Образ Кубани как вожделенного края изобилия и воли вновь появляется в драматическом этюде «На большой дороге», написанном (время начала работы над произведением можно установить косвенно из письма Н.А. Лейкину от 4 ноября 1884 г.) примерно двумя годами позже «Барыни». Лейкин ревниво относился к желанию Чехова печататься где-либо ещё, кроме «Осколков», поэтому, по мере возможности избегая его упрёков и всякий раз как бы оправдываясь, Антон Павлович объяснял промедление с присылкой рассказов для очередных номеров:
«Вчера и сегодня болен... Голова трещит, лихорадка... Работать не в состоянии... <...> В эту неделю не посылаю Вам несколько рассказов, ибо был всё время болен и занят: пишу маленькую чепуху для сцены — вещь весьма неудачную... По утрам и вечерам готовлюсь к докторскому экзамену» (П I, 129—130).
Действительно, стоит только заглянуть в «Летопись жизни и творчества А.П. Чехова»1, чтобы стало ясно, как занят был Чехов в период с сентября по декабрь 1884 г. Свидетельство, выданное Советом Московского университета, о том, что «по надлежащем испытании в медицинском факультете» Чехов утверждён в звании уездного врача2, датировано 15 сентября 1884 г. Интенсивность занятий врачебной практикой нарастала. Как вспоминал А.С. Лазарев-Грузинский, больше всего и чаще всего он лечил бедных и бедствующих из литературной братии, различных газетных поэтов и романистов, которые шли к Антоше, Антону или Антону Павловичу так же просто, как ходят в бесплатную лечебницу для приходящих больных.
«Зная доброту Чехова, братья-писатели не особенно церемонились с ним. Л.И. Пальмин однажды вызывал Чехова к себе, как к больному, телеграммой; когда же Чехов явился, оказалось, что Пальмина не было дома, а романист Прохоров-Риваль протащил Чехова через половину Москвы лечить горничную меблированных комнат, в которых он жил, от пустой головной боли. <...> Дело не в том, что пациентка была горничной, а в том, что у ней была пустейшая головная боль, с которой она сама могла дойти до Чехова»3.
В ноябре, 5-го и 9-го Антон Павлович посылает в «Осколки» темы рисунков, 6-го или 7-го — рассказ «Маленький шантаж», 8 ноября в журнале «Развлечение» публикуется рассказ «Брак по расчёту (Роман в 2 частях)» под псевдонимом Человек без селезенки; 10 ноября в «Осколках» напечатаны сценка «Господа обыватели (Пьеса в двух действиях)», подписанная тем же псевдонимом, и фельетон «Осколки московской жизни» с подписью: Улисс. Н.А. Лейкин отправляет Чехову корректуру его рассказа «Маленький шантаж» для проверки морских терминов и сообщает, что дал этому рассказу другое заглавие — «Свадьба с генералом».
История создания этюда «На большой дороге» описана М.П. Громовым в примечаниях к Полному собранию сочинений Чехова в 30 томах (С XI, 402—405 прим.). Пьеса представляла собой переделку опубликованного в 1883 г. рассказа «Осенью». Младший брат Чехова Михаил Павлович рассказал, в каком виде это драматическое сочинение было возвращено сестре как наследнице писателя из архива Главного управления по делам печати:
«Был ещё у Антона Павловича драматический этюд в одном действии, написанный им в 1884 г., под названием «На большой дороге». Этюд этот был запрещён драматической цензурой потому, что в нём был выведен пропившийся помещик. Я помню, как в вернувшемся из Петербурга цензурованном экземпляре этой пьесы всюду было многозначительно подчёркнуто синим карандашом слов «барин», очевидно, слово это тогда считалось священным, и пропившийся барин не мог быть выводимым на сцене в кабаке»4.
По архивным документам М.П. Громов установил, когда текст пьесы был передан семье Чеховых. Прошение о выдаче «копии пьесы А.П. Чехова «Барин», написанной им в 1883, 1884, 1885 или 1886 годах» (С XI, 403, прим.) датировано 19 ноября 1911 г. Как видно из него, Мария Павловна не помнила точной даты написания и название обозначила приблизительно. Что пьеса возвращена, сообщила в феврале 1912 г. газета «Русские ведомости», к десятилетию со дня смерти автора (1914) её опубликовали и впервые поставили на сцене подмосковного Малаховского театра.
Поскольку в комментированную антологию «А.П. Чехов в русской театральной критике»5, составленную А.П. Кузичевой, не включены тексты статей об этой постановке, мы позволим себе опираться на комментарий М.П. Громова:
«В газете «Русское слово» 2 июля 1914 г. был напечатан отклик на спектакль, повторённый 4 июля «Обозрением театров» (В.Н. <В.А. Никольский> Новая пьеса Чехова. — «Русское слово», 1914, 2 июля, № 151; «Обозрение театров», 1914, 4 июля, № 2486)» и пишет, что В.Н. указал на растянутость пьесы, в которой «только местами вспыхивают <...> искры чеховского таланта, то разгораясь и ярко освещая чрезвычайно жизненную фигуру прохожего фабричного Феди, в речах которого чувствуется будущий Епиходов, то потухая под пером неопытного драматурга», хотя не сомневался в необходимости освоить значимость найденного сценического произведения в общем массиве чеховского творчества: «Во всяком случае, для истории чеховского драматического творчества эта недавно открытая пьеса является чрезвычайно ценною, и литературная критика не замедлит, конечно, заняться этим этюдом».
Далее М.П. Громов констатирует: «Но литературная критика в ту пору не откликнулась на пьесу, а театральная критика, в лице Эм. Бескина, отозвалась резко отрицательно. «Это — не Чехов», — восклицал Бескин. Не зная, что пьеса была запрещена цензурой, он полагал, что Чехов «скрыл ее», и советовал: «А еще лучше бы — оставить «На большой дороге» как биографический документ, в книге, и не пересаживать его на сцену». О самом драматическом этюде Бескин писал: «В нём нет ещё совсем будущего автора «Вишнёвого сада», нет его элегии, а есть, напротив, та мелодраматическая подчёркнутость, которой грешил Чехов в период своего ещё не сложившегося пера. Нам известно о мелодраме «с ужасами», которую молодой Чехов написал и снёс М.Н. Ермоловой (речь идёт о пьесе «Безотцовщина» — О.С.). Вернувшись от Ермоловой, он разорвал в клочки и сжёг эту мелодраму. «На большой дороге» разнится от этой мелодрамы, вероятно, только тем, что Чехов не успел разорвать её» (Бескин Эм. На большой дороге // Театральная газета. 1914. 6 июля).
Эта рецензия осталась единственным театральным откликом на постановку Малаховского театра. Публикация «Театральной газеты» представляет, однако, большой интерес — фотографиями первых исполнителей и сцен из спектакля» (С XI, 404, прим.).
О чём же повествует это одноактное драматическое произведение?
Действие, согласно ремарке, «происходит в одной из южно-русских губерний» (С XI, 182) в кабаке посреди степи. Ночь и непогода свели под кровом стоящего на большой дороге заведения самых разных людей. Старик-странник Савва пешком исходил все святые места южных окраин. От монастыря Тихона Задонского, через Святые горы он направляется в Одессу, откуда намеревается добраться до Иерусалима. Он мирно беседует с двумя богомолками Назаровной и Ефимовной и фабричным прохожим Федей. Разорившийся и совершенно опустившийся помещик Борцов клянчит у кабатчика Тихона водки, хотя заплатить за угощение ему нечем. В самый разгар грозы появляется знакомый Тихону лихой человек, вор — «Был Андрей Поликарпов, а нынче, почитай, Егор Мерик» (С XI, 188). Осведомившись, нет ли «борзых», Мерик располагается как хозяин. В заданном вопросе шла речь о сыщиках, что вполне понял кабатчик:
«Какие борзые! Всё больше мошка да комары... Народ мякенький... Борзые теперича, чай, на перинах дрыхнут» (С XI, 189). Вор, не скрывая своего ремесла, сразу предупреждает: «Деньжонки пущай берегут, ежели есть, а касательно одежды — не трону. Брать некуда» (С XI, 189).
Далее происходит следующий разговор:
«Тихон. Куда нелегкая несёт?
Мерик. В Кубань.
Тихон. Эва!
Федя. В Кубань? Ей-богу? (Приподнимается.) Славные места! Такой, братцы, край, что и во сне не увидишь, хоть три года спи! Приволье! Сказывают птицы этой самой, дичи, зверья всякого и — боже ты мой! Трава круглый год растёт, народ — душа в душу, земли — девать некуда! Начальство, сказывают... мне намедни один солдатик сказывал... даёт по сто десятин на рыло. Счастье, побей меня бог!» (С XI, 189).
Это второе, судя по времени написания этюда, упоминание Кубани в произведениях Чехова. Кубань, как её представляет фабричный парень Федя, меньше всего напоминает образы провинциального захолустья тогдашней России. И хороша эта земля, и вольна, и лето длиннее, и трава на лугах не вянет, и народ там удалой, и нет там ссор («народ живет там душа в душу») и нищеты («земли... по сто десятин на рыло») — одним словом, «счастье»! Райское это место («что и во сне не увидишь, хоть три года спи!») не где-то за сотни вёрст, оно находится недалеко, буквально, под боком.
Мерик не считает нужным продолжать с Федей разговор о Кубани, романтический настрой последнего не созвучен настроению нарушителя закона, бегущего в Кубань от «борзых»:
«Счастье... Счастье за спиной ходит... Его не видать... Коли локоть укусишь, и счастье увидишь... Одна глупость... (Оглядывая скамьи и народ.) Словно привал арестантский... Здорово, нужда! (С XI, 189).
Мерика раздражает показное лицемерие богомолок, которые осуждают его и видят в нём самого чёрта. Он даёт им резкую отповедь:
«Народ вы тёмный, в невежестве... <...> Отец мой был мужик и тоже любил, бывало, наставлять. Накрал раз у попа ночью мешок яблок, приносит нам да и наставляет: «Вы же, ребята, глядите, до Спаса не лопайте яблок, потому грех»... Так и вы... Чёрта вспоминать нельзя, а чертить можно... К примеру, хоть эту вот каргу взять... (Указывает на Ефимовну.) Во мне ворога увидела, а, небось, сама на своём веку из-за женских глупостев раз пять чёрту душу отдавала» (С XI, 191).
Мерик преступил закон, но он честен и искренен. От тех, кто говорит, что верует во Христа, он требует исполнять дух, а не букву закона. Показательна в этом отношении его реакция на просьбы Борцова о выпивке как просьбы о сочувствии и понимании: «Выпить хочу! Не я хочу, болезнь моя хочет! Пойми!» (С XI, 186). Такие причитания и уговоры не вызывают отклика ни у кого, кроме Мерика:
«Что же вы, богомолочки, ему наставления не прочтёте? А ты, Тихон, отчего его наружу не выгонишь? Ведь он не заплатил тебе за ночлег. Тони его, толкай в шею! Эх, жёсткий нынче народ. Нет в нём мягкости и доброты... Лютый народ! Тонет человек, а ему кричат: «Тони скорей, а то глядеть некогда, день рабочий!» А про то, чтоб ему верёвку бросить, и толковать нечего... Верёвка деньги стоит...» (С XI, 192).
Далее в этюде Борцов в уплату за выпивку отдаёт золотой медальон с портретом женщины с условием, что выкупит эту дорогую ему вещицу на обратном пути при возвращении из города. В трактир заезжает Кузьма, знавший Борцова как своего барина, и рассказывает Мерику историю его несчастной любви к женщине, которая после церковного венчания сбежала к адвокату. Кузьма не забывает упомянуть о щедрости доброго помещика: на радостях, что женится на любимой женщине, он раздал много денег как милостыню, простил всем крестьянам долги, дал Кузьме денег на покупку лошади. Грустная история барина и обманувшей его возлюбленной заставила и самого Мерика вспомнить о своём горе. Из-за женщины, впоследствии предавшей его, сам Мерик бросил отца и мать и пошёл в бродяги. Женщины теперь для него — исчадия ада: лукавы, корыстны, глупы. В них он видит причины всех несчастий для людей (подразумевается, естественно, мужская половина человечества).
«Комиссия! Образованные господа всякие машины и лекарства повыдумывали, а нет ещё того умного человека, чтоб нашёл лекарство от женского пола... Ищут, как бы всё болезни лечить, а того и вдомёк не берут, что от бабья народа пропадает больше, чем от болезней... Лукавы, сребролюбивы, немилостивы, никакого ума... Свекровь изводит невестку, невестка норовит как бы облукавить мужа... И конца нет...» (С XI, 199—200).
По случайному стечению обстоятельств (лопнула рессора кареты) в кабаке останавливается и барыня, в которой Борцов узнал сбежавшую от него жену. По портрету в медальоне и Мерик узнаёт баринову жену. Вначале он пытается найти слова, чтобы разжалобить её: «Ну, погляди ты на него хоть одним глазом! Приголубь ты его хоть одним словечком. Богом молю!» (С XI, 203). Апелляция к Богу здесь не фразеологизм, а искренняя просьба ради Христа, говорившего, что любовь только одна всё и оправдывает, просит Марью Егоровну (не случайно и имя барыни) посочувствовать страдальцу. Мерик помнит слова Писания, которые прихожане неоднократно слышат в церкви: «...Пойдите, научитесь, что значит: милости хочу, а не жертвы» (Мф. 9:13). Мерику трудно выразить то, что он, человек необразованный, чувствует сердцем: не усугубляй страдание, хоть каплей милости пожалей того, кто из-за тебя пожертвовал всем. Марья Егоровна не хочет слушать Мерика, называет его юродивым. Насильно высвободив руку, за которую её удерживают, она пытается убежать: «Поди ты прочь! Пьяницы... Едем, Денис!» Тогда Мерик замахивается на изменницу топором. Вмешательство Саввы, который встал между нею и Мериком, предотвращает убийство. Кучер Денис выносит барыню из кабака на руках, а Мерик, которому помешали выместить накипевшее горе, идёт, пошатываясь, к своей постели на полу. Этюд заканчивается его рыданиями «Пожалейте меня, люди православные!» (С XI, 204).
Мерик привлекателен внутренней тягой к поискам правды и милости — извечных идеалов человека на земле. Исследователи уже отмечали, что в ранних рассказах Чехова движения любви и сострадания, пусть даже и самые небольшие, присущи простым людям, именно они и вызывают симпатию автора6, а вслед за ним и читателя.
Мерик долго занимал воображение Чехова. Возможно, у него был реальный прототип: 12 февраля 1876 г. в Таганроге был арестован преступник Дубинин. Газета «Донская пчела» (1876. 19 февр.) сообщала о нём как о герое дня:
«Герой дня в Таганроге, человек, о котором говорят везде, — это известный каторжник Корней Иванович Дубинин. Он бежал с каторги и пойман частным приставом Т. <...>
Если позволят обстоятельства, мы передадим когда-нибудь биографию Дубинина, жизнь которого изобилует самыми необыкновенными приключениями. Как великий преступник он заслуживает порицания и казни, но как цельная личность и в высшей степени самостоятельный характер, Дубинин представляет интересную психологическую загадку»7.
Составители фундаментального научного труда «Таганрог и Чеховы», сотрудники Таганрогского государственного литературного и историко-архитектурного музея-заповедника предполагают, что личность Дубинина и его история могли натолкнуть Чехова на создание образа Осипа в самом раннем драматическом произведении писателя («Безотцовщина»).
Рисовать покаявшегося разбойника, считать его героем — яркая черта народных баллад и преданий, в которых отражена убеждённость, что искренне покаяться в грехах гораздо важнее, чем быть законопослушным. История благоразумного разбойника из Евангелия проста и понятна. В религиозном плане этот евангельский персонаж был дорог и люб казачьему населению российского юга8: несмотря на свою разбойничью жизнь он первым вошел в Царство небесное (Лк. 23—43).
«Безотцовщину» в академическом издании именуют «Пьесой без названия». Рукопись пьесы была недоступна для публикации до середины 1920-х, титульный лист её утрачен, отчего название остаётся спорным и иногда пьесу именуют «Платонов» — по фамилии главного героя. Появившийся в этой пьесе разбойник Осип —
«герой сильных страстей и активных действий, мало соответствующий тем представлениям, которые кажутся типичными по отношению к людям чеховского мира. Он не из круга Платонова, хотя знает всех и все знают его, — бродяга и конокрад...»9
Размышляя над «Безотцовщиной» и хронологически близким к нему этюдом «На большой дороге», М.П. Громов, И.Н. Сухих, А.Г. Головачёва признали, что в изображении разбойников ранние драматические произведения Чехова заимствуют нечто от романов Достоевского:
«Рассказанная история страсти до самоотречения, важная роль портрета в медальоне, появление роковой женщины собственной персоной, попытка убийства её — все это переплетение наиболее ярких и запоминающихся мотивов из «Идиота». То, что сделано Чеховым, можно оценить, как своеобразное перераспределение позиций и ролей Рогожина, князя Мышкина и Настасьи Филипповны. Едва ли будет ошибкой сделать вывод о том, что на первых порах творчества Чехов видел в Достоевском одну из сюжетных опор, помогающих ему справляться со сложностями композиции, неизбежными у всякого начинающего автора. В дальнейшем его обращения к Достоевскому изменятся по самому характеру: это будут цитаты, параллели, всяческие отсылки, переведённые из сферы сознания автора в сферу сознания его героев, людей уже из собственного мира Чехова»10.
Таким персонажем, «человеком из собственного мира Чехова» станет и Мерик при дальнейшем развитии образа в рассказе «Воры», который окончен 15 марта 1890 г. в дни напряжённой подготовки к поездке на Сахалин. Примечательно, что и в рассказе «Воры», как в драматическом этюде «На большой дороге» мечты бродяги конокрада связаны с Кубанью, куда он и направляет свой путь. Названо конкретное географическое место — Кубань, но структура топонима усложнена и мифологизирована. Семантика «счастье», «чудное приволье», «славные места», «рай», «изобилие», «жить душа в душу» привносят универсальные признаки широко распространенного в народной культуре, от века искомого идеала земли обетованной. Мифопоэтическая интерпретация реального географического места дает основания рассматривать этот топоним как мифологему.
Фантастический край изобилия и воли изображен с точки зрения крестьян Средней полосы России, для которого «успех в хозяйстве, даже маленький... дается ценой жестокой борьбы с природой» (П VI, 44), а в Кубани, как им мечтается, всё наоборот: труд не тяжёлый и не бесплодный. Пастбища с высокими травами, богатые охотничьи и рыболовные угодья, плодородная земля делают жизнь людей легкой и свободной, а отношения добрососедскими, гармоничными, исполненными любви и согласия.
Мерик, которого воровство поставило вне закона, уже не ждёт от жизни в своих краях ничего светлого и радостного. Он, беглец, может рассчитывать на приют, пожалуй, только в Кубани. Действительно, многие беглые крестьяне находили убежище в казачьих землях, где на первых шагах освоения вновь присоединённых территорий была огромная нехватка человеческих ресурсов. К середине XIX в. уже и сами казаки противились наплыву чужеродцев, а тем более — преступного элемента, но в сознании тех, кто не бывал на Кубани, но мечтал о ней, миф ещё жил.
Арнольд Львович Зиссерман (1824—1897), полковник кавалерии, военный историк Кавказа и мемуарист, оставил интересные воспоминания о своём пребывании на Кубани, до сих пор не переиздававшиеся, полный текст которых мы приводим в приложении. Опубликованная в 1875 г. в журнале «Русский вестник» «Поездка на Кубань» рассказывает о том, какой предстала жизнь во вновь присоединённом к России крае перед глазами бывшего военного, через десять лет после прекращения военных действий. В частности, несколько страниц посвящено судьбе переселенцев из разных южно-русских губерний, именуемых новыми «русскими кочевниками»:
«А между тем, изо дня в день, по дороге, пролегающей через станицу Тифлисскую, за Кубань к Лабе и Белой, непрерывною цепью тянутся ряды возов, нагруженных разным хламом, ребятишками и курами, и возле них шествуют взрослые обоего пола — новые номады. Куда они идут, зачем, какими данными руководятся, на что рассчитывают, кто им гарантировал что-нибудь лучшее нежели то, что они оставили на родине — никто, ни сами они не знают. «А куда идёте, господа?» спросишь иного. — В Майки идэмо на жительство»11.
Под Майками имелся в виду Майкоп. А. Зиссерман не встретил никого, кто мог бы ему объяснить это явление массового переселения хотя бы отчасти, ему не были известны никакие правительственные распоряжения на этот счёт, откуда он делает справедливый вывод о том, что переселение это носит стихийный характер. Доверчивые и простодушные крестьяне верят рассказам бродяг и идут искать счастья:
«Приглашаются ли эти люди бросать насиженные места и перекочёвывать на новые? Кем? С какой целью? Или же тёмная масса, смущённая россказнями какого-нибудь бродяги о приволье, ожидающем всех, идущих на Майки, сама, очертя голову, бросает родные сёла, плетётся в неведомый край, думая обрести обетованную землю? Если же это так, то есть тысячи семейств тянутся в Майкоп, вообще в Закубанский край, без всякого официального распоряжения и гарантии в будущей обстановке, то это явление не только весьма печальное, но и не безопасное»12.
Судьба большинства переселенцев складывалась весьма плачевно.
Примечания
1. Летопись жизни и творчества А.П. Чехова. Т. 1. С. 166—182.
2. Там же. С. 167.
3. Лазарев-Грузинский А.С. А.П. Чехов // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. С. 111.
4. Чехов М.П. Антон Чехов. Театр, актеры и «Татьяна Репина». Пт.: Изд-е автора, 1924. С. 10.
5. Кузичева А.П. А.П. Чехов в русской театральной критике: комментированная антол. М.; СПб.: Летний сад, 2007.
6. Бердников Г.П. Гоголь и Чехов: К вопросу об исторических судьбах творческого наследия Н.В. Гоголя // Вопросы литературы. 1981. № 8. С. 124—162; См. также: Лебедев А.А. Персонаж ранней прозы А.П. Чехова и традиция Н.В. Гоголя: дис. ... канд. филол. наук. М., 2003.
7. Таганрог и Чеховы. С. 178.
8. Прот. Сергий Овчинников. Благоразумный разбойник. К мифологическим представлениям казаков об истоках своего первородства // Православный голос Кубани. 2011. № 8—11.
9. Головачёва А.Г. «Достоевский» след в творчестве Чехова // Чехов и Достоевский: материалы IV Междунар. Скафтымовских чтений. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2017. С. 309—321.
10. Там же. С. 313—314.
11. Зиссерман А.Л. Поездка на Кубань // Русский вестник. 1875. № 12. С. 487.
12. Там же. С. 487.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |