С.Е. Шаталов. Два таланта (Антоша Чехонте и Виктор Билибин)

История эта началась в декабре 1882 г., когда Чехов, не ставший еще даже Антошей Чехонте, начал сотрудничество в «Осколках», а В.В. Билибин, уже имевший довольно известное имя И. Грэк, был главным сотрудником Н. Лейкина, считался вторым после него лицом в редакции, уже издал свою первую тоненькую книжечку юморесок и мог позволить себе несколько свысока — как молодой столичный мэтр — глядеть на московского студента-медика, автора немногих «мелочишек»¹.

В.В. Билибину в плеяде Чехова следует отвести важное место. Их переписка свидетельствует об отношениях достаточно близких, хотя и сложных. Особенно интересны для историка литературы их письма 1886—1889 гг., когда наступила пора быстрого мужания и взлета таланта Чехова и столь же быстрого увядания и падения незаурядного дарования Билибина. Переписка Чехова с Билибиным поучительна прежде всего для уяснения того, почему Чехову удалось избежать судьбы, столь обычной для многих русских талантов его времени — опустошения и забвения.

Билибин обладал крупным талантом. В 1886 г. Чехов передал ему мнение Л.И. Пальмина: «Я уважаю этого человека. Он очень талантлив!» (Письма, I, 189) и месяц спустя от себя прибавил: «Вы талантливый и образованный фельетонист» (там же, 204). Даже четверть века спустя Билибин еще вспоминался А. Амфитеатрову: «Никто не писал так называемых «мелочей» забавнее и благороднее, чем И. Грэк в «Осколках». Ждали от него, что выйдет хороший, большой юморист»².

Среди юмористов начала 80-х годов Билибин действительно выделялся и (так же как В.О. Михневич, П.А. Монтеверде-Амикус, Н. Лейкин, Альмаге-Герсон, Л.И. Пальмин и Лазарев-Грузинский) уступал лишь Антоше Чехонте.

Дарование молодого Билибина-И. Грэка особенно ярко выразилось в его поистине бесчисленных пародиях. Лучшие из них перерастали рамки жанра³, были насыщены острым обличительным отношением к русской действительности той поры и нередко приобретали политический оттенок. В пародиях Билибину удавалось коснуться наиболее существенных вопросов современного правопорядка и дать им свою оценку. Он лаконично и убийственно смешно откликался на сложные и подчас противоречивые проблемы. В юмореске «Кто что выдумал. (Культурное исследование)» затрагиваются, например, те мессианистские настроения, которые в силу разных обстоятельств оживились в конце 70-х годов, потом дается представление о тех, кого в той или иной мере охватили эти настроения. Подзаголовок точно указывает на объект осмеяния и на жанр юморески: это пародия, нацеленная против славянофилов с И. Аксаковым и его газетой «Русь»; против квасных патриотов-шовинистов и кн. Мещерского с его «Гражданином»; против либерально-народнических упований на то, что свет социализма для всего человечества воссияет именно из мужицкой, общинной, спасенной от капитализма России. Эти разнородные настроения прикрепляются к обывательски-самодовольному убеждению пародируемого автора «культурного исследования» в национальном превосходстве. Мир мог выдумывать что угодно: все равно история завершается и увенчивается Россией.

«Немцы — обезьяну выдумали, пиво, колбасу, колбасу, пиво, пиво, музыку будущего и Бисмарка.

Шведы — шведские перчатки, шведский хлеб, шведские скачки, шведский картон и «шведок».

Чухны — чухонское масло.

Англичане — бифштекс, ростбиф, портер, эль, бокс и бульдогов.

Итальянцы — итальянскую оперу, макароны и папу.

Турки — турецкий табак (крепкий) и турецкую конституцию (слабую).

Греки — халву, рахат-лукум, грецкие орехи, губки, мыло, крапленые карты и «греческий вопрос».

Датчане — датских собак.

Персияне — персидский порошок.

Татары — халат.

Французы (чуть было не забыл!) — французскую кадриль, цивилизацию, духи, революцию, трюфли, articles de Paris, demi-monde, cancan и административные кары печати.

Наконец, мы, русские.

Мы, русские, во-первых, — все это переняли. Во-вторых, и сами кое-что выдумали, а именно: кнут и самовар»⁴.

Напыщенный тон, тупое высокомерие, потребительский подход к мировой культуре (революция и конституция выглядят странно в этом ряду), повтор с неизбежной паузой, предвещающей нечто неслыханно важное («Наконец, мы русские. Мы, русские...»), — все это выдает с головой автора пародируемого «исследования». Он оказывается надутым глупцом с мнимой ученостью и псевдолиберальным душком. Однако он как бы невольно «проговаривается»: в число перенятого он неожиданно включил конституцию и революцию — и это придало пародии Билибина политический оттенок.

В пародии «О воспитании детей. (Краткий трактат)» вновь появляется глубокомысленный обыватель, нечаянно сорвавший маску благопристойности, прикрывшую социальные язвы. «Жизнь есть борьба», — заявляет он и тут же поясняет, какая именно борьба видится ему в русской жизни и для чего должно готовить детей, чтобы они достигли житейского («как сыр в масле, кататься») успеха: «прежде всего старайтесь развить в мальчике физическую силу и ловкость <...> Физическая сила тоже необходима всем. Начальнику, например, чтобы согнуть подчиненного в бараний рог. Подчиненному, чтобы вывозить на своих плечах мудрость начальника. Некоторые весьма основательно советуют приучать мальчиков с малолетства к какому-нибудь труду, например, чистить себе зубы. Это, разумеется, хорошо. Но еще лучше, я думаю, приучать «чистить зубы» другим».

Пародируемый автор-обыватель рекомендует, чтобы дети не приучались «рассуждать», ибо это в жизни мешает, «как сыр в масле, кататься». В один ряд он ставит воспитание таких качеств, как «хорошие манеры, французский язык, танцы, наружное добронравие, внутренняя бесшабашность, сметливость, угодливость, чинопочитание, терпение, небрезгливость, взяточничество, холопство»⁵. Все это, по его глубочайшему убеждению, отличительные свойства «благонамеренного» и «добропорядочного» гражданина. Мораль господствующих верхов, таким образом, осмеяна и отвергнута во всех существенных проявлениях. Социальный правопорядок здесь раскрыт в системе привычных бытовых отношений.

Билибин вообще тяготел к подобному способу изображения и осмеяния российской действительности. Он использовал практически любой повод, чтобы указать читателю на социальные язвы. С псевдоученым видом, например, перечисляются карточные игры и сообщается об одной из них: «Палки. — В настоящее время игра, законом воспрещенная. Палок нынче нет, есть только розги. Да и розги-то сохранились только для лиц «подлого» сословия, по их просьбе и для их удовольствия»⁶.

В «Исторических догадках» он вообразил, кем стали бы известные люди прошлого, если бы очутились и действовали в России конца 70-х годов: проявить величие они не смогли бы, Колумб, Цезарь, Орфей, Цицерон были бы неизбежно низведены до уровня офицеров-забулдыг, присяжных поверенных, авторов опереточных фарсов⁷.

Житейская мудрость обывателей, их быт, их поведение особенно часто навлекают на себя едкие насмешки Билибина. С годами он все глубже погружался в тину исследуемой им действительности — и все реже у него возникали острые политические намеки или обобщения широкого социального плана. Но тогда, в первые годы своих обличительных выступлений, Билибин еще следовал в русле традиций «Свистка» и «Искры», еще сохранял бескомпромиссный подход к насилию, невежеству и косности.

«Советы моего дядюшки, или Как иметь успех в жизни» — одна из лучших пародий молодого Билибина. С блеском подлинного таланта высмеял он страшный мир социального лицемерия и обывательского макиавеллизма, откровенно выразив презрение и ненависть к нему. Типичные приметы русской жизни перегруппированы таким образом, что в совокупности они создают картину отношений гиперболизированных: затаившиеся волки в обличье человеческом подстерегают друг друга на каждом шагу, рассуждая о справедливости и притворяясь, что они — «такие, как все». Приведем полностью эту «мелочишку».

«Главное правило, любезный племянник, — будь, как все. Не выделяйся из толпы ничем: ни умом, ни наружностью, ни нравственностью.

Поэтому одевайся всегда по моде.

Если ты умнее других, скрывай свой ум. Глуп — старайся скрыть свою глупость.

Умей кстати и кому надо поддакнуть в разговоре, умей вовремя и с достоинством помолчать, умей слушать.

Старайся, во что бы то ни стало, добиться известного положения и известного капитала. Средствами не стесняйся. Все средства хороши, если ведут к цели. Если надо, подставь ближнему ногу и потопи его, но только потихоньку, без огласки...

Не торопись с расплатой за обиды и оскорбления, особенно пока будешь в малом чине. Проглоти и затаи, выжди удобного случая, незаметно подкопайся под врага и отомсти ему с лихвой.

В душе будь нравствен или безнравствен, веруй во что хочешь и как хочешь; но по наружности поступай, как все.

Главное: будь, как все»⁸.

Дух оппозиционности отчетливо сказывается едва ли не в каждой юмореске молодого Билибина. Он не приемлет практически все, что окружало мыслящего человека в русской действительности 80-х годов.

Сила Билибина-И. Грэка была в критическом отношении к России казенной, чиновничье-помещичьей: с позиций общедемократических обличал он конкретные проявления антидемократизма в общественной и частной жизни. Ему удавалось при этом сохранять маску жизнерадостного шутника, развлекающего своего читателя. Билибин мастерски набрасывал коротенькие сценки, исчерпывая сущность осмеиваемого явления в одной-двух деталях. Ему, например, ничего не стоило спародировать наивного иностранца, не разобравшегося в сложности общественных проблем России, и мимоходом ударить именно по социально-политическим предпосылкам этих проблем. «Любимым кушаньем русского мужика, — с мнимой наивностью сообщает он, — служит «березовая каша», «суп из осиновой корки» и «кукиш с маслом» <...> Северный климат, должно быть, очень здоров, потому что сюда нередко посылают больных, по совету лучших докторов, и даже на казенный счет»⁹.

Билибин превосходно владел искусством намека, вызывающего у читателя своего рода «досказывание», вследствие чего неизбежно возникает эффект (по определению В.В. Виноградова) «приращения поэтического смысла». Билибин сам же и поведал об этом от имени своего персонажа: «Литературы здесь почти не существует, так как письменный русский язык очень труден и надо уметь писать как-то между строчками»¹⁰.

С годами это его умение ослабевало. Все больше он повторял себя и вместе с тем откровенно подражал молодым юмористам¹¹.

Забвение пришло к Билибину еще при жизни. Он еще продолжал писать — и очень много; ставились его водевили; после смерти Лейкина он сделался редактором «Осколков». А Чехов уже в 1895 г. позволил себе почти с похоронной торжественностью обратиться к нему: «Мы с Вами когда-то были очень либеральны, но меня почему-то считали консерватором (намек на один из упреков Билибина, о чем далее будет сказано. — С.Ш.). Недавно я взглянул в старые «Осколки», уже наполовину забытые, и удивился задору, какой сидел тогда в Вас и во мне и какого нет ни у одного из новейших гениев» (XVI, 203—204). Антон Чехов, автор новых известных произведений, создатель «Степи», «Скучной истории», «Иванова», «Острова Сахалина», «Дуэли», «Палаты № 6», мог так написать об Антоше Чехонте и об И. Грэке, но для Билибина, исписавшегося автора пустых фельетонов и слабеньких водевилей (вроде «Цитварного ребенка» и «Револьвера»), это напоминание былой известности звучало как приговор: все лучшее у него уже было в прошлом.

Что же сгубило этот незаурядный талант? Что это за силы, которым он не смог противостоять и в борьбе с которыми отстоял себя Чехов?

Л.Е. Оболенский полагал, что главной причиной гибели многих талантов была юмористика с ее «спешным, ежедневным кропанием». По его мнению, лишь одному Чехову удалось избежать растлевающего влияния «этих несчастных листков»¹², наполненных безыдейной пошлостью и адресованных малограмотному читателю-обывателю.

Отчасти это, надо полагать, справедливо. Многописанье действительно обессиливало Билибина. «Сижу до 6-го часа ежедневно на службе, — сообщает он Чехову в письме от 22—23 января 1886 г. — Прихожу усталый и без мыслей в голове, пишу в «Осколки», потом статью в «Новости» (ГБЛ). Пишет он и для «Петербургской газеты», и для изданий в Одессе, в Саратове, в Москве... Письма его к Чехову в 1886—1889 гг. наполнены сообщениями о том, что он задыхается под непосильным бременем обязательного, ежедневного развлекательства, поставляемого к определенному сроку.

А. Амфитеатров указывал еще на одно обстоятельство. Он полагал, что причина оскудения таланта Билибина в неправильном выборе творческого пути: переключившись на водевили, Билибин стал «насиловать и растрачивать юмор свой, бесконечно изобретая «щекочущие под мышками» положения в угоду райка Александринского театра». Именно поэтому и последовало, по мнению А. Амфитеатрова, неизбежное: «Билибин, сосредоточась на грубой фарсовой работе, разменял свой тонкий юмор и потерял талант фельетониста»¹³.

В какой-то мере это признание неизбежности своевременного ухода из юмористики, однако ведь и Чехов «ушел» — почти в то же время; ушел от Лейкина, от срочной работы, от многописанья, от тесных рамок «мелочишки» — в «толстые» журналы, в социально-психологическую повесть. Ушли из юмористики и многие другие (Монтеверде, Михневич, Гиляровский). Пытался уйти даже Н. Лейкин, обратившись к полуфарсовым романам-путешествиям. Очевидно, в «ослиных яслях юмористики»¹⁴ настоящий талант не мог оставаться вето жизнь. И Билибин также сознавал неизбежность смены стиля, тематики, угла зрения на жизнь в процессе своего развития. Он сам порывался к серьезному творчеству и убеждал Чехова: «Пишите крупные вещи» (16 февраля 1886 г., ГБЛ). Он даже темы ему предлагал, как, например, следующую: «Изобразите мужа-тряпку, по изобразите в симпатичном свете: он тряпка потому, что без ума любит жену (возможно ли такое?), и ему больно сделать какую-либо неприятность. Он думает ей угодить подобным поведением, а она не то немножко жалеет его, не то слегка презирает» (6 апреля 1886 г., ГБЛ). Коллизии, подобные этой, и другие, предложенные Билибиным, впоследствии встретятся в повестях Чехова (в данном случае — коллизия «Попрыгуньи»). Действительно ли Чехов принимал, запоминал и использовал их — это спорный вопрос. Но ясно, что Билибину доступны были серьезные темы и он угадывал будущее призвание Чехова.

Правда, уже тогда в их переписке наметилось расхождение по ряду серьезных вопросов (о понимании беллетристики, об отношении к науке, об оценке работы Миклухо-Маклая). Билибин неверно оцепил чеховскую «Ведьму», а затем не смог скрыть первого укола зависти: «Вы идете на литературную гору, взберетесь туда и будете мне потом вниз раскланиваться литературной шапкой. Будете ли кланяться?» (4 августа 1886 г., ГБЛ). Потом он прямо скажет Чехову: «Я Вам завидую: Вы писатель, а я бумагомаратель» (8 октября 1886 г., ГБЛ). Самоунижение было слишком подчеркнутым и не совсем искренним: в тот момент Билибин еще не считал свою литературную карьеру завершенной. Но громадное различие в мере писательского таланта существовало, и не понимать этого Билибин не мог.

Н.И. Белоцерковская в интересной и богатой фактическим материалом работе осветила некоторые обстоятельства, которыми был обусловлен разрыв Чехова с Лейкиным и уход его из «Осколков». По ее мнению, причина заключалась в идейном расхождении: обуржуазившись, Лейкин стремился превратить «Осколки» в доходное дело, застрахованное от денежных потерь, которые были следствием цензурных утеснений. С этой целью Лейкин пытался идейно выхолостить творчество своих наиболее талантливых сотрудников, устранял подлинную оппозиционность и обращение к демократически настроенному читателю¹⁵.

В этом предположении есть свой резон. Чехов действительно стремился эмансипироваться духовно от Лейкина, после того как убедился в его «буржуазности», «лживости» (см. его письма к брату Ал.П. Чехову), в деляческом подходе к творчеству как «товару». Чехов разгадал Лейкина и сумел отстоять себя. Билибин же, оставшийся под непосредственным воздействием Лейкина, испытал несравненно больший нажим и оказался одной из первых его жертв. Чехов не стал (в угоду Лейкину) глушить иные, «внеосколочные» тенденции своего творчества; он искал и находил соответствующие издания для публикации произведений, которые Лейкина не устраивали. Лейкину, хозяину преуспевающего доходного журнала, не нужны были иные грани таланта его главных сотрудников. И это в первую очередь затронуло Билибина. Лейкин упрямо, порою грубо (в письмах Билибина к Чехову содержится масса живописных деталей) переиначивал талант И. Грэка на свой лад. Разумеется, это не было выражением его «злой воли»: в нем персонифицировалось давление главной тенденции эпохи — превращение литературы в средство обогащения. Лейкин и давил, и манил копеечными прибавками, и обольщал своим почти сказочным богатством.

Билибин, как отмечал Чехов, имел несомненный талант фельетониста: «Второй после Буквы, — писал он ему. — Когда подохнет Буква, Вы будете первый» (Письма, I, 204).

Билибин был талантливым пародистом.

У него вообще в натуре имелась особенная способность к травестированию, перелицовыванию, обновлению литературных образов, к переиначиванию их, к новой интерпретации — и подчас неожиданной и яркой.

Литературными реминисценциями он пользовался мастерски — ими насыщены его письма, его «мелочишки». Микроформы юмористики он разработал в совершенстве, и его вклад в русскую юмористику в этом смысле неоспорим.

Но Лейкину не нужен был многосторонний сотрудник, тяготеющий к фельетону, способный делать намеки, в которых цензура могла подозревать некую политическую тенденцию. Жанр фельетона вывелся из «Осколков» после ухода П.А. Монтеверде-Амикуса: Лейкина пугала связь фельетона с конкретными событиями и лицами — в «рассказцах» же эту связь, намек всегда можно было отрицать. Лейкину нужен был безопасный в цензурном отношении и талантливый развлекатель, сотрудник без «предосудительных» идей.

Лейкин видел угрозу своему безраздельному владычеству в журнале прежде всего в возможной независимости «своего» сотрудника. И потому он особенно настойчиво «укрощал» Билибина и стремился полностью подчинить его. Для этого он применял самые различные средства. Мелкими придирками, выраженными особым тоном, он беспрестанно унижает Билибина¹⁶. Загружает его работой сверх меры. И при этом подчеркивает, что он — «работник» и «содержание получает». Вызывает к себе «поработать за пропущенный день»¹⁷. Упрекает за сотрудничество в других изданиях. Грозит сравнивать написанное для других «хозяев» и для «Осколков», — и если обнаружит совпадения и повторы, обещает урезать плату¹⁸. Пугает возможностью ликвидации журнала и, следовательно, угрозой остаться без заработка¹⁹.

Дело дошло до того, что у Билибина возникла мысль о свержении Лейкина и перемене ориентации «Осколков». Под влиянием одной из вспышек гнева или после серьезного обдумывания — об этом трудно теперь судить — он обратился к Чехову с полузамаскированным изложением своего предложения. «Как Вы думаете, — спрашивал он в письме от 16 февраля 1886 г., — могли бы «Осколки» существовать и иметь подписку без участия в них Лейкина? Как относятся к литературе Лейкина в Москве и провинции? Пожалуйста, ответьте по зрелом размышлении» (ГБЛ).

Чехов ответил отрицательно на полувысказанный вопрос Билибина. То ли он не счел серьезным это полупредложение, то ли уже считал окончательно упущенной возможность изменить ориентацию журнала, то ли перестал возлагать серьезные надежды на юмористику в деле распространения демократических настроений, но только Чехов недвусмысленно высказался за целесообразность сохранения Лейкина как редактора «Осколков», хотя о творчестве его судил столь же недвусмысленно: «Человечество ничего не потеряет, если он перестанет писать в «Осколках» (Письма, I, 205).

К тому же Чехов уже тогда имел основания не доверять Билибину. Дело шло к полной капитуляции Билибина перед Лейкиным. Чехов предвидел, что он кончит редакторством в каком-нибудь издании невысокого пошиба вроде «Новостей:» об этом он предупреждал своего брата Александра (впрочем, тот и сам не особенно доверял Билибину).

Во всяком случае, от какой-либо борьбы за влияние в «Осколках» (что предлагалось Билибиным) Чехов решительно отказался. В 1886 г. он стал настойчивее отходить от сотрудничества с Лейкиным и гораздо откровеннее, резче подталкивать Билибина к новым творческим исканиям. Он критично отзывается о его новых фельетонах и юморесках, вынуждая и его к самокритичным признаниям²⁰. Можно предположить, что Чехов еще не терял надежды на творческое возрождение Билибина за пределами юмористики, если он уйдет от бесшабашного развлекательства, освободится от литературщины, неизбежной при чрезмерном увлечении пародированием. Художник должен быть независим от мелочной опеки редакторов, от мнений критиков с их пристрастными суждениями, от сроков исполнения обязательных заказов, от требований недавно сложившихся жанров малой прессы, но уже проявивших свое давление и искривляющих художническое свободное восприятие жизни. Свободный художник (каким его представлял себе Чехов) должен изображать современную русскую действительность такою, какой она является на самом деле, и овладевать новыми художественными формами, которые не искажали бы ее. Смысл своих собственных усилий он видел в том, чтобы дать отражение жизни, не опосредствованное литературными образами, созданными в другое время и при других социально-исторических обстоятельствах.

Именно поэтому Чехов так дорожил возможностью сотрудничества вне «Осколков» (что давало ему несравненно большую свободу творческого самовыражения): резко возросло число его публикаций в «Петербургской газете» (до 37 в 1885 г.), удвоилось число его рассказов для «Будильника» (до 20 в 1885 г.), было принято решение сотрудничать в «Новом времени». Чехов выходил на широкую литературную арену: талантливый «осколочный» юморист превратился в крупного, многогранного художника.

Билибин пошел по другому пути. У него не хватило сил, желания и, главное, убежденности в необходимости противостоять давлению Лейкина — противостоять именно из определенных идейных убеждений. Он капитулировал после недолгого (года полтора — два) брюзжанья, хотя временами его охватывал гнев от чувства собственного бессилия. Причем отступил Билибин не только как «работник» перед «хозяином», как строптивый секретарь редакции (когда-то вообразивший, что он имеет право голоса в издательских делах) перед редактором-издателем. Осознав, наконец, что никакого голоса у него нет, что «хозяину» нужен именно безгласный и послушный исполнитель и что издание журнала — не его дело, а доходное предприятие Лейкина, Билибин отступил и как художник. Он уже не был убежден в том, что «писатели нужнее человечеству», нежели ученые, и пришел к выводу, что «писание» — это разновидность ремесла, особый способ заработать на хлеб. Если он когда-то, как и Чехов, считал, что юмористика — тоже искусство и, как всякое искусство, может и должна быть учебником жизни, если раньше он довольно последовательно разрабатывал новое и шлифовал уже найденное, то теперь он все чаще пишет «на потребу» хозяина, сползает к пошловатому смеху, откровенно и беззастенчиво повторяется, не желает касаться серьезных тем.

В сущности, он ступил на путь, по которому уже шел Лейкин. И для Чехова уже не могло быть принципиальной разницы между Лейкиным и Билибиным. С идейного отступления началось не только падение, по замечанию Чехова, «изящного таланта»: началось падение ремесла, утратилось умение создавать грациозные, колкие, насмешливые «мелочишки».

Билибин еще сознавал, что с ним творится что-то неладное. «Что будет с моим «писаньем» через год, если я проживу? — трезво размышлял он. — Фундамента нет, подкладки, воздуха, т. е. «образованья». Жонглирование словами есть, может быть, искусство, по очень низменное и которого хватит ненадолго. Грустно» (15 февраля 1887 г., ГБЛ). И как рефрен постоянно звучит в его письмах 1887—1889 гг. откровенное пожелание: «Будь я богат!» И неоднократные мечты вслух: выиграть бы 200 тыс. или хоть бы 75... Далее следовало сообщение: приобрел в рассрочку выигрышный билет.

Следуя рекомендации Чехова, он еще пытался пополнить свое образование и знание русской жизни: съездил на дачу в Финляндию, отправился вниз по Волге; прервав путешествие, вернулся через Москву в Петербург и сообщил, что все его утомляет. Он еще пытался выкраивать время для чтения и читать он стал, судя по его письмам к Чехову, довольно много. Но прочитанное осмыслял узко утилитарно: можно почерпнуть сюжет для пародии, или нет. Читал бессистемно — Габорио, Дюма, Салов, Шпажинский, Боборыкин, фельетонные очерки Буквы-Василевского и — последние повести Чехова, Тургенев, Достоевский, Л. Толстой. Если Чехов перечитывал, например, Тургенева том за томом, роман за романом, стремился открыть для себя объективные признаки его метода и стиля, уяснить его место в литературе, сравнить с Гончаровым, Лермонтовым и Л. Толстым, определить его значение для последующих поколений, то чтение Билибина выглядит прежде всего как проецирование своего «я» на прочитанное. «Монте Кристо» занимал его, пожалуй, более романов Тургенева, Достоевского и Л. Толстого. Сопоставления его оказываются странными: он словно бы не чувствует художественной мощи гениев или не хочет видеть принципиальной разницы между разномасштабными художниками слова.

В 1887 г. он еще отчитывался о прочитанном перед Чеховым: «Видел пьесу «На зыбкой почве», иду слушать критика Брандеса, читал «Набоб» А. Додэ и «Дворянское гнездо» Тургенева» (13 апреля 1887 г., ГБЛ). Через месяц — еще одно сообщение: «Читаю французские романы в подлиннике» (ГБЛ). Какие именно — не поясняет: важно, что читает.

«Читал романы и повесть Вольтера, — сообщает он 27 сентября того же года. — Мне нравится. Между прочим, там есть отличные сюжеты для феерии. Читал по-французски романы Шербюлье. Недурно пишет. Читали Вы «Старый друг» Ясинского в «Вестнике Европы»? Как Вам нравится?» (ГБЛ).

«Феерия» — это один из замыслов, возникших у Билибина, когда он ощутил творческое оскудение и попытался вырваться из круга «осколочной» тематики и фельетонного балагурства. Так, в письме Чехову от 6 октября 1886 г. излагается либретто нелепой «оперетки», закончившееся просьбой о помощи: «Финал оперетки следующий: возмущение аргонавтов, хотят убить Язона, который страстно влюбился в Венеру. Две партии. Хотят убить Венеру. Она сама появляется из храма и поет арию, что люди не умеют ценить любви <...> Поэтому она сама идет одеть покров. Удаляется в храм. Буря, гром; молния ударяет в храм и разрушает его. Небо светлеет. Воины выстраиваются в ряды, Язон поет арию (с хором) на тему, что они — свободны вновь от дивной власти Венеры и могут продолжать свое путешествие в Колхиду» (ГБЛ). Далее следовало от «перелицовки» мифов перейти к созданию характеров — и вот тут Билибин взмолился: «Помогите!» (там же, ГБЛ).

Ответ Чехова был неутешительным. Билибин, согласившись, что оперетка «мизерабельная», пишет: «Ведь утопающий хватается за соломинку. Так и я ухватился за Вас <...> Дыхнете и оживите присущим Вам талантом <...> мертворожденное дитя моей Музы. Увы! надежды не сбылись! Еще одно разочарование!!» (24 декабря 1886 г., ГБЛ).

От Вольтера, Шербюлье и Ясинского Билибин перешел к Боборыкину, читал те разделы в журналах, которые казались ему более серьезными, критические статьи и, главным образом, рецензии на современных писателей. В особенности же Билибин присматривался к лирическим рассказам и повестям Чехова, собранным частично в книге «В сумерках»: отклики на нее были положительными, и Билибин не мог не чувствовать, что на пути, избранном Чеховым, возможны большие успехи. В письмах его к Чехову летом и осенью 1887 г. угадывается невысказанный вопрос: нельзя пойти этим путем вслед за Чеховым? Для того чтобы найти издание для своих «внеосколочных» мотивов и замыслов и превратиться из развлекателя И. Грэка в серьезного писателя В. Билибина?

Сам Чехов именно в те годы начал осмыслять собственный путь к признанию, свою раннюю славу и взаимоотношения с собратьями по малой прессе. В рассказе «Талант» он сформулировал свое представление о неизбежной гибели (для искусства) тех молодых дарований, у которых талант не подкреплен жизненным опытом и упорным трудом. Этот рассказ во многом оказался ответом и Билибину: здесь сведены воедино те суждения и рекомендации, которые содержались в письмах Чехова к нему на протяжении 1886—1887 гг.

Не отстояв себя, не добившись в «Осколках» (второй половины 80-х годов) места для юмора социально-обличительного, постепенно вытесняемого Лейкиным, Билибин по существу прекратил существование как И. Грэк, талантливый юморист, второй после Чехова.

Он попытался уйти в публицистику. Но С.Н. Худеков, издатель «Петербургской газеты», повел наступление на строптивого фельетониста. И. Билибин (даже при поддержке П.А. Монтеверде-Амикуса) снова не смог отстоять себя. Началось и здесь отступление. «С «Петербургской газетой» у меня окончательно разошлось, т. е. относительно фельетонов», — сообщал он Чехову 13 апреля 1887 г. (ГБЛ). Билибин ищет новые издания: «Думаю усилить свою преступную деятельность в «Новостях» (а Чехов не рекомендовал ему даже читать этой газеты. — С.Ш.). Конечно, я мог бы удовольствоваться «Осколками», службой и «Одесским листком», но, пока человек молод, отчего бы ему и не работать?» (там же, ГБЛ).

Не без оглядки на успех Чехова пытался Билибин «попробовать» себя и в драме: сочиняются феерии, водевили, задумывается пьеса²¹. Рукописи отправляются в Театрально-литературный комитет, в цензуру, в Москву — к Коршу (через Чехова).

Но и здесь произошло отступление: на создание серьезных, содержательных в социально-психологическом плане пьес у Билибина не хватило ни знания жизни, ни упорства, ни убежденности. Началось сползанье к тому «щекочущему под мышками» водевилю на потребу Александринского райка, о котором писал А. Амфитеатров.

И вот тогда, в 1887 г. (на 29-м году жизни — в пору решительного самоопределения таланта), Билибин, измученный многописаньем и службой²², истощенный до предела постоянной перегрузкой, обиженный «несправедливостью» (судьбы, русской жизни, Лейкина, Худекова и т. п.), страдавший от мнительности, от сознания своей интеллигентской вялости, откровенно завидовавший успехам Чехова, — тогда-то Билибин и решил окончательно для себя вопрос: кто он — писатель по призванию, выполняющий высокую общественную миссию, или ремесленник, зарабатывающий литературой на жизнь? В конечном счете, это был вопрос о верности демократическим идеалам и об отношении к литературе как средству просвещения народа.

Билибин решил этот вопрос в скрытой полемике с Чеховым, коренным образом разойдясь с ним в понимании своего места в жизни и в литературе. «Нам надо объясниться, — писал он 12 сентября 1837 г. — Во многих письмах Вы нападаете на меня за то, что я пишу не то, что следует, и не так, как следует. Тут, очевидно, недоразумение. Чего Вы от меня хотите и чего ожидаете? Я делаю, что могу, и моя литературная совесть спокойна. Не всем быть художниками слова. Я — ремесленник, и в этом нет ничего стыдного. Писать беллетристику? Т. е. плохие романы? Когда-нибудь на досуге попробую. Писать «длинные» фельетоны? Да не все ли равно <...> Глубже брать сюжеты? Извините, пороху не хватает. Ремесленники работают добросовестно, но не ждите от них идей вдохновленных. Я смотрю на литературу как на литературное ремесло, как на хлеб <...> Всякому человеку пить-есть надо, да притом не ему одному» (ГБЛ).

Как видно, Билибин отчетливо, с полной убежденностью изложил то понимание своей литературной работы и ее смысла, которое сложилось у него к середине 1887 г. Это была принципиально иная, нежели у Чехова, позиция. Именно к тому времени у Чехова изменился взгляд на литературу, и он все реже вспоминает старое обещание бросить ее ради медицины. Деятельность телесного врачевателя перестает ему казаться более важной, чем деятельность общественная, к какой он теперь полностью относит литературу с ее возможностью изучать духовные недуги общества и понуждать читателя к поиску средств их исцеления.

Произошло идейное расхождение вчерашних союзников. Оно наложилось на постепенно усиливавшееся охлаждение личных отношений²³. Билибин не мог не почувствовать этого при встрече с Чеховым, вскоре побывавшим в Петербурге. «Наши «отношения» были какие-то натянутые, — писал он 30 декабря 1887 г., — и не без причины, ибо помимо «посторонних обстоятельств» <...> у меня лежит на душе небольшое объяснение с Вами, о котором как-нибудь при личном свидании заговорим (а может быть и нет)» (ГБЛ).

Нового объяснения не произошло. По-видимому, Чехов счел дело окончательно решенным и более не возвращался к обсуждению с Билибиным принципиальных вопросов.

Переписка, замирая постепенно, еще продолжалась, но это теперь были не письма единомышленников (хотя бы по некоторым важным вопросам), а своего рода взаимная информация давних знакомых о своих делах и намерениях. Билибин кажется более откровенным, постоянно подчеркивает свое относительно более низкое в сравнении с Чеховым расположение в литературной табели о рангах, не скрывая, выражает свою зависть, частенько язвит — и не всегда добродушно... «Кушая галушки и беседуя с малороссиянками, Вы совсем забыли Ваших младших братьев по перу», — вздыхает он летом 1888 г. А четыре месяца спустя уже без показного спокойствия откликается на присуждение Чехову Пушкинской премии: «Не подумываете ли просить академию, чтобы Вам единовременную награду обратили в ежегодную пенсию по 500 рублей? Дескать, обленился и нуждаюсь в отдыхе на старости лет, и при том болит палец, так что писать больше не могу» (ГБЛ).

Малейшую иронию Чехова он теперь нередко принимает за насмешки и оскорбляется: «Ваше литературное превосходительство Антон Павлович изволит смеяться над нами, титулярными советниками литературы... Вам и деньги и слава. Вы хотите еще и любви? Сделайте одолжение» (31 марта 1889 г., ГБЛ).

Новые успехи Чехова подчас настолько уязвляют Билибина, что он прибегает, в сущности, к недозволенным приемам, намекая, например, на мнимое поощрение Чехова со стороны верхов: «Ваш водевиль «Предложение» шел летом в Красном Селе и имел успех <...> Государю очень понравилось. Оказывается, что государь читает Вас и хвалит. Скоро ли Вы получите Станислава?» (ГБЛ). Успех драмы Чехова «Иванов» вызывает у него желание спародировать ее: «Хочу написать 1-актную шутку «Вторая молодость Иванова»... на сюжет, что Иванов начал делать вспрыскивания по способу Броун-Секкара, и что из этого произошло» (5 сентября 1889 г., ГБЛ).

«Медведь» и «Предложение» завоевали всю Россию», — не мог не признать Билибин и добавляет: «Осенью в Александринке шел мой «Револьвер», но провалился» (20 декабря 1890 г., ГБЛ).

Билибин требовательно просил Чехова читать его новые водевили и «подкинуть кому-нибудь в Москве» (подразумевая постановку их в московских театрах). Критические замечания он перестал терпеть и немедленно взрывался: «Вы спрашиваете: по скольку водевилей в день я пишу? По два. Итого, в год — 330, а в високосный 332» (8 октября 1889 г., ГБЛ).

Так развивались отношения между Чеховым и Билибиным. Расхождение все усиливалось. Билибин удивлялся: «Отчего это нам в Петербурге никак не приходится побеседовать «по душе»? Как Вы думаете: есть у меня душа и какова она?» (31 марта 1889 г., ГБЛ).

Он долгое время не хотел попять, что беседовать им «по душе» уже невозможно, пока, наконец, не подвел в декабре 1891 г. итог своим отношениям с Чеховым на протяжении многих лет. Перечитывая письма Чехова, он в короткий миг прозрения осознал сущность их расхождения: не мелочи, не ирония или неудачные обращения, неравенство положения в литературе или происки Лейкина, Худекова, Суворина, а разность идеалов «развела» его с Чеховым. «Да, мы стареем, и много воды утекло, — с грустью признал он. — Вам 31 год, а мне через месяц будет 33. И я сжег если не все, то многое из того, чему поклонялся <...> Чиновник во мне заедает писателя» (1 декабря 1891 г., ГБЛ).

Между Чеховым и Билибиным оставалось все меньше общего, их связывали уже главным образом воспоминания о прошлом.

Примечания

1. Столичные замашки Билибина были с юмором обыграны впоследствии Чеховым (см. А.П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. М., «Наука», 1974. Письма, т. I, с. 183). Билибину в 1882 г. могло быть известно небольшое число юморесок Чехова, опубликованных в «Строкове», «Будильнике» и «Осколках».

2. А. Амфитеатров. Собр. соч., т. XIV. СПб., 1912, с. 136.

3. Это перерастание, начавшееся еще в 60-е годы, хорошо было прослежено Н.Г. Леонтьевым в его диссертации «Добролюбов-сатирик» (Л., 1953). Сущность этой новой пародии верно определил Исаак Пасси: она «отчуждает нас от действительности... новое явление усмехается первому или даже злобно скалится» («Вопросы философии», 1969, № 12, с. 105, 98).

4. В. Билибин. Любовь и смех. СПб., 1882, с. 10.

5. Там же, с. 48—49.

6. Там же, с. 60.

7. Там же, с. 62—63.

8. В. Билибин. Любовь и смех. СПб., 1882, с. 69—70.

9. В. Билибин. Из записок иностранца о России. — «Осколки», 1832, № 44.

10. Там же.

11. См. его «Юмористические узоры» (СПб., 1808), где собраны «мелочишки», написанные за предшествовавшие годы.

12. Л.Е. Оболенский. Обо всем. — «Русское богатство», 1886, № 12, с. 166—167.

13. А. Амфитеатров. Собр. соч. СПб., 1912, с. 136—137.

14. Л.Е. Оболенский. Обо всем. — «Русское богатство», 1886, № 12, с. 166; сказанное справедливо в отношении существовавших изданий, но не юмористики в целом как части литературы.

15. Н.И. Белоцерковская. А.П. Чехов в журнале «Осколки». Канд. дисс. М., 1974.

16. «Просил у Лейкина прибавку в 10 (?) рублей в месяц, но получил отказ. Стоило срамиться! Ссылается, что я в «Новостях» пишу» (22—23 января 1886 г.): «Сегодня г-жа Лейкина угощала блинами... с маслом и с икрой. ...Лейкин подумал, что я один съел» (3 февраля 1886 г.); «Лейкин становится все более и более невыносим. От него, нравственно и душевно, скверно пахнет» (4 августа 1886 г.); «Я разжалован в идиоты» (Лейкин усомнился, сможет ли Билибин написать письмо Ежову — 10 октября 1886 г., ГБЛ).

17. «Прозанимались ½ часа — но целый вечер у меня пропал. Что за самодурство!» (26 января 1887 г., ГБЛ).

18. «Вы, говорит, подумайте» (24 мая 1886 г., ГБЛ).

19. «Готовится нормировка и конверсия сотрудников! Быть может, Вы и я останемся за штатом» (8 октября 1886 г., ГБЛ).

20. «Черт знает, что за ерунду написал я для последнего воскресного фельетона в «Петербургской газете» (31 декабря 1886 г., ГБЛ). «Писателем я стал чисто случайно и злюсь на свою судьбу... Мое призвание — быть состоятельным и самостоятельным человеком» (ок. 14 ноября 1886 г., там же).

21. «Вы говорите: написать пьесу... Есть у меня целых два сюжета для пьесы, и даже сложились в голове некоторые сцены, — но когда писать?!» (27 сентября 1887 г., ГБЛ).

22. «К новому году — если я не умру — меня сделают старшим помощником, и я буду пером и спиной зарабатывать тысяч 5. Но только какая это будет тоска!» (24 мая 1886 г., ГБЛ).

23. Чехова не могли не раздражать зависть, мелочность Билибина, его склонность к сплетням, двусмысленность его поведения. Нередко Билибин раздраженно замечал, что Чехов «ерунду городит», давал обременительные, связывающие Чехова поручения. Или мило напоминал, что он — секретарь «Осколков» и в Петербурге, а Чехов — москвич без поддержки. Раздражали и его дилетантские, но с апломбом, категоричные суждения о науке, о медицине, а также полувысказанные надежды, что после ухода Чехова Ленкин будет вынужден высоко ценить Билибина. «За Вашим отсутствием в «Осколках» остались только три пера: я, Лейкин и Пальмин» (15 мая 1887 г., ГБЛ).