Интерес исследователей к проблемам идейно-художественной жизни России на рубеже XIX—XX вв. явно возрастает1. В целом можно говорить о новом моменте в изучении 900-х годов. Его отличает потребность в более глубоком и полном представлении об идейных течениях и художественных процессах этого периода русской истории. Как невозможно вообразить литературно-общественную жизнь этой эпохи без творчества Чехова, так нельзя понять ее без оценки чеховских произведений в критике начала века.
900-е годы были временем, быть может, наивысшего при жизни Чехова внимания критики к его творчеству, хотя полного понимания и признания он так и не узнал. Имя Чехова выдвинулось на передний план в связи с глубинными изменениями в чеховском творчестве и громадной популярностью писателя среди читателей. Немалую роль играли процессы, происходившие внутри критики. Взаимосвязь этих явлений сложна и неоднозначна. Проследить ее, тем не менее, можно, что позволит, в частности, приблизиться к решению вопросов: Чехов и первая русская революция; природа и содержание «легенды» о Чехове.
В современной советской «чеховиане» широко бытует понятие — «легенда») или «традиционно неверное представление» о Чехове. Авторы работ подразумевают под этим чаще всего суждение буржуазной русской критики о Чехове, как о писателе безыдейном и пессимистическом. Между тем «легенда» о Чехове — понятие более сложное и широкое. Оно включает в себя комплекс далеко не однозначных оценок Чехова и представляет большой интерес в историко-литературном плане.
Среди множества заметок о Чехове, появившихся в самом начале века, немалое число публикаций принадлежало критикам-марксистам. Они менее известны, чем журнальные очерки о Чехове В.В. Воровского и А.А. Дивильковского2. Но без них трудно до конца понять напряженный спор, разгоревшийся между марксистской и буржуазной критикой вокруг чеховских произведений. Об одном из критиков, В.В. Быховском, мы уже писали3. Здесь речь пойдет о другом марксистском критике.
В 72-м томе «Литературного наследства» есть фотография — М. Горький среди студентов и курсисток, высланных в Нижний Новгород. Снимок относится к 1901 г. Позади писателя стоит высокий человек. Это Алексей Васильевич Яровицкий. Предполагают, что он послужил прообразом большевика Корнева в романе «Жизнь Клима Самгина»4. Он рано умер — двадцати семи лет. Не успела осуществиться надежда Горького, однажды написавшего: «...будущему крупному писателю Алексею Васильевичу Яровицкому...»
Творчество этого незаурядного человека пока мало оценено. До сих пор не привлекала должного внимания, например, статья Яровицкого о Чехове и Андрееве, помещенная в газете «Нижегородский листок» 25 октября 1903 г.
Статьи и заметки Яровицкого дают возможность понять, что привлекало его в чеховских произведениях. Одна из излюбленных мыслей Яровицкого — «пусть человек творит красоту новой жизни в себе и вокруг»5 — созвучна размышлениям чеховского героя из рассказа «Крыжовник»: «Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа». В другом месте Яровицкий пишет о людях с пустой душой, говорящих всегда только об известном: «Как трудно бывает дышать человеку, когда попадает он в цепкие когти такого собеседника. Он льет тяжелый свинец своей глупости на его мозг и угаром слов своих вызывает тошноту во всем теле»6. Как не вспомнить Беликова и заключительные слова рассказчика «Человека в футляре»: «А то, что мы проводим всю жизнь среди бездельников, сутяг, глупых, праздных женщин, говорим и слушаем разный вздор — разве это не футляр?»
Часто писал Яровицкий об одиноких, не решающихся изменить свою жизнь людях. Он считал это состояние унизительным и разрушительным для человека. Чеховский Алехин («О любви») заканчивает свой печальный рассказ запоздалым откровением: «...со жгучей болью в сердце я понял, как ненужно, мелко и как обманчиво было все то, что нам мешало любить». Судя по письмам, Яровицкий относился к Чехову с особой любовью, разделял тревогу этого великого художника за человека. Он не мог не знать оценку творчества Чехова в критике начала века хотя бы потому, что часто публиковался в провинциальных газетах, где эта оценка получила не меньшее распространение, чем в столичной прессе.
Вопрос о литературной и театральной критике местных российских органов печати, к сожалению, рассматривался в нашей науке мало. Анализ этот таит большие возможности, в частности — открытие неизвестных публикаций критиков-марксистов. Высланные в провинциальные города, они использовали сотрудничество в газетах как средство общественной деятельности. Яровицкий много писал для приволжских газет.
26 октября 1902 г. в «Самарской газете» появилась статья Яровицкого «По поводу «Мысли» Л. Андреева». Автор писал о вечно присущей обществу способности к возрождению. В современной жизни он отмечал процессы обновления, но и философию иного склада. Враждебную новому, проповедующую покой, удовлетворение. Но «всегда найдутся люди, — утверждал критик, — которые будут производить «переоценку ценностей» и звать общество от застоя к жизни и движению... И чем дальше, тем больше будет появляться таких людей, ибо на смену мещанского застоя идет новая психология».
Критик отметил характерные настроения, отразившиеся в книгах русских писателей. Желание изменить жизнь томило многих чеховских героев. Одному «хотелось перестать быть устрицей, хотя на один час» («Расстройство компенсации»). Другому становилась невыносима привычная обывательская обстановка («Учитель словесности»). Третий вдруг ужасался безнравственности «светлой, шумной жизни среди счастливых, довольных людей», ибо «постоянно мечтать о такой жизни — это значит мечтать о новых самоубийствах людей, задавленных трудом и заботой, или людей слабых, заброшенных, о которых только говорят иногда за ужином, с досадой или с усмешкой, но к которым не идут на помощь» («По делам службы»). О таких философствующих «за ужином», но не идущих на помощь, Яровицкий с гневом писал однажды: «Вы, книжные фарисеи, столь глубоко рассуждающие о жизни и столь любящие рассуждать о ней. Вы всегда повторяете одно и то же... Но ближним вы — все равно — делаете много зла, ибо боитесь жизни... Нет у вас веры в жизнь»7.
Рассказы и пьесы Чехова обнаружили сдвиг в отношениях людей, в психологии, в быте. Они явили глубину перемен, захвативших даже самые устойчивые элементы действительности. В либеральной критике в это же время настойчиво отстаивался тезис об ирреальном смысле чеховских произведений. В них находили религиозное начало, мистицизм или анализ болезненных явлений.
19 ноября 1902 г. в ответ на статью Яровицкого в «Самарской газете» появилась заметка Ч. Ветринского (псевдоним В.Е. Чешихина) о рассказе «Мысль» Л. Андреева. Наблюдения Яровицкого он назвал «малосостоятельными», а сам рассказ, построенный «на чисто психиатрической теме», оказался сродни чеховской «Палате № 6», «где так же незаметно сходит с ума доктор, вращающийся в кругу сумасшедших». Несколько ранее, в 1901 г., Ветринский писал об эволюции чеховского творчества, состоящей, на его взгляд, в переходе от «беззаботно-веселого тона к мрачному, тоскливому». Настроением последних лет он назвал особо безысходный скептицизм Чехова, его якобы «тоскливое меланхолическое раздумье», одинаково безнадежно оценивающее прошлое, настоящее и будущее8. В 1903 г., рецензируя книгу Волжского о Чехове, Ветринский в другой газете дал общую характеристику творчества писателя. Вывод был таков: Чехов преодолел сумрачное настроение своих героев, свойственное самому автору, и приобрел «трогательную веру в торжество правды... в сфере духовного освобождения»9.
Во всех трех заключениях критика есть нечто общее. В них — ни слова о социальной проблематике чеховских произведений, сущности его новаторства. Сильные стороны таланта Чехова: постановка жгучих вопросов современности, неприятие многих явлений буржуазной России затушеваны или размыты смутными предположениями и неопределенными обобщениями.
Иногда эти обобщения сводились в буржуазной критике к некоему символу с большой буквы. 3 сентября 1903 г. в полемику о Чехове и Андрееве на страницах «Самарской газеты» включился критик Волжский. В статье «Ужасы жизни» он назвал общими мотивами произведений двух писателей вопросы непостигаемого, подсознательного. Действительность, по мнению критика, смотрит в творчестве Чехова и Андреева «сплошным ужасом». Позже, в другой статье, Волжский нашел, что смысл чеховского творчества — «поэзия бессильного, великого бога, тоска и боль из-за неосуществимости идеала»10. А.В. Луначарский в отзыве на книгу Волжского о Чехове определил источник выводов: «жизнебоязнь»11.
25 октября 1903 г. в «Нижегородском листке» вслед за выступлением Ветринского и Волжского появилась статья Яровицкого «О рассказах Л. Андреева». Полемизируя со своими оппонентами, Яровицкий сразу заявил: «Нельзя <...> слишком просто, без оговорок трактовать о тоскливом настроении у Чехова».
Суждению о глубоком скептицизме Чехова критик противопоставил очень важное наблюдение. У Чехова «есть страницы глубокой веры не только в возможность, но и в самое существование человеческого счастья». Это заключение не совсем обыкновенно для тех лет. Даже в критике, искренне желающей осмыслить чеховское творчество, было принято связывать его надежды с отдаленными временами, облекать их в форму рассуждений о почти надзвездном идеале. Причиной тому отчасти служили слова некоторых чеховских героев о десятках и сотнях лет, разделяющих нынешнее положение человека и времена грядущего счастья. Но лишь отчасти.
Либеральная критика использовала присущую чеховскому творчеству неопределенность представлений о силах, способных обновить общество, для более общих целей, чем просто анализ произведений Чехова. Она предпочитала говорить о смутных духовных формах будущего счастья человечества и тем самым обходить стороной самые злободневные вопросы современности. Неопределенности рассуждений чеховских героев приписывали значение осознанной истины.
Критик-большевик Яровицкий поставил вопрос о сущности чеховского недовольства жизнью. В размышлениях его героев над окружающим, в страданиях и крушении иллюзии многих из них он увидел признаки глубоких общественных процессов, свидетельство происходящего разрушения связей и выработки нового сознания, движение ума и сердца. В 1905 г. эту мысль поддержит А. Дивильковский в оценке «Вишневого сада»: «Здесь впервые Чехов выставляет свою идею о жизни прекрасной и счастливой не как простое поэтическое представление, которому, быть может, и нет места в жизни и никогда не будет, а как надежду, как что-то осуществляющееся, как идею, воздействующую на жизнь»12.
То, что многим современникам казалось апофеозом тоски, Яровицкий расценил иначе. В беспокойстве чеховских героев он почувствовал веяние перемен. Безусловно, в этом сказалась особенность дарования самого Яровицкого. Он любил описывать переходные состояния, моменты перерождения, минуты, когда в душе человека вместо печали и горя возникают иные ощущения. В одном из стихотворений в прозе он писал: «В душу вливалась с каждым шагом глубокая радость от сознания того, что старое вместе со всем своим пессимизмом и бесплодностью уйдет от меня далеко и не вернется никогда... Я думал о том, что на обширном пространстве России не я один должен переживать такую минуту, что многие, быть может, очень многие, переживают то самое, что пережил я, и что все гуще и плотней будут наши ряды»13.
Главную мысль — о принципиально жизнеутверждающем характере творчества Чехова — Яровицкий уточнил последующими дополнениями. Каждое из них одновременно отводило те или иные выводы либеральной критики.
Чехова называли часто отрицателем всей жизни и современного человека. За этим характерным для буржуазно-либеральной критики заявлением, кроме непонимания, иногда скрывалась попытка умолчать об освободительных тенденциях в обществе. Недовольству Чехова и его героев сначала приписывали всеобщий и универсальный характер, и затем уже исходили из этого. Яровицкий назвал те явления и ту область жизни, которые были подвергнуты Чеховым особому анализу и отрицанию. «Тоска Чехова, — писал он, — не безысходная тоска. Ему не кажется тоскливо-бессмысленной жизнь вообще, но лишь мещански пошлая и самодовольная жизнь настоящего». В 1905 г. в статье «Лишние люди» Боровский заголовком и ходом рассуждений подчеркнул глубину чеховского анализа в исследовании психологии определенного общественного слоя, возможность «ближайшего изучения» этого слоя. Тогда же большевик М.В. Морозов в противовес буржуазной критике утверждал в статье о Чехове: «Перед вами во всем ужасе раскрывается картина разрушения человеческой породы, но именно породы, а не людей»14.
Замечание Яровицкого об отдельных явлениях действительности, которые дали Чехову материал для критики общества и его устройства, но отнюдь не для отрицания самой жизни, имело в те годы большое значение. Оно подводило к мысли об историзме чеховских произведений. Для некоторых буржуазных критиков эта мысль была даже не столько проблематичной, сколько несущественной. Так, например, Булгаков считал, что чеховские образы «...вовсе не связаны с условиями данного времени и среды, так что их нельзя целиком свести и, так сказать, погасить общественными условиями данного момента»15.
Исследование таких органичных свойств чеховского таланта, как историческая достоверность, глубокое проникновение в явления жизни, неизбежно привело бы к открытому обсуждению злободневных проблем, к анализу самой действительности. Критикам спокойнее было рассуждать о настроениях самого Чехова. Снижение уровня чеховского постижения жизни и сглаживание остроты его критики, естественно, заканчивались созданием образа писателя с «мягкой, нежной, щемящей тоской о жизни, уходящей в даль, скорбью <...> о бесцельности и безнадежности существования»16. При этом «скорбь» Чехова мыслилась ко всему относящейся.
Яровицкий выступил против распространенного тогда в критике положения о равнодушии Чехова, писателя, как говорили, «объективно пессимистического». Сам много писавший о мещанской пошлости и духовной несостоятельности русского обывателя, он видел в Чехове страстного и заинтересованного современника, человека, наделенного особой взыскательностью к окружающим. Яровицкий не отождествлял, как это иногда происходило в тогдашней критике, Чехова и его героев. «Если героев его, — писал Яровицкий о Чехове, — держит в своих цепких руках тоска бессилия и безволия, и если он обыкновенно слишком любовно и мягко относится к ним, то все же сам он знает и подсказывает читателю, как надо жить, чтобы слово это было достойно своего названия».
Размышляя над тем, как Чехов подсказывает читателю иное мироощущение, критик снова возвращался к диалектике чеховского отрицания: «Он делает это, вскрывая отрицательные черты человеческой души и дрянные струны его сердца. Его трилогия «Человек в футляре», «Крыжовник», «О любви» как бы говорит читателю: «Иди навстречу жизни, не замыкаясь от нее и не боясь ее, раскрой свое сердце для всех человеческих чувств, не дави их в себе из страха перед людьми и перед собой, дай им свободу и простор в своей груди, в них жизнь и без них — смерть».
Эти слова Яровицкого перекликаются с мнением о Чехове другого марксистского критика, Дивильковского: «Одною критикой поэт не живет, и если он критикует современное течение жизни, то к этому его направляет какое-то, быть может, скрытое чувство, категорическое требование души, которому нет удовлетворения в окружающем. Это требование, само по себе, вещь положительная, именно какая-то представляемая себе поэтом прекрасная форма жизни, с которой он и сравнивает настоящее... Несомненно, и у Чехова есть своя идеальная форма жизни»17.
Так рассматривали критики-марксисты основные особенности творчества Чехова, противопоставляя свое суждение бытующему в буржуазной критике суждению об исчерпанности реализма, якобы доказанной Чеховым18. Еще в 1899 г. в письме к брату Яровицкий заметил, что последние произведения Чехова «именно в силу того, что им найдены положительные идеалы, или, по крайней мере, позитивная точка для его рефлексии, отличаются еще большей глубиной и художественностью»19.
И снова нельзя не сопоставить эти слова со статьей Воровского 1910 г. «А.П. Чехов»: «Последний период творчества Чехова замечателен во многих отношениях... Он выходит на новый путь — путь движения: во-первых, он вносит в жизнь и мысль своих героев новые движущие мотивы (работа для будущего), во-вторых, вступая на этот путь, он сам начинает развивать свои мысли»20.
Слова из статьи Яровицкого о том, что Чехов «подсказывает читателю, как надо жить», о жизнеутверждающем содержании чеховского творчества солидарны с тем выводом, к которому в 1910 г. пришел Боровский, увидевший, как в поздних произведениях Чехова «вырисовывается другая формула: надо жить».
В данной статье названы лишь некоторые имена критиков-марксистов. Очевидно, в будущем, по мере исследования оценки творчества Чехова в русской дооктябрьской критике, станут известны новые имена, новые статьи. И тогда еще более очевидным станет напряженный и сложный спор вокруг Чехова на рубеже веков.
Примечания
1. В.Р. Щербина. Ленин и вопросы литературы. М., 1967; П.А. Николаев. Возникновение марксистского литературоведения в России. М., 1970; Г.Ю. Стернин. Художественная жизнь России на рубеже XIX—XX веков. М., 1970; «Русская литература конца XIX — начала XX в. 1901—1907». М., 1971; А. Аникст. Теория драмы в России от Пушкина до Чехова. М., 1972; В.И. Кулешов. История русской критики XVIII—XIX веков. М., 1972.
2. Обе статьи напечатаны в журнале «Правда», 1905, № 7.
3. См. нашу статью «Из истории марксистской критики периода первой русской революции». — «Вестник Моск. ун-та». Журналистика, 1974, № 1, с. 23—31.
4. Псевдоним «А. Корнев» был предложен Яровицкому Горьким.
5. А. Корнев. На Волге. — «Нижегородский листок», 8 ноября 1903 г., № 306.
6. Там же.
7. А. Корнев. Зимою. — «Нижегородский листок», 19 ноября 1900 г., № 318.
8. Ч. Ветринский. Пьесы Чехова. — «Нижегородский листок», 10 мая 1901 г., № 125.
9. Ч. Ветринский. Новая книга о Чехове. — «Самарская газета», 25 января 1903 г., № 20.
10. Волжский. На могилу Чехова. — «Журнал для всех», 1904, № 8, стр. 475. Булгаков свел смысл чеховского творчества в одной из своих статей к «правде бога»; Мережковский писал о хаосе, якобы являющемся содержанием чеховских произведений и состоянием души писателя. Имея в виду такой анализ, Блок писал в 1907 г.: «Мучительно слушать, когда каждую крупицу индивидуального, прекрасного, сильного Мережковский готов за последние годы свести на «хлестаковщину», «мещанство» и «великого хама». Когда эти термины применяются к Горькому и, особенно, к Чехову, — душа горит; думаю, что негодованию в этом случае и не должно быть пределов» (А. Блок. О реалистах. — «Золотое руно», 1907, № 5, с. 63).
11. А. Луначарский. О г. Волжском и его идеалах. — «Образование», 1904, № 5, с. 111—112.
12. А. Дивильковский. Памяти А.П. Чехова. — Журн. «Правда», 1905, № 7, с. 103.
13. «Нижегородский листок», 12 апреля 1900 г., № 98.
14. Мруз. Мертвая жизнь. — «Самарканд», 20 мая 1905 г., № 101.
15. С. Булгаков. Чехов как мыслитель. — «Новый путь», 1904, № 10, с. 48.
16. К. Арабажин. «Вишневый сад». — «Новости и биржевая газета», 6 апреля 1904 г., № 3. В беловой рукописи «Невесты» есть замечание, которое нельзя не вспомнить, читая некоторые рассуждения буржуазной критики о Чехове. Саша рассказывает об одном из приятелей: «Говоришь ему, положим, что я оскорблен глубоко, задавлен насилием, что мы вырождаемся, а он мне в ответ на это толкует о великом инквизиторе, о Зосиме, о настроениях мистических, о каких-то зигзагах грядущего — и это от страха ответить прямо на вопрос. Ведь ответить прямо на вопрос — страшно!»
17. А. Дивильковский. Памяти Чехова, с. 103.
18. См., напр., статью З. Гиппиус: А. Крайний. «Слово о театре». — «Новый путь», 1903, № 8, с. 234.
19. Цит. по кн.: Л. Фарбер. А.В. Яровицкий. Волго-Вятское кн. изд-во, 1964, с. 52.
20. В.В. Воровский. Литературно критические статьи. М., ГИХЛ, 1956, с. 252.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |