«Огромное Вы делаете дело Вашими маленькими рассказиками — возбуждая в людях отвращение к этой сонной, полумертвой жизни — черт бы ее побрал!»1
«Но, слушайте, чего Вы думаете добиться такими ударами? Воскреснет ли человек от этого?»2
Оба эти высказывания принадлежат одному из самых чутких и внимательных читателей Чехова — молодому Горькому — и взяты из его писем к Чехову.
Не будем торопиться с ответом на вопрос, поставленный Горьким, соглашаться или опровергать его, опираясь на исторический опыт семи с лишним десятилетий, ссылаясь на выводы позднейшего литературоведения.
Постараемся взглянуть на чеховское наследие глазами его современников, рядовых читателей 80-х — начала 900-х родов. Чехов дал нам эту возможность, сохранив свыше десяти тысяч писем своих корреспондентов. Из этой части чеховского архива представляется целесообразным выбрать именно те письма, авторы которых не были связаны с Чеховым деловыми, тесными дружескими, родственными отношениями, кто, называя себя в этих письмах «средним читателем», «единицей массы», «голосом из толпы», составляли читательскую аудиторию3.
Ясно, что это лишь один из возможных аспектов изучения.
До 1888 г. писем такого рода в чеховском архиве нам выявить не удалось. Можно предположить, что они были, но по каким-либо причинам не сохранились. Не меньше оснований полагать, что переход от юмористики к «серьезному» творчеству, к крупным формам и пробудил желание читателей обратиться к автору, поговорить о важных жизненных проблемах. Выход в свет сборников «Пестрые рассказы» (1886) и «В сумерках» (1887), вызвавших многочисленные отклики в печати, естественно, стимулировал читательский интерес к Чехову. В 1887 г. Чехов написал драму «Иванов», которая шла в Москве, а затем в Петербурге, возбуждая споры. В 1888 г. писатель дебютировал в «толстом» журнале повестью «Степь», придавая этому дебюту серьезное значение, принципиально важное для своего дальнейшего творческого пути.
Именно эти произведения и были замечены и выделены современниками.
«Ничего такого, как «Степь», Вы еще не писали... — спешит поделиться с автором своими впечатлениями читательница М. (9 марта 1888 г.4). — Теперь вот, думаю я, настало то время, когда Вы должны бы были задумать большой труд, который бы составил Вам имя...» Интересно наблюдение М., высказанное о «Степи» в том же письме: «Только ведь это что-то вроде начала, или просто отрывочек из чего-то большого и, должно быть, тоже прекрасного» — свидетельствует о прозорливости читателя. Чехов, действительно, предполагал вначале, что, если «Степь» будет иметь «хоть маленький успех», он положит ее «в основание большущей повести» (XIV, 26).
Восторженное отношение М. к «Степи» не разделяет читательница О.Г. Галенковская, полагающая, что для большинства она «будет просто скучна» (1 января 1889 г.). «Я хочу сказать, — пишет она, — что нет смысла писателю заниматься ажурными работами, потому что читателям они ничего ровно не дают, кроме кратковременного и очень неглубокого наслаждения (да и то немногим)». «Я очень боюсь за Вас, Антон Павлович, — продолжает корреспондентка, — боюсь, что Ваш способ писать быстро и как бы мимоходом обратится у Вас в привычку. Боюсь, что Вы спешите печататься...»5
В этом письме, а также в некоторых других, полученных Чеховым в 80-е годы читательских отзывах, отчетливо сказывается влияние критиков народнического толка, упрекавших писателя в равнодушии к общественным проблемам, отсутствии идеалов, поспешности, чрезмерном внимании к мелочам. Так, в частности, автор анонимной рецензии на сборник Чехова «В сумерках» укорял Чехова в торопливости и как бы видел перед собой его читателя, «лениво довольствующегося красивой картиной без перспективы»6.
Постановка и публикация («Северный вестник», 1889, № 3) первой драмы привлекли к ней внимание и вызвали приток корреспонденции. «Получаю по поводу «Иванова» анонимные и неанонимные письма», — отметил сам Чехов (XIV, 304).
Одно из первых анонимных писем было отправлено 1 февраля 1889 г. и подписано В.Т. (во втором письме корреспондент, принимая упреки Чехова в «недостатке уважения» и «критике из-за угла», называет себя Верой Михайловной Тренюхиной, курсисткой). В.М. Тренюхина не удовлетворена чеховской пьесой, более того, она считает ее общественно вредной: «Что хотели Вы сказать Ивановым, — пишет Тренюхина в своем первом письме, — пусть это «глубоко истинный, высоко художественный тип» — тем хуже. Он говорит собой — молодежь, не трать слишком свои силы, — или — не берись ни за что горячо, не увлекайся никаким делом, брось горячие порывы, горячие стремления, не отдавайся ничему весь — беззаветно и бескорыстно, а вечно примеривай — под силу ли ноша». Корреспондентка предпочитает лучше сгореть, погибнуть, отдав все силы души «тому делу, в которое верит»7.
Мы не знаем, что ответил Чехов В.М. Тренюхиной, — его письмо неизвестно. Но из многих высказываний писателя ясно, что он не видел в действительности 80-х годов того дела, к свершению которого надо было звать. Более того, скептически относясь к народническому социализму, он сознательно противопоставлял свою творческую позицию писателям-народникам, их идеализации «дела». Чехов, утверждавший, что задача искусства — «правда безусловная и честная» (XIII, 262), не раз говорил о том, что образы и ситуации его пьесы взяты не из головы, а представляют собой «результат наблюдения и изучения жизни» (XIV, 274). Подробно разъясняя смысл «Иванова» А.С. Суворину, он писал: «Разочарованность, апатия, нервная рыхлость и утомляемость являются непременным следствием чрезмерной возбудимости, а такая возбудимость присуща нашей молодежи в крайней степени. Возьмите литературу <...> Социализм — один из видов возбуждения. Где же он? Он в письме Тихомирова к царю. Социалисты поженились и критикуют земство. Где либерализм? Даже Михайловский говорит, что все шашки теперь смешались...» (XIV, 270—271). При известной увлеченности Чехова естественными науками и стремлении связать биологические законы с явлениями общественной жизни здесь отчетливо видно его неприятие народнических догм. В.М. Тренюхина была не одинока в резкой оценке «Иванова». Читательница О. Бочечкарова ссылается при этом на авторитет Г. Успенского. «В Ваших руках, — пишет она, — непременно уже была IV книжка «Русской мысли» и Вы уже прочли «Грехи тяжкие» Г.И. Успенского. Я чуть ли не со слезами прочитала про Анну Петровну — тоже Иванову, и от души рада, что такой глубоко честный, правдивый, искренний человек, как Глеб Иванович, дал Вам урок смотреть на людей иначе, чем «Иванов»» (28 апреля 1889 г.)8. Земская акушерка Анна Петровна Иванова, о которой идет речь в письме, героиня очерков «Грехи тяжкие», противопоставлена Успенским безвольным, павшим духом героям чеховской пьесы. Ее сердечность, пылкая любовь к крестьянам, неустанное стремление бороться за правду делают чудеса: она помогает мужикам совершить покупку необходимой им земли, а местного «господина Купона», уже почти завладевшего этой землей, принуждает отступить. Анна Петровна дана Успенским как подлинная героиня, «луч света» в мраке жизни 80-х годов, как образец для подражания.
Между тем Чехов, работая над «Ивановым», решал совсем другую, очень сложную задачу — правдиво изобразить жизнь, не укладывая ее ни в какие готовые стандарты, не выводить ни злодеев, ни ангелов. В разговоре с В.Г. Короленко он особенно подчеркивал, что Иванов — совсем не герой, а человек массы, каких тысячи.
Как известно, Чехов был доволен тем, что его «Иванов» вызывал такие горячие споры, задевал за живое, многих заставлял задуматься. Студент Киевского университета М. Домбровский сообщал ему (8 августа 1889 г.), что в «захолустном уголке» Новоградволынске силами любителей, заинтересованных «тем всеобщим интересом», который вызвала чеховская пьеса, сыгран спектакль «Иванов». По словам М. Домбровского, это был редкий случай, когда «сама пьеса возбудила гораздо больше толков и внимания, чем исполнение ее»9.
Уже в 80-е годы появляются читатели (и с каждым годом число их будет увеличиваться), которые пишут Чехову: его книги помогают им жить и противостоять ударам судьбы. «Вашими произведениями, Антон Павлович, Вы избавляете меня от чувства одиночества», — пишет И.А. Сабанеев (конец 80-х годов). И. Френкин обращается к Чехову со словами благодарности: «Если я не имею чести знать Вас лично, то я слишком хорошо знаю Вас по тем произведениям, которые послужили мне нравственной поддержкой и спасли меня от ужасной, мучительной тоски в первые месяцы моего одиночного тюремного заключения» (13 октября 1890 г.).
«Представьте же себе человека, у которого, кроме того, что Вы пишете, ничего нет близкого, сродного, согласного» — это из письма Екатерины Н.Н. (4 июля 1897 г.).
Учительница С. Семененко из Краснодара просит Чехова прислать ей его сочинения: «Для меня Ваши книги будут служить в моей ссылке огромным утешением», — пишет она 30 марта 1904 г.
Если в 80-е годы в понимании Чехова читатели часто опирались на мнение прессы, то в 90-е и 900-е годы они пытались выработать свое отношение, подчас даже защитить любимого писателя от нападок критики10. Студент Московского университета Б.А. Петровский признается: «Читая различные критики на «Чайку» и «Дядю Ваню»..., я ни с одной из них не мог согласиться» (декабрь 1889 г.). О.И. Лебедева из Саратова рассказывает (6 сентября 1902 г.) о прослушанной ею лекции в одной из «Воскресных школ для взрослых». Лектор, по ее словам, пытался осветить личность Чехова и рассказ «Палата № 6». «Он говорил, — читаем в письме, — что Вы, передавая нам в своих рассказах темные, грустные жизненные явления и безвыходное положение в них человека и не указывая пути <...>, сами не знаете этого пути, не верите в лучшее будущее и стоите беспомощно на перепутье...» О.И. Лебедева сообщает, что и она, и другие слушатели были недовольны лекцией, считая ее крайне неудачной. Не удовлетворяют корреспондентку и статьи о Чехове — ни с одной из них она не согласна.
Возникает потребность в создании кружков, диспутов, посвященных Чехову. М.Б. Полиновский, поклонник Чехова, сообщает, что он организовал в Одессе «многочисленный кружок молодежи», участники которого так же «обожают» Чехова, как и он сам (6 февраля 1900 г.).
О.А. Смоленская со станции Лохвица Псковской губернии описывает обсуждение в местном кружке рассказа «Человек в футляре». Из ее взволнованного и сбивчивого письма выясняется: большинство участников собрания утверждали, что все зло жизни в таких, как Беликов с его приверженностью к циркуляру. О.А. Смоленская считает, что нарисованный Чеховым образ гораздо сложнее и не так однопланов. «Со дня рождения, — пишет она, — его держали под крышкой, под колпаком, давили его... и задавили в нем все человеческое». «Сила этого несчастного человека, — по словам корреспондентки, — в нем самом и в слабости, неопределенности, бесформенности общества, среди которого он жил» (февраль 1899 г.).
Все приведенные выше письма корреспондентов принадлежали представителям интеллигенции, точнее — ее демократическому крылу. Но с годами состав корреспондентов расширялся. В конце 90-х — начале 900-х годов Чехову пишут и фабричные рабочие, и мастеровые, и крестьяне. «Простая работница из фабричной семьи» — так аттестует себя корреспондентка, подписавшаяся В.К. «Нельзя выразить словами, — пишет она, — то, что испытываешь и сколько познаешь хорошего и глубокого в Ваших рассказах и повестях. Когда читаешь что-нибудь из произведения Вашего, как-то забываешь самого себя, возвышается чувство к людям и ко всему, и вот в то время хочется, до боли в сердце хочется сказать спасибо Вам» (октябрь 1900 г.).
С. Яновский, типографский рабочий из Одессы, страстный любитель книг, знаком с книгами Чехова, но мечтает иметь их в своей библиотеке. Не имея возможности купить их из-за «мизерности» жалованья, корреспондент просит Чехова прислать ему свои произведения.
Почти за каждым из таких писем — судьба, личность человека, нелегким путем идущего к культуре, к знаниям. Крестьянин Иван Смирнов отправил Чехову 29 ноября 1900 г. письмо на дорогой бумаге. Имя его выведено на бумаге типографской печатью по-французски — «Jean Smirnoff». История корреспондента такова: с 80 рублями в кармане и «без языка» он отправился на заработки в Америку, затем работал в Лондоне и Париже. Скопив денег, вернулся на родину со страстным желанием — поступить на сцену. Попавшийся случайно драматический этюд Чехова «Калхас» так понравился ему («глубина мысли, эффектность композиции»), что он мечтает — «освоившись несколько со сценой, выступить в нем» — и просит Чехова послушать его чтение.
Одно из самых интересных писем человека из народа Чехову не удалось прочесть — оно было послано 17 июня 1904 г., тогда, когда Чехов уже находился в Баденвейлере. Автор его — крестьянин села Рассказово Тамбовской губернии И.Р. Яковлев. Письмо начинается словами: «Добрый сеятель Антон Павлович! Считая Вас за великого вождя современного общества и твердо надеясь получить от Вас то, о чем попрошу, пишу Вам вот это письмо». Дело в том, что И.Р. Яковлев, прочтя «Дядю Ваню», «Дуэль», «Три сестры» и стремясь разобраться в этих сложных произведениях, обратился к критике, набрасываясь «на попадавшиеся, хотя и очень редко, журналы». Корреспондента совершенно не удовлетворяет трактовка этой критикой Чехова как «полного пессимиста — пессимиста в настоящем, пессимиста в будущем». Особенно возмущает его Е. Соловьев <Андреевич>, который видит в Чехове «одного художника и пессимиста». Чехов для Яковлева — «писатель прежде всего», т. е. «великий вождь и учитель жизни», «ее светоч, источник». К нему он и обращается с главным для себя вопросом: «Что остается делать человеку с дорогими порывами, с святою искрою в душе... Неужели ему придется <...> покориться этой мелкой жизни или пустить себе в лоб пулю?».
В отзывах читателей отражен рост популярности писателя, расширение сферы воздействия его творчества. От упреков в поспешности и легковесности читатели приходят к признанию большого общественного значения Чехова и его высокого мастерства. Если в конце 80-х годов читатель мог, укоряя писателя, противопоставить ему Г. Успенского, то в 90-х — 900-х годах Чехов в сознании общества стоит рядом, а иногда и выше других выдающихся писателей. «Вы мне представляетесь единственным достойнейшим и славным учеником графа Л. Толстого. Нужно самому иметь многое, чтобы стать таким учеником такого могучего гения. По крайней мере, Вы позаимствовали у него сжатость и простоту слога, красоту образного и живого языка, поэтичность мышления, меткость сравнения, жизненную верность тончайшего психического анализа» — это из письма В.Г. Сысоева, от 28 ноября 1891 г. А 6 февраля 1900 г. начинающий литератор М.Б. Полиновский пишет Чехову: «Я считаю Вас недосягаемо талантливым писателем, стоящим даже выше гр. Л.Н. Толстого. Бесспорно, он очень велик, но у него нет Вашего языка. Притом же я должен Вам сказать, что горячо люблю Вас за Ваш юмор, и за Ваш ум, и за Вашу грусть-тоску».
«Из всех писателей нашего времени Вы для меня самый лучший и самый любимый», — признается Е.Г. Корсунская из Житомира (октябрь 1900 г.).
Что же больше всего привлекало читателей в творчестве Чехова? Прежде всего — ощущение необыкновенной правдивости изображаемого и своей сопричастности этому. Современники Чехова увидели в его книгах себя, своих знакомых, жизнь своего города — такую знакомую, обыденную и в то же время страшную засасывающей пошлостью, сытостью, бездуховностью. «...Когда я читала последние Ваши вещи — «Человека в футляре», и «Любовь» <«О любви»>, и «Ионыча» — я подумала — господи, ведь вот оно, вот — то страшное и темное, что может со всяким случиться — вот как просто и незаметно из него душа живая уходит. И рядом сейчас встает то, чем ты сама так мучишься, о чем так часто думаешь...» — пишет Н. Круковская 9 октября 1898 г. С ней солидарна Н.Я. Грещук. «Ваши произведения, — признается она Чехову в письме от 4 ноября 1898 г., — всегда на меня производят большое впечатление. Во всем, что мне ни приходилось читать, Вы так много высказываете правды, так верно передаете жизнь, так хватаете за сердце. Всякий раз, как окончишь Ваше произведение, делается грустно, кругом все кажется так пусто, серо и безотрадно, и жизнь становится страшна. Приходит мысль: неужели это правда? Вглядишься: да, так, кажется, и есть на самом деле». Н. Душина из Костромской губернии обращается к Чехову со словами глубокой благодарности: «Вы — сама правда, сама жизнь, без прикрас, без лишних черных теней, а прямо жизнь, живая. Я жду каждого Вашего рассказа...» (январь 1899 г.). Студент Ф.Г. Мускатблит из Одессы рассказывает о том чувстве радости, которое он испытывает, постигая при помощи Чехова жизнь, самую ее суть, до того лишь слабо ощущаемую им: «Прояснить это содержание, которое лишь смутно чуется, схватить его, наколоть его, так сказать, на булавку — Ваше дело! Вы его честно исполняете: «Крыжовник», «Человек в футляре» — все это отдельные акты этой работы. Спасибо Вам! <...> И я чуял человека в футляре. Я знал его — иначе я б его не узнал!(из письма 1899 г.).
Слушательницу акушерских курсов в Рязани Ф.И. Гайкович более всего потрясло, что в рассказах Чехова «действуют не исключительные, а потому немногие люди, а обыкновенный, средний человек, громадное большинство нашего общества». «...Да неужели же все это правда? — спрашивает она Чехова и сама отвечает: — Да, правда, правда!! Если бы это была выдумка, она бы не действовала так ошеломляюще...» (январь 1902 г.). «Когда читаешь Вас, — пишет Чехову А. Ураносова (31 декабря 1903 г.), — то только удивляешься и удивляешься, — до того Вы все хорошо и до тонкости понимаете и знаете, точно вот насквозь видите <...>. И становится все проще и ясней и начинаешь как будто понимать все вокруг себя».
Свидетельств такого рода очень много в читательских письмах, адресованных Чехову.
Все современные исследователи, характеризующие творческий метод писателя, обязательно упомянут, что его реализм «отточен» до символа. Эту особенность творчества Чехова — умение добиваться необычайной силы обобщения, не теряя бытовой силы достоверности, — почувствовали уже первые читатели. Н. Кончевская (11 апреля 1900 г.) пишет, передавая свое впечатление после чтения «Человека в футляре»: «Вся Россия показалась мне «в футляре»».
Чехов в своих повестях и рассказах держался объективности повествования, не выявляя прямо авторского отношения к изображаемому. Его персонажей трудно было отнести к привычным категориям положительных или отрицательных героев. Все средства художественной выразительности были мобилизованы писателем для того, чтобы показать жизнь во всей сложности, избегая назидательности, прямолинейности. При этом Чехов рассчитывал на читателей думающих, способных к самостоятельным наблюдениям и выводам. И надо заметить, что уже многие из современников верно уловили и поняли его новаторскую смелость. «Всякий раз, как я читаю какую-нибудь Вашу вещь, я восхищаюсь Вашим умением оставаться всегда объективным, Вашей своеобразной манерой, Вашим стилем, — словом, всей Вашей личностью писателя», — пишет читательница М. (октябрь, 1896 г.), называя себя «голосом из толпы».
В.Г. Сысоева (28 ноября 1891 г.) особенно заинтересовал Лаевский в «Дуэли»: «Это метко очерченный тип, в котором так верно отразился ненормальный и нравственно искалеченный век. Но как Вы умело заставляете читателя полюбить этого человека!».
А. Зелинская, восхищаясь «Домом с мезонином», благодарит писателя «за образ Лиды» — «она совсем живая, и таких много теперь. Работают они хорошо, но как удивительно верно изобразили Вы их своеобразную сухость и педантичность. Вы большой художник...» (14 июля 1896 г.).
Рассказывая, как ее потряс рассказ «Крыжовник», Н. Душина говорит о том, что ей было одновременно и «жутко» и «жалко» «бедного, одинокого, черствого душой человека» (март 1899 г.).
Читатели пытаются определить эту особенность чеховских героев, чуждых романтической идеализации и обличительной прямолинейности (в герое «отразился ненормальный и нравственно-искалеченный век», но автор «умело заставляет» полюбить его; героиня много и хорошо работает, но суха и педантична; «жутко» и «жалко» «бедного, одинокого, черствого душой человека» — сочетание, казалось бы, несовместимого).
Книги Чехова были поистине «беспокойными», они будили совесть, заставляли пересматривать многие привычные представления, сопоставлять литературу с собственными жизненными наблюдениями, и многие читатели были благодарны художнику за это. Врач Л. Злобина из Лодзи находит в произведениях Чехова «столько оригинальности, мощи, какое-то чарующее мастерство, уменье наводить читателя на размышление, не давать ему всего просто, а заставлять его додумываться...» (26 февраля 1894 г.). «...Сотни, тысячи, миллионы людей, читая Ваши произведения, задумываются, думают, будут думать...», — пишет Чехову А. Федорова (1900 г.). Студент Н.А. Жилль утверждал, что именно духовное общение с Чеховым «пробуждает лучшие дремлющие в нас возможности, которые без этого общения обречены на бездействие» (15 сентября 1902 г.). Ф.М. Гайкович приходит к выводу: «Ведь если только вдуматься во все то, что Вы пишете, то можно или с ума сойти, или сделаться честнейшим человеком; другого исхода нет» (январь 1902 г.).
Однако бывали случаи, когда приглушенность авторского голоса и сложность, объемность чеховских образов вызывали недоумение у читателей, и они требовали у автора объяснений. Так, Е. Ламакина не поняла «Душечку» и спрашивала Чехова, считает ли он подобный тип женщины положительным или нет. «Должна Вам сознаться, — обращается она к писателю, — что во мне и в большей части моего кружка тип, выведенный Вами, вызвал не столько сочувствие, сколько вполне отрицательное отношение, а во многих даже насмешку и недоумение» (4 января 1899 г.)11.
Иногда читатели осуждали Чехова за недоговоренность, отсутствие авторских оценок, незавершенность финалов. Н.Ф. Забелло (станция Ярцево Московско-Брянской железной дороги) обратился к Чехову от имени местного «читающего кружка», не понявшего повесть «Рассказ неизвестного человека». «Несмотря на все удовольствие, которое мы получили от прочтения ее, как и всего того, что выходит из-под талантливого пера Вашего, тем не менее мы остались под неприятным чувством полной неудовлетворенности того рассказа, как чего-то недосказанного и невыясненного», — пишет Н.Ф. Забелло Чехову (1893 г.?).
«Прочитала я Ваш рассказ «Дама с собачкой» и осмеливаюсь просить Вас написать его продолжение» — с таким предложением обращается к Чехову С.С. Ремизова из Петербурга (15 октября 1903 г.). Ее не удовлетворяет, что писатель оставил своих героев «так сказать, в самую критическую пору их жизни, когда надо принять какое-нибудь решение...». «Писать продолжение этого рассказа Вы, пожалуй, не захотите, так будьте добры, черкните несколько слов, как бы Вы поступили, будучи на месте Гурова», — спрашивает читательница автора рассказа, интересуясь, как можно в такой ситуации устроить свое счастье, не делая никого несчастным.
Мы сталкиваемся здесь с очень распространенным, дожившим до наших дней типом читателя, ищущего в художественной литературе практическое руководство для решения своих личных, сугубо частных жизненных проблем.
Между тем, так называемые «бесфинальные» завершения повестей, рассказов, пьес Чехова 90—900-х годов были также своеобразным способом стимулировать активность читателя — автор не давал готовых решений, а заставлял его вместе с героем духовно прозреть и прийти к мысли о необходимости «перевернуть» свою жизнь.
Об очень распространенном типе читателя, тоже дожившем до наших дней, дают представление названные ниже два письма. С точки зрения читательницы Г.А., во всех прочитанных произведениях «красной нитью проходит мысль, что женщина — врунья, двулична, лукава, обладает всеми пороками...». Чувствуя себя обязанной вступиться за честь своего пола, она осыпает Чехова упреками и оскорблениями, считая его самого носителем этих пороков (13 октября 1898 г.). Фельдшер С. Сендерихин возмущен тем, что Чехов в своих рассказах «оплевывает» всех фельдшеров, и яростно вступается за свое сословие.
Но следует отметить, что подобные письма — редкость в чеховском эпистолярном архиве. Преобладающее число читателей, восхищаясь талантом художника, чувствуя его своеобразие, стремились понять, каким образом ему удается, рисуя самые мрачные картины, не скрывая самой суровой правды, дать почувствовать существование какой-то иной жизни, ощутить присутствие идеала.
«Многие произведения Ваши, кроме... великой художественности, заключают в себе еще нечто гораздо большее, какое-то проникновение, какую-то как бы пророческую правду. И это — ощущение громадного круга читателей», — утверждает В. Оболенцев (13 ноября 1903 г.).
Читательница Е.И. Кристи из Кишинева (март 1900 г.) после чтения повести «В овраге» увидела в ней отражение, присутствие «общего стройного, цельного мировоззрения», которое она находит в последних произведениях Чехова. «Мне кажется, — пишет она, — что главным элементом этого мировоззрения выходит свобода — свобода в самом лучшем глубоком смысле этого слова»12.
Как видно из многих писем чеховских корреспондентов, писателю удавалось пробудить общественное самосознание, вызвать критическое отношение к действительности, способность противостоять собственнической мещанской среде, сытости, нравственной глухоте.
«Страшно, страшно подумать, сколько хороших, только слабых волей людей губит пошлость, как она сильно затягивает и потом уже не вырвешься», — пишет Н. Душина под впечатлением прочитанного рассказа «Ионыч» (март 1899 г.). В.И. Киселев (21 августа 1901 г.), знакомый Чехова по санаторию в Уфимской губернии, утверждает, что Чехов дорог «для всего интеллигентного русского общества». «...Дороги Вы, — пишет он, — потому что во всех своих произведениях открываете перед нашими глазами отрицательные стороны всего нашего современного русского общества и заставляете нас остановиться, отнестись ко всему критически и идти по пути, достойному человечества <...>. Хотя все честные порывы у нас подавляются самым грубым, варварским насилием, но никогда нельзя остановить течения, разве только переменить его русло. Вы пробуждаете... силы... нашего спящего общества, которое не сегодня — завтра проснется и своей могучей силой произведет такой переворот, которого еще многие не ожидают, и исполнятся Ваши и наши желания».
Петербургский чиновник М.П. Пойгин утверждает (2 октября 1903 г.), что произведения Чехова раскрыли ему многое в «нашей будничной жизни», заставили содрогнуться сердце «от тех незаметных драм, которыми «кишит» наше нудное существование». В произведениях Чехова он «почувствовал сильную пламенную любовь к человеку», «понимание самых глубин жизни», «услышал вопль о несовершенствах жизни», но вместе с тем и веру в «грядущую зарю», «в то, что жизнь в будущем станет прекрасной».
Учительница фабричной школы Ф.И. Коренева (ст. Бараново Моск. губ.) пишет: «Нельзя жить доктору, «дяде Ване», «Чайке», «Липе» — у них ничего не остается. А «Соня»? Соня еще верит — и эта вера могуча, хотя бы она была в другой, фантастический мир <...>. Пусть то иллюзия — но она спасает» (12 февраля 1900 г.).
Некоторые читатели были разочарованы, не находя среди героев Чехова таких, кого можно было бы, говоря словами Чацкого, «принять за образцы». Н. Кончевская, признавая громадную пользу «такой вещи, как «Дядя Ваня», благодаря Чехова за все, что он уже сделал для русского общества, просит писателя «сосредоточить свои силы на отыскании... светлой точки в жизни». «Дайте нам, — призывает она, — такой тип, который бы смог повести за собой молодежь по какому-нибудь светлому пути, не приводящему к бездне отчаяния» (11 апреля 1900 г.).
Попадаются среди чеховских корреспондентов и такие, кто, выходя за рамки литературных вопросов, обращаются к писателю, которому верят, со своими наболевшими вопросами, просят вывести их из тупика, нравственно поддержать.
Часто это — представители молодежи. «Мне 21 год», — пишет Н. Алексеев (декабрь 1903 г.), умоляя писателя: «Ради бога, скажите, как жить, что делать, чтобы найти жизнь (ведь Вы наблюдаете жизнь людей недовольных собой, недовольных окружающим, вы думали много об этом), жизнь, имеющую смысл, цель, чтобы не стоял вопрос: зачем это? Для чего?».
Некоторые читатели прямо пишут о том, что ждут от Чехова проповеди, учительства, «апостольства». Эта мысль наиболее отчетливо выражена в письме А. Громан (16 февраля 1899 г.): «Мы себя, как в зеркале, видим в Ваших произведениях, они с точностью фотографического снимка показывают нам наши недостатки, но мы не знаем, как исправиться. Для развитого человека достаточно сознавать свои ошибки, чтобы исправиться. Но много ли таких людей? <...> Притом толпа уже создана так, что нуждается в руководителе, ей нужно дать смысл жизни, за который бы она могла ухватиться. Когда-то Фемистокл, Алкивиад, Цицерон, Катон с высоты трибуны властвовали над умами своих сограждан и при звуках их голоса рождались те знаменитые люди, памятникам которых мы теперь поклоняемся <...>. Теперь же красноречие заменилось пером и владеющие им обладают еще одним преимуществом, что их одновременно слышат в разных местах».
Еще в 1890 г. Чехов, отвечая на упрек в «объективности», писал: «Конечно, было бы приятно сочетать художество с проповедью, но для меня это чрезвычайно трудно и почти невозможно по условиям техники» (XV, 51). За последующее десятилетие изменилось в чем-то мировоззрение писателя, совершенствовалась «техника», но он до конца остался верен принципам своего сдержанного, внешне объективного тона, находя различные формы выявления авторского отношения (роль детали, внутренняя ирония и т. п.), не прибегая нигде к проповеди, прямому обращению с ней к читателю.
Одним из тех, кто ждал от Чехова «светлых» точек, большей мажорности, был и М. Горький.
«Настало время нужды в героическом, — писал он Чехову в январе 1900 г., — все хотят возбуждающего, яркого, такого, знаете, чтобы не было похоже на жизнь, а было выше ее, лучше, красивее». «Обязательно нужно, — утверждал он в том же письме, — чтобы теперешняя литература немножко начала прикрашивать жизнь, и, как только она это начнет, — жизнь прикрасится, т. е. люди заживут быстрее, ярче»13.
Чехов, несмотря на эти призывы, до конца остался в рамках строго реалистической объективной манеры, не отошел от задачи — показывать жизнь и человека такими, каковы они есть в действительности. Высоко оценивая реалистические рассказы М. Горького («На плотах», «Мой спутник»), он не принимал романтического пафоса его ранних рассказов, как раньше в 80-е годы не принял романтизацию действительности у писателей-народников.
И в то же время Чехов в самые последние годы своей жизни ощущал потребность «поймать... бодрое настроение»14, охватывающее широкие круги русского общества в начале 900-х годов, ввести в свое творчество новые образы и картины.
Может быть, никогда так остро не ощущается трагедия безвременной ранней смерти Чехова, как при чтении адресованных ему писем читателей, когда особенно понимаешь, что из жизни ушел, накануне нового этапа своего творчества, большой и нужный людям художник.
Примечания
1. М. Горький. Собр. соч. в 30 томах, т. 28. М., 1954, с. 113.
2. Там же, с. 40.
3. Использование этой части архива Чехова особенно активизировалось в последние годы, в связи с подготовкой нового собрания сочинений Чехова в 30 томах, в комментарии к которым широко включаются письма чеховских корреспондентов.
Назовем также статью В.Е. Хализева «Из читательских писем к Чехову» («Научные доклады высшей школы. Филол. науки», 1904, № 4, с. 164—174) и публикацию Н. Алексеева «Друг народных талантов» («Художественная самодеятельность», 1960, № 1, с. 22—25), в которой приведены письма к Чехову любителей театра.
4. Шифры всех писем, цитируемых в статье, можно найти в печатном каталоге: «Архив А.П. Чехова. Аннотированное описание писем к А.П. Чехову». Вып. 1—2. М., 1939—1941.
5. А.П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Письма, т. III. М., 1976, с. 376—377.
6. «Северный вестник», 1837, № 9, с. 84.
7. А.П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Письма, т. III, с. 387—383, 493.
8. В «Грехах тяжких» Успенский складывает в уста одного из персонажей, Михаила Петровича, резкую критику «Иванова»: «Дожили, действительно, дожили до такого безобразия, какое представлено в драме г. Чехова». Далее — о главном герое: «Слишком страстно предался, видите ли, — устройству школ каких-то, вероятно ссудно-сберегательных товариществ — словом, изорвался в любви к ближнему делу до того, что, будучи земским гласным, не может ехать в собрание, а предпочитает отдохнуть от своих ужаснейших разочарований все-таки при ней... И ведь читает советы: не женитесь на женщинах с убеждением, не суйтесь в реформы, — все это прах, все это доводит до бессмысленного состояния» (Г.И. Успенский. Полн. собр. соч., т. 11. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1952, с. 441—412).
Отношение Чехова к «Грехам тяжким» неизвестно, но ранее, в марте 1888 г., он очень резко отозвался об очерках «Живые цифры»: «Вздор, который трудно читать и понимать» (XIV, 66).
9. Цит. по журн. «Художественная самодеятельность», 1960, № 1, с. 23.
10. Известный советский критик А. Макаров в статье «Вспоминая Чехова» пишет: «К счастью для меня, прежде чем я удосужился прочесть то, что писала о Чехове и дореволюционная и наша критика 20-х и 30-х годов, я в какой-то мере уже знал нелицеприятный суд читательского сердца. Любить и понимать Чехова меня учили люди, которых принято называть рядовыми читателями» (А. Макаров. Идущим вослед. М., «Сов. писатель», 1969, с. 875).
11. Цит. по сб. «В творческой лаборатории Чехова». М., 1974, с. 81.
12. 30 января 1900 г. М. Горький напечатал в «Нижегородском листке» статью «По поводу нового рассказа А.П. Чехова «В овраге», которая понравилась Чехову («...Ваш фельетон в «Нижегородском листке» был бальзамом для моей души», — писал он Горькому 15 февраля 1900 г.). Горький, отвечая критикам, которые упрекали Чехова в отсутствии «миросозерцания», писал: «У Чехова есть нечто большее, чем миросозерцание, — он овладел своим представлением жизни и таким образом стал выше ее. Он освещает ее скуку, ее нелепости, ее стремления, весь ее хаос с высшей точки зрения» (М. Горький. Собр. соч., т. 23. М., 1953, с. 316).
13. М. Горький. Собр. соч., т. 28. М., 1954, с. 113.
14. «Чехов в воспоминаниях современников». М., Гослитиздат, 1954, с. 572.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |