Проведенный анализ лирики и драматургии символистов позволил нам прийти к заключению о том, что А.П. Чехов повлиял особым образом на каждый из указанных родов литературы. Если в лирике обращает на себя внимание использование различных групп чеховских мотивов и наблюдается стремление преобразовать каждый из них в многозначный символ, то в драматургии особенно сильно влияние писателя на представителей «нового искусства» в сфере формы. «Новая драма», в тайну которой стремились проникнуть символисты, прежде всего, Д. Мережковский, немыслима без тех приемов, особенностей поэтики, которые были созданы А.П. Чеховым и воплощены в постановках Художественного театра. В данном разделе мы прослеживаем особенности влияния А.П. Чехова на прозу символистов. В качестве материала исследования выбран любопытный как с художественной, так и с историко-культурной точки зрения не вводившийся ранее в научный оборот текст рассказа П.С. Соловьевой «Племянница», опубликованный в 1903 г. в журнале «Новый путь» и никогда не издававшийся повторно.
Рассказ может служить примером художественного произведения, отражающего формирование символистского «чеховского мифа», литературной репутации писателя.
П.С. Соловьева — писательница и поэтесса, принадлежавшая к кругу «младших» символистов. Она приходилась сестрой философу В.С. Соловьеву, автору столь значимого для «младших» символистов учения о Софии. Не принадлежа к литераторам, что называется, первого ряда, П.С. Соловьева, публиковавшая свои произведения под псевдонимом Allegro, посещала поэтические вечера К. Случевского, водила знакомство с А. Блоком, З. Гиппиус, Д. Мережковским, К. Бальмонтом, Вяч. Ивановым. Писательница внесла свой вклад в осмысление символистами творчества А.П. Чехова.
Согласно сюжету рассказа Allegro «Племянница», молодой человек, магистр, подающий большие надежды и готовящийся к защите диссертации, завязывает теплые дружеские отношения с семьей Кожиных, которая состоит из «почтенного старика» Петра Петровича Кожина и его племянницы Катерины Павловны, которую почему-то все называют просто «племянницей». Набор действующих в произведении лиц не может не вызвать ассоциаций с «Черным монахом» А.П. Чехова, где действуют магистр Андрей Васильич Коврин и семья Песоцких — Егор Семенович и его дочь Таня. Кроме того, можно предположить также, что П.С. Соловьева отсылает своего читателя еще к одному чеховскому рассказу — к «Ионычу». Так, Петр Петрович Кожин — человек веселого нрава, общительный, жесты его нередко подчеркнуто театральны: «Сияет, как праздничный самовар»1, «встретил меня с распростертыми объятиями»; «— Вот, познакомьтесь! — весело закричал старик Кожин, подталкивая меня в спину по направлению к самовару»2 (курсив мой. — О.М.) и т. д. Такая манера поведения героя заставляет вспомнить чеховского Ивана Петровича Туркина: «Он знал много анекдотов, шарад, поговорок, любил шутить и острить, и всегда у него было такое выражение, что нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно» [С., 10, 24] (курсив мой. — О.М.).
«Я стал бывать у Кожиных. Эти посещения превратились для меня в привычку, без которой было трудно обходиться. Меня так и тянуло из моей одинокой и не совсем опрятной холостой квартиры в тихий переулок, где, в глубине одного из дворов, находилась квартира Кожиных»3. — Точно так же и Дмитрию Ионычу Старцеву в начале рассказа приходится по душе атмосфера дома Туркиных: «В мягких, глубоких креслах было покойно, огни мигали так ласково в сумерках гостиной; и теперь, в летний вечер, когда долетали с улицы голоса, смех и потягивало со двора сиренью, трудно было понять, как это крепчал мороз и как заходившее солнце освещало своими холодными лучами снежную равнину и путника, одиноко шедшего по дороге; [...] слушать было приятно, удобно, и в голову шли все такие хорошие, покойные мысли, — не хотелось вставать. [...] После зимы, проведенной в Дялиже, среди больных и мужиков, сидеть в гостиной, смотреть на это молодое, изящное и, вероятно, чистое существо и слушать эти шумные, надоедливые, но все же культурные звуки, — было так приятно, так ново» [С., 10, 26—27].
К «Ионычу», где после несостоявшегося свидания с Котиком ночью на кладбище герой, в душе которого именно в этот момент происходит перелом и начинается его превращение из молодого, энергичного и способного чувствовать человека в страшного бездушного Ионыча, «садясь с наслаждением в коляску» [С., 10, 26—27], думает: «Ох, не надо бы полнеть» [С., 10, 26—27], отсылает нас и такая подробность рассказа Allegro: герой, не более Дмитрия Ионыча счастливый в любви, пережив прекрасный порыв: «Я должен был предложить ей развестись с ним и выйти за меня»4, признается далее: «Меня очень обрадовала собственная благородная решимость. [...] Обдумав это, я успокоился, и мне захотелось спать»5. Только если на предложения Старцева Котик ответила отказом, то объяснение героев в «Племяннице» вовсе не состоялось, так как незадачливый жених слишком долго колебался, раздумывая одновременно о точной формулировке главной фразы, которую предстояло произнести, и ...о форме носа возлюбленной. В результате племянница вышла замуж за другого человека, и в данном фрагменте герой вынужден объясняться уже с замужней женщиной.
Значительно больше отсылок мы обнаруживаем в рассказе Allegro к «Черному монаху». Следует сказать, что если в самом начале рассказа Петр Петрович Кожин ассоциируется у читателя с Иваном Петровичем Туркиным, то в ходе развития действия присущие герою изначально шутовские черты сглаживаются, мы видим его искреннюю заботу и переживания за судьбу племянницы Катерины Павловны. О герое, каким он предстает в подобных сценах, можно было бы сказать словами Коврина, дающего характеристику своему тестю, Егору Семенычу: «Он не добрый, а добродушный.
Водевильные дядюшки, вроде твоего отца, с сытыми добродушными физиономиями, необыкновенно хлебосольные и чудаковатые, когда-то умиляли меня и смешили и в повестях, и в водевилях, и в жизни...» [С., 8, 253].
Главных героев «Черного монаха» и «Племянницы» сближает, помимо увлечения наукой, степени магистра и круга общения (пожилой человек и его близкая родственница — дочь либо племянница) то обстоятельство (впрочем, формальное), что о женитьбе их обоих заставляют задуматься родные будущей невесты — Варгина у Allegro и Егор Семенович у Чехова: «Ну что, все свою диссертацию пишете? — проговорила, помолчав, Анна Ивановна Варгина и налила себе чаю на блюдечко. [...] Надо семьей обзавестись, чтобы было, для кого и работать6. Ср. у Чехова: «Ты ведь больше насчет философии? — Да. Читаю психологию, занимаюсь же вообще философией. — И не прискучает? — Напротив, этим только я и живу. — Ну дай бог... — проговорил Егор Семеныч, в раздумье поглаживая свои седые бакены. — Дай бог... Я за тебя очень рад... рад, братец» [С., 10, 231] [...] — «Говорю прямо: ты единственный человек, за которого я не побоялся бы выдать дочь. Ты человек умный, с сердцем, и не дал бы погибнуть моему любимому делу. А главная причина — я тебя люблю, как сына... и горжусь тобой. Если бы у вас с Таней наладился как-нибудь роман, то — что ж? я был бы очень рад и даже счастлив» [С., 10, 237]. Далее следует сцена неудавшегося предложения, после которой герои (опять же, как в чеховском «Ионыче») на время расстаются.
Более любопытным и заслуживающим внимания является, на наш взгляд, другое совпадение. У героя Allegro есть собственный любимый мираж, общение с которым недоступно никому другому (а значит, требует если не тайны, то просто осторожности) и наполняет радостью и настоящим счастьем. Если у Коврина таким миражом является черный монах, то в «Племяннице» это призрак вымышленной героем возлюбленной:
«Шагая по направлению к Пречистенке, я старался вообразить, какая могла быть племянница у Петра Петровича Кожина. Как только я начинал думать о ней, мне представлялась высокая худенькая блондинка в зеленом институтском платье с белой пелеринкой. И хотя я знал, что ее звали Катерина Павловна, но мысленно называл ее Олей.
Кожин встретил меня с распростертыми объятиями и прямо провел в столовую. Я был взволнован, смущен и не сразу понял, что сидевшая за самоваром особа женского пола и была племянница.
«— Вот, познакомьтесь! — весело закричал старик Кожин, подталкивая меня в спину по направлению к самовару.
Незнакомая особа приподнялась со стула. Только тогда я понял, что передо мною находилась племянница и что в ней не было ничего общего с моею Олей. Во-первых, вместо институтского зеленого платья с белой пелеринкой, на ней было модное, темно-кирпичного цвета [...] Во-вторых, она была, хотя высокого роста, но не худенькая, а скорее плотная. Не блондинка, а сильная брюнетка с довольно красивыми черными глазами и ровными белыми зубами. Ее лицо портил только нос, и даже не весь нос, а только кончик его, напоминавший треугольник одним углом книзу. Казалось, был нос, как нос, и вдруг кто-то взял да и приплюснул его. Кончик склонился к верхней губе и грозил, в старости, соединиться с подбородком7.
Образ загадочной светловолосой Оли будет преследовать героя на протяжении всего развития действия произведения. Всякий раз, думая о «племяннице», юноша будет представлять себе именно ту девушку, которую создало его воображение и мечтать неизменно именно о ней. «Они (туристы. — О.М.) шли в горы потому, что, приехав в Швейцарию, надо осматривать красивые места, а я... я шел на любовное свидание. Этим туристам, конечно, казалось, что я был один, да при них я и шел одиноко, но только что сворачивал я с проложенной заботливыми людьми дорожки и начинал лезть кверху, через камни, траву и неизвестные цветы, обдававшие меня незнакомым ароматом, — тотчас же ее тонкая рука опиралась на мое плечо.
Это была она — девушка, которую я любил, племянница, незаметно для меня самого снова превратившуюся в тоненькую белокурую Олю. [...] Мы говорили; не помню, кто именно говорил: она или я. Слова были те же, что и всегда: неуклюжие, холодные и без всякого движения, но то, что мы говорили, было ясно и легко, как окружавший нас горный воздух»8.
Как видим, в сопоставляемых текстах немало общих элементов, однако говорить о безусловном влиянии произведений А.П. Чехова на П.С. Соловьеву (Allegro) — автора рассказа «Племянница» без анализа кульминационной сцены произведения писательницы, на основании только приведенных выше аллюзий и реминисценций к «Ионычу» и «Черному монаху» было бы невозможно.
Кульминационной является сцена запоздалого объяснения главного героя и Катерины Павловны. Непосредственно объяснение предваряет следующее описание (мы приводим его полностью): «Как раз над ее головою вырезалась, заметно колеблясь, темная большая ветка пирамидального тополя. Я уже не в первый раз обращал внимание на эту ветку.
Она отделилась от дерева и своими очертаниями была очень похожа на монаха с четками в руке. Днем сходство пропадало, потому что были видны все листья и мелкие ветки, но по вечерам, когда все сливалось, получался правильный рисунок фигуры в монашеской одежде с зернами четок, спускавшимися с протянутой руки. Каждый вечер я взглядывал на монаха и здоровался с ним, как со старым знакомым. Теперь он приходился как раз над головой племянницы и чуть заметно шевелился и кивал мне. Я сидел у стола и перелистывал толстую книжку журнала. Кругом была прозрачная вечерняя тишина и по этой тишине, со стороны деревни, ползли длинные, унылые и страстные звуки песни. Долго дрожала последняя нота и неожиданно обрывалась. Точно слово и звук, дойдя до глубины души, вдруг понимали, что им не выразить того, что там, на самом дне, и сразу умирали от ужаса»9.
В чеховской повести Андрей Васильич Коврин слышит серенаду Брага о «девушке, больной воображением», которая «слышала ночью в саду какие-то таинственные звуки, до такой степени прекрасные и странные, что должна была признать их гармонией священной, которая нам, смертным, непонятна и потому обратно улетает в небеса» [С., 8, 233]. После этого в сознании героя возникает — Коврин и сам не знает, откуда и почему — легенда о монахе. Та же мелодия, зазвучавшая «вдруг в нижнем этаже под балконом» [С., 8, 256] сопровождает последний визит призрака к умирающему профессору. «В доме опять запели, и издали скрипка производила впечатление человеческого голоса» [С., 8, 256] — под эти звуки скрипки происходит первая встреча Коврина и монаха. «Когда вечерние тени стали ложиться в саду, неясно послышались звуки скрипки, поющие голоса, и это напомнило ему про черного монаха» [С., 8, 241] — вновь звучание музыки знаменует встречу и первую беседу героя с призраком (курсив мой. — О.М.).
Появление монаха не всегда сопровождалось пением или звуками скрипки: галлюцинация могла возникнуть у героя, например, во время обеда — тогда «Коврин обрадовался и очень ловко завел разговор с Егором Семенычем и с Таней о том, что могло быть интересно для монаха; черный гость слушал и приветливо кивал головой» [С., 8, 247], и очередная беседа Коврина с невидимым визитером «в одну из длинных зимних ночей» [С., 8, 247] окончательно развеяла сомнения Тани в том, что ее муж болен. Однако нетрудно убедиться в том, что раздающаяся в тишине, уныло доносящаяся откуда-то издалека мелодия является лейтмотивом и маркирует в повести Чехова наиболее важные моменты появления черного монаха.
Таким образом, в рассказе Allegro содержится явная отсылка к чеховскому тексту: «Кругом была прозрачная вечерняя тишина и по этой тишине, со стороны деревни, ползли длинные, унылые и страстные звуки песни» [С., 8, 242] (курсив мой. — О.М.). Эпитеты «длинные, унылые и страстные» вполне можно отнести и к музыке, которую слышит Коврин у Чехова. Мелодия и здесь раздается в «прозрачной вечерней тишине» и доносится «со стороны деревни» — то есть, как и в повести Чехова — издалека, что усиливает впечатление таинственного, мистического.
Обращает на себя внимание и ремарка в рассказе Allegro: монах «чуть заметно шевелился и кивал мне» (курсив мой. — О.М.), которая также является отсылкой к чеховскому рассказу. У Чехова по отношению к монаху трижды употреблен глагол «кивать»: «Монах в черной одежде, с седою головой и черными бровями, скрестив на груди руки, пронесся мимо... Босые ноги его не касались земли. Уже пронесясь сажени на три, он оглянулся на Коврина, кивнул головой и улыбнулся ему ласково и в то же время лукаво» [С., 8, 234]; «приветливо кивая головой, этот нищий или странник бесшумно подошел к скамье и сел, и Коврин узнал в нем черного монаха» [С., 8, 241]; «черный гость слушал и приветливо кивал головой» [С., 8, 247] (курсив мой. — О.М.).
Таким образом, в рассказе П.С. Соловьевой (Allegro) «Племянница» обнаруживается несомненное влияние произведений А.П. Чехова — рассказа «Ионыч» и, главное, повести «Черный монах». Портретная характеристика Катерины Павловны вызывает ассоциации с О.Л. Книппер, супругой А.П. Чехова. В пользу данного предположения свидетельствует и имя, которое герой дает своей вымышленной возлюбленной — Оля. Женитьба писателя — значимая биографическая подробность, нашедшая отражение в чеховской литературной репутации.
Обращение к «чеховским» мотивам для современников писателя — не редкость, будь то набор мотивов, которые получили на рубеже XIX—XX нелестное название «чеховщины» и активно разрабатывались «декадентами» — поэтами и писателями; или мотивы, связанные с литературной репутацией и уже — с «чеховским мифом» (к 1903 г. уже оформившемуся в основных своих чертах, хотя окончательно «миф» о писателе был сформирован после его смерти), мотивы «биографического» характера.
В данном же случае перед нами отсылка к двум произведениям А.П. Чехова, которые можно (как это и делает, в частности, школьная и вузовская программа курса русской литературы) считать «визитной карточкой» писателя и в которых — при внимательном чтении — можно выделить единый «герменевтический императив»10. И в произведении Allegro перед читателями вовсе не случай эпигонства (каких было особенно много), когда бездумно и с художественной точки зрения необоснованно вплетаются в ткань повествования «небо в алмазах», чайки, «в Москву!» и т. п. мотивы, позаимствованные из произведений Чехова; а напротив, попытка выстроить диалог с автором «Черного монаха» — повести, приковавшей к себе особое внимание символистов, равно как и читателей последующих эпох: с одной стороны, воздать дань уважения Чехову, с другой — вступить в полемику и предложить свой вариант (в котором, безусловно, обращает на себя внимание стремление неуклонно следовать принципам символизма) развития во многом сходного сюжета.
Возможно также, есть основания говорить о настоящем диалоге, возможно, в пьесе «Вишневый сад» Чехов оставил своеобразный отклик на произведение Соловьевой, включив в комедию знаменитый «звук лопнувшей струны»11. Ср. с кульминационной сценой рассказа Allegro: «Кругом была прозрачная вечерняя тишина и по этой тишине, со стороны деревни, ползли длинные, унылые и страстные звуки песни. Долго дрожала последняя нота и неожиданно обрывалась. Точно слово и звук, дойдя до глубины души, вдруг понимали, что им не выразить того, что там, на самом дне, и сразу умирали от ужаса»12.
Таким, образом, можно констатировать, что влияние А.П. Чехова на символистов ярко проявилось в области художественного творчества. Многие открытия, ставшие впоследствии приметой символизма, были подсказаны Чеховым.
Диалог с писателем приобретает различных характер в каждом из родов литературы. Так, в лирике находят отражение те темы и мотивы, которые оказались созвучным декадентским, но, впервые зазвучав в творчестве А.П. Чехова, получили название «чеховщина». Сюда же относится использование «визитных карточек» — узнаваемых образов из произведений писателя. Обращение к тем или иным чеховским деталям, приемам, темам позволяет проследить творческую эволюцию поэта.
В драматургии символистов, несмотря на резкое осуждение в критических статьях творческих экспериментов А. Чехова и Московского Художественного театра, наблюдаем стремление символистов подражать автору «Чайки» и «Вишневого сада». Подражать и даже копировать чеховские «находки»: особенности композиции, модель построения диалогов в пьесе, хронотоп, ритм произведения, монтаж эпизодов, звуковое оформление спектакля и т. д.
В прозе символистов обнаруживаем попытки творчески осмыслить ключевые, превратившиеся в «визитные карточки» Чехова и составившие важную часть его литературной репутации повести.
Примечания
1. Allegro [Соловьева П.С.]. Племянница / П.С. Соловьева // Новый путь. — СПб., 1903. — № 1. — С. 83.
2. Там же. С. 84.
3. Там же. С. 83—84.
4. Там же. С. 103.
5. Там же.
6. Allegro [Соловьева П.С.]. Племянница / П.С. Соловьева // Новый путь. — СПб., 1903. — № 1. — С. 87.
7. Allegro [Соловьева П.С.]. Племянница / П.С. Соловьева // Новый путь. — СПб., 1903. — № 1. — С. 83—84.
8. Allegro [Соловьева П.С.]. Племянница / П.С. Соловьева // Новый путь. — СПб., 1903. — № 1. — С. 93—94.
9. Allegro [Соловьева П.С.]. Племянница / П.С. Соловьева // Новый путь. — СПб., 1903. — № 1. — С. 102.
10. Александров В.Е. Набоков и потусторонность: Метафизика, этика, эстетика. — СПб., 1999. — С. 12—13, 21—22.
11. «Пьесы Чехова, как и его рассказы, пропитаны эмоциональным символизмом, и в своих поисках поэтического намека он иногда переходит границы хорошего вкуса, — например, когда в «Вишневом саде» рвется струна или в заключительной сцене той же пьесы, когда старый слуга Фирс один остается в старом доме, где его заперли и забыли» (Мирский Д. Чехов (Из книги «история русской литературы с древнейших времен до 1925 года»; Цит. по: Русское зарубежье о Чехове: Критика, литературоведение, воспоминания: Антология. — М.: Дом Русского Зарубежья им. Александра Солженицына, 2010. — С. 24.)
12. Allegro [Соловьева П.С.]. Племянница / П.С. Соловьева // Новый путь. — СПб., 1903. — № 1. — С. 102.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |