В большом фруктовом саду <...> стлался черный, густой, едкий дым...
А.П. Чехов. «Черный монах»
1
Один из самых грустных и трагических рассказов Чехова написан им в числе первых: «За яблочки» (1880). Его стиль повествования напоминает «Записки охотника» Тургенева. Его ирония жестока. Его реализм резок и лишен сентиментальности. Рассказ «За яблочки» перекликается с проблемами, которые в первую очередь волновали Достоевского; и действительно, влияние Достоевского здесь весьма и весьма ощутимо. И тем не менее, рассказ этот — яркое свидетельство художественной самостоятельности Чехова и глубинного понимания им социальных проблем, свойственного всему его творчеству.
Сюжет рассказа незамысловат. Помещик Трифон Семенович и лакей Карпушка прогуливаются по садам поместья. Они застают крестьян — парня и девушку — за кражей яблок. В качестве наказания сначала девушку заставляют побить парня, а потом наоборот. После этого оба они уходят из сада — в разные стороны.
Сила рассказа в том, как умело Чехов переплетает повседневную жизнь и мифологию, при этом рисуя широкую картину российской действительности. Трифон Семенович всевластный «господь бог» в своем «саду» в царской России; но мы видим в нем сходство с Богом, прогуливающимся по райским садам в Книге Бытия (3.8). «И услышали голос Господа Бога, ходящего в раю во время прохлады дня; и скрылся Адам и жена его от лица Господа Бога между деревьями рая». Его лакей Карпушка носит прозвище «опричник», что роднит его с ненавистными защитниками власти Ивана Грозного. Карпушка со своей «злорадно ухмыляющейся рожицей» больше похож на дьявола, чем на херувима. Трифон Семенович любит брать его с собой на прогулку, потому что с ним «и безопаснее и веселее». Парень и девушка — представители угнетенного крестьянского сословия, но они же и «Адам и Ева». А назначенное им оригинальное наказание, навсегда их разъединяющее, воспроизводит трагедию «грехопадения», предвещающего вечную трагедию мира людей. Особенность чеховского использования библейского сюжета заключается в «понижении» ее с общечеловеческого уровня до конкретной общественной ситуации в России. На протяжении всего рассказа Чехов пародирует Книгу Бытия и ее традиционные религиозные интерпретации. И тем не менее трагический мотив, доминирующий в истории Адама и Евы, сохраняется в финале чеховского повествования.
Первые строки рассказа «За яблочки» подчеркивают национальный контекст этой истории:
«Между Понтом Эвксинским и Соловками, под соответственным градусом широты и долготы, на своем черноземе с давних пор обитает помещичек Трифон Семенович. Фамилия Трифона Семеновича длинна, как слово «естествоиспытатель», и происходит от очень звучного латинского слова, обозначающего единую из многочисленнейших человеческих добродетелей (возможно, «Беневоленский». — Р.Л.Д.)».
Далее следует характеристика этого типичного русского помещика, данная точными социальными и экономическими терминами. Он владелец поместья, которое «заложено и продается» уже много лет. Но благодаря своей финансовой «изворотливости» и «банковскому легковерию», Трифон Семенович, «подобно себе подобным, имя коим легион», живет на ссуды, умудряясь не платить проценты. Более того, у него «тричетвертивековой опыт» этой изворотливости.
Трифон Семенович ни в коем случае не помещик посткрепостнического общества 1870-х или 1880-х годов, как сосед Федора Павловича Карамазова или Иудушка Головлев. Он — современник тех странных помещиков, которые населяют мир гоголевских «Мертвых душ». Это социальный и национальный типаж, чей рост пришелся на девятнадцатый век. Его «поместье» — или «сад» — это традиционное русское самодержавие и крепостничество. Моральный и социальный пафос рассказа «За яблочки» направлен против этой общественной и исторической конструкции.
Рассказчик, хоть и придерживается в описании Трифона Семеновича несколько шутливой манеры повествования, всё же не пытается утаить от нас свое к нему отношение. Он не только осуждает своего героя как вора и представителя отмирающего помещичьего класса, но и прямо именует не самым приятным словом:
«Если бы сей свет не был сим светом, а называл бы вещи настоящим их именем, то Трифона Семеновича звали бы не Трифоном Семеновичем, а иначе; звали бы его так, как зовут вообще лошадей да коров. Говоря откровенно, Трифон Семенович — порядочная-таки скотина».
На этом месте, по-прежнему с легким налетом юмора, рассказчик объясняет, что он «его длинной фамилии по миру не пустил», ибо надеется, что пришлет ему Трифон Семенович по осени антоновских яблочек. Вот почему ограничился он лишь именем-отчеством — Трифон Семенович. «Описывать все добродетели Трифона Семеновича я не стану: материя длинная». Полное описание Трифона Семеновича якобы займет столько же времени, сколько Эжен Сю писал «Вечного Жида».
Далее содержится краткий перечень того, о чем у рассказчика нет времени рассказывать: привычки Трифона Семеновича не платить «ни долгов, ни процентов»; его «плутней в преферансе»; «проделок над батюшкою и дьячком»; и наконец «прогулок его верхом по деревне в костюме времен Каина и Авеля». Упоминание о Каине и Авеле не только предвосхищает широкий мифопоэтический контекст рассказа «За яблочки», но и выводит на одну из главных его тем — тему братоубийства.
Рассказчик ограничивает себя «одной только сценкой» с участием Трифона Семеновича, «характеризующей его отношение к людям». «В одно прекрасное во всех отношениях утро <...> Трифон Семенович прогуливался по длинным и коротким аллеям своего роскошного сада». Когда рассказчик показывает нам сад Трифона Семеновича, на уме у него поэтичность и вымысел. По его словам, этот «роскошный сад» «вдохновляет господ поэтов»; всё в нем словно говорит: «На, бери, человече! Наслаждайся, пока еще не явилась осень!». Однако поэтичность и вымысел не являются собственностью одних лишь поэтов. Склонность к поэзии питают и хозяин сада, и его «вольнонаемник» Карпушка. Последний «носит в себе неистощимый источник разного рода россказней, прибауток, побасенок <...>. Он всегда рассказывает что-нибудь». Вот и сейчас, прогуливаясь по саду вместе с барином, он рассказывает «длинную историю» о том, как «какие-то два гимназиста в белых картузах» пытались упросить его «пустить их в сад», но он отказал и спустил на них собак. Ни хозяин сада, ни Карпушка щедростью явно не отличаются. Едва Карпушка начал «в ярких красках изображать возмутительный образ жизни деревенского фельдшера», из дальнего угла сада донеслись подозрительные звуки.
Трифон Семенович и Карпушка бросаются на поиски злоумышленников. Глазам их предстает следующая картина: под яблоней «стояла крестьянская девка и жевала»; а рядом ползал на коленях широкоплечий парень (ее жених) и собирал с земли упавшие яблоки, самые спелые из которых он предлагал своей «Дульцинее». Как и в библейской истории, она попросила его сорвать яблоко прямо с дерева. Парень подпрыгнул, сорвал яблочко и протянул ей. «Но парню и его девке, — замечает рассказчик, — как и древле Адаму и Еве, не посчастливилось с этим яблочком». Не успели они полакомиться, как лица их побледнели «не потому, что яблоко было кисло, а потому, что они увидели перед собой строгую физиономию Трифона Семеновича и злорадно ухмыляющуюся рожицу Карпушки».
Происходящее в чеховском русском саду — острая пародия на библейскую сцену в райском саду, даже детали все те же. Притворная вежливость и заботливость, с которой Трифон Семенович и его ухмыляющийся вольнонаемник разговаривают с русскими «Адамом и Евой», скрывают садистское удовольствие, которое доставляют им жестокость и уничижение. Стирается грань между богом и дьяволом. «Ну, как твое здоровье, Григорий?.. А как твое здоровье, дуся?.. А свадьбы вашей еще не было?» Григорий, почувствовав в словах Трифона Семеновича явную угрозу, уверяет, что взял только одно яблочко, да и то с земли. Но всезнающего хозяина сада не обманешь. Он злонамеренно насмехается над невежеством русского Адама. «Читать ты не умеешь, а воровать умеешь. Что ж, и то слава богу. Знания за плечами не носить». И Трифон Семенович решает даровать Григорию и его девушке «знание» о добре и зле. «А ну-ка, Григорий, расскажи нам сказку», — говорит он. Григорий возражает: «Сказок не знаю. Да нешто мне яблоки ваши нужны?» Трифон Семенович настаивает: «Ну, расскажи же нам какую-нибудь сказку. Я послушаю, Карп послушает, вот твоя красавица невеста послушает. Не конфузься, будь посмелей! Воровская душа должна быть смела, — резко говорит он. — Неужели не знаешь? А воровать знаешь? Как читается восьмая заповедь?» Пока Карпушка демонстративно рвет крапиву, которой будет стегать Григория, тот заводит рассказ о том, «как во время оно богатыри русские кощеев колотили да на красавицах женились». Разумеется, финал в сказке Григория прямо противоположен тому, что происходит в самом рассказе «За яблочки». В сказке богатырь убивает Кощея и женится на Дульцинее; в чеховской истории Григорий выпорот Трифоном Семеновичем. Чехов не случайно использует здесь имя «Кощей». В русском фольклоре это худющий костлявый старик, владеющий секретом вечной жизни, человек богатый, злой и, естественно, скряга. Трифон Семенович, хозяин русского сада, — самый что ни на есть русский кощей. Обитает он «между Понтом Эвксинским и Соловками» и отличается долгожительством как наследник тысячелетнего самодержавия и крепостничества; он тот, чье имя «легион».
Демонический Трифон Семенович — это пародия на великодушного, но сурового ветхозаветного Бога. А одна из его жертв, Григорий, в свою очередь — пародия на героя русского фольклора, богатыря. Он даже не Дон Кихот. (Любопытно, что нигде в тексте рассказа Чехов не использует имя Дон Кихота применительно к Григорию, хотя Трифон Семенович дважды именует его невесту «Дульцинеей».) Здесь, в русском саду, конфликт между Трифоном Семеновичем и Григорием закономерен. Несбыточность русской сказки, в которой богатырь побеждает кощея, — это в царской России всего лишь мечта. Примечательно, что Григорий рассказывает свою сказку не до конца. Рассказчик сообщает нам, что тот в конце концов потерял нить, «замололся и понес чепуху». Точно так же и история русских Адама и Евы и их конфликта с русским кощеем — Трифоном Семеновичем — заканчивается, как и сказка Григория, «чепухой», а не победой морали. Эстетический идеал вырождается в образы красавца и красавицы. Блеклая русская «Дульцинея» перед «грехопадением» — это чистая профанация. А недосказанная сказка играет в чеховской современной аллегории роль символа; она предвосхищает поражение и «грехопадение» Григория и его суженой, русских Адама и Евы1.
После катастрофического выступления Григория Трифон Семенович заставляет русскую «Дульцинею» прочесть «Отче наш», где присутствуют мотивы преклонения перед Небесным Отцом и его «волей», предчувствия наступления его «царствия». В ней содержится просьба «хлеб наш насущный даждь нам днесь», мольбы о прощении «долгов наших» и об избавлении «от лукавого». Самих слов молитвы в рассказе нет («Красавица покраснела и едва слышно, чуть дыша, прочла «Отче наш»»), как нет и рассказа Григория. Но ироничность этой сцены очевидна: Трифон Семенович, владелец сада и помещик, хоть и маскируется под человека религиозного, на самом деле и есть тот самый «лукавый», который не только раздает «хлеб» и «прощение», но и вводит Адама и Еву «во искушение». Пародийный антирелигиозный мотив нужен Чехову для обвинения общественного порядка в порочности. Миф о великодушном, строгом, но справедливом «Отце» рассыпается в прах вместе с образом справедливого «царя-батюшки». Смысл чеховской аллегории таков: это не «Бог» добрый и не Адам с Евой виноваты. Напротив, это Бог виноват, а Адам и Ева невинны.
«Грехопадение» русских Адама и Евы описано Чеховым с беспощадным реализмом. Трифон Семенович жалуется, что ни Григорий, ни его суженая не знают текста восьмой заповеди. И он придумывает наказание за «воровство»: пусть они по очереди побьют друг друга. «Плохо, родимые, что вы заповедей не знаете, — замечает Трифон Семенович. — Надо вас поучить. Красавица, это он тебя научил воровать? Чего же ты молчишь, херувимчик? Ты должна отвечать. Говори же! Молчишь? Молчание — знак согласия. Ну, красавица, бей же своего красавца за то, что он тебя воровать научил!» Девушка отказывается бить своего жениха. «Побей немножко. <...> Побей его, моя дуся!» Трифон Семенович грозится позвать слугу Матвея, чтобы тот побил девушку, и тогда она дает Григорию пощечину и хватает за волосы. Григорий «преглупо улыбнулся и заплакал», а Трифон Семенович, распалившись до крайности, подзуживает: «Ты не держись, ему так больней! Ты потаскай его!» «Девка начала таскать, Карпушка обезумел от восторга, заливался и дребезжал». Наконец Трифон Семенович велит прекратить избиение («Спасибо тебе, дуся, за то, что зло покарала») и приглашает Григория ответить тем же:
«Ведь она тебя била? И ты ее побей! Это ей принесет свою пользу. Не хочешь? Напрасно. Карп, крикни Матвея!
Парень плюнул, крякнул, взял в кулак косу своей невесты и начал карать зло. Карая зло, он, незаметно для самого себя, пришел в экстаз, увлекся и забыл, что он бьет не Трифона Семеновича, а свою невесту. Девка заголосила. Долго он ее бил».
И лишь нежданное появление «хорошенькой дочки» Трифона Семеновича с приглашением к чаю положило конец избиению девицы. «Увидав папочкину выходку», дочка «звонко расхохоталась». «Довольно! — сказал Трифон Семенович. — Можете теперь идти, голубчики».
«И Трифон Семенович низко поклонился наказанным.
Парень и девка оправились и пошли. Парень пошел направо, а девка налево, и... по сей день более не встречались».
Конечно же, чеховский русский сад — не райский, а адский. Хозяин его — Сатана. Крестьянин Григорий и его суженая — жертвы. А их «грехопадение» — соучастие в отдалении их друг от друга, соучастие в садистской жестокости и унижении. Финальный эпизод оживляет тему братоубийства — тему Каина и Авеля, — которая заявлена в начале рассказа. Чехов подробно рассматривает эту тему в рассказе «Барыня» (1883). Здесь она центральная. Место «кощея» Трифона Семеновича занимает помещица Елена Егоровна Стрелкова, питающая сексуальный интерес к женатому крестьянину. Молодой человек поначалу отказывается жить с помещицей, предав свою жену, но в конце концов сдается под давлением брата и отца. И в результате — полный распад семьи и погружение в кошмарную атмосферу братоубийства и преступления.
2
«У нас историческое, непосредственное и ближайшее наслаждение истязание битьем», — замечает Иван в «Братьях Карамазовых». Чеховская сцена в саду — с ее мотивами физической жестокости, духовного убожества, унижения человека и садистского удовольствия от жестокости — тесно связана с произведениями Достоевского, ибо в них затронуты одни и те же моральные и психологические проблемы2. В «Записках из Мертвого дома» Достоевский рассматривает последствия жестокости в российской действительности. В центральной части книги — больничных сценах, заканчивающихся русской сказкой «Акулькин муж», — Достоевский постепенно, ступенька за ступенькой, спускается в глубины своего ада. Именно здесь основной моральный и социальный мотив избиений и зверства («всё дозволено») сливается с психолого-эстетическим мотивом безудержного «наслаждения» жестокостью. Это территория разложения человеческого духа, граничащая с демонизмом и безумием. Поручик Жеребятников «был чем-то вроде утонченнейшего гастронома в исполнительном деле. Он любил, он страстно любил исполнительное искусство, и любил единственно для искусства». Достоевский пишет об обманчиво «ласковой», но при этом жестокой манере поручика Жеребятникова обращаться с арестантом, которого через мгновение будут беспощадно избивать; о том, как он предлагает смягчить наказание; и как вдруг закричит: «Катай его! Жги его! Лупи, лупи! Обжигай! Еще ему, еще ему! Крепче сироту, крепче мошенника! Сажай его, сажай!» Жеребятников любит пробежать следом за заключенным через строй солдат, которые лупят несчастного, а на бегу «хохочет, хохочет, заливается, бока руками подпирает от смеха, распрямиться не может, так что даже жалко его под конец станет, сердешного».
Еще один персонаж Достоевского — поручик Смекалов, который приходит к месту наказания «с усмешкою, с шуткою». Сядет и ждет, пока розги принесут, а сам тем временем трубочку курит.
«Арестант начинает молить... «Нет уж, брат, ложись, чего уж тут...» — скажет Смекалов; арестант вздохнет и ляжет. «Ну-тка, любезный, умеешь вот такой-то стих наизусть?» — «Как не знать, ваше благородие, мы крещеные, сыздетства учились». — «Ну, так читай»».
Арестант начинает читать «Отче наш». Но когда он доходит до всем известных слов «на небеси», «воспламененный» поручик Смекалов кричит ему «Стой!» и «заливается хохотом». Шуточка повторяется от раза к разу и становится ритуалом. Тот же ритуал повторяют Трифон Семенович и его Карпушка в рассказе Чехова. Обличительный пафос этих сцен, нарисованных Чеховым и Достоевским, усугубляется тем, что жестокость эта не только играет роль инструмента лицемерного социального притеснения, но является частью религиозного ритуала.
В знаменитой главе «Бунт» Иван Карамазов говорит, что «зверь никогда не может быть так жесток, как человек, так артистически, так художественно жесток». В рассказе «За яблочки» Чехов нарочито подчеркивает именно художественный мотив наслаждения жестокостью. В Трифоне Семеновиче и Карпушке нетрудно узнать преемников поручика Жеребятникова и поручика Смекалова. Страшен Григорий, которого захлестывает «экстаз» физической жестокости. Наконец, «звонкий хохот» «хорошенькой дочки» Трифона Семеновича завершает эту жуткую картину человеческой деградации. Такие примеры человеческой и общественной деградации Достоевский именует «болезнью». Вспоминая в этой связи маркиза де Сада и мадам де Бренвилье, Достоевский пишет в «Записках из Мертвого дома»:
«Кто испытал раз эту власть, это безграничное господство над телом, кровью и духом такого же, как сам, человека, так же созданного, брата по закону Христову; кто испытал власть и полную возможность унизить самым высочайшим унижением другое существо, носящее на себе образ божий, тот уже поневоле как-то делается не властен в своих ощущениях. Тиранство есть привычка; оно одарено развитием, оно развивается, наконец, в болезнь. Я стою на том, что самый лучший человек может огрубеть и отупеть от привычки до степени зверя. Кровь и власть пьянят: развиваются загрубелость, разврат <...> Общество, равнодушно смотрящее на такое явление, уже само заражено в своем основании».
Трифон Семенович и Карпушка, конечно же, являются воплощением этой «болезни» общества, в котором, по словам Достоевского, «сладки самые ненормальные явления». Трифон Семенович — один из самых порочных тюремщиков царской России:
«Трифон Семенович, подобно ему подобным, красиво самоуправничает. Вора он или запирает на сутки в погреб, или сечет крапивой, или же отпускает на свою волю, предварительно только раздев донага... Это для вас ново?»
Тема избиения, порки, конечно, с эстетико-философской точки зрения центральная в «Братьях Карамазовых». В одной из сцен романа («Сладострастники») пьяный Федор Павлович рассуждает о роли порки в России:
«А что до того, что он там про себя надумает, то русского мужика, вообще говоря, надо пороть. Я это всегда утверждал. Мужик наш мошенник, его жалеть не стоит, и хорошо еще, что дерут его иной раз и теперь. Русская земля крепка березой. Истребят леса, пропадет земля русская. Я за умных людей стою. Мужиков мы драть перестали, с большого ума, а те сами себя пороть продолжают. И хорошо делают. В ту же меру мерится, в ту же и возмерится, или как это там... Одним словом, возмерится. А Россия свинство. Друг мой, если бы ты знал, как я ненавижу Россию... то есть не Россию, а все эти пороки... а пожалуй, что и Россию. <...> В Мокром я проездом спрашиваю старика, а он мне: «Мы оченно, говорит, любим пуще всего девок по приговору пороть, и пороть даем всё парням. После эту же, которую ноне порол, завтра парень в невесты берет, так что оно самим девкам, говорит, у нас повадно». Каковы маркизы де-Сады, а?»
В этой цитате суммированы различные мотивы, присутствующие в рассказе «За яблочки»: классовое презрение русского дворянства к крестьянам; идея о том, что крестьяне с готовностью «сами себя пороть продолжают»; садистский мотив наслаждения жестокостью (здесь он связан с «парнями», избивающими своих невест).
Слова пьяного Федора Павловича — это опошление и обезображивание всего того прекрасного, что есть в мире и душе человека3. Трагедия «Адама и Евы», лежащая в основе рассказа «За яблочки», есть обезображивание доброты и красоты. Отнюдь не без причины, обращаясь к Григорию и его невесте, использует Трифон Семенович слова «красавица» и «красавец», «херувимчик», «Дульцинея» и т. д. Но, как мы уже отмечали, трагедия доброты и красоты — это трагедия обворовывания самого себя. «Адам и Ева» втянуты в дьявольскую полемику, вынуждены участвовать в ней и — в духовном смысле — совершить грехопадение. В чеховской пародии на библейское грехопадение, конечно же, сексуальный мотив скрывается в садистской реакции Трифона Семеновича, Карпушки и Григория на сцену избиения. «Пробуждение» Григория и девушки от сна невинности — это пробуждение чувства стыда, предшествующее внутреннему обезображиванию. «Парень пошел направо, а девка налево, и... по сей день более не встречались».
Итак, в чеховском райском саду «первородный грех» лежит не на русских Адаме и Еве, не на крестьянах, а на Трифоне Семеновиче. Совершенно ясно, что источник зла — его генезис — это «кощей» Трифон Семенович, олицетворяющий собой столетия самодержавия и крепостничества. Мужчина и женщина по природе своей прекрасны и добры (как считал Руссо), но развращены и изуродованы общественным порядком.
Так кто же такой Трифон Семенович? Чехов, как нам кажется, дает ему «имена» трех уровней: мифопоэтического, социально-исторического и литературного. Во-первых, он «дьявол», а именно — «естествоиспытатель», то есть тот, кто «испытывает» природу, о чем Чехов пишет в первом же абзаце; но он не только «испытывающий», а еще и «пытающий», «искушающий» природу, вводящий русского человека «во искушение»4. Во-вторых, в социально-историческом плане он равновелик «царю-батюшке», правящему Россией. И наконец, в плане литературном Трифон Семенович кровная родня Федору Павловичу Карамазову, в котором, пользуясь его собственными словами, живет «дух нечистый»: «Воистину ложь есмь и отец лжи!».
3
Вряд ли Чехов мог не прочитать «Братьев Карамазовых». Рассказ «За яблочки» впервые был напечатан 17 августа 1880 года в журнале «Стрекоза» (№ 33). «Братья Карамазовы» печатались с продолжением в 1879—1880 годах в «Русском вестнике». Упомянутая выше глава «Сладострастники» вышла в свет в самом начале 1879-го. Более того, сам Чехов, кажется, хотел подчеркнуть связь между Трифоном Семеновичем и Федором Карамазовым. В финале рассказа он пишет:
«Вот как забавляет себя на старости лет Трифон Семенович. И семейка его тоже недалеко ушла от него. <...> Сыночек же его, отставной подпоручик, Митя, как-то зимою превзошел и самого папашу: он вкупе с Карпушкой вымазал дегтем ворота одного отставного солдатика за то, что этот солдатик не захотел Мите подарить волчонка, и за то, что этот солдатик вооружает якобы своих дочек против пряников и конфект господина отставного подпоручика...»5
В самом деле, можно ли не считать эту деталь — «отставного подпоручика Митю» — свидетельством литературного отцовства Трифона Семеновича6? И этот пассаж, и весь рассказ Чехов заканчивает такими словами: «Называй после этого Трифона Семеновича Трифоном Семеновичем!»
Перевод с английского Марии Ворсановой
Литература
Джексон Р.-Л. Вынесение приговора Федору Павловичу Карамазову // Достоевский. Материалы и исследования. Т. 2. Л.: Наука, 1976. С. 137—144.
Jackson, Robert Louis. The Seagull. The Empty Well, the Dry Lake, and the Cold Cave. In Chekhov. A Collection of Critical Essays. Edited by Robert Louis Jackson (Prentice-Hall, Inc., Englewood Cliffs, N.J., 1967). P. 99—111.
Jackson. Robert Louis. Dostoevskij and the Marquis de Sade, in Russian Literature. Special Issue: Dostoevskij — I (January, 1976). P. 27—45.
Jackson, Robert Louis. Dostoevsky s Quest for Form. A Study of His Philosophy of Art. 2nd Edition (Pittsburgh, Physsardt Publishers, 1978). P. 41—70.
Примечания
Перевод публикации: Robert Louis Jackson. Chekhov's Garden of Eden, or, The Fall of the Russian Adam and Eve: Because of Little Apple, in Slavica Hierosolymitana. Slavic Studies of the Hebrew University. Vol. IV. The Magnes Press the Hebrew University. Jerusalem, 1979. P. 70—78.
1. Включая в рассказ эту незаконченную сказку, Чехов пользуется тем же приемом, что и в «Чайке» — «спектакль в спектакле». Там Треплев разыгрывает на сцене некую легенду, очень похожую на сказку про темные силы и воинственных рыцарей. Но пьеса обрывается — герой в «пустом колодце» сообщает о своей грядущей победе над дьяволом. Происходящее в «спектакле в спектакле» и оборванный финал пьесы предвосхищают судьбу самого Треплева в драме его жизни. См. мою статью: [Jackson 1967: 99—111].
2. По поводу сопоставления Достоевского и де Сада см. мою статью: [Jackson 1976: 27—45].
3. По этому поводу см. мою статью (в сокращении): [Джексон 1976: 137—144]. См. также общие рассуждения о месте «образа» и «безобразия» в эстетике Достоевского в моей работе: [Jackson 1978: 41—70].
4. Мысль о том, что именно дьявол привел русского человека на путь зла и искушения, высказана Достоевским в феврале 1876 г. в «Дневнике писателя». Он пишет: «Обстоятельствами всей почти русской истории народ наш до того был предан разврату и до того был развращаем, соблазняем и постоянно мучим, что еще удивительно, как он дожил, сохранив человеческий образ, а не то что сохранив красоту его. Но он сохранил и красоту своего образа». Достоевский верит, что русский человек глубоко страдает от своей низости, и «верит, что всё это — лишь наносное и временное, наваждение диявольское, что кончится тьма и что непременно воссияет когда-нибудь вечный свет».
5. Грубые выходки отпрысков Трифона Семеновича предвосхищают поведение Передонова из «Мелкого беса» Сологуба (1907).
6. Еще одна деталь, подтверждающая наличие связи между рассказом Чехова и «Братьями Карамазовыми», — имя «Карп». Григорий утверждает, что Лизавету, мать Смердякова, соблазнил не Федор Павлович, а Карп, «известный тогда городу страшный арестант, к тому времени бежавший из губернского острога и в нашем городе тайком проживавший».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |