«Антон Павлович! Разрешите мне посвятить Вам «Фому» в отдельном издании? Если это будет Вам приятно — разрешите, пожалуйста. Не будет — так и скажите — не надо», — писал молодой Горький Чехову в конце августа 1899 г.1
В это время Горький делал первые твердые шаги на тернистой дороге литератора-профессионала. Чехов уже завершал свой путь признанным мастером, тонким стилистом.
У Горького было несколько десятков очерков и рассказов2, первый роман, «Фома Гордеев», который еще печатался на страницах столичного журнала «Жизнь». Сам автор был неудовлетворен этим своим произведением.
Приступая к работе над первой большой художественной вещью, поставив себе задачу создать «широкую, содержательную картину современности», «возбудить ею стыд в людях» (XXVIII, 61, 24), Горький намеревался уместить весь материал в пять листов. Однако он ощущал отсутствие опыта романиста, в письмах к друзьям признавался в неумении совладать со структурой большого полотна. Композиция романа казалась автору рыхлой, растянутой, монологи героев излишне обильными, женские образы неудавшимися.
Свои тревоги и сомнения Горький искренне поведал Чехову, старшему и опытному товарищу по перу, ожидая от него совета и поддержки. К этому времени не исполнилось еще и года с того дня, когда восторженный, «несдержанный» нижегородский «самоучка» Горький прислал первое письмо уже всемирно известному писателю Чехову, письмо, переполненное благоговением и любовью к этому человеку, восторгом и почитанием — к его творчеству. Личный же контакт между ними длился менее месяца — с 19 марта до 12 апреля 1899 г., когда оба находились в Ялте.
С самого первого письма между Горьким и Чеховым установилось полное взаимопонимание и отношения, сводящиеся, по-видимости, к схеме «ученик — учитель». Но за восторженными похвалами «ученика» все яснее и отчетливее слышались зрелые, а иногда и критические оценки творчества «учителя». За тонкими советами «учителя» стояло признание мощи и возрастающей силы таланта «ученика», и — спор с ним.
Однако все это было еще только в тенденции, едва определилось в письмах и, может быть, пока не осознавалось обоими корреспондентами, когда осенью 1899 г. ученик — Горький попросил разрешения посвятить «Фому Гордеева» учителю — Чехову и жаловался ему, доверительно признаваясь: «Говоря по совести — сорвался с Фомой. Но вышло так, как я хотел, в одном: Фомой я загородил Маякина, и цензура не тронула его. А сам Фома — тускл. И много лишнего в этой повести» (XXVIII, 92).
Пока писались отдельные главы «Фомы» и печатались ежемесячно большими отрывками, Горький много раз жаловался Чехову на неудачу («Я не доволен собой, потому что знаю — мог бы писать лучше. Фома все-таки ерунда. Это мне обидно» — XXVIII, 88), просил его совета и руководства («...мне хочется, чтобы порой Вы указывали мне мои недостатки, дали совет, вообще — отнеслись бы ко мне как к товарищу, которого нужно учить» — XXVIII, 73—74) и очень хотел, чтобы Чехов читал его роман («А еще прошу — пожалуйста, почитайте «Фому». Я приеду и кое о чем спрошу Вас по поводу его, — можно?» — XXVIII, 91).
Создается впечатление, что Чехов деликатно, но настойчиво от чтения уклонялся. «Вашего «Фому Гордеева» я читал кусочками: откроешь и прочтешь страничку. Всего «Фому» я прочту, когда кончите, читать же ежемесячно по частям я решительно не в состоянии» (XVIII, 213) — это в ответ на просьбу «почитайте, пожалуйста». И несколько позже: «А когда выйдет «Фома Гордеев»? Я читал его только урывками...» (XVIII, 267). Заметим, что это было написано через два месяца после того, как закончилось печатанье романа в «Жизни». Чехов, правда, сообщал ранее, что свой журнал он «растерял», но тут же честно признавался, что мог бы прочесть «Фому», взяв журнал «в Ялте у Волковой» (XVIII, 213).
Не следует, однако, понимать все эти высказывания слишком буквально. Три недели совместного пребывания в Ялте прошли в непрерывном общении, в атмосфере творческих обсуждений и споров, обмена мнений, взаимных оценок, рассказов о текущей работе. В письмах жене Горький сообщал о своих частых встречах с Чеховым, о ночных беседах, о взаимном доверии. В это время в февральской и мартовской книжках «Жизни» уже были напечатаны четыре (по окончательному делению) главы «Фомы Гордеева». В Ялте же в первых числах апреля Горький получил корректуру апрельской книжки, где публиковалась пятая глава, и работал над продолжением романа. Трудно определить реальный объем этого продолжения. Судя по тому, что в майском номере журнала «Фома Гордеев» не печатался, можно предположить, что Горький работал над шестой главой, но не завершил ее, так как законченный отрывок он непременно отослал бы для очередного (майского) номера.
Нам представляется, что Чехов, занимавший по отношению к молодому Горькому положение учителя и наставника, был знаком с этим материалом, читал эти шесть (из тринадцати, почти половину романа) глав. Трудно предположить, чтоб в ежедневном общении и разговорах не было речи о том, что больше всего на свете волновало Горького — о его первом большом произведении. Он и в Ялту-то к Чехову поехал для творческого общения, за советом.
Много лет спустя в статье «О том, как я учился писать» Горький вспоминал: «А.П. Чехов сказал мне о Медынской в «Фоме Гордееве»: «У нее, батенька, три уха, одно — на подбородке, смотрите!» Это было верно, — так неудачно я посадил женщину к свету» (XXIV, 490). Это место находится именно в начале шестой главы, где разъяренный Фома приходит к Медынской для решающего объяснения. В окончательном варианте, после критики Чехова, у Медынской нет уже третьего уха, но осталось и прошло все прижизненные издания неудачное «освещение» женской фигуры: «Большой японский зонт, прикрепленный к стене, осенял пестротой своих красок маленькую женщину в темном платье; высокая бронзовая лампа под красным абажуром обливала ее светом вечерней зари. Нежные звуки тонких струн печально дрожали в тесной комнате, полной мягкого и душистого сумрака» (IV, 118).
Трудно представить себе подобную цветовую гамму: отблески пестрых красок на темном платье, облитом «светом вечерней зари» от красного абажура, да еще «в мягком и душистом сумраке»...
Это было не единственное замечание Чехова, несомненно, таких замечаний было много. И стоит вспомнить, что накануне приезда Горького в Ялту, накануне первой личной встречи в отношении Чехова к Горькому (не к человеку, а к его писательской манере) произошел какой-то перелом. 26 февраля 1899 г. он писал Л.А. Авиловой: «Горький, по-моему, настоящий талант, кисти и краски у него настоящие, но какой-то невыдержанный, залихватский талант. У него «В степи» великолепная вещь» (XVIII, 94). А всего через десять дней — тому же адресату: «Горький мне нравится, но в последнее время он стал писать чепуху, чепуху возмутительную, так что я скоро брошу его читать» (XVIII, 107).
Что же это за «чепуха возмутительная», попавшая в руки Чехова в этот короткий промежуток времени? Вероятнее всего — две первых главы «Фомы Гордеева», появившиеся в это время в февральском номере «Жизни».
Несомненно одно: к моменту появления Горького в Ялте у Чехова создалось сильное предубеждение против горьковской манеры письма3. И, видимо, в горячих спорах, в процессе обсуждения романа Чехов прямо и откровенно высказал свое суровое мнение молодому писателю. Во всяком случае, это предположение объясняет, почему затормозилась работа Горького и в очередной майский номер журнала он не послал нового отрывка, почему именно после встречи с Чеховым Горький так настойчиво заговорил о «срыве» и, может быть, поэтому так упорно Чехов не хотел говорить о романе с его автором. Окончание же «Фомы Гордеева» Чехов несомненно читал и имел о нем совершенно определенное мнение.
2 января 1900 г. (когда роман уже три месяца назад закончился печатанием в журнале и ожидалось его отдельное издание) в письме Горькому Чехов сделал приписку: «Средин Вам кланяется. Мы, т. е. я и Средин, часто говорим о Вас» (XVIII, 292).
О содержании и характере этих разговоров дает представление сам Л.В. Средин в письме Горькому 23 декабря 1899 г.: «Фому» покупать не буду, так как обещаете прислать. Надеюсь, не забудете. Его прочитал в журнале. И хорошо, и плохо, очень много о нем писать надо, лучше поговорим. Только глубоко протестую против конца! Зачем он с ума сошел, ведь этим все его прежние протесты в корне подрываются, получая психопатическую подкладку, которой Вы, наверное, в виду не имели, иначе из-за чего было огород городить? Словом, поговорим и поспорим. Купечество, многие второстепенные лица, картины природы, работы — прекрасны — местами сила и яркость удивительны. Если бы не спешная работа, да еще работа по кускам, отрывочная, было бы совсем хорошо, поэтому, может, напрасно выпускаете отдельным изданием сейчас же. Можно бы поработать и переделать»4.
Конечно, Чехов и Средин обо всем этом говорили, спорили, все это обсуждали длинными зимними вечерами, когда Ялта была пустынной и количество оставшихся в ней знакомых незначительным.
На просьбу о посвящении Чехов ответил очень сдержанно и даже несколько суховато, давая разрешение скорее из вежливости и не проявляя слишком большого удовлетворения. «Во-первых, я вообще против посвящений чего бы то ни было живым людям, — писал он Горькому 3 сентября 1899 г. — Я когда-то посвящал и теперь чувствую, что этого, пожалуй, не следовало бы делать. Это вообще. В частности же, посвящение мне «Фомы Гордеева» не доставит мне ничего, кроме удовольствия и чести. Только чем я заслужил сие?» (XVIII, 220). И далее он делает несколько замечаний, которые обличают в нем внимательного и заинтересованного читателя. «Еще совет: читая корректуру, вычеркивайте, где можно, определения существительных и глаголов. У Вас так много определений, что вниманию читателя трудно разобраться и он утомляется. Понятно, когда я пишу: «человек сел на траву»; это понятно, потому что ясно и не задерживает внимания. Наоборот, неудобопонятно и тяжеловато для мозгов, если я пишу: «высокий, узкогрудый, среднего роста человек с рыжей бородкой сел на зеленую, уже измятую пешеходами траву, сел бесшумно, робко и пугливо оглядываясь». Это не сразу укладывается в мозгу, а беллетристика должна укладываться сразу, в секунду. За сим еще одно: Вы по натуре лирик, тембр у Вашей души мягкий. Если бы Вы были композитором, то избегали бы писать марши. Грубить, шуметь, язвить, неистово обличать — это несвойственно Вашему таланту. Отсюда Вы поймете, если я посоветую Вам не пощадить в корректуре сукиных сынов, кобелей и пшибздиков, мелькающих там и сям на страницах «Жизни»» (XVIII, 221).
Действительно, в журнальном варианте романа очевидно пристрастие Горького к обильным эпитетам: «Яков Маякин был очень странной фигурой. Низенький, худой, юркий с огненно-рыжей клинообразной бородкой, он так смотрел своими зеленоватыми хитрыми глазами...»; «...еле слышная жалобная песня, заунывная и однотонная...»; «донесся чей-то вздох — вздох шумный и тяжелый, похожий на рыдание» (IV, 21, 38, 66). «Существо безличное, уродливое и гадкое — он играл роль шута»; «...ряд разнообразных физиономий... стал казаться ему длинной и волнистой белой полосой со вкрапленными в нее смеющимися глазами»; «Возглас этот краткий, как удар, и тяжелый, как вздох огромной груди, задыхающейся от напряжения, носился над рекой, падал на волны, как бы поощряя их буйную игру с ветром, и они мощно метались на берега»5. Очевидно также, что пародийно сконструированная Чеховым фраза характерна для раннего Горького.
Но то, что Чехов посчитал как недостаток, составляло индивидуальную особенность горьковского письма — энергичного, яркого, эмоционально-взволнованного, приподнятого и насыщенного неожиданными сравнениями. Описывая человека, явление природы, бытовой эпизод, Горький давал ему многократные определения, характеризуя его с внешней и внутренней стороны, в соотношении с другими явлениями, людьми и непременно с ярко выраженным авторским приговором.
Здесь столкнулись две поэтики, две стилевые манеры: поэтика крайней простоты, реализма, доведенного до предела, и поэтика возвышающего романтизма, рожденная «нуждой в героическом», яркая, воспламеняющая. Компромисса, соглашения быть не могло, ни ученик, ни учитель не могли поступиться своим творческим credo. «Спасибо, Антон Павлович, за советы! Ценю их глубоко и воспользуюсь ими непременно» (XXVIII, 94), — ответил Горький и — не реализовал ни одной чеховской рекомендации.
Именно в это самое время Горький готовил отдельное издание «Фомы Гордеева» и, казалось бы, чего проще внести несколько поправок по свежим замечаниям. Однако авторские исправления стиля свелись здесь к отдельным несущественным поправкам: упрощались некоторые, не совсем удачные конструкции, уточнялись формы слов, в развернутом предложении с несколькими сказуемыми глагол заменялся деепричастием, уничтожались излишние служебные слова. Это была не редактура, а стилистическая доработка, шлифовка произведения, которое сам автор впервые прочитал целиком от начала до конца.
Первое отдельное издание «Фомы Гордеева» вышло в свет в начале января 1900 г. На титульном листе значилось: «Антону Павловичу Чехову — М. Горький».
И ученик и учитель, каждый остались при своем мнении: Горький, сохранив в неприкосновенности стилистические «погрешности», отмеченные Чеховым, Чехов — продолжая скептически отзываться о романе. 29 февраля 1900 г. он писал В.А. Поссе: «Фома Гордеев» написан однотонно, как диссертация. Все действующие лица говорят одинаково; и способ мыслить у них одинаковый. Все говорят не просто, а нарочито; у всех какая-то задняя мысль; что-то не договаривают, как будто что-то знают; на самом же деле они ничего не знают, а Это у них такой façon de parler — говорить и не договаривать.
Места в «Фоме» есть чудесные. Из Горького выйдет большущий писателище, если только он не утомится, не охладеет, не обленится» (XVIII, 343). И через три года, 26 февраля 1903 г., в письме к А.И. Сумбатову-Южину заметил: «Фому Гордеева» и «Трое» читать нельзя, это плохие вещи...» (XX, 58).
Советы Чехова не прошли, однако, совсем бесследно для Горького. С годами менялось его отношение к слову, вместе с развитием творческого метода менялся стиль, в основной своей тенденции — от усложненной романтики к романтической трезвости социалистического реализма. Многое из того, что было лишь намечено Чеховым, Горький реализовал два десятилетия спустя, когда заново пересматривал все свои произведения, готовя их для первого советского собрания сочинений в издательстве «Книга»,
Примечания
1. М. Горький. Собр. соч. в 30 томах, т. XXVIII. М., Гослитиздат, 1954, с. 92. Далее при цитировании этого издания ссылки приводятся в тексте.
2. Два тома их за год перед этим вышли из печати первым изданием: «Очерки и рассказы». СПб., изд. С. Дороватовского и А. Чарушникова, т. 1—2, 1898.
3. Никогда предубеждение это не перерастало в личную неприязнь. После ялтинской встречи Чехов был очарован личностью Горького и писал Л.А. Авиловой 23 марта 1899 г.: «В Ялте Горький. По внешности это босяк, но внутри это довольно изящный человек — и я очень рад» (XVIII, 117). Уезжая в Москву, он пригласил Горького непременно побывать у него по дороге из Ялты в Нижний. Узнав, что Горький не зашел к нему, так как потерял адрес, Чехов писал 25 апреля 1899 г.: «И как это было возможно не найти в Москве моего адреса?! А я Вас так ждал, так хотел видеть» (XVIII, 139). «Этот человек мне весьма и весьма симпатичен, и то, что о нем пишут в газетах, даже чепуха разная, меня радует и интересует» (XVIII, 392 — письмо к О.Л. Книппер, 15 сентября 1900 г.).
4. Архив А.М. Горького. КГ рзн-10-22-1.
5. Три последних примера были в сценах, исключенных Горьким при сокращении повествования, и не вошли в окончательный текст.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |