§ 2. Символисты и литературная репутация А.П. Чехова на рубеже XIX—XX вв.

На рубеже XIX—XX веков усиливаются жизнетворческие тенденции как в области бытового поведения культурной элиты, так и в сфере восприятия произведений того или иного художника. Иными словами, личность писателя становится неотделима в сознании современников от его творчества. Поэтому, обращаясь к вопросу о чеховских мотивах в художественной практике символистов, необходимо прежде выявить особенности восприятия творчества Чехова и личности писателя современниками, показать основные составляющие его литературной репутации.

Обратимся к характеристике А.П. Чехова поэтами Серебряного века.

Нам уже случалось упоминать о нелицеприятном отношении к писателю представителей литературы Серебряного века. В частности, Л. Лосев в работе «Нелюбовь Ахматовой к Чехову» предполагает, что причины нелицеприятного отношения А.А. Ахматовой к писателю и его произведениям состоят в т. н. «неврозе влияния». Х. Блумом была высказана мысль о том, что художникам менее одаренным присуще стремление идеализировать своих более талантливых предшественников, в то время как те, кто обладает сильным поэтическим даром, стремятся дистанцироваться от источника влияния. Это явление исследователь определил как «невроз влияния»¹. Можно предположить, что Мережковский, давая негативную оценку чеховскому рассказу «На пути» и его главному герою, поступает так потому, что многое в характере персонажа оказалось слишком близко ему самому. А.П. Чудаков замечает, что «инвективы молодого критика окрашены каким-то личным чувством, как будто он спешит откреститься от того, что смутно предощущает в себе самом»².

Безусловно, делать выводы о причинах столь сложных отношений Чехова с представителями литературы Серебряного века можно лишь внимательно изучив историю творческих взаимоотношений того или иного автора с Чеховым. Часто неприятие писателя представителями литературы рубежа веков было обусловлено именно тем, что они видели в Чехове своего непосредственного предшественника, а в его героях узнавали себя, либо близки им были те проблемы, которые затрагивал в своем творчестве автор «Чайки» и «Дяди Вани», близки чеховские художественные открытия. Впрочем, нужно отметить, что не все поэты Серебряного века стремились откреститься от Чехова и его влияния на их творчество: так, А. Белый говорил о писателе как о «предтече символистов»³ и т. д. И. Анненский писал: «Чехов более, чем какой-нибудь другой русский писатель, показывает мне и вас, и меня, — а себя открывает при этом лишь в той мере, в какой каждый из нас может проверить его личным опытом», «Чехов чувствовал за нас, это мы грезили, или каялись, или величались в словах Чехова. А почему мы-то такие, не Чехову же отвечать...»⁴. Таким образом, характер противоречий во взглядах писателей новой эпохи на Чехова еще раз доказывает, что влияние А.П. Чехова на литературу «серебряного века» нельзя недооценивать, хотя традиционно творчество писателя было принято рассматривать в контексте литературы «от Пушкина до Чехова».

Поэтому мы согласимся с мнением, что причины неприятия одного писателя другими, могут заключаться в нежелании их признавать в нем своего непосредственного предшественника как в сфере творческих открытий, так и, что важно для эпохи рубежа веков, в сфере повседневной жизни. Задолго до появления в России символистов, задолго до того, как поэты и писатели, именующие себя декадентами, только начали — поначалу довольно неуверенно — пробивать себе дорогу в литературном мире — задолго до этого в произведениях Чехова были воплощены настроения, переживания эпохи, даже примерное русло будущих поисков новых путей в искусстве.

А.П. Чехов сумел первым почувствовать необходимость новых форм в литературе и запечатлеть в своих произведениях «дух музыки», к чему будут только стремиться адепты символизма в собственной художественной практике. Однако писатель не создавал манифестов, не провозглашал себя предтечей нового искусства, отказывался «учить» и с иронией относился ко всякого рода проявлениям экзальтации — как в жизни, так и в творчестве. Вместе с тем интерес писателя к человеку и ко всем проявлениям «живой жизни», думается, повлиял на отношение писателя к декадентам, будущим символистам — ироничное, но доброжелательное.

Откликом писателя на декадентство — стремление «племени молодого, незнакомого» в литературе и в жизни создать что-то необычное, мистическое, священное — стали некоторые его произведения. Мы рассматривали одно из них — рассказ «На пути», повествующий о типе героя, готового, подобно декадентам и, в частности, Д. Мережковскому, полностью подчинить свою жизнь великому служению какой-либо идее, «завету», как советует лирический герой В.Я. Брюсова «Юноша бледный со взором горящим...» (1896).

Наиболее ярким примером в этом контексте является чеховская «Чайка», где юный драматург Треплев написал «что-то декадентское», как пренебрежительно охарактеризовала пьесу сына Аркадина. В символистской критике произведение вызвало споры, однако ему неизменно придавалось большое значение. Обращает на себя внимание опубликованная в журнале «Новый путь» оценка Г. Чулкова, где «Чайка» становится символом и чеховского творчества, и нового искусства в целом: «Мы вышли из мира определенностей, точных слов и незыблемых понятий, мы ужаснулись призрачности реального, и, взволнованные, стоим на распутьи, прислушиваясь к таинственному шороху чьих-то огромных крыльев... Не облачно-нежные ли крылья Мировой Души веют над нами? Не она ли выйдет из мистических недр, чтобы сосредоточить вокруг себя весь мир и сделать его достойным Логоса? [...] не станем обманывать себя: еще не преобразилась земля, еще страшный хаос царит на ней и черные противоречия вопиют. Познать весь ужас этих противоречий, постигнуть хаос жизни во всей его чудовищной нелепости, в музыке мучительных диссонансов — вот необходимая ступень, которую пройти должны люди. Чехов достиг этой ступени...»⁵.

О том, насколько точно передан в произведении Чехова (в частности, в знаменитой пьесе Константина Треплева о Мировой Душе), что называется, дух эпохи; насколько прочно закрепились в сознании чеховских современников темы, идеи, особенности построения и даже мелодика отдельных фраз, позволяет судить, например, помимо приведенного фрагмента статьи Г. Чулкова, сопоставительный анализ следующих текстов.

«Достоевский больно и мучительно продергивает нас сквозь всю землю до самого нижнего, второго неба; Чехов тянет нас по скользкому, приятно-пологому скату в неглубокую, мягкую дыру, где нет никакого, даже первого неба, а только тихо, черно и, пожалуй, спокойно»⁶, — такую запись оставила З.Н. Гиппиус в «Литературном дневнике» (1899—1907).

Л.Д. Менделеева в частном письме к А.А. Блоку (январь 1902 г.) жалуется: «...Я живой человек и хочу им быть, хотя бы со всеми недостатками; когда же на меня смотрят как на какую-то отвлеченность, хотя бы и идеальнейшую, мне это невыносимо, оскорбительно, чуждо... Вы от жизни тянули меня на какие-то высоты, где мне холодно, страшно и... скучно»⁷ (Курсив мой. — О.М.). Казалось бы, в подобном контексте меньше всего можно ожидать подражания — во всяком случае, осознанного — литературным персонажам и какой бы то ни было стилизации.

Перед нами фрагменты двух документов, созданные двумя представительницами эпохи рубежа XIX—XX веков, имеющими определенное отношение к символизму. Невозможно не обнаружить типологического сходства двух этих документов, хотя созданы они по разным поводам, с совершенно разными целями и для разных адресатов.

Нам представляется, что можно говорить в данном случае не только о типологическом сходстве двух фрагментов, но и об общим для их появления источнике, то есть, о сходстве также и генетическом. Сопоставим строки Гиппиус и Менделеевой с монологом Нины Заречной из пьесы «Чайка»: «...все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли... Уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа, и эта бедная луна напрасно зажигает свой фонарь. На лугу уже не просыпаются с криком журавли, и майских жуков не бывает слышно в липовых рощах. Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно» [С., 13, 13] (Курсив мой. — О.М.).

В первом случае З. Гиппиус ругает Чехова и вряд ли целесообразно подстраиваться под стиль писателя (что гордой декадентской мадонне и в других обстоятельствах было не свойственно). Также и Л. Менделеева вряд ли осознанно прибегает в письме к стилизации. Логичнее предположить, что настроение, мотивы, ритм и мелодика чеховских произведений оказались настолько близки современникам (в том числе младшим), что прочно укоренились в сознании и перестали восприниматься как цитаты, аллюзии. Как заметил о Чехове один из критиков, «он выразил нас»⁸.

Обращает внимание на манеру речи чеховской героини и Д. Фридберг, давая отзыв о «Книге Волжского о Чехове». «...Волжский определяет Чехова как героического пессимиста, но невыдержанного и непоследовательного. Чехов гениально изображает нашу жестокую и бездушную «обыденщину», он глубоко сознает высоту и необходимость идеалов и только колеблется в отношении к ним: в некоторых своих произведениях считает их несоразмерными с нашей жизнью, невместимыми в нее — тогда-то он является пессимистом и одновременно героем. [...] Другой Чехов надеется на преобразование странной и нелепой действительности в прекрасную обаятельную, чистую и примиряется с действительностью ради скрытых в ней сил, движущих к добру»⁹, — таков стиль, которого придерживается критик в своей статье. Тем отчетливее выделяется фрагмент, где Фридберг пародирует монолог Нины Заречной из чеховской пьесы «Чайка» (разумеется, в отличие от Л.Д. Менделеевой и З.Н. Гиппиус — намеренно): «Высоко, высоко над холодным миром, окутанным беспросветной мглой... есть прекрасный мир идеала, подобно особенно ярким звездам, которые загораются над нами в темные ночи. И никогда, никогда эти светящиеся точки не спустятся со своей высоты, не приблизятся к миру, не согреют, не оживят его собою, никогда не сделают его жизни такою же красивой, яркой, сияющей, как они сами»¹⁰.

Подтверждает данную мысль и стихотворение Д. Фридберга «А.П.Ч.» памяти писателя, опубликованное в июльском номере журнала «Новый путь» за 1904 г.: Легла немая тень и опустились руки. / Светлеет медленно туманное окно. / И шепот слышится в неравномерном стуке / Больного сердца: «поздно, холодно, темно»¹¹.

И.Е. Гитович принадлежит мысль о том, что неприязненное отношение к Чехову многих представителей литературы Серебряного века определяется «реакцией на набившую оскомину репутацию идеального человека, на неприятие в героях Чехова такой концепции человека, какую ввела в оборот прижизненная критика»¹², отвержению способствовала и «логика развития самого художественного языка, которому нужно было решительно оттолкнуться то форм, превращенных репутацией и эпигонами в систему штампов»¹³.

Как же складывались отношения Чехова с критикой, какие свойства художественного мира писателя превратились в штампы?

В литературной среде Чехова воспринимали как «певца хмурых людей». Познакомившись со статьей Д.С. Мережковского «Старый вопрос по поводу нового таланта», Чехов писал Суворину: «Меня он (Мережковский) величает поэтом, мои рассказы — новеллами, моих героев — неудачниками. Значит, дует в рутину. Пора бы бросить неудачников, лишних людей и проч. и придумать что-нибудь свое» [П., 3, 54].

Действительно, репутация «певца хмурых людей», «сумерек» и пр. закрепилась за Чеховым очень прочно, о чем свидетельствует, например, характер некрологов, которые появились в газетах 3 июля 1904 года: «Певец хмурых людей, сумеречных настроений, больного волей человечества, Чехов сошел в могилу, оставив яркий след в русской литературе»¹⁴; «Он любил людей со всеми их недугами, он жалел людей, влачащих жалкое, беспросветное существование»¹⁵; «Умер огромный талант, умер лучший друг, который проникновенно, без злобы, с какой-то печальной недоуменностью наблюдал и объяснял нам нашу грубую, жестокую, неосмысленную сумеречную жизнь, звал нас к другой, изящной, в лучшем, высшем смысле этого слова, жизни и верил, страстно верил, что наступит она, достойная человека жизнь. Ну не сейчас, не завтра, но непременно насупит»¹⁶.

Сам А.П. Чехов с подобной трактовкой его произведений, имевшей место еще при жизни писателя, был категорически не согласен: «— Покорно вас благодарю! Напишут о ком-нибудь тысячу строк. А внизу прибавят: «А вот еще писатель Чехов: нытик...» А какой я нытик? Какой я «хмурый человек», какая я «холодная кровь», как называют меня критики? Какой я «пессимист»? Ведь из всех моих вещей самый любимый мой рассказ — «Студент». И слово-то противное: «пессимист»...»¹⁷.

Мнение о писателе «официальной» критики и отношение к его творчеству широкой читательской массы могут не совпадать, как это и было в случае А.П. Чехова: в отличие от профессиональных критиков, рядовой читатель им восхищался. Однако это не мешало читателю разделять мнение Скабичевского, Буренина, Протопопова и др. о самом предмете чеховского творчества: это, как ни печально, вновь «сумерки», «хмурые люди» и «нежность, грусть, теплота» автора по отношению к несчастным, бесцельно живущим героям. В воспоминаниях И.А. Бунина приводится случай, когда во время обеда в ресторане к Чехову вдруг обратился один из посетителей:

«— Господа! Я предлагаю тост за присутствующего среди нас Антона Павловича, гордость нашей литературы, певца сумеречных настроений»¹⁸. Показательна реакция А.П. Чехова, описанная Буниным: «Побледнев, он встал и вышел».

«Понять, что именно в России стало называться «чеховским настроением», можно, прочитав «Скучную историю», — свидетельствует Д. Мирский. — Атмосфера рассказа создается глубоким и все растущим разочарованием главного героя рассказа — профессора — в самом себе и окружающей его жизни, постепенной утратой веры в свое призвание, постепенным отдалением людей, связанных всей жизнью, постепенным пониманием абсолютной пошлости и незначительности близких. Профессор осознает бессмысленность своей жизни, бездарность (типично чеховское слово) и скуку, его окружающие»¹⁹.

Таким образом, важнейшая составляющая «чеховского мифа», литературной репутации писателя — это воспевание скуки, пошлости, бессмысленности существования и безграничное сочувствие и любовь к героям-«недотепам».

Во многом литературная репутация зависит также от бытового поведения писателя. Неотделим от вопроса о бытовом поведении Чехова вопрос о его художественном мире, нередки попытки объяснить специфику чеховского творчества через историю жизни автора и особенности его характера.

Во главу угла часто ставят уже затрагивавшийся нами выше вопрос о героях Чехова, отношении писателя к ним и их жизненным ситуациям. Отсюда и вопросы о том, насколько Чехов был деятелен, во что он верил, каковы его идеалы (и есть ли вообще у г-на Чехова идеалы), к чему призывает и что хочет «подсказать» читателю автор «Вишневого сада», чему «научить» и т. д. А поскольку «учить» Чехов никогда не хотел и не предлагал в своих произведениях инструкции, подобно Н.Г. Чернышевскому («Что делать?») или Л.Н. Толстому («Круг чтения»), то подобная его позиция вызывала много вопросов²⁰. Обращались к ним, в частности, мемуаристы, пытавшиеся прояснить особенности художественного мира Чехова через призму событий жизни писателя.

Не подлежит сомнению стремление создателей мемуаров о Чехове найти в бытовом поведении художника объяснение многочисленным аспектам его творчества (отношение Чехова к героям его произведений, особенности художественного мира, манера говорить и пр.): «В жизни Чехов был именно тем, чем был в творчестве, — человеком редкого душевного благородства, воспитанности, изящества, мягкости и деликатности при необыкновенной искренности и простоте, чуткости и нежности, при редкой правдивости»²¹.

Каждая культурная эпоха, осваивая опыт предыдущих и имея перед собой одновременно новые цели, формирует собственный идеальный образ мифологического героя, отвечающий ее стремлениям. На рубеже XIX—XX веков усиливаются мифотворческие тенденции в культурной среде, и если «жизнетворчество», целенаправленное создание художником определенного автобиографического мифа, адресуется ограниченному кругу лиц, принадлежащему, как правило, к культурной элите, то литературная репутация, «биографический миф» о писателе, возникающий под влиянием его произведений, образа жизни, оценок критиков, всевозможных слухов и прочих факторов, далеко не всегда зависит от самого художника слова.

В сознании аудитории должны совпадать или, как минимум, не противоречить друг другу художник и человек. «Одним их обязательных условий формирования биографического мифа, — читаем в работе О.Э. Никитиной, — является соответствие творчества жизни и жизни — творчеству». Непременным атрибутом литературной репутации художника является та ниша, которую он занимает в культуре своего времени, и главная характеристика образа писателя в сознании широкой аудитории, позволяющая эту нишу занять. Так, А.А. Чехов воспринимался читателями как «писатель-друг», «брат человеческий».

Оценка критиков поспособствовала возникновению определенного «образа Чехова» в сознании массового читателя. Последний, в свою очередь, поспешил дополнить портрет писателя соответствующими биографическими подробностями. Так, в воспоминаниях М. Горького представлен анекдотический случай, вряд ли имевший место на самом деле, но наглядно иллюстрирующий отношение к Чехову широкой публики. Описан случай, когда к Чехову пришла «какая-то полная дама, здоровая, красивая, красиво одетая, и начала говорить «под Чехова»:

— скучно жить, Антон Павлович! Все так серо: люди, небо, море, даже цветы кажутся мне серыми. И нет желаний... душа в тоске... Точно какая-то болезнь...

— Это — болезнь! — убежденно сказал Антон Павлович. — Это болезнь. По-латыни она называется morbus pritvorialis.

Дама, к ее счастью, видимо не знала по-латыни, а может быть, скрыла, что знает²².

В целом можно говорить о том, что, как отмечает в своей работе И.Е. Гитович, Чехова и все, что с ним связано, современники — и профессиональные критики, и рядовые читатели (что, впрочем, не мешало последним восторгаться писателем) воспринимали как некую систему штампов. Чехов воспринимался как абсолютно «правильный», «нормальный» писатель, который понимает всю ничтожность современного человека, но не презирает его, а относится, напротив, с большим снисхождением. Не хирург, способный удалить нежизнеспособные элементы из жизни, из душ своих читателей, всего русского общества, но только врач-терапевт... Он любит свой сад, в его доме всегда много гостей, и всем оказывается равный почет, уделяется достаточно внимания. Вокруг всегда много людей, но он не перестает чувствовать себя одиноким среди них. Он немного сутулится при ходьбе, его не оставляет кашель — он смертельно болен и знает это (знает, но не признает). Впрочем, он мужественно держится, не унывает и т. д. Нельзя не отметить, что недуг, которым страдал Чехов, в эпоху рубежа XIX—XX веков воспринимался как болезнь избранных, как нечто возвышенное, как свидетельство тяжести того подвига, который совершает человек (особенно писатель), беря на свои плечи ответственность за все человечество.

Следует разграничивать понятия литературной репутации писателя, которая складывалась и во многом зависела от отношения профессиональных критиков, а также рядовых читателей, от образа Чехова, основанного на бытовом поведении художника и т. д.

Особую роль в формировании символистского «чеховского мифа», являющегося частью общей литературной репутации писателя сыграла «демоническая женщина» З.Н. Гиппиус.

Если о Д.С. Мережковском Чехов всегда будет отзываться доброжелательно, с симпатией и уважением, признавая, впрочем, разность мировосприятий: «...Я уважаю Д.С. и ценю его, и как человека, и как литературного деятеля, но ведь воз-то мы если повезем, то в разные стороны» [П., 11, 234]; в том, что касается отношения Чехова к супруге поэта — З.Н. Гиппиус — то оно, пожалуй, более однозначно: неприятие и ирония.

Нередки случаи, когда на страницах чеховских произведений с иронией изображаются экстравагантные, неестественные поведенческие стратегии («Темпераменты» и др.). Можно предположить, что ирония по данному поводу объясняется широким распространением «жизнетворческих» приемов, активно применяющимися представителями литературой среды. Например, в воспоминаниях В.Ф. Ходасевича описаны присущие В.Я. Брюсову чудаковатые жесты, вызывающие улыбку (фокус с рукопожатием, стремление отметить свое появление на каком-либо вечере выключением света), а также, к сожалению, фокусы отнюдь не безобидные (история Нины Петровской), к которым прибегал поэт, видя в них важную составляющую образа художника. Серебряному веку вообще, как писал Б. Пастернак, было свойственно «зрелищное понимание биографии»²³.

Манера поведения, вызывающая смех в юмористических рассказах Чехова, в полной мере была свойственна З.Н. Гиппиус, которая сыграла не последнюю роль в том, что в кругах творческой элиты рубежа веков было узаконено экстравагантное поведение и тяга к театральным эффектам.

Значительная часть высказываний Чехова о Гиппиус не могла не вызывать раздражения последней. «Восторженный и чистый душою Мережковский хорошо бы сделал, если бы свой quasi-гётевский режим, супругу и «истину» променял на бутылку доброго вина, охотничье ружье и хорошенькую женщину. Сердце билось бы лучше» (письмо к Суворину 1 марта 1892 года) [П., 5, 8]. Д.С. Мережковский несколько раз «проговаривался» в своих сочинениях о том, как относился Чехов к Гиппиус: «С нами была молоденькая декадентка, в те времена явление — редкое. Чехов с любопытством приглядывался. Видя, как ухаживает за декаденткой какой-то юный поэт, Чехов заботливо отвел его в сторону.

— Голубчик...

— Что?

— Голубчик, женитесь вы на нормальной женщине»²⁴. Разумеется, «юный поэт» — не кто иной, как сам Мережковский.

А.П. Чехов был не склонен давать критический разбор статьям и художественным произведениям З.Н. Гиппиус, он делал — создается впечатление, что и то неохотно — предметом обсуждения лишь ее бытовое поведение. Отношение к «мадам Мережковской» неизменно ироничное. Причиной могло послужить как понятное нежелание соприкасаться с тем, что заведомо чуждо и не вызывает интереса, неприязненное отношение к Гиппиус-человеку; так и комплекс некой «социальной неполноценности»²⁵, о котором упоминают исследователи²⁶.

З.Н. Гиппиус также Чехова не любила, чему существует ряд причин. Главная из них — проявленное в Италии равнодушие, оскорбившее привыкшую к восхищенному отношению Гиппиус и рассчитывавшую добиться от Чехова совсем иной реакции. Обида была настолько сильна, что побудила писательницу сводить личные счеты с Чеховым в литературно-критической сфере на протяжении многих лет.

Безусловно, имели место и собственно литературные претензии Гиппиус к Чехову. Лежат они в мировоззренческой, «идейной» плоскости: так, Чехову всегда было чуждо стремление выступать в роли пророка, примерять на себя какие-либо сакрально-мистические маски. «Отсутствие религиозности, профетизма, пессимизм — таковы собственно литературные претензии Гиппиус к Чехову»²⁷, — свидетельствует Н.В. Капустин.

Важную роль сыграла и разница между моделями поведения, за которыми угадывается определенное мировосприятие — у А.П. Чехова, у которого все было «просто и натурально», и у З.Н. Гиппиус, с ее неизменным стремлением преодолевать будничное течение повседневной жизни и быть «не как все»: «Основной принцип конструирования поведенческого образа у Гиппиус, в сущности, один. Обратившая на себя внимание современников бравада, с какой она читала свои эпатирующие стихи, лорнетка a la Жип, переодевание в мужскую одежду, белое платье, в котором, по ее словам, она ездила «на раут к Господу богу»²⁸, характерное растягивание слов во время разговора — все эти приемы использовались писательницей, чтобы создать из собственной жизни произведение искусства, возвысить над миром повседневности созданный собственноручно поэтический образ самой себя. Со стороны подобная манера могла порой выглядеть и откровенно комично или отталкивающе. Иллюстрацией поведения З.Н. Гиппиус и художников ее круга с успехом может служить юмористический рассказ Тэффи [Н.А. Лохвицкой] — писательницы, на творчество которой оказал значительное влияние А.П. Чехов — «Демоническая женщина»²⁹.

История личных и творческих взаимоотношений Чехова с Д.С. Мережковским и его супругой З.Н. Гиппиус значима, поскольку, во-первых, наложила свой отпечаток на творчество четы Мережковских и, во-вторых, здесь, по мнению Н.В. Капустина³⁰, Е. Толстой³¹, А.П. Чудакова³² и других исследователей, репрезентовалась смена двух эпох в истории русской литературы.

При всех различиях в мировоззрении, в характере бытового поведения, в творческих исканиях писателей следует признать, что З.Н. Гиппиус все же не принадлежала к числу критиков, совершенно не принимавших Чехова и его творчества, о чем свидетельствуют публикации в журнале «Новый путь» и рассказ «Голубое небо», прототипом главного героя которого Гиппиус сделала А.П. Чехова. Для представительницы «старших» символистов всегда были значимы чеховские художественные открытия и сама личность писателя.

Вместе с тем в целом отношение «декадентской мадонны» к Чехову можно назвать, скорее, мстительным: Гиппиус, привыкшая к восхищению и поклонению окружающих, добилась лишь ироничного отношения со стороны знаменитого писателя, советовавшего Д. Мережковскому жениться «на нормальной женщине». Подчеркиваемая в рассказе «Голубое небо» «нормальность» героя — качество человека и лишь во вторую очередь писателя — однозначно расценивается оскорбленным автором как ущербность, неспособность понять и приобщиться к высокому, святому, главному. Та же «нормальность» — главное отрицательное качество Чехова в критических отзывах Гиппиус, в том числе и тех, которые были написаны уже после смерти писателя. Кроме того, это и важная составляющая символистского «чеховского мифа», на формирование которого Гиппиус оказала существенное влияние.

Итак, рассмотрим особенности влияния литературной репутации на творчество символистов.

Примечания

1. Bloom Harold. The Anxiety of Influence: A Theory of Poetry. — New York: Oxford University Press, 1973.

2. Чудаков А.П. Чехов и Мережковский: два типа художественно-философского сознания / А.П. Чудаков // Чеховиана: Чехов и «серебряный век». — М.: Наука, 1996. — С. 55.

3. Белый А. Символизм как миропонимание. — М.: Республика, 1994. — С. 375.

4. Анненский И. Драма настроения. Три сестры / И. Анненский // Книги отражений. — М.: Наука, 1979. — С. 82.

5. Чулков Г. Примечание к словам Антона Крайнего о Чехове / Г. Чулков // Новый путь. — 1904. — Май. — С. 267—268.

6. Гиппиус З. О пошлости / Литературный дневник (1899—1907) // Дневники: В 2 кн. Кн. 1 / Под общей ред. А.Н. Николюкина. — М.: НПК «Интелвак», 1999. — С. 271.

7. Орлов В.Н. Гамаюн. Жизнь Александра Блока. — М.: Известия, 1981. — [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://az.lib.ru/b/blok_a_a/text_0430.shtml (дата обращения: 15.05.2013).

8. [Б. п.] Поэт душевной горечи и грусти // Астраханский листок, газ. — Астрахань, 1914. — № 151, 2 июля. Цит. по: Бушканец Л.Е. «Он между нами жил...». А.П. Чехов и русское общество конца XIX — начала XX века / Л.Е. Бушканец. — Казань: Казан. ун-т, 2012. — С. 28.

9. Фридберг Д. «Книга Волжского о Чехове». — Новый путь. — СПб., — 1904. — № 8. — С. 225—227.

10. Там же. С. 226.

11. Фридберг Д.А.П.Ч. — Новый путь. — СПб., 1904. — № 7. — С. 190.

12. Гитович И.Е. Литературная репутация Чехова в пространстве российского двадцатого века: реальность и аберрации: (К постановке вопроса) // Studia Rossica XVI: Dzieło Antoniego Czechowa dzisiaj. — W-wa, 2005. — С. 22.

13. Там же. С. 22.

14. «Русские ведомости» 16 (3) июля 1904 г.

15. «Новости дня» 16 (3) июля 1904 г.

16. «Русское слово», Москва 17 (4) июля 1904 г.

17. Чехов в воспоминаниях современников. — М.: Художественная литература, 1986. — С. 484.

18. Там же. С. 491.

19. Мирский Д. Чехов (Из книги «История русской литературы с древнейших времен до 1925 года») / Д. Мирский // Русское зарубежье о Чехове: Критика, литературоведение, воспоминания: антология. — М.: Дом Русского зарубежья им. Александра Солженицына, 2010. — С. 19.

20. По мнению А.С. Кушнера, неприязнь к Чехову у Ахматовой, Ходасевича и других обусловлена присущей им ставкой «на сильную личность, твердую волю, на героя»: «Хотелось решительных действий, героизма, «неслыханных мятежей» и перемен. Хирургического вмешательства, а Чехов был врачом-терапевтом» — Кушнер А. Почему они не любили Чехова? // Звезда. — 2002. — № 11. — С. 195; Капустин Н.В. З. Гиппиус о Чехове (К вопросу об античеховских настроениях в культуре «серебряного века» Чеховиана: сб. статей / Науч. совет РАН «История мировой культуры», Чехов. Комиссия. — М.: Наука, 1990. — Из века XX в XIX: итоги и ожидания / [отв. ред. А.П. Чудаков]. — 2007. — С. 177.

21. Бунин И.А. Памяти Чехова / Сборник товарищества «Знание» за 1904 год // И.А. Бунин. — СПб.: Типография Монтвоида, 1905. — Кн. 3. — С. 247—268.

22. А.П. Чехов в воспоминаниях современников. — М.: Художественная литература, 1986. — С. 466.

23. Пастернак Б. Собр. соч.: В 5 т. Т. 4. — М., 1989—1992. — С. 228. Цит. по: Капустин Н.В. З. Гиппиус о Чехове (К вопросу об античеховских настроениях в культуре «серебряного века») // Чеховиана: сб. статей / Науч. совет РАН «История мировой культуры», Чехов. Комиссия. — М.: Наука, 1990. — Из века XX в XIX: итоги и ожидания / [отв. ред. А.П. Чудаков]. — 2007. — С. 182.

24. Мережковский Д.С. Брат человеческий / Д.С. Мережковский // Акрополь: Избр. Лит.-крит. ст. / [Сост., авт. послесл. и коммент. С.Н. Поварцов]. — М.: Книжная палата, 1991. — С. 250.

25. «Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости, — писал Чехов Суворину 7 января 1889 г. — Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучавший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, — напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая» [П., 3, 132].

26. Толстая Е. Поэтика раздражения: Чехов в конце 1880 — начале 1890-х годов. — М., 2002. — С. 175.

27. Капустин Н.В. З. Гиппиус о Чехове (К вопросу об античеховских настроениях в культуре «серебряного века» Чеховиана: Сб. ст. / Науч. совет РАН «История мировой культуры», Чехов. Комиссия. — М.: Наука, 1990. — Из века XX в XIX: итоги и ожидания / [отв. ред. А.П. Чудаков]. — 2007. — С. 178.

28. Брюсов В.Я. Дневники. Автобиографическая проза. Письма. — М., 2002. — С. 136.

29. Тэффи Юмористические рассказы. — М.: Художественная литература, 1990. — 289 с.

30. Н.В. З. Гиппиус о Чехове (К вопросу об античеховских настроениях в культуре «серебряного века») // Чеховиана: Из века XX в XIX: итоги и ожидания: сб. статей. — М.: Наука, 2007. — С. 176—188.

31. Толстая Е. Поэтика раздражения: Чехов в конце 1880 — начале 1890-х годов / Е. Толстая. — М.: РГГУ, 2002. — 366 с.

32. Чудаков А.П. Чехов и Мережковский: два типа художественно-философского сознания / Чудаков А.П. // Чеховиана: Чехов и «серебряный век». — М., 1996. — Вып. V. — С. 50—68.