ради тщеславия²⁵⁸ внушить о себе в их глазах²⁵⁹ хоть что-нибудь преклоняющее, значительное²⁶⁰, в чём бы оно ни заключалось²⁶¹

22

²⁶² Когда он ходил вдоль стены «с глубочайшею, с ядовитою болью», вонзалась в его сердце мысль, «что пройдёт десять лет, двадцать лет, сорок лет, а я всё-таки, хоть и через сорок лет, с отвращением и с унижением вспомню об этих грязнейших, смешнейших и ужаснейших минутах». «У меня была лихорадка, смоченные потом волосы присохли ко лбу и вискам»²⁶³.

«Хмель, бред в голове, мучительная тоска в сердце»...²⁶⁴ Имеются ли суждения?

Имеются и вполне определ<ённые> и ясные. Дело не в том...²⁶⁵ Важн<ое> поним<ание> его счастья — сама картина.

Картина же представляет его состояние как сплошной ужас, бунт и отчаяние.

Ужас осознан<ия> провод<ов> Зверкова. Ужас с Лизой. Признанье его несчастным. Но снимаются ли этим сознание, чуткость и счастье как таковые? Отчего ужас?²⁶⁶ Такие самооболганность и мука выставлены и в эпизоде с Лизой. Он жесток и злобен, когда сердце его полно жалости, он подавляет в себе участливость, когда она рвётся из него, он униженно выставляет свою недостаточность, когда сам плачет о ней. Наконец и здесь он несчастлив. Видим его, в «глубине сердца и совести» горит жгучая тоска, беспрерывная озлобленная²⁶⁷ боль²⁶⁸, горят²⁶⁹. Жгучим стыдом жгут его свои²⁷⁰ надуманные злобные выходки²⁷¹, ²⁷²бессмыслица жизни: обострённое сознание и глубокое чувство своей личности. Мыслью своей отрицать страдания жизни он не может²⁷³. Подчиниться косности природы он, сознающий себя личностью, тоже не может. «И хоть это почему-то там и необходимо, по каким-то там всесильным, вечным и мёртвым законам природы, но поверьте, что в этой мысли (о неизбежности²⁷⁴ смерти) заключается какое-то глубочайшее неуважение к человечеству, глубоко мне оскорбительное и тем более невыносимое, что тут нет никого виноватого» (331)²⁷⁵. «Для него становится ясно, что согласиться жить могут лишь те из людей, которые похожи на низших животных и ближе подходят под их тип по малому развитию своего сознания и по силе развития чисто плотских потребностей» (399)²⁷⁶. Он отказывается²⁷⁷ принять жизнь и истребляет себя²⁷⁸.

27²⁷⁹

В своё время на²⁸⁰ многих²⁸¹ «Приговор»²⁸² произвёл впечатление, обратное тому, которое предполагалось Достоевским. Логика²⁸³ самоубийцы была принята сама по себе, как таковая, как поощрение самоубийства или, по крайней мере, как основание к²⁸⁴ сочувственному сожалению о нём²⁸⁵. Оказалось надобным разъяснить смысл «Приговора» в его выводах, и Достоевский прикладывает к нему «нравоучение» («Запоздавшее нравоучение», «Голословные утверждения». Дн<евник> пис<ателя>, 1876, Декабрь, кн<иги> I, II, III)²⁸⁶.

Отчасти это же произошло²⁸⁷ с «Записками из Подполья», хотя «нравоучение» (а насколько оно нас убеждает — это другой вопрос) на этот раз присутствует вместе и рядом с отрицанием. Логическая линия²⁸⁸

Этим заканчивается вся философия «Записок из Подполья». Диалектический приём, который здесь применим Достоевским, для него обычен²⁸⁹.

VIII

«Необычайным драматизмом веет от строк, в которых Достоевский, зажатый в тисках материальной нужды, вынужден с лихорадочной напряжённостью добиваться участия Тургенева в своём журнале. И контрастно звучит в ответ безразличная благожелательность общего тона тургеневских писем»²⁹⁰.

IX

Замысел

Достоевский²⁹¹. Аверкиев о нём: «важнее всего предварительно напасть на удачную идею...²⁹² уловить явление, важное в обществ<енном> смысле. Вывод из наблюдений должен быть логически обоснован, обсуждён со всех сторон»²⁹³. И Дост<оевский>, приступая, записывает идейный костяк. «Идея соблазнила меня»²⁹⁴.

«Есть у меня идея, которой я предан всецело, но я не могу, не должен приниматься за неё, потому что ещё к ней не готов: не обдумал, и нужен материал» (по пов<оду> «Бесов»)²⁹⁵.

<...>

План (прод<олжение>)

<...>

Типы и формы плана разнообразны (объём произв<едения> и др<угое>). <...> «Идиот» — «по шести планов ежедневно» ищет²⁹⁶.

<...> Обдумывание, высиживание. Самый трудный этап творчества. Дост<оевский>, Тург<енев>, Золя, Гончаров, Л. Толстой.

Изучение материалов

<...>

Прототипы (Горький, Чехов, Грибоедов, Пушкин, Тургенев, Достоевский)

Как работали (режим)

<...>

Над одною вещью или несколькими

Достоевский: «Если писать разом две вещи — обе пропали»²⁹⁷.

X

«Хоть бы я работал, тогда бы увлёкся. Но и этого не могу, потому что план не сладился и вижу чрезвычайные трудности. Не высидев мыслью, нельзя приступать...

Ах, что-то удастся написать и удастся ли хоть что-нибудь написать. Беспокоюсь ужасно...»²⁹⁸

Дост<оевский> 10/22 июня 75 г.

(На нач<ало> м<есяца> 13.X.45.)²⁹⁹.

Литература

Аверкиев Д.В. Литературный силуэт Достоевского // Аверкиев Д.В. Дневник писателя. Вып. XII. СПб., 1885. 398 с.

Андреевский С.А. Братья Карамазовы // Андреевский С.А. Литературные очерки. 3-е доп. изд-е «Литературных чтений». СПб., 1902. С. 34—115.

Андреевский С.А. Лермонтов // Андреевский С.А. Литературные очерки. 3-е доп. изд-е «Литературных чтений». СПб., 1902. С. 197—227.

Батюшков Ф.Д. Фёдор Михайлович Достоевский // История русской литературы XIX века: В 5 т. Т. IV / Под ред. Д.Н. Овсянико-Куликовского, при ближайшем участии А.Е. Грузинского и П.Н. Сакулина. М.: Изд-е Т-ва «Мир», 1910. С. 284—334.

Ванюков А.И. А.П. Скафтымов читает «Вопросы теории и психологии творчества»: к истокам скафтымовской методологии // Проблемы филологического образования: межвуз. сб. науч. тр. / Под ред. Л.И. Черемисиновой. Саратов: Саратовский источник, 2016. Вып. 8. С. 212—222.

Дневник молодости Льва Николаевича Толстого / Под ред. В.Г. Черткова. Т. I. 1847—1852. Изд. 1-е. М., 1917. 288 с.

Достоевский Ф.М. Записки из подполья // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 21 т. Т. 5. СПб.: Книгоиздат. Т-во «Просвещение», 1911. С. 3—155.

Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 21 т. Т. 16. СПб.: Книгоиздат. Т-во «Просвещение», 1911. 484 с.

Достоевский Ф.М. Дневник писателя за 1876 год. Октябрь. Глава первая. IV Приговор // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 21 т. Т. 20. Дневник писателя за 1876 год. Изд. 8-е. СПб.: Книгоиздат. Т-во «Просвещение», 1911. С. 329—332.

Достоевский Ф.М. Дневник писателя за 1876 год. Декабрь. Глава первая. III. Голословные утверждения // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 21 т. Т. 20. Дневник писателя за 1876 год. Изд. 8-е. Книгоиздат. Т-во «Просвещение», 1911. С. 398—402.

Достоевский Ф.М. Письма. Т. II. 1867—1871 / Под ред. и с примеч. А.С. Долинина. М.; Л.: Госиздат, 1930. 618 с.

Достоевский Ф.М. Письма. Т. III. 1872—1877 / Под ред. и с примеч. А.С. Долинина. М.; Л.: Academia, 1934. 590 с.

Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 29. Кн. 1. Письма. 1869—1874. Л.: Наука, 1986. 574 с.

Ф.М. Достоевский. Систематический обзор и историко-биографический анализ биографических материалов и критики о Ф.М. Достоевском. Курс, читанный студентам Императорского Варшавского университета и слушательницам Варшавских высших женских курсов в 1912/13 академическом году профессором И.И. Замотиным (Курс составлен по лекциям профессора и пособиям, им рекомендованным). Варшава, 1912—1913. 276 с.

Зелинский В.А. Критический комментарий к сочинениям Ф.М. Достоевского. Сборник критических статей. Часть первая. Изд. 4-е. М., 1907. 584 с.

Из записной книжки Ф.М. Достоевского // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т. 1. Биография, письма и заметки из записной книжки. СПб., 1883. С. 355—374.

Из переписки А.П. Скафтымова и Ю.Г. Оксмана. Предисловие, составление и подготовка текстов А.А. Жук. Публикация В.В. Прозорова // Александр Павлович Скафтымов в русской литературной науке и культуре: статьи, публикации, воспоминания, материалы / Редкол.: В.В. Прозоров (отв. ред.) [и др.]. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2010. С. 258—318.

Кирпичников А.И. Достоевский и Писемский (опыт сравнительной характеристики) // Кирпичников А.И. Очерки по истории новой русской литературы. Т. 1. Изд. 2-е. М., 1903. С. 315—397.

Куликова Е.И. Становление методологии Скафтымова // Методология и методика изучения русской литературы и фольклора. Учёные-педагоги саратовской филологической школы / Под ред. проф. Е.П. Никитиной. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 1984. С. 85—100.

Куликова Е.И. Александр Павлович Скафтымов. Спецкурсы и спецсеминары // Методология и методика изучения русской литературы и фольклора. Учёные-педагоги саратовской филологической школы / Под ред. проф. Е.П. Никитиной. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 1984. С. 134—155.

Литературоведы Саратовского университета. 1917—2009: Материалы к биографическому словарю / Сост: В.В. Прозоров, А.А. Гапоненков; под ред. В.В. Прозорова. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2010. 288 с.

Медведев А.П. Из воспоминаний. Школа нравственного воспитания // Методология и методика изучения русской литературы и фольклора. Учёные-педагоги саратовской филологической школы / Под ред. проф. Е.П. Никитиной. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 1984. С. 180—194.

Миллер О.Ф. Материалы для жизнеописания Ф.М. Достоевского // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т. 1. Биография, письма и заметки из записной книжки. СПб., 1883. С. 3—176.

Новикова Н.В. «Чайка» в черновых записях А.П. Скафтымова // Наследие А.П. Скафтымова и поэтика чеховской драматургии: Мат-лы Первых международн. Скафтымовских чтений (Саратов, 16—18 октября 2013 г.): Коллект. монография / Редкол.: В.В. Гульченко (гл. ред.) [и др.]. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2014. С. 17—35.

Новикова Н.В. Из рукописей А.П. Скафтымова: «Чайка» среди повестей и рассказов Чехова // Наследие А.П. Скафтымова и актуальные проблемы изучения отечественной драматургии и прозы: Мат-лы Вторых международн. Скафтымовских чтений (Саратов, 7—9 октября 2014 г.): Коллект. монография / Редкол.: В.В. Гульченко (гл. ред.) [и др.]. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2015. С. 28—48.

Овсянико-Куликовский Д.Н. Идейное наследие Достоевского // Овсянико-Куликовский Д.Н. Собр. соч.: В 9 т. Т. 8. История русской интеллигенции. Часть вторая. От 50-х до 80-х годов. СПб.: Прометей, 1909. С. 218—238.

Овсянико-Куликовский Д.Н. Наблюдательный и экспериментальный методы в искусстве (К теории и психологии художественного творчества). Идея бесконечного в положительной науке и в реальном искусстве // Овсянико-Куликовский Д.Н. Собр. соч.: В 9 т. Т. 6. СПб.: Прометей, 1911. 236 с.

Овсянико-Куликовский Д.Н. Этюды о творчестве А.П. Чехова // Овсянико-Куликовский Д.Н. Собр. соч.: В 9 т. Т. 5. Изд. 2-е измен. и доп. СПб.: Изд. И.Л. Овсянико-Куликовской, 1912. С. 109—171.

Овсянико-Куликовский Д.Н. Литературно-критические работы: В 2 т. Т. 1. Статьи по теории литературы; Гоголь; Пушкин; Тургенев; Чехов / Сост. подгот. текста, примеч. И. Михайловой; вступ. статья Ю. Манна. М.: Худож. лит., 1989. 542 с.

Осьмаков Н.В. Психологическое направление в русском литературоведении: Д.Н. Овсянико-Куликовский: Учеб. пособие по спецкурсу для студентов пед. ин-тов по спец. № 2101 «Рус. яз. и лит.». М.: Просвещение, 1981. 160 с.

Письма Ф.М. Достоевского к разным лицам // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т. 1. Биография, письма и заметки из записной книжки. СПб., 1883. С. 3—352.

Показания Ф.М. Достоевского в деле Петрашевского // Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников, письмах и заметках. Составил Ч. Ветринский (В.Е. Чешихин). М.: Издание т-ва И.Д. Сытина, 1912. С. 306—323.

Розанов В.В. Ф.М. Достоевский (Критико-биографический очерк) // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 12 т. Т. 1. Ч. 1. Повести и рассказы. СПб.: Изд-е А.Ф. Маркса, 1894. С. V—XXIV.

Розанов В.В. Религия и культура: Сб. статей // Розанов В.В. Религия. Философия. Культура / Сост. вступ. статья А.Н. Николюкина. М.: Республика, 1992. С. 11—241.

Розанов В.В. Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского. Опыт критического комментария. СПб., 1894. 234 с.

Русские писатели о литературе (XVIII—XX вв.): В 3 т. / Под общей редакцией С. Балухатого. Т. 2. Л.: Сов. писатель, 1939. С. 161—217.

Скафтымов А.П. К вопросу о соотношении теоретического и исторического рассмотрения в истории литературы // Скафтымов А.П. Собр. соч.: В 3 т. Самара: Изд-во «Век # 21», 2008. Т. 1. С. 23—47.

Скафтымов А.П. Схема изучения литературных произведений (два раздела) // Скафтымов А.П. Собр. соч.: В 3 т. Самара: Изд-во «Век # 21», 2008. Т. 1. С. 432—433.

Скафтымов А.П. Лермонтов и Достоевский // Скафтымов А.П. Собр. соч.: В 3 т. Самара: Изд-во «Век # 21», 2008. Т. 3. С. 5—37, 482—490.

Скафтымов А.П. <Рецензия на издание Ф.М. Достоевского> // Скафтымов А.П. Собр. соч.: В 3 т. Самара: Изд-во «Век # 21», 2008. Т. 3. С. 39—46, 490—491.

Скафтымов А.П. Новое о Достоевском // Скафтымов А.П. Собр. соч.: В 3 т. Самара: Изд-во «Век # 21», 2008. Т. 3. С. 47—54, 491—499.

Скафтымов А.П. Тематическая композиция романа «Идиот» // Скафтымов. А.П. Собр. соч.: В 3 т. Самара: Изд-во «Век # 21», 2008. Т. 3. С. 55—129, 499—502.

Скафтымов А.П. «Записки из подполья» среди публицистики Достоевского // Скафтымов А.П. Собр. соч.: В 3 т. Самара: Изд-во «Век # 21», 2008. Т. 3. С. 131—184, 502—505.

Скафтымов А.П. Отголоски мотивов лермонтовской поэзии в произведениях Достоевского (конспективно) // Скафтымов А.П. Собр. соч.: В 3 т. Самара: Изд-во «Век # 21», 2008. Т. 3. С. 482—487.

Соловьёв Вс.С. Из воспоминаний о Ф.М. Достоевском // Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников, письмах и заметках. Составил Ч. Ветринский (В.Е. Чешихин). М.: Изд-ва И.Д. Сытина, 1912. С. 119—134.

Тагер Е. Ф.М. Достоевский и И.С. Тургенев. История одной вражды. Переписка / Под ред., с введ. и примеч. И.С. Зильберштейна. Л.: Academia, 1928. С. 200 + XVI (рец.) // Красная новь. 1928. № 9. С. 291—292.

Эйхенбаум Б.М. Молодой Толстой. Пб.; Берлин, 1922. 156 с.

Примечания

Публикация, вступительная статья, примечания Н.В. Новиковой.

1. Медведев А.П. Из воспоминаний. Школа нравственного воспитания // Методология и методика изучения русской литературы и фольклора. Учёные-педагоги саратовской филологической школы / Под ред. проф. Е.П. Никитиной. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 1984. С. 187.

2. Литературоведы Саратовского университета. 1917—2009: Материалы к биографическому словарю / Сост: В.В. Прозоров, А.А. Гапоненков; Под ред. В.В. Прозорова. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2010. С. 220—221.

3. Скафтымов А.П. Отголоски мотивов лермонтовской поэзии в произведениях Достоевского // Семинарий по истории русской литературы проф. И.И. Замотина: Рефераты по изучению биографии М.Ю. Лермонтова и его произведений. Варшава, 1911/1912 акад. год. См. переиздание: Скафтымов А.П. Собр. соч.: В 3 т. Самара: Изд-во «Век # 21», 2008. Т. 3. С. 482—487.

4. Скафтымов А.П. Лермонтов и Достоевский // Скафтымов А.П. Собр. соч.: В 3 т. Самара: Изд-во «Век # 21», 2008. Т. 3. С. 5—37, 482—490; Он же. <Рецензия на издание Ф.М. Достоевского> // Там же. С. 39—46, 490—491; Он же. Новое о Достоевском // Там же. С. 47—54, 491—499.

5. По свидетельству Е.И. Куликовой, «интерес к творчеству Лермонтова А.П. Скафтымов пронёс от студенческих лет до начала 40-х годов. Не случайно, что первым вузовским семинаром преподавателя А.П. Скафтымова был семинар по Лермонтову (1922)» (См.: Куликова Е.И. Становление методологии Скафтымова // Методология и методика изучения русской литературы и фольклора... С. 95—96). Е.И. Куликова сообщает и о том, что «в архиве учёного сохранилась статья «О литературной генеалогии образа Печорина» (глава из работы «Проблема индивидуализма в творчестве Лермонтова»). <...> статья писалась к 100-летию со дня гибели Лермонтова и готовилась к публикации» (Там же. С. 96).

6. Скафтымов А.П. Тематическая композиция романа «Идиот» // Скафтымов А.П. Собр. соч.: В 3 т. Самара: Изд-во «Век # 21», 2008. Т. 3. С. 55—129, 499—502.

7. Скафтымов А.П. «Записки из подполья» среди публицистики Достоевского // Там же. С. 131—184, 502—505.

8. Скафтымов А.П. Схема изучения литературных произведений (два раздела) // Скафтымов А.П. Собр. соч.: В 3 т. Самара: Изд-во «Век # 21», 2008. Т. 1. С. 432.

9. См.: Новикова Н.В. «Чайка» в черновых записях А.П. Скафтымова // Наследие А.П. Скафтымова и поэтика чеховской драматургии: Мат-лы Первых международн. Скафтымовских чтений (Саратов, 16—18 октября 2013 г.): Коллект. монография / Редкол.: В.В. Гульченко (гл. ред.) [и др.]. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2014. С. 21.

10. Скафтымов А.П. К вопросу о соотношении теоретического и исторического рассмотрения в истории литературы // Скафтымов А.П. Собр. соч.: В 3 т. Самара: Изд-во «Век # 21», 2008. Т. 1. С. 23—47.

11. Ф.М. Достоевский. Систематический обзор и историко-биографический анализ биографических материалов и критики о Ф.М. Достоевском. Курс, читанный студентам Императорского Варшавского университета и слушательницам Варшавских высших женских курсов в 1912 / 13 академическом году профессором И.И. Замотиным (Курс составлен по лекциям профессора и пособиям, им рекомендованным). Варшава, 1912—1913. С. 3.

12. Там же. С. 4.

13. Там же. С. 5.

14. Там же. С. 274—275.

15. Куликова Е.И. Становление методологии Скафтымова... С. 87.

16. Там же. С. 85.

17. О «своей признательности» учителю, о «большом» к нему «уважении и расположении» говорит А.П. Скафтымов в письме к А.М. Евлахову от 4 апреля 1914 года. Оно «послужило началом большой дружбы» ученика и учителя, «которая длилась всю их жизнь», о чём свидетельствует А.П. Медведев (Медведев А.П. Из воспоминаний. Школа нравственного воспитания // Методология и методика изучения русской литературы и фольклора... С. 182—183). Мемуаристу запомнилось сильное воздействие А.П. Скафтымова как преподавателя гимназии на души и умы его и одноклассников (знакомство их состоялось в 1916-м году, когда учитель «сам увлекался творчеством Лермонтова и Достоевского» и «покорял» подопечных умением проникнуть в ткань их произведений).

18. Куликова Е.И. Становление методологии Скафтымова... С. 90.

19. Там же. С. 90. Очень тонко скафтымовское понимание сверхзадачи сравнительно с евлаховским передаёт А.П. Медведев: его учитель «требует большего внимания к сложной и «тайной» жизни чужой человеческой души, к её тонким интимным переживаниям, которые можно уловить разве только сочувственным сопереживанием, «симпатическим слухом», а не трезвым, всё упрощающим «самоуверенным» холодным разумом. Он требует большей чуткости: одной логикой душу понять нельзя» (Медведев А.П. Из воспоминаний. Школа нравственного воспитания // Методология и методика изучения русской литературы и фольклора... С. 183). Это различает молодой человек, поступивший в Саратовский университет после четырёх лет армии, в 1922-м году, ставший активным слушателем лекций А.П. Скафтымова, отмечающий, что в годы его студенчества «особенно большим успехом пользовались <...> лекции о Достоевском» (Там же. С. 184). Принципиально важный момент: успеху лекций способствовал сложившийся к этому времени концептуальный подход их автора к интерпретации художнических открытий писателя. «Настоящей школой литературоведения», по словам мемуариста, были и «семинарские занятия под руководством Скафтымова», в семинаре которого «по изучению творчества Достоевского» он активно участвовал (Там же. С. 184—185).

20. Ванюков А.И. А.П. Скафтымов читает «Вопросы теории и психологии творчества»: к истокам скафтымовской методологии // Проблемы филологического образования: межвуз. сб. науч. тр. / Под ред. Л.И. Черемисиновой. Саратов: Саратовский источник, 2016. Вып. 8. С. 212—222.

21. Там же. С. 220.

22. Н.В. Осьмаков считает, что ««История русской интеллигенции» не является, собственно, историей интеллигенции. Это труд о художественном преломлении исканий и настроений, одним словом, — духовной жизни лучшей части русской интеллигенции в узловых, поворотных моментах её эволюции, запечатлённых в выдающихся художественных типах русской литературы» (Осьмаков Н.В. Психологическое направление в русском литературоведении: Д.Н. Овсянико-Куликовский: Учеб. пособие по спецкурсу для студентов пед. ин-тов по спец. № 2101 «Рус. яз. и лит.». М.: Просвещение, 1981. С. 80. Курсив автора. — Н.Н.).

23. Ванюков А.И. А.П. Скафтымов читает «Вопросы теории и психологии творчества»: к истокам скафтымовской методологии... С. 220.

24. Там же. С. 216.

25. Рассматриваем рукописные подготовительные материалы, по возможности реконструируя их последовательность, как это делалось в публикациях предыдущих выпусков «Скафтымовских чтений».

26. Нельзя не согласиться с Ю.В. Манном: «Достоевский не принадлежит к числу излюбленных авторов Овсянико-Куликовского, который словно чувствовал неадекватность своей методологии творчеству писателя. <...> вне анализа остаётся вся эстетическая сфера бытования «идей»» (Манн Ю. Овсянико-Куликовский как литературовед // Овсянико-Куликовский Д.Н. Литературно-критические работы: В 2 т. Т. 1. Статьи по теории литературы; Гоголь; Пушкин; Тургенев; Чехов / Сост. подгот. текста, примеч. И. Михайловой; вступ. статья Ю. Манна. М.: Худож. лит., 1989. С. 20). Современный исследователь усматривает у Д.Н. Овсянико-Куликовского «большой соблазн свести всё к патологии героев, а затем и к аналогичной организации психики их автора» (Там же. С. 20).

27. В нём говорится: «Жажда веры ещё не свидетельствует о её наличии. Достоевский желал, искал веры, но непобедимый скепсис всегда вмешивался и не давал желаемого успокоения. Свидетельства: Кириллов, старец Зосима, Алёша, Христос на картине Ганса Гольбейна, Свидригайлов о вечности» (Скафтымов А.П. Отголоски мотивов лермонтовской поэзии в произведениях Достоевского (конспективно) // Скафтымов А.П. Собр. соч.: В 3 т. Самара: Изд-во «Век # 21», 2008. Т. 3. С. 486. Впервые: Семинарий по истории русской литературы проф. И.И. Замотина: Рефераты по изучению биографии М.Ю. Лермонтова и его произведений. Варшава, 1911/1912 акад. год).

28. Куликова Е.И. Становление методологии Скафтымова... С. 87.

29. Д.Н. Овсянико-Куликовский придерживался следующего понимания «методов в искусстве»: «<...> есть два пути, ведущие к художественному познанию: 1) субъективный и 2) объективный (Здесь и далее — курсив автора. — Н.Н.). Первый легче и доступнее. <...> Он сводится к созданию образов и их сочетанию (то есть к «художественному суждению») по внушениям личного внутреннего опыта человека» (Овсянико-Куликовский Д.Н. Наблюдательный и экспериментальный методы в искусстве (К теории и психологии художественного творчества) // Овсянико-Куликовский Д.Н. Собр. соч.: В 9 т. Т. 6. СПб.: Прометей, 1911. С. 73). Ф.М. Достоевский, по теории Д.Н. Овсянико-Куликовского, не принадлежал к тем «умам и натурам», которым «художественное познание <...> доступно преимущественно в пределах их личного внутреннего опыта» (Там же. С. 75). Он, с точки зрения Д.Н. Овсянико-Куликовского, как Н.В. Гоголь, М.Е. Салтыков-Щедрин, Гл. Успенский, А.П. Чехов, — «истинный художник-экспериментатор», потому что «производит свои опыты не иначе как на основе близкого и внимательного изучения жизни, которое, конечно, немыслимо без широких и разносторонних наблюдений. Но, в отличие от художников-наблюдателей в тесном смысле (А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, И.А. Гончарова, Л. Толстого, по определению автора. — Н.Н.), он в своём творчестве не даёт полного выражения своим наблюдениям, а только пользуется ими как средством или пособием для того, чтобы правильно поставить и повести свои опыты» (Там же. С. 78). Промежуточным итогом автора статьи является следующий: «<...> опыт в «настоящем», высшем искусстве, коренящийся в психологии обыденного мышления, должен, чтобы стать явлением высшего порядка, пройти через горнило художественного наблюдения, которое, разумеется, также коренится в психологии обыденного мышления» (Там же. С. 78). Эта мысль зазвучит и в выводах к рассматриваемой статье: «Опыт <...> есть разновидность наблюдения, и творчество художников-экспериментаторов основывается на тщательных, широких и нередко разносторонних наблюдениях над жизнью» (Там же. С. 123). О соотношении «строгих методов», которыми «орудует положительная наука» («1) наблюдение и 2) опыт», в терминологии Д.Н. Овсянико-Куликовского. — Н.Н.), идёт речь ещё в одной программной его статье: «В художественном творчестве есть и то, и другое» (Овсянико-Куликовский Д.Н. Идея бесконечного в положительной науке и в реальном искусстве // Овсянико-Куликовский Д.Н. Собр. соч.: В 9 т. Т. 6. СПб.: Прометей, 1911. С. 141). Здесь же подчёркивается: «Освещение художественного образа, самой жизнью не данное, а вытекающее из особенностей ума, таланта и самой натуры художника, — вот в чём главное отличие опыта от наблюдения в искусстве» (Там же. С. 145). В довершение этого воспроизведём конкретный отзыв Д.Н. Овсянико-Куликовского о двух «истинных художниках-экспериментаторах»: «<...> впросак попал бы будущий историк, если бы он возымел мысль изобразить Россию второй половины XIX века, с одной стороны, по Салтыкову, а с другой — по Достоевскому: вышла бы картина, составленная из фигур «помпадуров» с «помпадуршами» на одном плане и психопатов с психопатками — на другом. Очевидно, будущему историку, прежде чем пользоваться произведениями Салтыкова и Достоевского, придётся сперва уяснить себе истинный смысл этих произведений, которые были написаны вовсе не для будущего историка, и вникнуть в самый характер творчества этих писателей» (Овсянико-Куликовский Д.Н. Этюды о творчестве А.П. Чехова // Овсянико-Куликовский Д.Н. Собр. соч.: В 9 т. Т. 5. Изд. 2-е, измен. и доп. СПб.: Изд. И.Л. Овсянико-Куликовской, 1912. С. 117).

30. Куликова Е.П. Становление методологии Скафтымова... С. 88.

31. См. у Н.В. Осьмакова: «Уже во «Введении» к своему труду («История русской интеллигенции». — Н.Н.) Д.Н. Овсянико-Куликовский подчёркивает, что отныне его задачей стало выяснение не только психологической сущности исследуемых явлений, но определение их «общественно-психологических оснований». Художественные типы русской литературы должны выступать теперь не в их психологической абстрактности, а в тесном и прямом соответствии реально-историческим типам, сформированным средой и эпохой. Это авторское признание говорит о намерении автора соединить психологические приёмы исследования литературы с методикой культурно-исторической школы, чтобы дать более полное, по его предположению, представление и о развитии литературы, и о движении общественной мысли в России в их взаимосвязи и взаимообусловленности» (Осьмаков Н.В. Указ. раб. С. 80).

32. Из переписки А.П. Скафтымова и Ю.Г. Оксмана. Предисловие, составление и подготовка текстов А.А. Жук. Публикация В.В. Прозорова // Александр Павлович Скафтымов в русской литературной науке и культуре: статьи, публикации, воспоминания, материалы / Редкол.: В.В. Прозоров (отв. ред.) [и др.]. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2010. С. 287—288. Из письма от 28 июня 1959 г.

33. См.: «Человек устроен с сознанием собственной воли и свободы. Законы природы нарушают это сознание. Жизнь мира идёт по установленным мёртвым законам, и ничто не может предотвратить их действие. Сознание этой невозможности, бессилия человеческой воли пред волей законов создаёт трагедию личности. Ведь своеволие — главная ценность личности. Подпольный человек об этом. «Самая выгодная выгода» — своевольный каприз. Но факты жизни настойчиво опровергают сознание личной свободы человека: какое же тут своеволие, когда человек вызывается к бытию, живёт и умирает без всякого участия своего хотения. Где же смысл таких нелепых противоречий? Давно уже предлагают разрешение вопросов о смысле в идее грядущей мировой гармонии. Но в этом не может быть утешения человеку. Личность самоценна: права её и хотения исходят не из внешних каких-либо источников и соображений (польза, например), но из самой её сущности. Свидетельства к этому: рассуждения Подростка, самоубийцы из Приговора, Ивана Карамазова и др<угие>» (Скафтымов А.П. Отголоски мотивов лермонтовской поэзии... С. 485—486).

34. Скафтымов А.П. «Записки из подполья» среди публицистики Достоевского // Скафтымов А.П. Собр. соч.: В 3 т. Самара: Изд-во «Век # 21», 2008. Т. 3. С. 137.

35. См.: «Взгляните на несомненную независимость индивидуальной воли от доводов рассудка, проникнитесь силой неутомимой жажды самостоятельности («самая выгодная выгода»), попробуйте устроить счастье такого человека на одних доводах благоразумия и выгоды («хрустальный дворец») — и вы увидите, что в рамки разумности человека не включить, что он может желать себе и неразумного «зазнамо», «нарочно» пожелает («со злости», назло), если этим благоразумием очень допекать будут и наперёд всю обязательность его поступков предскажут и распишут, пожелает себе заведомо вредного и невыгодного, лишь бы сделать поступок своим, а не навязанным («самая выгодная выгода»). Если устраивать человека идеально, нужно оставить ему всю свободу личного самоопределения, вплоть до всякого каприза и произвола, потому что без этого он удовлетворён и счастлив не будет («не дворец, а курятник»)» (Там же. С. 158—159).

36. Там же. С. 136—137.

37. Там же. С. 137.

38. Там же. С. 137.

39. Там же. С. 160.

40. Листы исписаны простым карандашом, с обеих сторон, просторно, с полями и графическими пропусками, как и предыдущие — по дореформенной орфографии. Первый лист, по всей видимости, отсутствует, на имеющихся воспроизводится авторское членение материала. Отсутствуют (или не сохранились?) конспективные записи остальных частей главы: IV. «Идейный роман и любовная трагедия («Записки из подполья», «Преступление и наказание», «Идиот»)»; V. «Этика и политика («Бесы», «Дневник писателя», «Подросток»)»; VI. «Карамазовы и карамазовщина».

41. Третья глава завершается характеристикой Ф.М. Достоевского-каторжанина.

42. Батюшков Ф.Д. Фёдор Михайлович Достоевский // История русской литературы XIX века: В 5 т. Т. IV / Под ред. Д.Н. Овсянико-Куликовского, при ближайшем участии А.Е. Грузинского и П.Н. Сакулина. М.: Изд-ва «Мир», 1909. С. 284—334.

43. Скафтымов А.П. «Чайка» среди повестей и рассказов Чехова. Цит. по: Новикова Н.В. Из рукописей А.П. Скафтымова: «Чайка» среди повестей и рассказов Чехова // Наследие А.П. Скафтымова и актуальные проблемы изучения отечественной драматургии и прозы: Мат-лы Вторых международн. Скафтымовских чтений (Саратов, 7—9 октября 2014 г.): Коллект. монография / Редкол.: В.В. Гульченко (гл. ред.) [и др.]. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2015. С. 48.

44. Запись — на четвертинке большого листа в линию, из тех, что до революции печатались с водяными знаками, чернилами буро-зелёного цвета, по новой орфографии. На обороте — о реализме в европейском романе: «Класс<ическая> лит<ература> рисует только человека и ставит его выше универса (со ссылками на Буало. — Н.Н.).

45. Запись ведётся простым карандашом, на обороте — чисто.

46. Эйхенбаум Б.М. Молодой Толстой. Пб.; Берлин, 1922. 156 с.

47. Куликова Е.И. Александр Павлович Скафтымов. Спецкурсы и спецсеминары // Методология и методика изучения русской литературы и фольклора... С. 138—142.

48. Имеется десять четвертинок больших нелинованных листов в обложке из сложенной пополам половинки такого же листа с надписью: «Эйх<енбаум>. Мол<одой> Т<олст>ой», почти все они заполнены с обеих сторон, сначала — чёрными чернилами (7 страниц), затем — фиолетовым карандашом (12 страниц) выписками из названной книги. Выписки сопровождаются указанием страниц, карандашные во многих случаях даются с отчёркиванием почти каждой фразы.

49. Эйхенбаум Б.М. Молодой Толстой. Пб.; Берлин, 1922. С. 121.

50. Там же. С. 121.

51. Там же. С. 121.

52. Две из них исписаны карандашом, без пагинации, семь — пронумерованы, исписаны с одной стороны чёрно-бирюзовыми (листы 14, 17, 19) и чёрными чернилами (листы 20, 22), причём, в соответствии с содержанием, непронумерованные карандашные страницы действительно следует поместить вначале: ход анализа «Записок» развертывается с них. Записи делаются на пензенской, как определяется выше, бумаге.

53. Скафтымов А.П. Схема изучения литературных произведений (два раздела) // Скафтымов А.П. Собр. соч.: В 3 т. Самара: Изд-во «Век # 21», 2008. Т. 1. С. 432.

54. Подчёркнуто в рукописи.

55. Скафтымов А.П. «Записки из подполья» среди публицистики Достоевского // Скафтымов А.П. Собр. соч.: В 3 т. Самара: Изд-во «Век # 21», 2008. Т. 3. С. 138. Здесь и далее — курсив автора.

56. Там же. С. 138—139.

57. Там же. С. 139—140.

58. Там же. С. 140.

59. В рукописи это слово везде — с заглавной буквы.

60. Скафтымов А.П. «Записки из подполья» среди публицистики Достоевского... С. 159.

61. Там же. С. 159—160.

62. Там же. С. 160.

63. Там же. С. 158.

64. Там же. С. 146.

65. Там же. С. 184.

66. У Е. Тагера подчёркнутые слова даются курсивом.

67. Тагер Е. Ф.М. Достоевский и И.С. Тургенев. История одной вражды. Переписка / Под ред., с введ. и примеч. И.С. Зильберштейна. Л.: Academia, 1928. С. 200 + XVI // Красная новь. 1928. № 9. С. 292.

68. Там же. С. 292.

69. Русские писатели о литературе (XVIII—XX вв.): В 3 т. / Под общей редакцией С. Балухатого. Т. 2. Л.: Сов. писатель, 1939. С. 161—217.

70. Подчёркнуто в рукописи.

71. Медведев А.П. Из воспоминаний. Школа нравственного воспитания // Методология и методика изучения русской литературы и фольклора... С. 185.

72. Дата проставлена в левом верхнем углу, простым карандашом. Орфография записей соответствует обозначенному времени. Сами записи сделаны чернилами тёмно-бирюзового цвета на сложенном пополам крупно форматом листе глянцевой нелинованной бумаги.

73. Овсянико-Куликовский Д.Н. Идейное наследие Достоевского // Овсянико-Куликовский Д.Н. Собр. соч.: В 9 т. Т. 8. История русской интеллигенции. Часть вторая. От 50-х до 80-х годов. СПб., 1909. С. 218—238.

74. Далее в скобках зачёркнуто: «Полн<ое> собр<ание> соч<инений>».

75. Здесь и далее подчёркнуто в рукописи.

76. Многоточие означает пропуск в тексте, который следует отметить угловыми скобками (<...>), кавычки в любом случае излишни.

77. Далее вставлено: «стр<аница> 221». У Д.Н. Овсянико-Куликовского: «Прочтём следующую тираду из «Зап<исной> книжки» (под заголовком «Карамазовы»): «Мерзавцы дразнили меня необразованною (курсив Ф.М. Достоевского, как отмечает в сноске Д.Н. Овсянико-Куликовский. — Н.Н.) и ретроградною верою в Бога».

78. Из записной книжки Ф.М. Достоевского // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т. 1. Биография, письма и заметки из записной книжки. СПб., 1883. С. 355—374.

79. См. начало предложения с предваряющими его соображениями о двойственной природе религиозности Ф.М. Достоевского: «Эта негуманная, раздражительная и озлобленная религиозность сказывается и в романе («Братья Карамазовы». — Н.Н.) — <...> Герои романа каются и в своём покаянии ожесточаются; муки совести приводят их к озлоблению. <...> В озлоблении, обнаруживающемся в отношении к этому отрицанию (бессмертия души и загробных возмездий. — Н.Н.), ясно сквозит у Достоевского род самобичевания (разрядка в тексте. — Н.Н.): бичуя отрицателей <...>» (Овсянико-Куликовский Д.Н. Указ. раб. С. 222).

80. Подчёркнуто в рукописи, у Д.Н. Овсянико-Куликовского слово выделено разрядкой.

81. Многоточие означает пропуск в тексте, который следует отметить угловыми скобками (<...>), кавычки в любом случае излишни.

82. У Д.Н. Овсянико-Куликовского эта часть предложения даётся разрядкой, в рукописи она никак не выделяется.

83. Заключительная часть предложения у Д.Н. Овсянико-Куликовского тоже даётся разрядкой, но в рукописи — не выделяется.

84. Цитируются не только 239-я, но и 238-я страницы.

85. Фрагмент о «трагедии подпольного человека» — на обороте, заглавие — посередине строки, здесь и далее слово «человек» пишется сокращённо, с титлом. Текст фрагмента не разбит на абзацы.

86. Над зачёркнутым: «Ему».

87. Далее зачёркнуто: «вовсе не в своб<оде>-то не».

88. Над зачёркнутым «преслед<ует>».

89. Предложение вставлено между строк, фиолетовыми чернилами.

90. Вставлено фиолетовыми чернилами над зачёркнутым «ими».

91. Далее зачёркнуто «ему».

92. Далее зачёркнуто «можно».

93. Далее запись продолжается на правой внутренней стороне листа.

94. Далее зачёркнуто: «у человека ещё остаётся».

95. Далее зачёркнуто: «не может быть».

96. Далее зачёркнуто: «тот или».

97. Скобки, заключающие фрагмент, вставлены фиолетовыми чернилами. После скобок две строки вписаны простым карандашом. Такого рода внешние детали свидетельствуют о том, что к записям возвращались неоднократно.

98. Карандашная приписка передаёт смысл рассуждений парадоксалиста о выгоде, о чём идёт речь в VII—IX главах первой части «Записок из подполья». См.: «<...> есть один только случай, только один, когда человек может нарочно, сознательно пожелать себе даже вредного, глупого, даже глупейшего, а именно: чтоб иметь право (курсив автора. — Н.Н.) пожелать себе даже и глупейшего и не быть связанным обязанностью желать себе одного только умного. Ведь это глупейшее, ведь это свой каприз, и в самом деле, господа, может быть всего выгоднее для нашего брата из всего, что есть на земле, особенно в иных случаях. А в частности, может быть выгоднее всех выгод даже и в таком случае, если приносит нам явный вред и противоречит самым здравым заключениям нашего рассудка о выгодах, — потому что во всяком случае сохраняет нам самое главное и самое дорогое, то есть нашу личность и нашу индивидуальность» (Цит. по: Достоевский Ф.М. Записки из подполья // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 21 т. Т. 5. СПб.: Книгоиздат. т-во «Просвещение», 1911. С. 34). По этому изданию в рукописи указана 93-я страница, на которой описывается состояние героя во время проводов Зверкова, после «омерзительной» реакции на произнесённый им «спич», что наглядно иллюстрирует суть приведённой записи («...Нет, лучше досижу до конца! <...> Буду сидеть и пить, потому что вас за пешек считаю, за пешек несуществующих. Буду сидеть и пить... и петь, если захочу, да-с, и петь, потому что право такое имею... чтоб петь... гм»).

99. Фамилия автора и название работы подчёркнуты в рукописи. См.: Андреевский С.А. «Братья Карамазовы» // Андреевский С.А. Литературные чтения. Изд. 2-е. 1891. Статья 1888 года. В библиотеке профессора А.П. Скафтымова сохранилось переиздание этой книги: Андреевский С.А. Литературные очерки (3-е дополн. издание «Литературных чтений»), СПб., 1902. Здесь статья о «Братьях Карамазовых» (с. 34—115) испещрена пометками исследователя.

100. Андреевский С.А. Лермонтов // Андреевский С.А. Литературные чтения. Изд. 2-е. 1891. Статья 1889 года. Цитируется тезис с первой страницы статьи. В скафтымовском экземпляре книги в статье о Лермонтове (с. 197—227) есть пометки рукой исследователя.

101. Подчёркнуто в рукописи.

102. Цитируется тезис с первой страницы статьи.

103. Так начинается V глава.

104. Отправной тезис VI главы.

105. Последняя запись сделана на обороте, простым карандашом. Цитируется статья «Кроткий демонизм» из следующего издания: Розанов В.В. Религия и культура. СПб.: Меркушев. Изд. 2-е. 1901. Ср. с переизданием: «<...> сущность демонизма есть сущность отрицания; «дух небытия и отрицания, страшный и умный дух пустыни говорил мне», как проникновенно определил его Достоевский в «Братьях Карамазовых» (Легенда об Инквизиторе)» (Цит. по: Розанов В.В. Религия и культура: Сб. ст. // Розанов В.В. Религия. Философия. Культура / Сост. вступ. статья А.Н. Николюкина. М.: Республика, 1992. С. 155). См. в тексте романа: «Страшный и умный Дух, Дух самоуничтожения и небытия, — продолжал старик, — великий Дух говорил с Тобой в пустыне, и нам передано в книгах, что он будто бы «искушал» Тебя... Так ли это?» (Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 21 т. Т. 16. СПб.: Книгоиздат. т-во «Просвещение», 1911. С. 432). Ср. у В.В. Розанова: ««Страшный и умный дух, дух самоуничтожения и небытия — так начинает Инквизитор, — великий дух говорил с тобою в пустыне, и нам передано в книгах, что он будто бы искушал (курсив В.В. Розанова. — Н.Н.) тебя... Так ли это?» (Названная в рукописи розановская статья 1891 года цит. по: Розанов В.В. Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского. Опыт критического комментария. СПб., 1894. С. 107).

106. Запись — на четвертушке гладкой глянцевитой бумаги, простым карандашом, по дореформенной орфографии. Размер листа и его качество — точно такие же, как у начальных записей о чеховской «Чайке», сделанных на обороте, по всей видимости, беловой копии статьи о «Записках из подполья». На обороте — чисто.

107. Подчёркнуто в рукописи.

108. Кирпичников А.И. Достоевский и Писемский (опыт сравнительной характеристики) // Кирпичников А.И. Очерки по истории новой русской литературы. Т. 1. Изд. 2-е. М., 1903. С. 315—397.

109. Далее зачёркнуто: «себя».

110. Скобки даются в рукописи.

111. См. у Ф.М. Достоевского: «Но что же делать, когда мне осталось одно в мире: делать беспрерывный кейф! Не знаю, стихнут ли когда мои грустные идеи? Одно только состоянье и дано в удел человеку: атмосфера души его состоит из слияния неба с землёю; какое-то противузаконное дитя человек; закон духовной природы нарушен... Мне кажется, что мир наш — чистилище духов небесных, отуманенных грешною мыслью. Мне кажется, что мир принял значенье отрицательное и из высокой, изящной духовности вышла сатира. Попадись в эту картину лицо, не разделяющее ни эффекта, ни мысли с целым, словом, совсем постороннее лицо, что же выйдет? Картина испорчена и существовать не может! <...> У меня есть прожект: сделаться сумасшедшим. Пусть меня боятся, пусть лечат, пусть делают умным. — Ежели ты читал всего Гофмана, то наверно помнишь характер Альбана. Как он тебе нравится? Ужасно видеть человека, у которого во власти непостижимое, человека, который не знает, что делать ему, играет игрушкой, которая есть — Бог!» (Цит. по: Письма Ф.М. Достоевского к разным лицам // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т. 1. Биография, письма и заметки из записной книжки. СПб., 1883. С. 7—8). Профессор А.И. Кирпичников указывает это письмо и письмо от 31 октября того же года в сноске, обозначая выходные данные их публикации. См. фрагмент из второго послания к брату: «Друг мой! Ты философствуешь как поэт! <...> Что ты хочешь сказать словом знать? (курсив автора. — Н.Н.). Познать природу, душу, Бога, любовь... Это познаётся сердцем, а не умом. <...> Мысль зарождается в душе» (Там же. С. 10). «Я давно не испытывал взрывов вдохновенья...» (Там же. С. 11).

112. Кирпичников А.И. Указ. раб. С. 324.

113. В рукописи, видимо, описка: у А.И. Кирпичникова сноска на 33-ю страницу. См. письмо брату Михаилу от 24 марта 1845 года: «Но как бы то ни было, а я дал клятву, что, коль и дозарезу будет доходить, — крепиться и не писать на заказ. Заказ задавит, загубит всё. Я хочу, чтобы каждое произведение моё было отчётливо хорошо. Взгляни на Пушкина, на Гоголя. Написали немного, а оба ждут монументов» (Письма Ф.М. Достоевского к разным лицам... С. 32—33).

114. У А.И. Кирпичникова ссылка на письма — в сноске. См. письмо брату Михаилу от 4 мая 1845 года: «Итак, я решил обратиться к журналам и отдал мой роман за бесценок — разумеется, в «Отечественные записки». Дело в том, что «Отечественные записки» расходятся в 2500 экземплярах, следовательно, читают их по крайней мере 100.000 человек. Напечатай я там — моя будущность литературная, жизнь — всё обеспечено. Я вышел в люди. <...> Я в октябре перепечатаю его на свой счёт, уже в твёрдой уверенности, что роман раскупят те, которые покупают романы» (Письма Ф.М. Достоевского к разным лицам... С. 35).

115. В рукописи слово обведено простым же карандашом.

116. У А.И. Кирпичникова — примечание к следующему предложению: «Достоевский до несчастья был не только оригинальный и крупный писатель, но и на редкость хороший человек: безукоризненно честный, правдивый, отзывчивый на чужое горе до полного забвения собственных интересов» (Кирпичников А.И. Указ. раб. С. 335). Свидетельства Ризенкампфа об отзывчивости Ф.М. Достоевского — у О.Ф. Миллера, к примеру: «Каждого бедняка, приходившего к доктору за советом, он готов был принять, как дорогого гостя. «Принявшись за описание быта бедных людей, — говорил он как бы в оправдание, — я рад случаю ближе познакомиться с пролетариатом столицы»» (Миллер О.Ф. Материалы для жизнеописания Ф.М. Достоевского // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т. 1. Биография, письма и заметки из записной книжки. СПб., 1883. С. 51, а также — с 48-й страницы по 54-ю).

117. Незакавыченная цитата — см.: Батюшков Ф.Д. Фёдор Михайлович Достоевский // История русской литературы XIX века: В 5 т. Т. IV / Под ред. Д.Н. Овсянико-Куликовского. М.: Изд-ва «Мир», 1909. С. 287. Ср.: «<...> независимо от наблюдений внешней жизни, у Достоевского был и другой источник для творчества, заключающийся в наблюдениях своей личной психической жизни. В нём с особенной силою была развита способность, которая, по его мнению, характеризует всякого русского человека — способность чувствовать чужое чувство, и, благодаря ей, ему удавалось подметить и выразить такие явления внутреннего мира, которые для других наблюдателей оказывались недоступными» (Из статьи Вл. Случевского «Достоевский и внушение» // Книжки недели. 1893. № 1. Цит. по: Зелинский В.А. Критический комментарий к сочинениям Ф.М. Достоевского: Сб. критич. ст. Часть первая. Изд. 4-е. М., 1907. С. 534. Книга из библиотеки А.П. Скафтымова).

118. Незакавыченная цитата, в скобках — сжатое изложение существа батюшковского сравнения, следующего за приведёнными выше словами: «Вывод, обратный тому, например, к которому Монтень, тоже принявший за базу своих рассуждений изучение психических свойств людей: оно привело его к утверждению относительности всех наших понятий и представлений, привело к скептицизму. Конечно, и Достоевский должен был через это пройти, но сила сомнений и даже сила отрицаний лишь увеличила в нём жажду веры, томление по незыблемому, абсолютному. Всё то же шатовское: «я... буду верить»» (См.: Батюшков Ф.Д. Указ. работа. С. 287—288).

119. Вторая часть главы о Ф.М. Достоевском в названной «Истории русской литературы». У Ф.Д. Батюшкова: «Априорные прозрения (от «Бедных людей» до катастрофы)».

120. Батюшков Ф.Д. Указ. раб. С. 288. Предложение заканчивается следующим образом: «<...> и недаром Белинский, по прочтении «Бедных людей», задал автору вопрос, понимает ли он сам значение им написанного? Выводы делались другими». В скобки заключён А.П. Скафтымовым фрагмент предыдущего предложения.

121. В главе: «Добролюбов, со своей точки зрения социальной критики, дополняет, комментирует, тщательно выискивая в повести Достоевского какие-либо намёки на то, что могло бы служить опорой для изобличения общественной неправды. Но во всех «Бедных людях» он нашёл только одну фразу, в которой звучит еле слышимый протест приниженного Макара Алексеевича Девушкина» (Там же. С. 288—289). Из статьи Н.А. Добролюбова «Забитые люди», 1861 г.: «Г. Достоевский в первом же своём произведении явился замечательным деятелем того направления, которое назвал я по преимуществу гуманическим. В «Бедных людях», написанных под свежим влиянием свежих сторон Гоголя и наиболее жизненных идей Белинского, г. Достоевский со всею энергией и свежестью молодого таланта принялся за анализ поразивших его аномалий нашей бедной действительности и в этом анализе умел выразить свой высокогуманный идеал» (Цит. по: Зелинский В.А. Указ. раб. С. 42). Далее: «Но вот в том-то и заслуга художника: <...> в забитом, потерянном обезличенном человеке он отыскивает и показывает нам живые, никогда не заглушимые стремления и потребности человеческой природы, вынимает в самой глубине души запрятанный протест личности против внешнего, насильственного давления и представляет его на наш суд и сочувствие» (Там же. С. 370). Профессор Н. Булич заостряет внимание на социально значимой подоплёке приведённых суждений: «Добролюбов в своей критике пытался указать на связь характеров Достоевского с действительностью, и был убеждён, что они выросли в жизни. Он шёл даже дальше; он поднимал вопрос: «отчего эти характеры доведены до такой степени унижения, пошлости и ничтожества, отчего они образуются в значительной массе, какие общие условия развивают в человеческом обществе инерцию, в ущерб деятельности и подвижности сил?», но для решительных ответов на эти вопросы, по его собственным словам, «ещё время не пришло»» (Из статьи «Достоевский и его сочинения», Казань, 1881 г. Там же. С. 485). См. также: «Глубокое чувство общественной неправды, хотя и в самой безобидной форме, высказалось в его (Ф.М. Достоевского. — Н.Н.) первой повести «Бедные люди»» (Из «Трёх речей» (1884 г.), посвящённых В.С. Соловьёвым писателю. Там же. С. 116).

122. В главе: «Чувство человеческого достоинства вовсе не окончательно заглушено в Макаре Алексеевиче, несмотря на всё его смирение, а душевная красота, которая придаёт ему такое обаяние, словно как бы органически сливается с его не особенно развитыми умственными способностями» (Батюшков Ф.Д. Указ. раб. С. 289). См. из статьи В.Г. Белинского «Петербургский сборник», 1846 г.: «Многие могут подумать, что в лице Девушкина автор хотел изобразить человека, у которого ум и способности придавлены, приплюснуты жизнью. Была бы большая ошибка думать так. Мысль автора гораздо глубже и гуманнее: он в лице Макара Алексеевича показал нам, как много прекрасного, благородного и святого лежит в самой ограниченной человеческой натуре» (Цит. по: Зелинский В.А. Указ. раб. С. 357). См. у Н.А. Добролюбова: «Макар Алексеевич нашёл возможность удовлетворить доброте своего сердца, быть полезным для любимого существа, и потому в нём всё больше и яснее развивается гуманное сознание, понятие об истинном человеческом достоинстве» (Зелинский В.А. Указ. раб. С. 414). Критик усматривает эти состояния, проявления и в других героях Ф.М. Достоевского: «Можно стереть человека, обратить в грязную ветошку, но всё-таки где-нибудь, в самых грязных складках этой ветошки сохранится и чувство, и мысль, — хоть и безответные, незаметные, но всё же чувство и мысль. <...> И в этом-то пробуждении человеческого сознания он всего более заслуживает наше сочувствие, и возможностью подобных сознательных движений он искупает ту противную, апатичную робость и безответность, с которою всю жизнь подставляет себя чужому произволу и обиде» (Там же. С. 425, 427). «Чувство собственного достоинства» и другие «положительные свойства у наиболее приниженных судьбою» героев Ф.М. Достоевского были замечены целым рядом критиков: Н. Буличем (Там же. С. 388, 390), О. Миллером (Там же. С. 378), Е. Марковым (Там же. С. 384—385), Арс. Введенским (Там же. С. 393—394) и др.

123. Далее — на обороте.

124. Батюшков Ф.Д. Указ. раб. С. 290. Продолжение цитаты: ««Гуманическое направление», которое придумал Добролюбов, в сущности весьма мало соответствует действительному содержанию произведений Достоевского за этот период, и, странным образом, только теперь, пережив творчество Чехова, мы как бы ближе подходим к пониманию этих художественных опытов Достоевского — «Двойник», «Прохарчин» <...> и сами они стали нам как бы ближе» (Там же. С. 290).

125. См.: «В произведениях г. Достоевского мы находим одну общую черту, более или менее заметную во всём, что он писал: это боль о человеке, который признаёт себя не в силах, или, наконец, даже не вправе быть человеком, настоящим, полным, самостоятельным человеком, самим по себе. «Каждый человек должен быть человеком и относиться к другим, как человек к человеку», — вот идеал, сложившийся в душе автора помимо всяких условных и партиальных воззрений, по-видимому, даже помимо его собственной воли и сознания, как-то a priori, как что-то составляющее часть его собственной натуры» (Цит. по: Зелинский В.А. Указ. раб. С. 38—39. Из статьи Н.А. Добролюбова «Забитые люди», 1861 г.). См. также: «Он (Ф.М. Достоевский, образом Макара Девушкина. — Н.Н.) как бы хотел сказать, и не только сказать, но и силою анализа души человеческой показать, что бедность, неразвитость ума, отсутствие знаний и т. п. ещё не лишает человека драгоценных человеческих качеств, присущих душе человеческой <...> Здесь в зародыше перед нами уже общая идея Достоевского, получившая в позднейших произведениях сильное и широкое развитие» (Цит. по: Зелинский В.А. Указ. раб. С. 395—396. Из статьи А.И. Введенского «Общественное самосознание в русской литературе», СПб., 1900 г.)

126. В главе: «Достоевский не преследовал никакой тенденции; он именно производил опыты над разными индивидуальными случаями в среде, ставшей предметом его особых наблюдений, пробовал свои силы в описании различных переживаний и душевных состояний, впервые рискнув даже на изображение патологических случаев. Конечно, к этому его отчасти влекло вследствие субъективных причин. <...> Достоевский имел в себе самом источник наблюдений некоторых анормальных психических явлений, и призвание писателя рано научило его объективировать свои душевные состояния, чтобы обратить их в предмет художественного воспроизведения. Он впервые попытался это сделать в фантастической повести «Двойник»» (Батюшков Ф.Д. Указ. раб. С. 290).

127. Ф.Д. Батюшков приводит высказывание В.Г. Белинского из статьи «Взгляд на русскую литературу 1846 года» — о «существенном недостатке» повести «Двойник»: «Фантастическое в наше время может иметь место только в домах умалишённых, а не в литературе, и находиться в заведывании врачей, а не поэтов» (Цит. по: Зелинский В.А. Указ. раб. С. 403). Автор главы комментирует приведённую оценку: «В наше время, теперь, вряд ли кто-то подписался бы под таким приговором. Чеховский «Чёрный монах» научил нас иной точке зрения на искусство, и с иными требованиями и ожиданиями подходим мы к литературе» (Батюшков Ф.Д. Указ. раб. С. 291).

128. В главе: «Припомним ещё два объяснения, предложенные критиками по поводу «Двойника», оба несостоятельные, несмотря на имена их авторов. Добролюбов искал в повести обличительной тенденции и старался наивозможно рационализировать повествование, на том-де основании, что если человек сходит с ума, то должна быть этому причина, а в литературном произведении эта причина должна иметь общественный характер. <...> Н.К. Михайловский остался недоволен таким объяснением, которое последовательно нельзя провести через всю повесть, и придумал другое: Достоевский, дескать, просто выдумал двойника, чтобы доставить Голядкину лишний повод мучений, выдумал по свойствам своего жестокого таланта...» (Там же. С. 291, разрядка в тексте. — Н.Н.) В статье 1882 г. «Жестокий талант» Н.К. Михайловский определяет своё отношение к существу добролюбовской трактовки «Двойника»: «История создала табель о рангах и весь тот общий порядок, горячий протест против которого представляет вся статья Добролюбова» (Цит. по: Зелинский В.А. Указ. раб. С. 525). В полемическом ключе и резюме Н.К. Михайловского: «Добролюбов так скомбинировал картины, сцены, характеристики, образы Достоевского, что из всего этого вышло какое-то не совсем определённое, но во всяком случае отрицательное отношение к тому общему порядку вещей на Руси (тогдашней), который создаёт униженных и оскорблённых, принижает личность до тупой покорности или какого-то не то жалкого писка, не то безумного бреда, исправляющего должность протеста. В этом, собственно, состоит весь смысл статьи Добролюбова» (Там же. С. 529).

129. Это и следующее предложения вписаны простым же карандашом, в два ряда, в свободную часть строки. В главе: «Голядкин — до некоторой степени продукт среды, но таким же продуктом является и его антитеза — господин Прохарчин» (Батюшков Ф.Д. Указ. раб. С. 291). «Господин Прохарчин, — в оценке Н.А. Добролюбова, — как забитый, запуганный человек ясен; о нём и распространяться нечего» (Цит. по: Зелинский В.А. Указ. раб. С. 421).

130. Подчёркнуто в рукописи. Анализ «петербургской поэмы» «Двойник» в ключе заглавной идеи критика о «жестоком таланте» писателя предваряется у Н.К. Михайловского следующим высказыванием: «Достоевский чрезвычайно интересовался различными проявлениями жестокости и необыкновенно тонко понимал то странное, дикое, но несомненно сильное наслаждение, которое некоторые люди находят в ненужном мучительстве» (Цит. по: Зелинский В.А. Указ. раб. С. 502). Далее читаем: «Зачем же понадобился второй господин Голядкин? Единственно затем, чтобы построить для Голядкина второй этаж мучений, вычурных, фантастических, невозможных, и мучительно пощекотать ими нервы читателя. <...> Единственно по жестокости таланта Достоевского» (Там же. С. 504).

131. В главе: «Причину сумасшествия Голядкина мы вряд ли в состоянии выяснить. Конечно, возможно делать всякого рода предположения» (Батюшков Ф.Д. Указ. раб. С. 292). Н.А. Добролюбову она видится следующим образом: «Голядкин мучится и сходит с ума вследствие неудачного разлада бедных остатков его человечности с официальными требованиями его положения» (Цит. по: Зелинский В.А. Указ. раб. С. 414). Далее критик выявляет «основу его помешательства»: «Он группирует всё подленькое и житейски ловкое, всё гаденькое и успешное, что ему приходит в фантазию; но отчасти практическая робость, отчасти остаток где-то в далёких складках скрытого нравственного чувства препятствуют ему принять все придуманные им пронырства и гадости на себя, и его фантазия создаёт ему «двойника»» (Там же. С. 416). Н.К. Михайловский, оспаривая «объяснение, придуманное Добролюбовым для «идеи» «Двойника»», называет его «в высшей степени любопытным», «чрезвычайно тонким и умным» (Там же. С. 524—525) и замечает, что «Голядкин № 2, «двойник», не есть только плод расстроенного воображения Голядкина № 1» (Там же. С. 525). С точки зрения критика, «в живом, реальном двойнике Голядкина, появление которого безмерно увеличило мучения несчастного титулярного советника, не виноваты ни природа, ни история, а виноват исключительно автор» (Там же. С. 526). Ср. с взглядом доктора на творчество «великого мастера в области изображения аномальных душевных явлений» (Там же. С. 294): «Как бесспорный факт нужно считать то, что в каждом случае помешательства действует целая совокупность причин, и сравнительно ничтожную между ними роль играют нравственные причины; это, по-видимому, хорошо было известно Достоевскому, по крайней мере, он всегда указывает на этот факт, если говорит о причине помешательства своих героев» (Из статьи В.Ф. Чижа «Достоевский как психопатолог», 1884 г. Там же. С. 296—297). См. у А.И. Кирпичникова: «Психологическая причина сумасшествия (у Поприщина и Голядкина. — Н.Н.) одна и та же: раздражённое самолюбие и самомнение; проявление одно и то же — галлюцинация» (Кирпичников А.И. Указ. раб. С. 331).

132. Далее — на следующей странице.

133. Батюшков Ф.Д. Указ. раб. С. 292. В рукописи пропущено слово «уже» после «так ли», вместо «основание» написано: «содержание».

134. Батюшков Ф.Д. Указ. раб. С. 293. См.: «Он (талант Ф.М. Достоевского. — Н.Н.) не поражает тем знанием жизни и сердца человеческого, которое даётся опытом и наблюдением: нет, он знает их и притом глубоко знает, но a priori, следовательно, чисто поэтически, творчески. Его знание есть талант, вдохновение» (Цит. по: Зелинский В.А. Указ. раб. С. 36. Фрагмент из статьи В.Г. Белинского 1846 года «Петербургский сборник»).

135. Батюшков Ф.Д. Указ. раб. С. 293. Предложение следует за приведённым выше и заканчивается следующим образом: «<...> природы, к которой автор жадно присматривается, стараясь познать, прочувствовать её разные проявления в моменты душевных кризисов». Н.А. Добролюбов в своё время вопрошал: «Отчего же пробуждённое на миг сознание засыпает снова так скоро? Отчего человеческие инстинкты и чувства так мало проявляются в практической деятельности, ограничиваясь больше вздохами да пустыми мечтами? Да оттого и есть, что у людей, о которых мы говорим, уж характер такой. Ведь, будь у них другой характер, — не могли бы они и быть доведены до такой степени унижения, пошлости и ничтожества» (Цит. по: Зелинский В.А. Указ. раб. С. 428).

136. В главе: «В этот же ранний период своей деятельности, ещё не выработав определённой философии, <...> Достоевский подошёл впервые к теме о преступном человеке, с сильной волей, порабощающей чужие воли, а в то же время человеке болезненном, подверженном мучительным припадкам» (Батюшков Ф.Д. Указ. раб. С. 293).

137. Справа, снизу вверх вставлено: «преступник». Рассмотрению этого Ф.Д. Батюшков уделяет специальное внимание.

138. В главе: «Эта любовь-жалость Ордынова к Катерине — прообраз отношений князя Мышкина к Настасье Филипповне в «Идиоте»» (Батюшков Ф.Д. Указ. раб. С. 293).

139. «<...> в «Хозяйке» Достоевский, в общем, всё-таки сделал уклон в несвойственный ему условный род литературы и снова стал самим собою, лишь принявшись за «Белые ночи» и «Неточку Незванову»» (Батюшков Ф.Д. Указ. раб. С. 293—294). См. замечание в статье В.Г. Белинского «Взгляд на русскую литературу 1847 года»: «<...> нам только показалось, что автор хотел попытаться помирить Марлинского с Гофманом, подболтавши сюда немного юмору в новейшем роде и сильно натеревши всё это лаком русской народности. <...> Во всей этой повести нет ни одного простого и живого слова или выражения: всё изысканно, натянуто, на ходулях, поддельно и фальшиво» (Цит. по: Зелинский В.А. Указ. раб. С. 407). Профессор Н. Булич называет «странный язык в разговорах действующих лиц» повести «Хозяйка» «безжизненною подделкою под народную речь» (Там же. С. 488. Из статьи Н. Булича «Достоевский и его сочинения», Казань, 1881 г.).

140. В главе: «Поэт-Достоевский дал себя всего почувствовать в «Белых ночах». И то бескорыстие сердечной привязанности, которое в Макаре Алексеевиче Девушкине казалось результатом умаления личности в «забытом человеке» (скорее всего — «забитом». — Н.Н.), проявилось в новом освещении у героя «Белых ночей», этого странного мечтателя, выслушивающего повесть любви к другому от той, которую он сам любит» (Батюшков Ф.Д. Указ. раб. С. 294).

141. В главе: «Много стихийного в натуре человека, нелогичного, необъяснимого по законам разума, и вот перед нами трагическая судьба талантливого артиста, скрипача Ефимова» (Батюшков Ф.Д. Указ. раб. С. 294).

142. В главе: «<...> история, в которой автор с необыкновенной смелостью ставил уже тогда вопросы, показавшиеся совсем новыми в современной литературе с тех пор, как заговорили о «Пробуждении весны» Ведекинда. Достоевский многое предугадал и в этой области» (Батюшков Ф.Д. Указ. раб. С. 294—295). Франк Ведекинд (1864—1918) — немецкий поэт и драматург, предшественник экспрессионизма. Его «детская трагедия» «Пробуждение весны» (1891) — о первой встрече молодого поколения с «загадками» пола — вышла в России в нескольких переводах в 1906—1908 годах и в те же годы была поставлена на сцене.

143. Именно так называется третья часть главы, в подзаголовке которой: «Бытовые очерки, «Записки из Мёртвого дома», «Униженные и оскорблённые»» (Батюшков Ф.Д. Указ. раб. С. 295).

144. В главе: «<...> в течение почти десяти лет, насильственно выхваченный из нормальных условий жизни, поставленный в невозможность продолжать творческую работу, он поневоле весь ушёл в наблюдение, приобрёл знание и тот опыт, в которых Белинский отказывал ему при оценке произведений первого периода его деятельности» (Батюшков Ф.Д. Указ. раб. С. 297). См. также у В.В. Розанова: «Громадная сфера для наблюдений открылась ему здесь (в каторге. — Н.Н.); и продолжительное время одиночества — для размышлений. Здесь видел он человека обнажённым, голым; видел его в неистощимом разнообразии душевных типов; наконец — в падении, среди которого ясно можно было различить, как образ божий всё-таки не снят ни с одного из них» (Розанов В.В. Ф.М. Достоевский (Критико-биографический очерк) // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 12 т. Т. 1. Ч. 1. Повести и рассказы. СПб.: Изд-е А.Ф. Маркса, 1894. С. XVI). Автор вступительной статьи размышляет над вопросами, относящимися к психологии творчества: «Как, однако, художник достигает этой силы научения и в чём вообще значение гения в истории? Не в другом чём, как в обширности духовного опыта, которым он превосходит других людей, зная то, что порознь рассеяно в тысячах их, что иногда скрывает в самых тёмных, невысказывающихся характерах; знает, наконец, и многое такое, что никогда ещё не было пережито человеком, и только им, в необъятно богатой его внутренней жизни, было уже испытано, измерено и оценено. Можно сказать, что в то время, как другие люди по преимуществу только существуют, гений — по преимуществу живёт (курсив в тексте. — Н.Н.), то есть он никогда не остаётся всё тем же, разные душевные состояния слагаются в нём и разлагаются, миры созданий проходят через его сердце, — и всё это без сколько-нибудь прочного, уловимого отношения к действительности» (Там же. С. VI—VII). См. об этом же периоде жизни писателя у А.И. Кирпичникова: «Достоевский усиленно работал умом и сердцем, зорко присматриваясь к окружающим его людям, старательно изучая их и анализируя, и он вынес из каторги такое знание русского человека, какое имели немногие, и вынес наиболее художественное, единственное своё классическое (разрядка в тексте. — Н.Н.) произведение — «Записки из Мёртвого дома»» (Кирпичников А.И. Указ. раб. С. 336—337). Далее — на обороте.

145. Останавливаясь на отношении писателя к фурьеризму, Ф.Д. Батюшков ссылается на «Показания Ф.М. Достоевского в деле Петрашевского»: «Фурьеризм — система мирная; она очаровывает душу своею изящностью, обольщает сердце тою любовью к человечеству, которая воодушевляла Фурье, когда он составлял свою систему, <...> воодушевляет любовью к человечеству. В системе этой нет ненавистей. Реформы политической фурьеризм не полагает (В скафтымовском экземпляре книги два этих предложения подчёркнуты красным карандашом, пометки им — на протяжении всего фрагмента о фурьеризме. — Н.Н.). <...> Но, без сомнения, эта система вредна. <...> как ни изящна она, она всё-таки утопия самая несбыточная. Но вред, производимый этой утопией, если позволят мне так выразиться, более комический, чем приводящий в ужас. <...> фурьеризм на нашей почве может только существовать или в неразрезанных листах книги, или в мягкой, незлобивой, мечтательной душе, но не иначе как в форме идиллии» (Цит. по: Показания Ф.М. Достоевского в деле Петрашевского // Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников, письмах и заметках. Составил Ч. Ветринский (В.Е. Чешихин). М.: Изд-е Т-ва И.Д. Сытина, 1912. С. 321—322).

146. «На Западе, во Франции, в эту минуту всякая система, всякая теория вредна для общества; ибо голодные пролетарии в отчаянии хватаются за все средства и из всякого средства готовы сделать себе знамя. <...> фурьеризм с своею настойчивою необходимостью в настоящее время у нас, между которыми нет пролетариев, был бы уморительно смешон» (Там же. С. 321—322). Ф.Д. Батюшков по этому поводу замечает: «<...> основанием такого утверждения Достоевского (о комичности деятельности фурьеристов в России. — Н.Н.) служит положение, что у нас «нет пролетариев», положение спорное по тому значению, которое можно придать термину, распространимому и на полуголодное население «мирян» с нищенскими наделами, и на ничем не обеспеченных городских мещан-ремесленников, при малейшей аварии обращающихся в действительных пролетариев» (Батюшков Ф.Д. Указ. раб. С. 296).

147. Далее зачёркнуто: «петрашевцев». О.Ф. Миллер сообщает: «На собраниях, происходивших у Петрашевского, <...> завёлся, хотя и не вдруг, обычай руководить прениями по поводу рефератов, при помощи президента. Рефераты читались, между прочим, такие, как об атеизме, об освобождении крестьян и т. п.» (См.: Миллер О.Ф. Материалы для жизнеописания Ф.М. Достоевского... С. 96).

148. Ф.М. Достоевский признавался: «Но я был вызван на этот литературный спор, темой которого, с моей стороны, было то, что искусство не нуждается в направлении, что искусство само себе целью, что автор должен только хлопотать о художественности, а идея придёт сама собою, ибо необходимое условие художественности» (См.: Показания Ф.М. Достоевского в деле Петрашевского... С. 317). На эти «показания» и ссылается Ф.Д. Батюшков (Там же. С. 296).

149. Писатель свидетельствовал: «Я говорил (у Петрашевского. — Н.Н.) три раза: два раза я говорил о литературе и один раз о предмете вовсе не политическом, о личности и о человеческом эгоизме (курсив в тексте. — Н.Н.) (Там же. С. 309). Именно это качество выделяет он в натуре руководителя кружка, давая «отчётливый ответ» на один из «следующих пунктов: 1) О том, каков характер Петрашевского как человека вообще и как политического человека в особенности» (Там же. С. 306—307).

150. «Что же касается до второй темы, — уточняет в своих «показаниях» Ф.М. Достоевский, — о личности и эгоизме (курсив автора. — Н.Н.), то в ней я хотел доказать, что между нами более амбиции, чем настоящие человеческие достоинства, что мы сами впадаем в самоумаление, в размельчение личности и от мелкого самолюбия, от эгоизма и от бесцельности занятий. Эта тема чисто психологическая» (Там же. С. 317). Ф.Д. Батюшков цитирует эти «показания» (Там же. С. 297).

151. Исправлена последняя буква, глагол прошедшего времени стал глаголом будущего, как у Ф.Д. Батюшкова.

152. Батюшков Ф.Д. Указ. работа. С. 297. См. в «Материалах...» О.Ф. Миллера о рубеже 1850-х — 1860-х годов: «Роман отложил он писать до возвращения в Россию. «В нём идея довольно счастливая, характер новый, ещё нигде не являвшийся. Но так как этот характер, вероятно, теперь в России в большом ходу в действительной жизни, особенно теперь, судя по движению и идеям, которыми все полны, то я уверен, что я обогащу мой роман новыми наблюдениями, возвратясь в Россию». <...> Тогда основа этого «современного типа» должна быть вычитана Фёдором Михайловичем из только что раскрывшихся перед ним журналов — в связи с личными воспоминаниями о «мечтателях» 40-х годов» (Цит. по: Миллер О.Ф. Материалы для жизнеописания Ф.М. Достоевского... С. 154—155). Далее упоминаются «Записки из Мёртвого дома» как «появившиеся под непосредственным влиянием сибирских дум» (Там же. С. 155). «Немало автобиографического интереса» отмечает О.Ф. Миллер и в романе «Униженные и оскорблённые» (Там же. С. 160). Об автобиографической основе целого ряда произведений указанного периода говорит и В.В. Розанов. Упоминая «Игрока», «замечательного тем, что здесь в характере лица, ведущего от своего имени рассказ, есть много биографического», автор вступительной статьи поясняет в сноске: «Подобные биографические черты, чрезвычайно значащие для объяснения душевного склада самого Достоевского, мы ещё находим в «Униженных и оскорблённых» (и его прототипе — «Белых ночах»), «Идиоте» и «Записках из подполья»; можно сказать, что повсюду <...> в самом художественном творчестве он является с чертами которого-нибудь из главных выведенных здесь лиц» (Розанов В.В. Ф.М. Достоевский (Критико-биографический очерк)... С. XIX).

153. См. у В.Г. Белинского: «Скажем только, что это талант необыкновенный и самобытный, который сразу, ещё первым произведением своим, резко отделялся от всей толпы наших писателей, более или менее обязанных Гоголю направлением и характером, а потому и успехом своего таланта. Что же касается до его отношений к Гоголю, то если его, как писателя с сильным и самостоятельным талантом, нельзя назвать подражателем Гоголя, то и нельзя не сказать, что он ещё более обязан Гоголю, нежели сколько Лермонтов обязан был Пушкину» (Цит. по: Зелинский В.А. Указ. раб. С. 36). О.Ф. Миллер, цитируя строки из письма Ф.М. Достоевского начала 1847 года к брату — с «сожалением об участи» его, в тот момент вместе с семьёй находящемуся «среди остзейских немцев» («Подлецы они со своим водевильным земным счастьем. Подлецы они!»), — комментирует их следующим образом: «Строки эти заключают в себе несомненно тот протест отрицательного характера, какой хотел по преимуществу вычитать ещё из «Бедных людей» Белинский. Тут уже осуждается «монастырское самоограничение», тогда как там Достоевский несомненно видел положительную (курсив автора. — Н.Н.) черту в том, что Девушкин совестился курить табак, когда Варенька не имела и самого необходимого. Судя по приведённым строкам письма, надо думать, что Белинский возымел тогда решительное влияние на Достоевского» (Миллер О.Ф. Материалы для жизнеописания Ф.М. Достоевского... С. 72). На полях цитируемый фрагмент отмечен синим карандашом, скорее всего — рукой А.П. Скафтымова. Точно так же будет отмечен ещё один фрагмент, развивающий высказанное наблюдение: «Влияние, очевидно, было взаимное: романиста на критика и критика на романиста. Влиянию Достоевского на Белинского, как мы видели, должно быть приписано то, что критик, наконец, разглядел в Макаре Алексеевиче Девушкине и его положительную сторону (впоследствии опять отошедшую на второй план у Добролюбова в его «Забитых людях»)» (Там же. С. 76).

154. Далее зачёркнуто: «Гуманизм».

155. Далее зачёркнуто: «40-х годов».

156. Сноска со звёздочкой — в рукописи.

157. Этот пункт отдельной строкой вносится в структуру вводной лекции к спецкурсу по Л. Толстому, который А.П. Скафтымов читал с 1944-го по 1951-й год. С целью выяснения того, «что нового внёс в литературу Толстой», лектор определяет эту структуру следующим образом: «О реализме Пушкина. О реализме Лермонтова. О реализме Гоголя. Русская филологическая школа. Невыработанность в способах реалистического письма. Недостаточность прежних способов психологического рисунка для новых литературных задач. <...> Психологический рисунок в ранних повестях Достоевского. Эволюция, пережитая Тургеневым. Требования реализма в литературной критике (Белинский)» (Цит. по: Куликова Е.И. Александр Павлович Скафтымов. Спецкурсы и спецсеминары // Методология и методика изучения русской литературы и фольклора... С. 135).

158. Далее зачёркнуто: «традицией».

159. Далее зачёркнуто: «Гоффмана» (так в рукописи. — Н.Н.). Об увлечении Ф.М. Достоевского «чистокровным романтиком» — у А.И. Кирпичникова, который ссылается на письмо будущего писателя к брату: «в летние вакации» 1838 года им, среди многого другого, прочтён «весь Гофман русский и немецкий» (Кирпичников А.И. Указ. раб. С. 322). Далее: «Я глубоко убеждён, что на «Двойник» и другие повести Достоевского этого периода, а отчасти и на способ изложения его великих романов) имел влияние самый талантливый и популярный у нас из немецких романтиков — Гофман. Достоевский подобно ему отмежевал себе особую психическую область, действительно очень интересную: область неопределённых и несогласных чувств и стремлений, необыкновенных, болезненных ощущений, предчувствий, противоречий мысли и слова, мысли и дела, раздвоения человеческой личности и прочее. В «Двойнике» я вижу непосредственное, хотя, может быть, и несознанное самим автором, влияние «Крошки Цахеса»» (Там же. С. 332).

160. После тире — зачёркнуто: «Утопический социализм. Петрашевцы. Ссылка Д<остоевско>го».

161. Далее зачёркнуто: «Его учителя».

162. См.: Дневник молодости Льва Николаевича Толстого. Изд. первое, под ред. В.Г. Черткова. Т. I. 1847—1852. С портретом 1851 г. М., 1917. С. 72. Запись от 11 июня 1851 года. Кавказ. Старый Юрт.

163. Там же. С. 101. Запись от 30 марта 1852 года.

164. Здесь и далее подчёркнуто в рукописи.

165. Эйхенбаум Б.М. Молодой Толстой. Пб.; Берлин, 1922. С. 121.

166. Страница без пагинации, исписана простым карандашом.

167. Вставлено над зачёркнутым «существенным».

168. Далее зачёркнуто: «какую-либо более».

169. Конец слова со знаком вопроса очерчен полукругом, красными чернилами.

170. Далее зачёркнуто: «не имеет предпочтения перед».

171. Далее зачёркнуто: «и наоборот».

172. «В сознании» вставлено сверху.

173. Такой же значок красными чернилами, как в конце предыдущего абзаца, но зачёркнутый.

174. Далее красными чернилами зачёркнуто: «Но», первая буква следующего слова красными же чернилами исправлена на прописную.

175. Далее густо зачёркнуто несколько слов.

176. «В чувствах» вставлено сверху.

177. Предложение вставлено между строк. Далее — запись в скобках, зачёркнутая построчно и целиком одной чертой наискосок: «(Сталкивающиеся чувства, т. е. разные чувства, противоречивые, противоположные друг другу, всё же томили и разламывали)».

178. Далее зачёркнуто: «иначе отчего не было бы, чего он обычно стыдится, или в одних случаях...».

179. Над зачёркнутым «для того».

180. Над зачёркнутым «нужно было».

181. «Как мы заметили» введено большой птичкой.

182. Здесь и далее подчёркнуто в рукописи. Фрагмент, начинающийся со слова «Ведь», отделён от предыдущего квадратной скобкой и одной чертой, наискосок, красными чернилами, как и запись в круглых скобках, зачёркнут.

183. Страница без пагинации, исписана простым карандашом.

184. «Для того, чтобы» вставлено сверху.

185. Далее зачёркнуто: «Дело лишь в том, что в сознании не находилось опоры, и отличить».

186. Предложение вписано между зачёркнутых строк. Фрагмент записи на верхней части листа перечёркнут двумя косыми чертами, красными чернилами.

187. Вставлено перед началом предложения.

188. Далее зачёркнуто: «в сознании».

189. Предложение вставлено сверху.

190. Далее зачёркнуто: «На этот р<аз>».

191. Далее зачёркнуто: «(Вот тут-то опять выдвигается «тщеславие», оно и толкало героя в его противоречия и контрасты. Но для того, чтобы (опять не быть голословным. — зачёркнуто. — Н.Н.) себя не компрометировать голословностью, дальнейшее)». Предложение в скобках перечёркнуто одной косой чертой, карандашом.

192. Далее зачёркнуто: «(кот<орый> в функ<ции> не увидел».

193. Далее зачёркнуто: «рассказа». Первоначально было: «Каждый рассказ», уточнение относительно «психологической функции», вставленное поверх строки, изменило падеж следующих слов.

194. После «поступка» — вставлено сверху.

195. Запись обрывается. Два предложения, последних на странице, зачёркнуты четырьмя перпендикулярными чертами, красными чернилами.

196. Далее зачёркнуто: «гл<авным> обр<азом>».

197. Далее зачёркнуто: «(чуткость к собственному достоинству)».

198. Далее зачёркнуто: «(В его мыслях и переживаниях обнаруживается, каким должно оказаться восприятие мира)».

199. Два слова — вставка сверху.

200. Вставлено над зачёркнутым: «человеку».

201. Перед этим зачёркнуто: «А главное».

202. Далее зачёркнуто: «и принуждённый жить в нём».

203. Далее зачёркнуто: «не сможет, не в состоянии».

204. Предложение в скобках зачёркнуто косыми чертами.

205. Перед этим зачёркнуто: «Человек» и вставленное над ним «Сознание».

206. Далее зачёркнуто: «сознание отказывается определить нормы участия человека в жизни».

207. Далее зачёркнуто: «противоречивых».

208. Далее зачёркнуто: «безнадёжных колебаниях».

209. Далее зачёркнуто: «и безысходной».

210. Предложение в скобках зачёркнуто косыми чертами.

211. Перед этим зачёркнуто: «Неустранимо». Таким образом, продолжается предложение, начатое до фрагмента в скобках.

212. Далее зачёркнуто красными чернилами: «неизбежно».

213. Вставлено над зачёркнутым: «отказывается от добровольной активности».

214. Вставлено сверху над следующими словами.

215. Местоимение вставлено сверху.

216. Далее зачёркнуто: «участия в жизни мира».

217. Вставлено сверху.

218. Вставка сверху, подчёркнуто в рукописи.

219. Под зачёркнутым «наивности».

220. Далее зачёркнуто: «глупости».

221. Слово вставлено сверху.

222. Над зачёркнутым «хотят». На этом предложение и страница обрываются. Вся страница перечёркнута наискосок, из левого верхнего угла в правый нижний, одной чертой чёрно-красных чернил.

223. Страница начинается с зачёркнутого: «от всех желаний».

224. Над зачёркнутым: «себя неприкосновенным».

225. Далее зачёркнуто: «(опять-таки и этим подтвердить свою неустрашимость, неподчинённость)».

226. Далее зачёркнуто: «и хоть этим заявить своё неподчинение (над зачёркнутым «неподчинённость». — Н.Н.)».

227. Слово вставлено сверху.

228. Слово вставлено сверху.

229. Далее зачёркнуто: «замыкает».

230. Вставлено над зачёркнутым: «мира».

231. Местоимение вставлено сверху.

232. Вставлено над зачёркнутым: «злобном».

233. Вставлено сверху.

234. «И связанном с ней отъединении» вставлено сверху.

235. Далее зачёркнуто: «призывно влекут, взывают».

236. Далее зачёркнуто: «(к любовному общению с чужой личностью, к)».

237. На этом запись обрывается.

238. «Как таковая, то есть» — вставлено сверху.

239. На «её» исправлено местоимение «его».

240. Далее — жирно проставленная птичка, зачёркнутый союз «Но», после запятой первая буква слова исправлена на прописную и перед словом вставлена цифра, означающая логически-смысловую очерёдность записи.

241. «И», с которого начиналось предложение, зачёркнуто.

242. Далее зачёркнуто: «(Но нигде не сказал, что бы он сам позавидовал ограниченности и тупости)».

243. «Ни на что» вставлено сверху.

244. Цит. по: Достоевский Ф.М. Записки из подполья // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 21 т. Т. 5. Изд. 8-е. СПб.: Книгоиздат. т-во «Просвещение», 1911. С. 42.

245. Номер страницы и сокращённое «Пр» убористо вставлено после цитаты. Отсылка к одному из сюжетов «Дневника писателя» (См.: Достоевский Ф.М. Дневник писателя за 1876 год. Октябрь. Глава первая. IV. Приговор // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 21 т. Т. 20. Дневник писателя за 1876 год. Изд. 8-е. СПб.: Книгоиздат. т-во «Просвещение», 1911. С. 329—332). См. ниже, сноски 202—203.

246. Далее зачёркнуто: «этой чуткости».

247. Над зачёркнутым «это».

248. Далее зачёркнуто: «Весь эпизод с Лизой». На этом страничная запись обрывается.

249. «Чувства и поведение его» — вставлено сверху.

250. «О его отрицании» — вставлено сверху.

251. Пропущено «тех».

252. Местоимение вставлено сверху.

253. Два слова вставлены сверху.

254. Далее вставлено сверху и зачёркнуто: «Ради того только». Зачёркнуто и следующее предложение: «Он лжёт, вызываясь на участие в обеде».

255. «В противном и неприятном для него» — вставлено сверху.

256. Далее зачёркнуто: «только потому, что».

257. Далее зачёркнуто: «надрывался в притворстве».

258. «Ради тщеславия» — вставлено сверху.

259. «В их глазах» — вставлено сверху.

260. Далее зачёркнуто: «в их глазах, хотя в это значительное ни на минуту не верил».

261. Далее зачёркнуто: «в глазах тех, кого он нисколько не уважал. Эта суетливость. Эта суетливость (повтор в рукописи. — Н.Н.) самонадеянность». На этом запись обрывается.

262. Перед этим — зачёркнуто: «Он знал, что».

263. На полях слева, поперёк абзаца, написано: «Пересказать».

264. Далее — запись простым карандашом.

265. Многоточие в рукописи.

266. Запись простым карандашом перечёркнута крест-накрест. Далее опять — чёрными чернилами.

267. «Озлобленная» вставлено над «беспрерывная».

268. Далее зачёркнуто: «его свои отчаянные выходки отвратительная злоба».

269. Далее зачёркнуто: «в нём стыдом».

270. Далее зачёркнуто: «актуальные».

271. Далее зачёркнуто: «отчаянные, страстные и растленные, не замирают в нём и останутся на всю жизнь. Сердце здесь сжимается». На этом запись обрывается.

272. Далее приводятся два фрагмента записей на четвертушках тетрадного листа в клетку; первый из них, судя по сноске — на нижней части страницы, вероятно — 26-й. Записи сделаны чёрно-бирюзовыми чернилами.

273. Далее зачёркнуто: «Косность природы его».

274. «Неизбежности» вставлено сверху.

275. Цит. по: Достоевский Ф.М. Дневник писателя за 1876 год. Октябрь. Глава первая. IV. Приговор // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 21 т. Т. 20. Дневник писателя за 1876 год. Изд. 8-е. СПб.: Книгоиздат. т-во «Просвещение», 1911. С. 331.

276. Цит. по: Достоевский Ф.М. Дневник писателя за 1876 год. Декабрь. Глава первая. III. Голословные утверждения // Там же. С. 399. После слова «ясно» пропущено «как солнце» (Н.Н.). Ср. с аналогичным фрагментом в «Приговоре»: «Посмотрите, кто счастлив на свете и какие люди соглашаются (курсив автора. — Н.Н.) жить? Как раз те, которые похожи на животных и ближе подходят под их тип по малому развитию их сознания. Они соглашаются жить охотно, но именно под условием жить как животные, то есть, пить, спать, устраивать гнездо и выводить детей» (Достоевский Ф.М. Дневник писателя за 1876 год. Октябрь. Глава первая. IV. Приговор // Там же. С. 329).

277. Далее зачёркнуто: «от такой жизни».

278. Под этим — сноска: «Дн<евник> пис<ателя>. Октябрь, 1876 г<од>, гл<ава> IV. «Приговор». Изд<ательство> «Просв<ещение>», т<ом> 20, с. 329—332».

279. Второй фрагмент записей на четвертушке тетрадной страницы, теми же — чёрно-бирюзовыми чернилами. Номер проставлен красными чернилами, перед этим зачёркнуто: «31 32».

280. Предлог вставлен сверху.

281. Далее зачёркнуто: «мысль».

282. Далее зачёркнуто: «не была понятна. Отрицание жизни было понято буквально».

283. Далее зачёркнуто: «Приг<овора>».

284. Далее зачёркнуто: «сожалению».

285. Далее зачёркнуто: «Достоевскому потребовались потом разъяснения. Оказалось надобным сделать дополнительные разъяснения, и Достоевский пробовал потом».

286. Достоевский Ф.М. Дневник писателя за 1876 год. Декабрь. Глава первая. I. Опять о простом, но мудрёном деле. II. Запоздавшее нравоучение. III. Голословные утверждения // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 21 т. Т. 20. Дневник писателя за 1876 год. Изд. 8-е. СПб.: Книгоиздат. т-во «Просвещение», 1911. С. 387—395, 395—398, 398—402.

287. Вставлено над зачёркнутым «повторилось».

288. На этом запись обрывается.

289. Последние два предложения — на обороте той же четвертушки листа.

290. Тагер Е. Ф.М. Достоевский и И.С. Тургенев. История одной вражды. Переписка / Под ред., с введ. и примеч. И.С. Зильберштейна. Л.: Academia, 1928. С. 200 + XVI (рец.) // Красная новь. 1928. № 9. С. 292.

291. Здесь и далее — подчёркнуто в рукописи.

292. Многоточие в рукописи.

293. См. фрагмент целиком: «При создании художественного произведения важнее всего предварительно напасть на удачную идею. В том главная трудность, сюда должны быть обращены все усилия... Напасть на удачную идею для него значило уловить явление, важное в общественном смысле, и при том именно такое, на которое в настоящую минуту следовало бы обратить наивящее внимание. <...> Вывод из наблюдений должен быть логически обоснован, обсуждён со всех сторон, значение явления должно быть тщательно определено и взвешено. Только после такой предварительной и нелёгкой работы добытая «идея» может стать годной темой для романа» (Аверкиев Д.В. Литературный силуэт Достоевского // Аверкиев Д.В. Дневник писателя. Вып. XII. СПб., 1885. С. 397).

294. «Идея соблазнила меня, и полюбил я её ужасно, но слажу ли, не ... (многоточием обозначено пропущенное слово. — Н.Н.) ли весь роман, — вот беда» (Из письма Ф.М. Достоевского к А.Н. Майкову от 2/14 марта 1871 года. См.: Письма Ф.М. Достоевского к разным лицам... С. 252. В этом издании «идея» — курсивом. См. также: Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 29. Кн. 1. Письма. 1869—1874. Л.: Наука, 1986. С. 185. Здесь «идея» без курсива, вместо многоточия — «из<...>няю» и восклицательный знак в конце предложения.

295. Из письма Ф.М. Достоевского С.А. Ивановой от 29 августа (10 сентября) 1869 года (См.: Достоевский Ф.М. Письма. Т. II. 1867—1871 / Под ред. и с примеч. А.С. Долинина. М.; Л.: Госиздат, 1930. С. 207). В печатном тексте подчёркнутое в рукописи никак не выделено, вместо «нужен материал» там — «нужны материалы». Книга — с дарственной надписью её редактора: «Александру Павловичу Скафтымову с глубоким уважением и с дружеским приветом. А.С. Долинин. 31/XII 29 г.»

296. Из письма Ф.М. Достоевского (1867 года) к А.Н. Майкову. В оригинале: «<...> я стал мучиться выдумыванием нового романа (курсив автора. — Н.Н.). <...> Я думал от 4 до 18 декабря нового стиля включительно. Средним числом, я думаю, выходило планов по шести (не менее) ежедневно. Голова моя обратилась в мельницу. Как я не помешался — не понимаю» (См.: Русские писатели... С. 195).

297. См.: «<...> вот у меня есть сюжет для повести, хороший сюжет, я рассказал Мещерскому, и он умоляет меня написать для «Гражданина», но ведь это помешает «Дневнику», не могу же я два дела разом, никогда не мог, если писать разом две различные вещи — обе пропали...» (Соловьёв Вс.С. Из воспоминаний о Ф.М. Достоевском // Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников, письмах и заметках. Составил Ч. Ветринский (В.Е. Чешихин). М.: Изд-ва И.Д. Сытина, 1912. С. 122).

298. Из письма Ф.М. Достоевского жене, в котором он сообщает ей о трудностях работы над романом «Подросток»: «Главное, хоть бы я работал, тогда бы я увлёкся. Но и этого не могу, потому что план не сладился и вижу чрезвычайные трудности. Не высидев мыслью, нельзя приступать, да и вдохновения нет в такой тоске, а оно главное. <...> Ах, что-то удастся написать и удастся ли хоть что-нибудь написать. Беспокоюсь ужасно, потому что один» (См.: Достоевский Ф.М. Письма. Т. III. 1872—1877 / Под ред. и с примеч. А.С. Долинина. М.; Л.: Academia, 1934. С. 177). Книга из библиотеки А.П. Скафтымова, с многочисленными пометками владельца.

299. На обороте — «Повестка заседания исполкома Октябрьского райкома партии гор<ода> Саратова», первым пунктом которой значится: «Отчёт о работе диспансера № 1 и Абаконовской амбулатории за I-й квартал 1944 г.».