В 1901 г. в Художественном театре были поставлены «Три сестры», и со сцены прозвучали грустные слова Ирины, что «жизнь уходит, и никогда не вернется», что «время идет, и все кажется, что уходишь от настоящей прекрасной жизни, уходишь все дальше и дальше в какую-то пропасть» (XI, 285). В том же году в еженедельнике «Север» никому не известная молодая поэтесса напечатала первое стихотворение, кончавшееся так:
Проснулась я... Сомненье навевая,
Осенний день глядел в мое окно,
И дождь шумел по крыше, напевая,
Что жизнь прошла и что мечтать смешно1
Жизнь «настойчиво и страстно» зовет «к труду, к свободе и борьбе», но для героини — это лишь сон, «безумный и прекрасный», а пробуждение жестоко разрушает ее иллюзии. Наивные и простенькие стихи не привлекли внимания к новому литературному имени — Н. Лохвицкой. Однако через несколько лет, уже став известной писательницей, Н.А. Тэффи (Лохвицкая, по мужу — Бучинская) призналась: «Первое из моих напечатанных произведений было написано под влиянием Чехова»2.
Начав с поэтических опытов, в которых чувствовалось влияние Ф. Сологуба и К. Бальмонта, Тэффи прославилась как автор остроумных юмористических рассказов. Как бы развивая мысль Андрея Прозорова, она задалась целью показать, «отчего мы, едва начавши жить, становимся скучны, серы, неинтересны, ленивы, равнодушны, бесполезны, несчастны». Два тома «Юмористических рассказов» Тэффи, вышедшие в 1910 г., рисовали российскую действительность периода столыпинской реакции. Тоскливые серенькие будни гнетут ее героев, лишают их сильных чувств и сильных желаний. Тэффи изображает людей, которые едят, пьют, спят, тупеют от скуки, скрашивают жизнь пошлыми анекдотами, картами, водкой, сплетней, флиртом. Бессмертная пошлость будничного человеческого бытия, талантливо нарисованная Чеховым, становится основной темой творчества Тэффи. Перед читателем вереницей проходят курортные мужья, дачные «типы», модные адвокаты, визитерки, провинциалы, приказчики и просто «добрые знакомые». В рассказах «Забытый путь», «Дача», «За стеной», «Семейный аккорд» Тэффи почти со стенографической точностью записывает разговоры, воспроизводит бытовые сцены, воссоздает характеры. Вот разговор мужа, жены и дочери из рассказа «Семейный аккорд». Отец, с трудом ворочая языком, рассказывает о своих неприятностях на службе:
«— А он мне говорит: «Если вы, Иван Матвеевич, берете отпуск теперь, то что же вы будете делать в марте месяце? Что, говорит, вы будете делать тогда, если вы берете отпуск теперь?» Это он мне говорит, что, значит, почему я...
— Я дала задаток за пальто, — отвечает ему жена, шлепая пасьянс, — и они должны сегодня пальто прислать. Не поспеть же мне завтра по магазинам болтаться, когда я утром на вокзал еду. Это надо понимать. Это каждый дурак поймет. Вот выйдет пасьянс, значит сегодня привезут.
— И если я теперь не поеду, — продолжает отец, — то имея в виду март месяц...
Дочка моет чайные ложки и говорит, поворачивая голову к буфету:
— С одной черной шляпой всю зиму! Покорно благодарю. Я знаю, вы скажете, что еще прошлогодняя есть. В вас никогда не было справедливости...»3.
Каждый повторяет свое, заботясь лишь о собственных мелких интересах. Голоса сливаются в пошлое трио, семейный аккорд звучит фальшиво и смешно. Вспоминается чеховский рассказ «Неосторожность», где герой не находит сочувствия у окружающих. Свояченица, к которой он обращается за помощью, так как по ошибке выпил керосин вместо водки, только бранится, а фармацевт читает ему нудную нотацию. Контраст между отчаянным положением Петра Петровича Стрижкина, уверенного, что он отравился и сейчас умрет, и реакцией окружающих рождает комический эффект. Мысли каждого из героев текут по своему руслу, не сливаясь друг с другом. Даже известие о смертельной опасности, грозящей близкому, не может вывести мещанина из замкнутого крута собственных интересов. Стрижкин рассуждает: «— Был я на краю погибели, умирал, мучился, а теперь ничего. Только во рту пожгло, и в глотке саднит, а все тело здорово, слава богу... А отчего? Потому что регулярная жизнь.
— Нет, это значит — керосин плохой, — вздыхала Дашенька, думая о расходах и глядя в одну точку, — значит лавочник мне дал не лучшего, а того, что полторы копейки фунт. Страдалица я несчастная, изверги-мучители, чтоб вам на том свете так жилось, ироды окаянные...» (V, 71).
Если бы керосин не был разбавлен водой, Петр Петрович действительно мог бы отравиться, но Дашеньке просто не дано дойти до такой мысли. Истинно чеховский алогизм — скрытый, почти незаметный и вместе с тем гиперболически подчеркнутый.
Тема душевной черствости, раскрытая Чеховым во многих произведениях, близка Тэффи. Чтобы высмеять своих героев, она пользуется приемом, который заставляет вспомнить Чехова: полифоническим диалогом, передающим суть внутреннего мира героев. Высвечивая эгоистическую натуру обывателя, писательница заставляет задуматься о жестокости жизни, подавляющей все человеческое в человеке, о засасывающей «типе мелочей».
Беспредельная пошлость обывательского существования без идеалов и стремлений рождает сатирический образ «человекообразных» у Тэффи. Вторая книга «Юмористических рассказов» открывается их обобщенным типовым портретом. Они произошли от девятиглазого пресмыкающегося, с чуткими усиками и перепончатыми лапами4.
Конкретизируя образ, Тэффи рисует различные воплощения человекообразных — от самого невинного — Манечки Куксиной в рассказе «Экзамен» до вице-губернатора, не имеющего собственного мнения («Седая быль»). Бедная Манечка, которой никак не дается школьная премудрость, так проводит дни перед экзаменами: два дня примеряет новый корсет, «с настоящей планшеткой», а на третий день вечером садится за книгу и, не раскрыв ее, пишет всю ночь напролет: «Господи дай!» Разумеется, на экзамене по географии Манечка знает только, что «Америка славится Пампасами, а Пампасы Льяносами», а на вопрос о климате Германии лепечет: «Климат Германии славится тем, что в нем нет большой разницы между климатом севера и климатом юга, потому что Германия чем южнее, тем севернее»5.
Манечка Куксина — этакий милый бутончик, человекообразное в изначальной стадии. Другие герои Тэффи далеко не так милы. Честолюбивый мещанин Самосов, пролезающий в церкви вперед, чтобы быть на виду у начальства, интеллигентный обыватель Иван Петрович из рассказа «Антей», супруги Шариковы или мелкий служащий Кулич — это все «человекообразные», которые чем-то сродни чеховским героям. Манечка Куксина — родственница институтки Наденьки, которая писала в работе по русскому языку: «Недавно Россия воевала с Заграницей, причем много было убито турков», а выдержав экзамены, «поехала с мамой, мебелью и братом Иоанном» на дачу (I, 17). Чеховские «милостивые государи» — тоже в известном смысле «человекообразные» («Баран и барышня»), а его «Обыватели» как будто заново оживают в рассказах Тэффи «Старухи», «За стеной» и др.
По сравнению с Чеховым талант Тэффи, конечно, камерный и узкий, ее видение мира ограничено, но юмористические миниатюры Тэффи порой оказываются близки произведениям Антоши Чехонте. Ее «Новогодние поздравления», например, заставляют вспомнить знаменитую «Жалобную книгу». Маленький мирок железнодорожной станции, в котором отразились черты тогдашней российской действительности, изображен Чеховым предельно объективно. Перед читателем — живой документ эпохи. Не случайно в первой публикации рассказ имел подзаголовок «Копия», подчеркивающий достоверность записей в жалобной книге. В рассказе слово автора сведено к нескольким «ремаркам», даются записи-факты, подобранные мастерски и остроумно. За каждым — неповторимый облик обывателя, очерченный двумя-тремя скупыми штрихами.
Миниатюра Тэффи — тоже не рассказ, не сценка, а список «подлинных» человеческих документов (новогодних поздравлений). Влюбленный писатель поздравляет даму сердца, купеческий сын — папеньку, генерал Тютюрин — актрису Мотылек-Воропайскую, приказчик из мясной лавки — генеральскую кухарку. Образ каждого складывается из самого послания, внешний вид которого уже свидетельствует о вкусе и уровне культуры пишущего. Приказчик из мясной лавки посылает кухарке вид города Палермо, писатель — открытку с изображением черепа и бокала, купеческий сын, который просит денег и жалуется, что застрял в дороге «по семейным обстоятельствам», — изображение дамы, танцующей на бутылке, а генерал Тютюрин шлет с казенным курьером запечатанный пакет с грифом «Весьма нужное, совершенно доверительное, спешное».
Среди новогодних поздравлений открытка с Амуром и Психеей от институтки Зиночки, свинья с васильками, посланная прачкой Федосьей в деревню, и даже лаконичная телеграмма от юнкера Лошадных отцу в деревню: «С Новым годом стреляюсь немедля телеграфом триста. Покойный сын Николай». Прочитав текст поздравлений, читатель может с полной достоверностью представить себе героев Тэффи: фатоватого приказчика, наивную институтку, проигравшегося в пух и прах юнкера, прижимистую Федосью. Генеральская кухарка получит стишки:
«Перо мое писало
Не знаю дли каво
А серце мне сказала
Дли друга моево.
С Новым годом, с Новым щастьем жилаю Успеха на всех по прыщах посылаю мятных пряничков для вашево пережевания и целую вас нечотное число раз»6.
Те же пошленькие стишки, только без грамматических ошибок — в грозном казенном пакете со страшной надписью — отправлены генералом актрисе Мотылек-Воропайской. «Дама сердца» узнает из романтического послания писателя, что он запер двери и один подымает свой бокал за счастье единственной: «За стеной скребется мышь, отдирая старый штоф обоев. Я один — я с тобой». Может быть, она не заметит, что на открытке есть три веселые приписки и поверит в возвышенную любовь. А может быть, догадается, что открытка послана из ресторана, где писатель проводит время в компании друзей и девиц легкого поведения.
Комизм рассказа держится на контрасте между текстом поздравления и его истинным смыслом. Тэффи рассчитывает на активную работу мысли читателя. Эмоциональный и психологический подтекст заменяет в том и другом рассказе авторскую речь. Столкновение возвышенного и низкого рождает искренний веселый смех.
Рассказ Антоши Чехонте «Кухарка женится» близок к «Потаповне» Тэффи. И там, и здесь кухарка собирается замуж. Жених Пелагеи, рыжий бородатый извозчик с красным носом, напоминает героя «романа» Потаповны, с «таким красным носом, какой бывает только у человека, хватившего с мороза горячего чаю и то лишь в первые пять минут». Сама Потаповна, красная, как маков цвет, удостаивается такого «комплимента» от жениха: «Вон, личность-то у вас какая красная — рожа, тоись.
— От печки красная. Жаришь, жаришь, ну и воспалишься»7.
Чеховская кухарка Пелагея тоже суетливо возится у печки, стараясь спрятать от людей свое пылающее лицо, на котором «целая иллюминация» («Оно горело и переливалось всеми цветами, начиная с красно-багрового и кончая смертельно бледным»; «Лицо ее было красно и словно испуганно»). Некоторые фразы Тэффи имеют прямое текстуальное соответствие в рассказе Чехова. «В кухне происходило нечто, по его мнению, необыкновенное, доселе невиданное», — пишет Чехов. «Вот уже пятая неделя, как на кухне происходит что-то особенное», — сообщает Тэффи.
Но внешний комизм события (кухарка женится!), увиденного глазами семилетнего Гриши, сменяется у Чехова грустным раздумьем о судьбе Пелагеи. «Бедная, плачет теперь где-нибудь в потемках!» — думает мальчик о кухарке и украдкой сует ей в руку самое большое яблоко. Для Чехова Пелагея — «жертва человеческого насилия», он осмеивает не ее, но атмосферу уродливого сватовства, весь уклад жизни добропорядочной буржуазной семьи.
Тэффи ничего не говорит о господах Потаповны. Комическое событие занимает ее само по себе, причем внимание писательницы сосредоточено не на социальных отношениях, а на психологии героев. Женитьба Потаповны — брак по расчету. «Девица не без воспоминаний» («Одно воспоминание живет у сестры в деревне, другое учится у модистки»), Потаповна ищет себе под старость «прочную любовь» с выгодой. Жених, которому за 60, тоже интересуется прежде всего приданым. Каждый из них старается доказать, что его здоровье хуже и он умрет раньше.
«— У меня здоровье-то женское. Разве может у вас быть такая слабость, как у меня, у девицы. У меня одних ребят пять штук было, вот и считай! Дети здорово здоровью вредят.
— Эка важность — дети! У меня у самого в прошлом году робенок был. Помер только. От прачки, от Марьи,
— Ребенок? — выпучила глаза Потаповна.
Лиловый пес тоже встрепенулся и вскинул ухо.
— Нешто в вашем возрасте это полагается?
Щеки у Потаповны вдруг отвисли и задрожали.
— Туда же стариком себя называет! В женихи лезет! Коли у вас в прошлом году дети были, так вы и через десяток лет не помрете. Разве я столько протяну? Какая мне от вас польза? Лысому бесу, прости господи, от вас польза будет, — ему и завещание делайте».
Тэффи смеется над женихом и невестой — они заботятся прежде всего о барахлишке, которое можно будет прибрать себе после свадьбы. Расставшись с женихом по-хорошему, Потаповна тоскливо причитает: «Не помрет он, старый черт, ни за что не помрет! Переживет он меня, окаянный, заберет всю мою худобишку!»8 Как мы видим, в рассказе Тэффи тоже есть ноты грусти, но это печаль по человеку, выродившемуся в человекообразное, а не осуждение социального уклада жизни.
В рецензии на один из дореволюционных сборников Тэффи А. Чеботаревская заметила, что писательница как бы оправдывает своих героев. «Нет, мы не гадкие, не злые, не глупые, а только жалкие, несчастные, запуганные, слабые, смешные... как бы повторяет она на каждой странице рассказов, весьма близких по элегическому тону и глубокой человечности сюжетов к лучшим образцам чеховского юмора»9. Тэффи посмеивается над маленькими слабостями человекообразных, их несовершенством, внешностью, моралью, поступками, тщетными попытками любой ценой выбиться в «человеки». Ее смех лишен злости. Всюду за внешне комическими событиями, за будничной житейской интонацией у нее прячется тоскливый вздох по настоящей, чистой и прекрасной жизни. Торжество Пошлости ужасает Тэффи — но она не знает, как с ним бороться. «О, как жутко!» — подтекст большинства юмористических рассказов писательницы, внешне забавных, внутренне глубоко трагичных.
Ноты печали роднят юмор Тэффи со «смехом сквозь слезы», однако ее смех отличен от юмора Гоголя и Чехова. Вот, например, рассказ Тэффи «Письмо». Господская «мамка», взятая из деревни, маленькая, насмерть испуганная городом, плачет так, что господа боятся — молоко скиснет. Она не знает адреса своих родных, но хочет написать им письмо. Ситуация напоминает классический рассказ Чехова «Ванька», с горестным письмом «на деревню дедушке». Мамка Марфа просит написать бывалого городского швейцара, и тот бойко сочиняет ей такое письмо: «Низко кланяюсь... от господа доброго здоровья... авиация достигает специальных размеров производства... сезонная жизнь в полном разгаре... и в чаду маскарадных наслаждений отдаемся азарту бешеных страстей... Остаюсь известная дочь Мавра»10.
В центре рассказа — комическое противопоставление бесхитростной несчастной «мамки» и грамотея-швейцара, лихо жонглирующего штампами бульварных газет. Внешне рассказы «Ванька» и «Письмо» сходны. Однако у Чехова раскрывается причина всех бед Ваньки Жукова: мальчик отдан в услужение к сапожнику, который жестоко бьет его «чем попадя», заставляя работать дни и ночи напролет. «Мамка» у Тэффи — просто неграмотная деревенская дуреха, смешная в своем беспросветном отчаянии. Никто ее не обижает, и даже швейцар не думает смеяться над ней, хотя пишет в деревню по сути дела издевательское письмо. Тэффи просто изображает любопытные экземпляры человекообразных, не задаваясь вопросом о более глубоких, социальных причинах их невежества и серости. Чехова заботит само общественное устройство, при котором Ванька Жуков вынужден идти в услужение. Объективизм Тэффи созерцателен: видя, как скучны, корыстны, ленивы, равнодушны и несчастны люди, она не в силах предложить ничего для их исправления, кроме смеха.
К первой книге «Юмористических рассказов» писательница взяла эпиграфом изречение Спинозы: «...ибо смех есть радость, а посему сам по себе — благо»11. Все ее произведения — это по сути дела противление злу смехом: он сам — и выход, и спасение, ему дано исправлять общественные нравы. Вот почему, убеждаясь в засилии Пошлости, не прошибаемой никакими сатирическими, а тем более юмористическими ударами, писательница начинает впадать в пессимизм. В последние предреволюционные годы ее смех заметно серьезнеет. В предисловии к сборнику «Неживой зверь» Тэффи предупреждает читателя, что в книге много невеселого. И действительно, от ее рассказов чаще хочется плакать, чем смеяться. Перекликаясь уже с Чеховым, а не с Антошей Чехонте, она развивает мысль о трагизме существования «маленького» человека в жестоком мире.
Тэффи хорошо знает душу бедного, забитого жизнью человека, умеет почувствовать его обиды и горести как собственные. Примечателен в этом отношении рассказ «Явдоха», с его «глубоко человечным объективизмом» (Горький), удивительным проникновением в психологию одинокой старухи-крестьянки. Лесникова Явдоха доживает свой век в маленькой хатке, стоящей на отлете, вдали от деревни. Единственное живое существо у нее — кабан «в дырявой пуньке, прилепившейся к хатке, так что ночью Явдоха всегда слышала, когда кабан чесал бок о стенку»12. Все происходящее в мире старуха воспринимает с трудом, занятая каждодневными гнетущими заботами о куске хлеба. Грянула война, прошли мимо хатки солдаты — Явдоха вздыхает: «Подтыптали кабанову крапивку. Усе подтыптали!» Пришло письмо от сына «з вармии», Явдоха соображает: «Значит, забрали, значит на войне. Значит, денег к празднику не пришлет. Значит, хлеба не будет».
А в письме говорится, что сын Апанасий «приказал долго жить». Старуха не улавливает смысла письма, которое читает ей деревенский грамотей, а тот и объяснить толком не может. Подходя вечером к своей хатке, Явдоха думает «две думы — печальную и спокойную».
«Печальная была:
— Подтыптали кабанову крапивку.
А спокойная:
— Прислал Панас письмо, пришлет и денег. Пришлет денег, куплю хлеба».
Тэффи передает трагизм положения Явдохи скупо и выразительно, и мы ощущаем — она прошла школу «тоскливого, за душу хватающего» чеховского таланта. В рассказе нет ни лишнего слова, ни одной реплики «от автора». Объективная картинка жизни, списанная с натуры, перерастает в произведение искусства благодаря умению автора выражать мысль «невидимыми» художественными средствами. Читатель видит Явдохины руки с шершавыми пальцами и обломанными ногтями, источенный в нитку серп, которым она жнет для кабана крепкую волокнистую крапиву, растущую при дороге, старухину хатку, вросшую в землю по самые оконца. Горькая крестьянская нужда сквозит даже в описании деревенской свадьбы, шумного, но невеселого «гулянья», которое видит Явдоха в деревне. Тэффи изображает его сквозь призму восприятия старухи. «На селе праздник был: плели девки венок для кривой Ганки, просватанной за Никанора, Хроменкова сына. Сам Никанор на войну шел, а старикам Хроменковым работница в дом нужна. Убьют Никанора, тогда уж работницы не найти». Так просто и даже чуть цинично может рассуждать только смертельно измученный жизнью человек, у которого притупились все чувства и обесценились такие понятия, как любовь, семья, свадьба. Осталось и упорно засело в голове одно: как бы прожить еще день, не умерев с голоду. Сама обычность мыслей Явдохи, характерных не только для нее, но и для всей деревни, служит у Тэффи средством разоблачения и критики. Показывая дикое невежество, темноту, жестокость крестьянской жизни, она предельно объективна. Художественная манера писательницы напоминает почерк Чехова, автора «мужицких» повестей.
Рассказ «Явдоха» ассоциируется с чеховской «Тоской» — рассказом об извозчике Ионе, потерявшем сына. Тема «Тоски» — одиночество «маленького» человека, до которого во всем большом мире никому нет дела, — близка Тэффи. И она пытается развеять тоску, обращаясь к седокам, но «веселые господа» издеваются над извозчиком или равнодушно отмахиваются от него. Тоска Ионы растет все больше, и он, наконец, находит собеседника. Обращаясь к своей мохнатой лошаденке, старик жалуется: «Так-то, брат кобылочка... Нету Кузьмы Ионыча... Приказал долго жить... Взял и помер зря».
Явдоха, получив письмо, тоже делится новостью с... кабаном.
«Пошла Явдоха к кабану, поморгала и сказала:
— Сын у меня Панас. Прислал письмо з вармии.
После этого стало ей спокойнее».
Заметим, что Иона говорит о своем сыне такими же строгими уважительными словами, что стоят и в письме Явдохи: «Приказал долго жить». Комизм положения (разговор с лошаденкой или с кабаном) почти не воспринимается читателем, подавленным чувством неизбывного горя, обрушившегося на стариков. В личном несчастье Ионы или Явдохи он видит отражение вопиющей несправедливости, царящей в обществе. Название рассказа Чехова символично: тоска — не только горе Ионы, это тоска многих людей, тоска писателя по той человечности, которой нет в жестоком, бездушном мире.
В рассказах Тэффи «Явдоха», «Заяц», «Олень», «Тихая заводь», «Неживой зверь» и др. мир показан глазами героя. Тэффи часто прибегает к рассказу от первого лица, и монолог героя становится средством его разоблачения («Крепостная душа», «Покаянное»). Она мастерски передает психологию ребенка, неповторимый своеобразный мир его мыслей и чувств. Ее рассказы «Гурон», «Счастливая», «Исповедь», «Ревность», «Приготовишка» перекликаются с чеховскими «Мальчиками», «Детворой», «Событием», «Злым мальчиком».
Тэффи никогда не разговаривает с читателем в открытую, не навязывает ему своих мыслей, а подводит к выводам исподволь, пользуясь авторской иронией, психологическим подтекстом, системой художественных образов. Психологизм Тэффи реалистичен. Он служит определенной цели — показать трагическое одиночество человека в мире собственников и пошляков, его беззащитность и обреченность.
Творческая эволюция Тэффи чем-то напоминает путь Чехова от юморесок Антоши Чехонте до «Палаты № 6», «Трех сестер» и «Вишневого сада». Начав с произведений, в которых преобладала внешняя занимательность, игра слов, погоня за смешными сюжетами, Тэффи выросла в незаурядного мастера. Многословие ранних рассказов Тэффи сменяется сдержанным лаконизмом, юмор «каждого дня» — глубоким психологическим подтекстом, образы становятся емкими и выразительными.
Но эпоха реакции наложила неизгладимый отпечаток на творчество Тэффи. Она не верила в возможность революционного переустройства мира, не видела реальных сил, способных «перевернуть жизнь». В произведениях Тэффи последних предреволюционных лет и особенно в творчестве эмигрантской поры нарастают ноты скептицизма. Она тяготеет к философским обобщениям, уверенная, что лень, глупость, жадность, ложь и другие пороки универсальны и вечны. Возникает цикл сатирических рассказов о страстях человеческих. Все они глубоко ироничны. Ложь, по определению Тэффи, — «сокровище земли», ибо она концентрирует массу напрасно пропадающей «вральной» энергии, дурак — «зародыш конца мира», лень — лучшее природное качество. Человеку было лень рыть землю руками, и он придумал лопату, лень ходить пешком — и он изобрел паровоз. Отсюда сатирическое умозаключение, что в основе человеческого прогресса лежит лень, а следовательно, «лень — мать всей культуры».
Рассказ «Дураки» Тэффи начинает с посылки: «Кажется, будто все понимают, что такое дурак, и почему дурак, чем дурее, тем круглее», а потом доказывает, что вопрос сложнее, чем кажется. В сатирической лекции о дураке она приходит к выводу, что есть особая разновидность дураков. Это дураки набитые, т. е. те, которые всю жизнь учатся. Дураки, по словам Тэффи, хорошо устраиваются в жизни, так как не выносят никаких шероховатостей мысли, никаких нерешенных проблем. В обществе они — народ удобный, а во всех жизненных передрягах руководствуются тремя аксиомами: «Здоровье дороже всего», «Были бы деньги», «С какой стати» и постулатом: «Так уж надо». Тэффи заключает: «Все поведение дурака, как и его наружность, так степенно, серьезно и представительно, что его всюду принимают с почетом. Его охотно выбирают в председатели разных обществ, в представители каких-нибудь интересов. Потому что дурак приличен. Вся душа дурака словно облизана широким коровьим языком. Кругло, гладко. Нигде не зацепит». Обыгрывая термин «круглый», Тэффи заостряет сущность явления: круглый дурак — круглые мысли — круглая жизнь. Финал рассказа звучит как философское обобщение. Круг, сомкнутый дураком в политике, науке или искусстве, время от времени прорывается, если кто-то почувствует: «О, как жутко! О, как кругла стала жизнь! И прорвет круг»13.
«Больше так жить невозможно!» — решительно восклицает Чехов. «О, как жутко!» — тоскливо вздыхает Тэффи.
Чеховская «душечка» постоянно любила кого-нибудь, и эта любовь давала ей тот прочный жизненный футляр, без которого она не могла существовать. «Мы с Ваничкой», «мы с Васичкой», «мы с Сашенькой» — вот моменты ее удивительных перевоплощений. Она говорила с чужого голоса, повторяла чужие мнения, но была счастлива, пока находилась рядом с любимым. Чехов добродушно посмеивается над «душечкой», в голосе его нет прямого осуждения. «Душечка» имеет особый дар самоотречения, она может самозабвенно и преданно служить ближнему.
Сходный женский тип изображен в рассказе Тэффи «Кука». «Клавдия всю жизнь была подругой», — сообщает она читателям и рассказывает историю трагикомической любви Куки (Клавдии). Серенькая Кука беззаветно предана блестящей красавице Зое. Если Зоя весела, Кука улыбается, если Зою обидели, она яростно кидается на защиту. «Маленькая, рыженькая, хроменькая, одевалась она всегда в какие-то защитные цвета и благодаря этим цветам и собственной естественной окраске так плотно сливалась с окружающей средой — со стенами, с диваном, что ее и при желании нелегко было заметить. Душа у нее тоже принимала окраску среды»14. Но душа у Куки не маленькая, она вмещает большую любовь и большую ненависть. Ради подруги Кука отказывается от собственного счастья.
Характер «душечки» показан Чеховым как порождение — смешное, жалкое и трогательное — жизни русской провинции конца прошлого века. У Тэффи рамки изображения гораздо уже. Кука для нее — это «женский тип в комедии нашей жизни». Душечка немыслима без характерного окружения: без дома в Цыганской слободке, без увеселительного сада «Тиволи», без сонной кухарки, которая шлепает босыми ногами по лужам, без черной кошечки Брыски. Куке нужен только диван и серенькая одежда. Она международна, интернациональна. Ее диван может стоять рядом с французским плакаром или около русской печки, а предмет любви может жить где угодно. Тэффи важен сам психологический тип человека, его абрис. Не случайно она так любит обобщения. Среди ее героев человекообразные, бледнолицые, жильцы белого света, ля-рюссы, продающие Россию и покупающие ее, и т. д. Даже названия ее рассказов, окрашенные скрытой иронией, говорят о том, что она подмечает в жизни широко распространенное: «Мудрый человек», «Виртуоз чувства», «Демоническая женщина», «Типы и группы», «Из тех, которым завидуют», «Типы прошлого».
«Жильцов белого света» Тэффи классифицирует так: враль, светлая личность, корявая старушонка, гимназист-грубиян, дама-патронесса, человек, который все знает (разновидность дурака), делец, стремящаяся женщина и т. д. Каждый из них — особый психологический тип. Вот характеристика корявой старушонки, самоуверенной и вездесущей, которая может быть богатой или бедной, образованной или нет: «Она входит в салон жизни через черный ход, впитывает душой кухню, коридор, столовую. Она знает о картине, сколько за нее заплачено, о концерте — почем был билет, об артисте — изменяет ли он жене, а каким он голосом поет или на чем играет — это уже не ее сфера»15.
В изображении Чехова мещанин — тоже фигура типическая; он типичен именно для русской действительности конца XIX в. Унтер Пришибеев, хамелеон, толстый и тонкий, человек в футляре крепко связаны со своим временем, с обстановкой. Герои Тэффи — жильцы всего белого света, она типизирует не только российскую действительность, а жизнь вообще. Но ведь если пошлость, ложь, лень присущи всей человеческой природе вообще, то бесполезно с ними бороться. Тэффи сомневается в возможности переустройства общества, скептически относится к разговорам о перевоспитании человека. Социальные категории она подменяет отвлеченными.
М. Горький верно уловил в рассказах Чехова все усиливающуюся «одну глубоко ценную и нужную для нас ноту — ноту бодрости и любви к жизни»16. Произведения последних лет жизни Чехова неопровержимо свидетельствуют, что писатель верил: «не останется камня на камне — все полетит вверх дном, все изменится точно по волшебству». В творчестве Тэффи, напротив, росло чувство отчаяния и тоски. Лишенная социального кругозора, видя лишь мелочную жизнь эмигрантского «городка», где люди «никогда не смеялись и были очень злы»17, она восклицает в рассказе «Дар весны»: «Страшно жить на свете, господи!» и снова в «Книге Июнь» — «Страшно на свете твоем!». Не смешно, не грустно, а страшно. И уже не господа, а — господи! Все дальше уходит Тэффи от Гоголя и Чехова. В тоске мечется маленькая беззащитная душа ее героини, обращаясь к богу, всемогущему и жестокому.
В рассказе «Тихий спутник» Тэффи вспоминает, как, приехав в Берлин, она написала «письмо мирового значения» и тут же оговаривается: «мирового для моего мира, единственного, в котором живет человек и вместе с которым гибнет»18. В этом признании вся Тэффи, с ее сведением бытия — к быту, мира — к мирку.
Из ужаса жизни, по мнению Тэффи, ведут пять дверей: религия, наука, искусство, любовь и смерть. Преодолевая страх смерти, она тешит себя теорией «мировой души», общей для всех людей, животных и растений. Возврат в единое — вот озарение, которое приходит к ней в последние годы жизни. И вместе с тем тоскливый вздох: «Бери меня в твою смерть — она лучше жизни»19.
Тэффи — не эпигон Чехова. Скорее — верная и способная ученица. Она постаралась постичь глубинную суть его творчества, впитать и по-своему переосмыслить характерные особенности его художественной манеры. Как Чехов, она выдвинулась в пору жестокой общественной реакции, когда началось повальное бегство от революции и яркий подъем 1905 года сменился глубоким упадком. Тэффи смеялась над обывательщиной, говорила об атмосфере пошлости, воцарившейся в жизни и литературе. Она талантливо высмеивала измельчавших героев вчерашнего дня, возродивших лозунг «малых дел».
В рассказе Чехова «Страх» есть такая фраза: «Мне страшна главным образом обыденщина, от которой никто из нас не может спрятаться» (VIII, 165). Обыденщину как порождение периода общественного упадка разоблачил Чехов. Власть жизненных мелочей, сплетающихся в замкнутый круг лжи, — главная тема творчества Тэффи. В этом она следует по пути, проложенному Чеховым. Но в отличие от него писательница объясняет все несчастья человека не социальными условиями, а засильем «человекообразных». Ей осталось чуждо убеждение чеховского героя в «Невесте»: «Главное — перевернуть жизнь» (IX, 444).
Влияние Чехова на формирование и развитие таланта Тэффи неоспоримо. Прямое признание писательницы в ее автобиографии подтверждается анализом ее творческого пути. Характерно, что Зощенко, который учился у Тэффи умению находить «прекрасно смешные слова», тоже сравнивал ее с Чеховым. Он писал: «во всех ее рассказах какой-то удивительный и истинный юмор ее слов, какая-то тайна смеющихся слов, которыми в совершенстве владеет Тэффи». А в набросках к статье «Н. Тэффи» заметил: «Чехов. Одинаковость. Непомерная. Рассказы Чехова и рассказы Тэффи. Если не сравнивать по силе творчества»20.
Сравнивая творчество Чехова и Тэффи, не следует забывать о разномасштабности, несоизмеримости их писательского дара, о разном характере видения и осмысления мира.
Трагизм беспросветного отчаяния — вот логический итог творческой эволюции Тэффи, которая писала незадолго до смерти: «Анекдоты смешны, когда их рассказывают. А когда их переживают — это трагедия. И моя жизнь — это сплошной анекдот, т. е. трагедия».
Примечания
1. «Север», № 35, 2 сентября 1901 г., с. 1102.
2. Ф. Фидлер. Первые литературные шаги. М., 1911, с. 204.
3. Н.А. Тэффи. Юмористические рассказы, кн. 1. СПб., 1910, с. 74.
4. Н.А. Тэффи. Юмористические рассказы, кн. 2. СПб., 1910, с. 8.
5. Там же, с. 15.
6. Н.А. Тэффи. Выслужился. СПб., 1912, с. 14, 15.
7. Н.А. Тэффи. Тихая заводь. Париж, 1921, с. 90—91.
8. Н.А. Тэффи. Тихая заводь, с. 92.
9. «Новая жизнь», 1912, № 7, с. 255.
10. Тэффи. Дым без огня. СПб., 1914, с. 24.
11. Н.А. Тэффи. Юмористические рассказы, кн. 1, с. 5.
12. Рассказ перепечатан в кн.: Тэффи. Рассказы. М., 1971, с. 94.
13. Тэффи. Рассказы. М., 1971, с. 58—59.
14. Тэффи. Книга Июнь. Белград, 1931, с. 96, 97.
15. Тэффи. Рассказы. М., 1971, с. 128.
16. «М. Горький и А. Чехов. Переписка, статьи, высказывания». М., 1951, с. 125.
17. Тэффи. Городок. «Русские новости», 1962, № 906.
18. Тэффи. Книга Июнь, с. 94.
19. Н.А. Тэффи. Земная радуга. Нью-Йорк, 1952, с. 268.
20. М. Зощенко. Н. Тэффи. — «Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома, 1972». Л., 1974, с. 140, 139.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |