В этом году исполняется сто лет со времени публикации первой большой научной статьи А.П. Скафтымова «Лермонтов и Достоевский», напечатанной в Казанском научно-педагогическом журнале «Вестник образования и воспитания» (1916, № 1—2, с. 3—29). Статья выросла из студенческого реферата Скафтымова «Отголоски мотивов лермонтовской поэзии в произведениях Достоевского» и, судя по заглавной проблеме — отголоски мотивов, ставилась в научном поле А.Н. Веселовского, историко-сравнительном направлении отечественной «исторической поэтики».
Статья Скафтымова отличается выверенной композицией, четкой логикой движения научной мысли, свидетельствующих о прочных методологических основаниях молодого ученого. Уже во Введении автор чётко формулирует постановку «нашего общего вопроса» [Скафтымов 2008: 9]: «В эволюции русских литературных идей и настроений линию к Достоевскому нужно начинать от Лермонтова»; «Лермонтов и Достоевский были люди одного духовного типа»; «Основою и движущим началом всех их духовных исканий является одна и та же глубокая жажда самоутверждения» (здесь и далее курсив в тексте. — А.В.) [Скафтымов 2008: 7—8]. И далее в трёх разделах статьи Скафтымов показывает три «стороны», три уровня проявления процесса «самоутверждения» [Скафтымов 2008: 9]. В первом разделе, ставя вопрос о «сходстве» и «разности» рассматриваемых писателей, автор отмечает, что «Достоевскому принадлежит идея понимания всей человеческой нравственности как следствия боязни общественного мнения» [Скафтымов 2008: 16]. Во втором разделе статьи Скафтымов рассматривает второй — онтологический, космический — аспект проблемы: «Лермонтова и Достоевского всегда угнетала космическая насмешка над ними самими» [Скафтымов 2008: 17]; Лермонтову «нужно было, чтобы весь мир внимал ему» [Скафтымов 2008: 18]; «Оберегает Достоевский личную волю человека и перед природой, и перед Богом, и перед людьми» [Скафтымов 2008: 24]. Третий раздел затрагивает коллизии «самоопределения личности»: «Личность в своём самоопределении сталкивается, помимо внешних стеснений, с своим же нравственным строем» [Скафтымов 2008: 28]. И в заключении, выводах Скафтымов последовательно формулирует пункты «сходства» и «различия» Лермонтова и Достоевского: «Сходство Лермонтова с Достоевским определяется родственностью их индивидуального склада. Главная черта, сближающая их, — это повышенное сознание ценности своей личности и связанная с этим жажда самоутверждения» [Скафтымов 2008: 36]. Различие между ними «устанавливается степенью сознательности и глубины их дерзаний»; «Достоевский первый понял трагедию свободы, скрывающуюся в двойственности нравственной природы человека» [Скафтымов 2008: 36—37].
Мы видим, что в статье 1916 года историко-сравнительный метод связывается с психологическим, причём автора интересует прежде всего «духовный тип», «духовные искания» выдающихся русских писателей.
В 1910—20-е годы у Скафтымова сложился целый цикл публикаций о Достоевском, состоящий из пяти статей. Во второй работе 1919 года «Рецензия на издание Ф.М. Достоевского» (Родной язык в школе. 1919, кн. 1, с. 122—124) автор даёт ёмкую формулу Достоевского в современности: «За последние два-три десятка лет Достоевский сделался нашим современником. Художественная литература на наших глазах развивалась под знаком Достоевского. Теоретические построения общественной и в особенности моральной культуры редко обходились без Достоевского — то в качестве опоры и союзника, то в виде первого и непосредственного оппонента и критика. Наконец, религиозные устремления современности имеют в нём своего начинателя и пророка» [Скафтымов 2008: 41]. Завершая обстоятельную профессиональную характеристику новых изданий Достоевского, Скафтымов указывает: «Сделан большой, давно ожидаемый шаг в научной постановке издания Достоевского. Давно на очереди стоит комментированное издание всего собрания его сочинений» [Скафтымов 2008: 46].
В обзоре «Новое о Достоевском» 1922 года, представляющем «материалы», связанные «с юбилеем Достоевского», Скафтымов отмечает новое в «текстуальных публикациях», «в области биографических материалов», выступает против «приложения политической мерки к художнику» и радуется тому, что «выдвигается его (Достоевского. — А.В.) заслуга в исследовании глубин человеческого духа» [Скафтымов 2008: 49, 50, 52, 53].
Вершинными, программными научными работами А.П. Скафтымова 1920-х годов, посвящёнными Достоевскому, являются статьи «Тематическая композиция романа «Идиот»» (1924) и ««Записки из подполья» среди публицистики Достоевского» (1929).
В примечании к заглавию статьи «Тематическая композиция романа «Идиот»» автор отметил: «Настоящая статья является первой частью предпринятой работы о поэтике этого романа» [Скафтымов 2008: 55], — тем самым вписывая её направленность в большой контекст новой «исторической поэтики» отечественного литературоведения. Эпиграф из Гёте — две строки на немецком языке — взят из статьи С. Франка «О сущности художественного познания (Гносеология Гёте)», опубликованной в пятом томе харьковского издания «Вопросы теории и психологии творчества» (1914), который весь был внимательно прочитан Скафтымовым [Ванюков 2016: 217].
Автор начинает работу с важной методологической посылки: «Главным методологическим убеждением автора предлагаемой статьи было признание телеологического принципа в формировании произведения искусства»; «В произведении искусства нет ничего случайного, нет ничего, что не вызвано было бы конечной устремлённостью ищущего творческого духа» [Скафтымов 2008: 57]. Намеченные «методологические предпосылки» позволили автору, подойдя к творчеству Достоевского, найти «поразительную последовательность и непрерывность организующей действенности смысловых, идейных заданий автора»; «всё обусловлено <...> некоторой единой, общей для всего произведения идейно-психологической темой автора» [Скафтымов 2008: 59]. Затем во Введении развертывается скафтымовская система научных «опор» телеологического принципа: «1. Во-первых, телеологический принцип несёт с собою методологически обоснованную постановку задачи исследования» [Скафтымов 2008: 61]; «2. Телеологический принцип даёт и критерий интерпретации <...> главный критерий интерпретации: единое функциональное скрещение телеологической значимости всех компонентов» [Скафтымов 2008: 64]; «3. <...> методологическое требование: полнота пересмотра всех слагающих произведение единиц (внутренний состав действующих лиц во всём объёме, картины, эпизоды, сцены, авторские экспликации и проч.)» [Скафтымов 2008: 64]; «4. <...> Только само произведение может за себя говорить. Ход анализа и все заключения его должны имманентно вырастать из самого произведения» [Скафтымов 2008: 65]. Завершает вводную часть скафтымовской статьи «вопрос об аналитическом членении изучаемого целого», «естественными узлами», «основными крупнейшими звеньями» которого (т. е. целого) автору «представляются действующие лица романа» [Скафтымов 2008: 66]. Поэтому далее «изложение» распределяется «на главы по персонажам, а внутри их — звенья и слои тематических мотивов по эпизодам, сценам, экспликациям и проч.» [Скафтымов 2008: 66].
Статья Скафтымова состоит из восьми глав, каждая из которых раскрывает в последовательности и «сцеплениях» основные образы романа, показывающие в конечном счёте «основную организующую силу его сцеплений» [Скафтымов 2008: 122]. В первой главе представлены темы образа Настасьи Филипповны: «сложение двух главных пересекающихся тем: гордости и высокой моральной чуткости» [Скафтымов 2008: 67]. «В колебаниях между этим двумя скрытыми в ней стихиями духа, — отмечает Скафтымов, — автор и сосредоточивает всю динамику и весь смысл этого образа на протяжении всего романа» [Скафтымов 2008: 68]. А завершая свой проникновенный анализ образа Настасьи Филипповны, он резюмирует: «Таким образом, построение образа Настасьи Филипповны всецело определяется темами гордости и нравственной чистоты и чуткости. Совмещение двух контрастирующих стихий в крайнем их обострении и интенсивности создаёт общий трагический пафос страдания, внутренней безысходности» [Скафтымов 2008: 80].
Во второй главе «тематическое углубление образ Настасьи Филипповны во многом получает через Ипполита». Следует обратить внимание на тот факт, что Скафтымов активно пользуется курсивом для выделения важных нравственно-содержательных характеристик образа Ипполита. Например, в начале: «здесь автору (Достоевскому. — А.В.) нужна была обида и ущербность через лишение блага самой жизни» [Скафтымов 2008: 81]. В заключении главы: «Таким образом, Ипполит в основе скомпонован по тем же мотивам, что и Настасья Филипповна, с тою разницею, что там гордость выражена преимущественно на почве лишения и обиды в области блага морального (гордость её на это реагирует пренебрежением и бравадой моральной оценки), а здесь, в Ипполите, — на почве лишения блага жизни (гордость реагирует бравадой и отказом от жизни)» [Скафтымов 2008: 88].
Третья глава посвящена теме Рогожина: «В Рогожине видим то же противопоставление любви и гордыни, но в иной направленности и с новой вариацией индивидуальных качеств характера» [Скафтымов 2008: 88]. Курсивом далее выделено: «автор сильно и настойчиво выдвигает мотив эгоизма в любви, желание нераздельного и полного обладания любимым» [Скафтымов 2008: 89]. В конце главы Скафтымов итожит: «Убийство Настасьи Филипповны Рогожиным — это крайнее выражение вмешательства в тихую обитель любви разрушительных стихий гордого личного начала. Гордость и любимое смерти предаёт» [Скафтымов 2008: 91].
«Аглая Епанчина скомпонована по тем же двум полюсам гордости и скрытой, таимой стихии живых, непосредственных «источников сердца». Своеобразие в образ Аглаи внесено мотивом «детскости»» [Скафтымов 2008: 92], — пишет Скафтымов в четвёртой главе статьи, проницательно замечая: «И в Аглае гордость мешает выходу душевной непосредственности» [Скафтымов 2008: 94]. В пятой главе Скафтымов анализирует «тематическое наполнение Гани Иволгина»: «Индивидуальность Гани среди других гордецов романа составляет его «обыкновенность», срединность, неспособность отдаться порыву. Ганя половинчат на обоих полюсах своих настроений» [Скафтымов 2008: 95]. «Ганя, по замыслу автора, — считает Скафтымов, — это — ещё один своеобразный пример того извращения, которое личность навлекает на себя по гордости и тщеславию» [Скафтымов 2008: 96]. Здесь же Скафтымов упоминает и эпизодические образы: «по тем же мотивам намечены и другие лица, отодвинутые в эпизодические части романа» (Келлер, Лебедев, Фердыщенко) [Скафтымов 2008: 98].
В шестой главе специально рассматривается эпизод с Бурдовским, который «стоит в центре социальной публицистики романа» [Скафтымов 2008: 99]. Скафтымов показывает: «весь случай с Бурдовским получает смысл как развёрнутый пример к «извращению идей и нравственных убеждений» [Скафтымов 2008: 100]. Весь эпизод создан из мотивов гордости и рассудочного отношения к морали, и «в контрасте мотивам «извращения идей» стоят социальные симпатии и призывы князя Мышкина» [Скафтымов 2008: 101]. Самая большая, седьмая глава раскрывает мотивный состав, тематическую установку князя Мышкина. По Скафтымову, князь Мышкин — «человек, свободный от самолюбия и оставленный при одних «источниках сердца»» [Скафтымов 2008: 106]. «В этой теме и развёртывается каждая эпизодическая ситуация в роли князя Мышкина», — отмечает Скафтымов, приходя в результате глубокого анализа романной содержательности к убедительному выводу: «при всей силе противоположного и враждебного полюса, последний покрывающий и разрешающий свет в романе остаётся за идеалом Мышкина. Пред волнами жажды любви гордость обессилена» [Скафтымов 2008: 122]. «Все пути гордецов романа перекрещиваются около приемлющего и прощающего Мышкина, все персонажи романа в сердце своём склоняются пред его правдой»; «у всех двойное отношение, но глубиной души все только с ним (двойная резонация)» [Скафтымов 2008: 122].
В последней, восьмой главе статьи Скафтымов ставит и решает вопросы об авторе, единстве романа и его «центральной устремлённости». Вот эта система скафтымовской мысли: «В романе (как и во всех романах Достоевского) четко выступает автор, предусматривающий и руководящий всеми, сначала загадочными для читателя, метаниями сложного духа его действующих лиц»; «Для автора в его персонажах нет загадок, он ясно видит мотивы и импульсы их поступков» [Скафтымов 2008: 122]. «Вся атмосфера загадочности и неожиданности взрывов и поворотов в ходе событий романа у Достоевского вызывается иррациональностью психики, которую он проектирует в своих действующих лицах, а не слепотою творческого процесса в самом художнике»; «Его загадки всегда имеют отгадку в самом тексте романа»; «Художественный гений Достоевского здесь изумительно изобретателен» [Скафтымов 2008: 124]. «В таком единстве и ясной конечной устремленности представляется нам и роман «Идиот»» [Скафтымов 2008: 125]. «В романе «Идиот» этот источник вдохновляющей и целостной устремлённости, как конечная пронизывающая и управляющая точка всего произведения, открыт в экстатическом познании радости любви, в духовном опыте эпилептической вознесённости князя Мышкина. К этому пункту, к оправданию ощущений, которые ему явились как высшая гармония и правда жизни, и направлен весь состав романа» [Скафтымов 2008: 127]. И последнее: «И если назвать центральную устремлённость романа уж совсем коротко, это и будет идея прощения»; «Через прощение — любовь и приятие мира» [Скафтымов 2008: 128—129].
Таким образом, статья А.П. Скафтымова «Тематическая композиция романа «Идиот»» показала не только содержательность «телеологического принципа в формировании произведения искусства», но и его действенность, результативность тематического, мотивного анализа целого произведения с целью уяснения, понимания конечной устремлённости авторского творческого духа.
Это направление скафтымовской научной мысли было продолжено и развито в статье ««Записки из подполья» среди публицистики Достоевского» (зима 1925—1926 г., публикация 1929). Статья состоит из четырёх разделов, которые в последовательности изложения раскрывают целостность скафтымовской темы и концепции. В первом разделе Скафтымов вводит читателя в традиционное, ошибочное, по его мнению, представление о «Записках из подполья» «как об отчаянной исповеди Достоевского, где он отрекается от прежних гуманистических идеалов» (работы Л. Шестова, Л. Гроссмана, А. Долинина, В. Комаровича и др.) [Скафтымов 2008: 133]. Такое понимание «Записок из подполья», по мысли Скафтымова, «является очевидным недоразумением», возникшим «как результат отрывочного, частичного восприятия текста «Записок»» [Скафтымов 2008: 135—136]. «Яркие тирады подпольного героя в защиту безграничного индивидуального своеволия <...> были восприняты сами по себе, без связи с общим контекстом, вне общего развития диалектики целого» [Скафтымов 2008: 136]. «Между тем, — утверждает Скафтымов, — конечные устремления художественного целого могут быть открыты только через установление взаимного соотношения всех его внутренне-тематических линий. Конечная идея вырастает как результат сложного узора переплетающихся параллелизмов и контрастов, и только при возможно более полном учёте всех логических сопоставлений открывается результат целого» [Скафтымов 2008: 137].
Во втором разделе статьи Скафтымов вскрывает «внутреннюю диалектику» «Записок», художественную диалектику Достоевского, который «исходит <...> из установления необходимых ему фактов человеческой психики» [Скафтымов 2008: 137]. Факты «нарочитой злобы», «наслаждения обидой» [Скафтымов 2008: 138], «добровольного унижения» [Скафтымов 2008: 141], «внутренней несобранности и беспринципности» [Скафтымов 2008: 143], «отрыв от непосредственных нравственных источников жизни» [Скафтымов 2008: 156] — вот «круг» идей и внутренних переживаний, входящих в состав подпольного героя, который исследует Скафтымов, обнаруживая также «логическую связь мыслей, составляющих собою идеологическое содержание «Записок из подполья»» [Скафтымов 2008: 160].
Третий раздел статьи представляет «Записки из подполья» среди публицистики «Времени» и «Эпохи», что, по мнению Скафтымова, «даёт прекрасную иллюстрацию к характеристике общих приёмов Достоевского в художественном воплощении его идей» [Скафтымов 2008: 165]. Последовательное, содержательное «сличение» «Записок» и публицистических статей позволило Скафтымову сделать обоснованный вывод: «Никаких оснований к выделению «Записок» из общей системы мировоззрения Достоевского этого времени нет. Никакого отказа от прежних гуманистических идейных ценностей в них усмотреть нельзя» [Скафтымов 2008: 177].
Вместе с тем Скафтымов указывает, что «с «Записками из подполья» <...> Достоевский выходит на новый этап своего творчества», отмечает, что Достоевский «вошел в сферу борьбы идей своего времени», и характеризует своеобразие художественного мышления писателя: «Разработка идей идёт на психологической базе, в интимно-индивидуальном плане. Оценка своих и чужих идеологических устремлений у Достоевского всегда исходит из понимания психики человека. Факты души служат для него критерием для идеологического прогноза» [Скафтымов 2008: 177].
Важное место в структуре статьи Скафтымова занимает четвёртый раздел «Элементы эмпирической личности Достоевского в «Записках из подполья»», который свидетельствует о расширении личностной, биографической базы в методологии учёного. «Несомненно, Достоевский и сам в себе, в своей эмпирической личности, многое носил из того ада, который воплощён в герои из подполья» [Скафтымов 2008: 179], — писал Скафтымов, обращая внимание и на другую сторону личности писателя: «Он ненавидит в себе демона, который мешает ему быть «добрым»» [Скафтымов 2008: 180—181]. «Очевидно, в какой-то глубоко-интимной, последней и решающей точке своего индивидуального самосознания Достоевский был один и тот же, и в свете этого последнего конечного самоощущения одному началу в себе говорил «да», другому «нет»» [Скафтымов 2008: 181]. «В этом отношении и «Записки из подполья» не составляют исключения» [Скафтымов 2008: 182], — указывал Скафтымов, а в сноске углублял и развивал это положение: «Изменения в развитии мировоззрения Достоевского происходили лишь в смысле расширения и углубления одних и тех же утверждений: о силе чувства индивидуальной самоценности и о потребности индивидуально свободного самоотдания, то есть любовного единения человека с людьми и со всем миром. На это опирается вся его «философия», и социально-политическая, и религиозная. Ср. нашу статью о романе «Идиот» (Творческий путь Достоевского / под ред. Бродского. Л., 1924. С. 131—185)» [Скафтымов 2008: 182—183].
Завершая статью, Скафтымов отмечает: «Отсюда уже должны идти дальнейшие генетические разыскания в глубь всех исторических влияний, социальных и литературно-идеологических, под которыми складывалось мировоззрение Достоевского» [Скафтымов 2008: 184].
Так формируется цикл публикаций Скафтымова о Достоевском 1910-х — 1920-х годов, который представляет собою единое целое, синтезирующее в себе историко-генетические, тематические, мотивные и психологические, личностные основания, принципы литературоведческого анализа, высшим, индивидуальным выражением которого для учёного был телеологический принцип.
Дальнейшее развитие и обогащение, совершенствование скафтымовской методологии идёт в циклах работ учёного 1930-х — 1940-х годов о Чернышевском и Чехове.
Справедливо было отмечено, что «цикл статей о Чехове — вершина творчества учёного» [Покусаев, Жук 1972: 18]. Методологическая направленность и координаты научной мысли Скафтымова отчётливо раскрываются в заглавиях его статей «О единстве формы и содержания в «Вишнёвом саде» Чехова» (1946), «К вопросу о принципах построения пьес А.П. Чехова» (1948). Остановлюсь на двух других работах Скафтымова — ««Чайка» среди повестей и рассказов Чехова» (из рукописного наследия, публикации А.А. Гапоненкова 1998 г., Н.В. Новиковой 2014 г.) и «О повестях Чехова «Палата № 6» и «Моя жизнь»» (1948), которые дают возможность отчетливее представить как становление, так и «установление» методологических принципов учёного. Нужно прежде всего заметить, что Чехов присутствует уже в программной статье Скафтымова «Тематическая композиция романа «Идиот»» (1924). Это цитата о «художнике и его «вопросе»» [Скафтымов 2008: 57], а также чеховская реминисценция в авторском изложении: «что вдруг сквозь длинное, костлявое и бородатое тело и толщу текучей жизни набежит ребёнком...» [Скафтымов 2008: 119].
В черновом тексте ««Чайка» среди повестей и рассказов Чехова» есть посылка методологического плана, продолжающая «достоевскую» линию. Скафтымов писал: «У всякого большого писателя имеется своя господствующая основная точка зрения, которая управляет его вниманием, придаёт его созерцанию своеобразную и особую восприимчивость к каким-то особо выделенным сторонам и моментам наблюдаемого мира». В ряду классиков XIX века (Гоголь, Пушкин, Тургенев) Скафтымов характеризует Достоевского: «это сказывается у Достоевского в том, что он всегда занят проявлениями индивидуального самосознания, чувствами личного достоинства и человеческой гордости» [Скафтымов 2008: 172].
«Главная и постоянная тема» определяется и у Чехова: «Чехов берёт и отыскивает эту «обыкновенную» жизнь преимущественно со стороны того, как эта жизнь переживается во внутреннем самочувствии человека... Чехов интересуется внутренним самочувствием человека, т. е. тем эмоциональным тоном, в каком воспринимается и переживается жизнь каждым внутри себя» [Скафтымов 2008: 173].
Следует обратить внимание на важную для Скафтымова мысль о диалектике формы и содержания: «своеобразные особенности драматургии Чехова складывались в зависимости от особого содержания открытого им жизненно-драматического конфликта... От своеобразия самой природы драматического конфликта возникло то иное, что определяет и составляет в основном главную новизну чеховской драматургии» [Скафтымов 2008: 173]. «В этом отношении драматургия Чехова, — формулирует проблему Скафтымов, — находится в непосредственной связи с его повестями и рассказами» [Скафтымов 2008: 174].
Рабочий анализ произведений Чехова приводит исследователя к следующему выводу: «Очень многие рассказы, повести и все большие пьесы Чехова останавливаются именно на той конфликтной ситуации, когда в силу каких-то серых, мелких, безличных обстоятельств человек оказывается не имеющим того, что могло бы составить ему радость» [Скафтымов 2008: 179]. И далее в записях Скафтымова идёт формулировка задачи, важной для понимания методологии ученого 30-х — 40-х годов: «Эту тему в творчестве Чехова можно было бы проследить в некоторой эволюции» [Скафтымов 2008: 179]. Однако в конце записей (публикация Н.В. Новиковой) есть ещё одна методологически принципиальная «установка»: «переделать: дать не в хронологии, а в системе» [Скафтымов 2015: 48].
Таким образом, мы видим, что чеховская тема, чеховский цикл начинался / «устанавливался» в телеологическом ключе: установка чеховского «творческого духа» на счастье, авторская мысль «о счастье» [Скафтымов 1998: 172, 177—178, 180—182], но результат так и остался в черновом варианте, не преодолев дихотомии эволюционного, хронологического и системного принципов анализа художественного материала. Затем в образцовых статьях 1946—1948 годов «телеология» уходит в глубь методологии, приобретающей черты классической культурно-исторической «системы» / школы.
Показательна в этом отношении статья Скафтымова «О повестях Чехова «Палата № 6» и «Моя жизнь»», которая ставит «лишь один вопрос: с кем полемизирует Чехов в повестях «Палата № 6» и» «Моя жизнь»»? [Скафтымов 2008: 289] и в последовательности изложения материала (девять разделов статьи) ведёт к убедительным выводам (десятый, итоговый раздел).
Соотнося образ Рагина с «этической проповедью Толстого и Марка Аврелия», Скафтымов отмечает: «Рагин — пессимист и интеллектуальный гедонист. В этих качествах ни Толстой, ни Марк Аврелий не могут составить Рагину никакой параллели. Толстой и Марк Аврелий — моралисты» [Скафтымов 2008: 290]. «В идейной борьбе, которая осуществлялась «Палатой № 6», для Чехова Толстой был не противником, а, скорее, союзником» [Скафтымов 2008: 294]. ««Палата № 6 не только не противоречила учению Толстого, а помогала ему» [Скафтымов 2008: 295]. По Скафтымову, полемика в «Палате № 6» велась Чеховым не с Толстым, а с Шопенгауэром: «Философия Рагина ближе всего напоминает Шопенгауэра» [Скафтымов 2008: 295]. Вместе с тем Скафтымов указывает: «В оценочном освещении образа Рагина есть нечто специфически чеховское, не совпадающее с учением Толстого» [Скафтымов 2008: 297]. «В этом призыве к культуре в ее самом широком содержании состоит отличие Чехова от Толстого» [Скафтымов 2008: 299].
«С точки зрения тех же нравственных требований Чехов судил ходячие идейные теории, стремившиеся оправдать удаление от морального внимания к человеку, — писал Скафтымов. — С той же точки зрения Чехов подходит к действительности и в повести «Моя жизнь»» [Скафтымов 2008: 302]. «Чехов и тут является сторонником культуры, приобщающей человека к духовным радостям красоты, знаний, науки и искусства»; «Идеал и счастье жизни, по Чехову, находится там, где человек живёт высшей, духовной стороной своего существа» [Скафтымов 2008: 311].
«В итоге, — отмечает Скафтымов, — ясно обозначается та грань, где в повести «Моя жизнь» Чехов был с Толстым и где вне Толстого» [Скафтымов 2008: 297].
Подводя читателя к вопросу «о смысле и цели жизни» и «высшей устремлённости творческого духа», Скафтымов итожит в десятом разделе статьи: «Совпадение у Чехова с Толстым происходило в том, что в проповеди Толстого имело прогрессивный смысл» [Скафтымов 2008: 312] (стиль 1940-х годов). И далее скафтымовские интонации: «Чехов не был ригористом, но его нравственная взыскательность к человеку и к обществу несомненна. И в этом отношении Чехов был всегда вместе с Толстым. Одна нравственность, по Чехову, не составляет счастья, но и без нее оно невозможно. Для его идеала нет совершенства без науки и красоты, но нет его и без душевного благородства, без великодушия, без социальной справедливости. Осознавая то, что в человеке можно назвать прекрасным, Чехов непременно включал сюда и его способность быть бескорыстно отзывчивым» [Скафтымов 2008: 313].
Финал скафтымовской статьи «О повестях Чехова...» соотносится с финалами его классических статей о драматургии. В выводах статьи «О единстве формы и содержания в «Вишнёвом саде»» читаем: «при всех отличиях все пьесы содержат в себе какую-то общую основу жизненной философии Чехова» [Скафтымов 2008: 413]. «Видя серую и унылую жизнь, Чехов стремился будить беспокойную жажду новой прекрасной жизни <...> В этом состоит основной пафос творчества Чехова. В том же направлении «Вишнёвый сад» осуществлял свои особые целостно представленные задачи» [Скафтымов 2008: 416].
А вот финал скафтымовской статьи «К вопросу о принципах построения пьес А.П. Чехова»: «своеобразные особенности драматургии Чехова создавались в зависимости от особого содержания открытого им драматического конфликта как принадлежности жизни его времени»; «Отсюда возникло то иное, что определяет и составляет в основном главное существо чеховской драматургии <...> Не только в идейном, но и в структурном отношении в пьесах Чехова имеется много общего с его повестями и рассказами» [Скафтымов 2008: 480—481].
В заключении отметим еще раз как высшее выражение движения научной мысли ученого: в цикле скафтымовских статей о Достоевском 1910-х — 1920-х годов происходит становление / установление телеологического принципа исследования «творческого духа» писателя в художественном целом произведения, принципа, который является оригинальным, скафтымовским выражением отечественной исторической поэтики, синтезирующей особенности сравнительно-исторического, мотивного и психологического методов начала XX века.
Чеховский цикл А.П. Скафтымова 1930-х — 1940-х годов, особенно вершинные работы 1946, 1948 годов, свидетельствуют о дальнейшем развитии, углублении и обогащении методологии учёного: телеология уходит в подтекст, «растворяется», проявляется в широком культурно-историческом поле исследования художественного материала, своеобразия творческого мышления, нравственных, духовных устремлений Автора-писателя и высвечивается в финалах, аналитических итогах научного труда.
Литература
Ванюков А.И. А.П. Скафтымов читает «Вопросы теории и психологии творчества»: к истокам скафтымовской методологии // Проблемы филологического образования: Межвуз. сб. науч. трудов / под ред. Л.И. Черемисиновой. Саратов: Саратовский источник, 2016. Вып. 8. С. 212—222.
Новикова Н.В. Из рукописей А.П. Скафтымова: «Чайка» среди повестей и рассказов А.П. Чехова // Наследие А.П. Скафтымова и актуальные проблемы изучения отечественной драматургии и прозы: Материалы Вторых междунар. Скафтымовских чтений (Саратов, 7—9 октября 2014 г.): коллект. монография / Редкол.: В.В. Гульченко (гл. ред.) и др. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2015. С. 28—48.
Покусаев Е., Жук А. Александр Павлович Скафтымов // Скафтымов А. Нравственные искания русских писателей. Статьи и исследования о русских классиках. М.: Худож. лит., 1972. С. 3—22.
Скафтымов А.П. О Чехове: из черновых записей А.П. Скафтымова о Чехове / Сост. вст. заметка, подгот. текстов, примеч. А.А. Гапоненкова // Филология: межвуз. сб. науч. трудов / отв. ред. Ю.Н. Борисов, В.Т. Клоков. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 1998. С. 170—184.
Скафтымов А.П. Собр. соч.: В 3 т. / Сост. Ю.Н. Борисов и А.В. Зюзин, примеч. Н.В. Новиковой. Самара: Век # 21, 2008. Т. 3. 540 с.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |