Кубань упоминается уже в ранней прозе Чехова, впервые — в рассказе «Барыня», опубликованном в трёх номерах журнала «Москва» (1882. № 29—31). Справочник по русской периодической печати1 сообщает, что этот литературно-художественный журнал, выходивший в 1882—1883 гг., был адресован демократическому читателю и помещал литографии сцен из народного быта (худ. К.В. Лебедев, К.А. Трутовский и др.), прокомментированные в живо написанных очерках и стихах. «Москва» помещала также повести и рассказы, одним из которых и оказалась «Барыня» Антоши Чехонте.
1882 г. в жизни А.П. Чехова отмечен целым рядом важных событий, многие из которых будут иметь далеко идущие последствия и продолжения.
Как участник переписи населения Москвы Чехов получил опыт, позволивший через восемь лет в 1890 г. провести перепись всего населения острова Сахалин, а ещё семь лет спустя организовать перепись в подмосковном Мелихове — за что Антон Павлович был удостоен учреждённой Николаем II медали «За труды по Первой Всеобщей переписи населения 1897»2.
Продолжилось начатое ещё в школьные годы знакомство с творчеством Шекспира. После просмотра драмы «Гамлет» Чеховым написан фельетон-рецензия «Гамлет на пушкинской сцене», опубликованный в журнале «Москва» (1882. № 3). Шекспировские мотивы и образы прочно войдут в творчество А.П. Чехова. Впоследствии имена двух великих драматургов будут неизменно соотноситься и сополагаться всеми, кто размышляет о судьбах театра и человеческой культуры в целом3.
В 1882 г. под разными псевдонимами («Антоша Чехонте», «Человек без селезёнки», «Г.Б.», «Г. Балдастов») А.П. Чехов пишет для целого ряда периодических изданий. Его рассказы, заметки, фельетоны появляются в московских журналах. В «Будильнике» — «Дополнительные вопросы к личным картам статистической переписи, предлагаемые Антошей Чехонте», «Комические рекламы и объявления (сообщил Антоша Чехонте)», «Задачи сумасшедшего математика», «Календарь «Будильника» на 1882 год», «Исповедь, или Оля, Женя, Зоя», «Корреспондент», «Ненужная победа»; в «Мирском толке» — «Он и она», «Живой товар»; в «Москве» — «На волчьей садке», «Забыл!!», «Встреча весны (рассуждение)», «Зеленая коса (маленький роман)», «Свидание хотя и состоялось, но...», «Фантастический театр Лентовского», «Ярмарка», «Цветы запоздалые», «Два скандала», «Барон», «Месть»; в «Осколках» — «Нарвался», «Неудачный визит», «Идиллия — увы и ах!», «Добрый знакомый»; в журнале «Свет и тени» — «Сельские эскулапы», «Скверная история». Нечто романообразное»; в «Спутнике» — «Пропащее дело (Водевильное происшествие)», «Двадцать девятое июня (рассказ охотника, никогда в цель не попадающего)», «Который из трех? Старая, но вечно новая история».
А.П. Чехов пишет необычайно много, поскольку его журнальные гонорары — основной источник средств для поддержки большой семьи. При этом студент Чехов аккуратно посещает лекции, перечень которых говорит о самой серьезной подготовке к специальности врача: с сентября 1881-го по июнь 1882 г., учась на третьем курсе медицинского факультета, он
«слушает лекции доц. Д.И. Найдёнова (болезни накожные и венерические), доц. В.И. Ельцинского (частная патология и терапия), доц. В.С. Богословского (учение о минеральных водах, токсикология), проф. А.Б. Фохта (общая патология), проф. Н.А. Тольского (детские болезни), доц. А.М. Макеева (акушерство), проф. М.П. Черинова (врачебная диагностика и общая терапия с пропедевтической клиникой), доц. Ф.И. Синицына (теоретическая хирургия), проф. А.А. Соколовского (фармакология и рецептура), проф. А.Д. Булыгинского (физиологическая и патологическая химия), проф. Н.В. Воронцовского (учение о переломах и вывихах, о машинах и повязках). Лекции ежедневно от 9 до З-х4».
А.П. Чехов успешно сдает экзамены по всем этим предметам и переходит на четвёртый курс.
С сентября 1882-го по начало мая 1883 г. идут лекции
«проф. А.Я. Кожевникова (систематическое и клиническое изложение учения о нервных и душевных болезнях); проф. Г.И. Брауна (теоретическая хирургия — а) офталмиотрия, б) учение о сифилитических болезнях и о болезнях мочевых и половых органов); проф. Н.В. Склифосовского (хирургическая факультетская клиника; при ней а) оперативная хирургия — проф. Н.В. Воронцовский и б) учение о повязках и машинах — проф. А.А. Бобров); проф. Е.А. Захарьина (терапевтическая факультетская клиника); проф. В.Ф. Снегирёва (акушерство и женские болезни с клиникою); проф. Н.А. Тольского (детские болезни с клиникою); проф. И.И. Нейдинга (судебная медицина и судебно-медицинские вскрытия. Токсикология, гигиена и медиц. полиция)»5.
Одного этого перечисления учебных курсов достаточно, чтобы понять степень загруженности Чехова.
Рассказ «Барыня», далёкий от привычной для Антоши Чехонте юмористики, продолжает деревенскую тему, начатую рассказом «За яблочки» (1880) и давшую впоследствии такие шедевры чеховской прозы, как «Мужики» (1897), «В овраге» (1899). Текст рассказа «Барыня» редко был предметом отдельного рассмотрения: нам известна только одна специальная статья — канадского русиста Джулии де Щербинин, посвященная образу Богородицы в этом произведении6. Возможно или, как пишет об этом Н.А. Роскина, совершенно не случайно «некая Баш просила Чехова написать ей, как он представляет себе Божью Матерь»7. Поклонница таланта Антона Павловича решила именно у него спросить, как выглядит Богородица. Из её письма, детально прокомментированного А.С. Собенниковым, известно, что «ей являлись несколько девушек, объясняющих друг другу, «как они представляют себе Божью Матерь». Корреспондентка хотела бы, чтобы Чехов вдохнул жизнь в эти «бледные ходульные лица»»8.
Православная аксиоматика выводит сюжет «Барыни» за рамки развлекательного чтива, что вынуждало исследователей обходить его стороной: за годы советской власти «в массовом сознании сложилось довольно устойчивое представление об А.П. Чехове как о человеке с материалистическим мировоззрением, атеисте»9. Рассказ иногда упоминали в связи с «деревенской темой» или антикрепостнической сатирой, хотя совершенно очевидно, что «Барыня», как справедливо заметил В.Б. Катаев, написана в совершенно ином «социально-психологическом ключе»10. И.Н. Сухих отнёс заглавие рассказа к неперсональным, подчёркивающим типичность персонажа11. С.Я. Сендерович увидел в отчестве барыни — Елены Егоровны Стрелковой «зависимость от Георгиевской темы» и отметил, что отдельные детали и ситуации сюжета «ведут своё происхождение от Георгиевского комплекса»12. Вот, пожалуй, и всё, что можно сказать о том, как осмысливался этот рассказ филологами.
Полнее других, кроме упомянутой выше Джулии де Щербинин, о рассказе высказался А.П. Чудаков, рассмотрев его как пример «позитивного усвоения ведущей литературной традиции века», а также приёмов и деталей, восходящих к «массовой беллетристике 70—80-х гг., литературе юмористического и иллюстрированного журнала»13. Замечательный исследователь обратил внимание и на впервые явившиеся в «Барыне» и рассказе «Двадцать девятое июня» (1882) описания степи. Эта сюжетная нить тянется к картинам природы в «Счастье» (1887) и к повести «Степь» (1888), по праву именуемой «степной энциклопедией»14.
Пейзажная атмосфера рассказа полна примет российского Юга — здесь и «высокие стройные тополи, окружавшие барский сад» (С I, 261), и бесконечная степная дорога, по которой «от села к далёкому горизонту мчались, как бешеные, стрелковские кони...» (С I, 263), и приятные дуновения ветерка: «тонкие ароматы носились по воздуху и нежно заигрывали с его лицом» (С I, 264).
Скажем о сюжете «Барыни». Ситуация, в которую поставлен герой рассказа Степан, трагична. Недавно обвенчавшийся с любимой женщиной и давший положенный обет супружеской верности молодой муж приглянулся барыне, которая требует его к себе в любовники, для чего и придумала нанять его кучером. Степану претит барынина настойчивость, однако отец, в доме которого он живет с молодой женой и во власти которого находится, настаивает, чтобы он выполнял капризы барыни. Ни отец, ни брат не воспринимают всерьёз доводы Степана о том, что это грех (С I, 259). Они считают, что моральные устои — дело людей обеспеченных, а «бедному человеку ничего не грех» (С I, 258), и рассчитывают на определенные материальные выгоды. Тут и лес, и доски для строительства, и значительное денежное вознаграждение.
Молодая жена Марья как может протестует против того, чтобы Степан вернулся в кучера, тем более что все понимают, каких услуг от него требуют. Не скрывая горя, она плачет, уговаривает мужа не ходить к барыне, хотя понимает, что свёкор с деверем только этого и ждут. Марья говорит Степану не столько о своей любви, сколько о том, что они венчаны перед Богом, что она — сирота, что Бог накажет за попрание заповедей: «Ведь бог накажет, Степушка! Тебя же накажет! Пошлёт тебе лютую смерть без покаяния» (С I, 265).
Для Степана решается вопрос буквально жизни и смерти. Как только коляска с барыней и её управляющим Ржевецким отъехала от дома «и скрылась из вида, в окне показался Степан. Бледный, как смерть, дрожащий, он выполз наполовину из окна и погрозил своим большим кулаком темневшему вдали саду. Сад был барский» (С I, 259).
Для простого и прямолинейного Степана принять двусмысленность положения кучера при барыне и нарушить церковные обеты — значит выбрать физическую смерть и вечную погибель души.
Брат Семён — любитель выпить, не щепетилен в жизненных удовольствиях. Он говорит:
«Только отчего же тебе не идти, чудак? Не понимаю! И денег много, и еда хорошая, и пей сколько душа хочет... Цигарки её курить станешь, чаю хорошего попьешь...» (С I, 258).
В интересе барыни к Степану он видит удачу, возможность самому возвыситься за счёт «связей» брата и получить прямую выгоду. Сначала Семёну не удалось уговорить брата, и тут наступает черёд отца. Поначалу Степан пробует сопротивляться, он и отцу говорит о святотатственном характере предложения: «В церковь ходите, а греха не боитесь» (С I, 259). Но и отца аргументы богобоязненного Степана не тронули. Толкая сына на моральное преступление, «он и сам похож на мертвеца». Отец выпорол сына и приказал: «Завтра пораньше пойдёшь. За месяц вперёд возьми. Да и за четыре дня, что прослужил, возьми» (С I, 259).
Унижение и безвыходное положение в отцовском доме заставляют Степана изменить первоначальные намерения, но решив вернуться в кучера, он хочет отомстить отцу и брату:
«Барыня, — забормотал он, — буду тебя любить... Буду всё, что хочешь! Согласен! Только не давай ты им, окаянным, ничего! Ни копейки, ни щепки! На всё согласен! Продам душу нечистому, не давай им только ничего!» (С I, 263).
Барыня считает Степана глупым, совершенно не понимая, что не глупость, а целомудрие не позволило ему употребить какого-то иного слова для обозначения их отношений — все-таки любовь, пусть даже и грешная. «Как хорошо, что он глуп! — подумала барыня, глядя ему вслед и любуясь его широчайшими плечами. — Он избавил меня от объяснения... Он первый заговорил о «любви»...» (С I, 263).
Барыня рассуждает цинично, её влечёт плотское вожделение. В её мыслях (внутренний монолог) глаголет сам грех: недаром слово любовь поставлено в кавычки.
Талант Чехова прежде всего сказался в том, какой образный ряд он выстраивает. Вернувшийся на барынин порог мужик бледен и растрепан, глядит пойманным волком, «зло и мрачно». Ему теперь не убежать от барыни, которая любит, чтобы кучер мчал её в коляске как бешеный:
«Под вечер, когда заходящее солнце обливало пурпуром небо, а золотом землю, по бесконечной степной дороге от села к далёкому горизонту мчались, как бешенные, стрелковские кони... Коляска подпрыгивала, как мячик, и безжалостно рвала на своём пути рожь, склонившую к дороге свои отяжелевшие колосья. На козлах сидел Степан, неистово стегал по лошадям и, казалось, старался перервать на тысячу частей вожжи» (С I, 263).
Здоровая белая плоть помещицы, развалившейся в коляске, бешеная скачка лошадей, которых неистово стегает кучер, вымещая на животных своё горе и стараясь «подальше умчаться от греха, которого он так боялся. Но нет, грех сидел за его плечами...» (С I, 264).
Конь — в народной традиции одно из мифологизированных животных, в представлениях славян связан и с культом плодородия, и с погребальным культом15. Не случайно Степан нанят в качестве кучера, а бешеная скачка коней заканчивается страшным убийством.
«Любовь» с барыней переживается Степаном как продажа души нечистому, становится причиной тяжких моральных страданий и для него самого, и для его беременной жены Марьи. Для Степана как человека верующего самая страшная из всех возможных сделка, — продать душу, обречь её на вечные страдания. Что для барыни или Ржевецкого физиологическое отправление и забава, для Степана — неразрешимое противоречие, подлинная трагедия, переживаемая искренне и глубоко. Единственная надежда на разрешение конфликта — уход из жизни или, как это чувствует герой, уход жизни из него:
«Степан ехал и думал, что он умирает. В голове его было пусто, туманно, а в груди грызла тоска... Каждый день под вечер из конюшни выводились свежие лошади. <...> К несчастью Степана, на его долю не выпало ни одного дождливого вечера, в который он мог бы не ехать. <...> В голове у него по обыкновению стоял туман, не было ни одной мысли, а в груди страшная тоска» (С I, 264).
Мотив борьбы за душу Степана поддержан в рассказе соположением темы кабака и темы церкви. Ему сначала сопутствуют описания наступающей деревенской ночи: восход луны, засверкавшие звёздочки, прохлада от воды, а в финале — описание воскресного утра, принесшего трагическую развязку.
Напомним о трёх основных фрагментах.
Первый предваряет разговор братьев, в котором Семён втолковывал Степану, что тот не должен отказываться от службы у барыни: «Да какой тут грех? Ведь не ты к ней, а она к тебе!» Там и еда, и вино дармовое, и деньги немалые: даже не десять, а пятнадцать целковых в месяц: «Ты не украдёшь, а она сама, собственной ручкой тебе даст» (С I, 258). В этом фрагменте упомянут звук часов в избе местного священника, услышав который, кабатчик вывешивает фонарь над входом в своё заведение:
«В избе отца Григория на всю деревню продребезжали часы девять. Жид-кабатчик с шумом запер окна и над дверью вывесил засаленный фонарик. На улице и во дворах ни души, ни звука...» (С I, 257).
События дня, когда отец выпорол своего непослушного взрослого сына и тот убежал из дому, завершаются описанием того, что слышал и видел Степан, сидя у реки.
«В избе отца Григория жалобно заиграл расстроенный фортепьяно: в девятом часу поповна обыкновенно занималась музыкой. По деревне понеслись тихие странные звуки. Степан встал, перелез через плетень и пошёл вдоль по улице. Он шёл к реке. Река блестела, как ртуть, и отражала в себе небо с луной и со звёздами. Тишина царила кругом гробовая. Ничто не шевелилось. Лишь изредка вскрикивал сверчок... Степан сел на берегу, над самой водой, и подпёр голову кулаком. Мрачные думы, сменяя одна другую, закопошились в его голове.
На другой стороне реки высились высокие, стройные тополи, окружавшие барский сад. Сквозь деревья просвечивал огонёк из барского окна. Барыня, должно быть, не спала. Думал Степан, сидя на берегу, до тех пор, пока ласточки не залетали над рекой. Он поднялся, когда уже светилась в реке не луна, а взошедшее солнце. Поднявшись, он умылся, помолился на восток и быстро, решительным шагом зашагал вдоль берега к броду. Перешедши неглубокий брод, он направился к барскому двору...» (С I, 260—261).
Третий фрагмент примыкает непосредственно к трагическому финалу. Прибежавший из деревни мальчик сообщил, что жена Степана не знает, где переночевать: свёкор, обозлённый тем, что не получает никакой выгоды от услуг сына барыне, выгнал Марью из дома. «Она теперь сидит около церкви и плачет — рассказывал мальчишка, — а вокруг неё народ собрался да тебя ругает» (С I, 268—269).
Не к церкви, не на поиски жены и не к отцовскому дому устремляется Степан. Он идёт в кабак.
«На другой день рано утром, когда в барском доме еще спали, Степан надел свою старую одёжу и пошёл в деревню. Звонили к обедне. Утро было воскресное, светлое, весёлое — только бы жить да радоваться! Степан прошёл мимо церкви, взглянул тупо на колокольню и зашагал к кабаку. Кабак открывается, к несчастью, раньше, чем церковь. Когда он вошёл в кабак, у прилавка уже торчали пьющие.
— Водки! — скомандовал Степан. Ему налили водки» (С I, 269).
В рассказе несколько раз повторено, что Марья сирота. Сироты, по народным поверьям, находятся под Господним покровительством, имеют «особый статус посредника между людьми и Богом»16. Пытаясь найти у мужа защиты, Марья как-то ночью тоже переходит реку вброд и, пройдя до барыниного сада, кидается к мужу: «Стёпушка, на кого же ты меня, сироту, оставил?»
На горькие причитания жены Степан реагирует резким и полным отчаяния жестом:
«Марья заголосила. — Миленький! Буду ноги мыть и воду пить! Пойдём домой!
Степан рванулся и ударил Марью кулаком; ударил так, с горя. Удар пришёлся как раз по животу. Марья ёкнула, ухватилась за живот и села на землю. — Ох! — простонала она.
Степан замигал глазами, хватил себя по виску кулаком и, не оглядываясь, пошёл ко двору» (С I, 265).
Теперь Марья ждёт помощи только от Бога, её беременность и полная беззащитность делают её наиболее уязвимой и усугубляют вину её мучителей.
Когда Степан, узнав о том, что жена его осталась без крова, идёт в деревню, слышит воскресный церковный звон, но, тупо взглянув на колокольню, сворачивает в кабак, один из собутыльников укоряет его за то, что он нарушил Священное Писание. Начинается драка. В рукопашную вмешиваются посторонние люди, но главная схватка — между Степаном и его братом Семёном. И тут вдруг «зазвонили к «Достойно»». Апогей драки совпадает с главным моментом литургии — похвальной молитвой Богородице: «Достойно есть, яко воистину блажити Тя, Богородицу, Присноблаженную и Пренепорочную и Матерь Бога нашего. Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, без нетления Бога Слова рождшую, сущую Богородицу Тя величаем»17, которая традиционно сопровождается звоном колоколов. На какой-то момент церковный перезвон останавливает Степана: «Степан посмотрел кругом. <...> ...Встрепенулся, побледнел и побежал, как сумасшедший».
У дома отца, откуда накануне выгнали сироту-Марью, наступает кровавая развязка. На куче щепы сидит его Марья.
«При виде Марьи в взбудораженных и опьяненных мозгах Степана вдруг мелькнула светлая мысль...
Бежать отсюда, бежать подальше с этой бледной, как смерть, забитой, горячо любимой женщиной. Бежать подальше от этих извергов, в Кубань, например... А как хороша Кубань! Если верить письмам дяди Петра, то какое чудное приволье на Кубанских степях! И жизнь там шире, и лето длинней, и народ удалее... На первых порах они, Степан и Марья, в работниках будут жить, а потом и свою земельку заведут. Там не будет с ними ни лысого Максима с цыганскими глазами, ни ехидно и пьяно улыбающегося Семёна...
С этой мыслью он подошёл к Марье и остановился перед ней... А голова между тем кружилась от хмеля, в глазах мелькали цветные пятна, во всём теле чувствовалась боль... Он едва стоял на ногах...
— В Кубань... того — проговорил он, чувствуя, что его язык теряет способность говорить... В Кубань... К дядьке Петру... Знаешь? Что письма писал...» (С I, 271).
Это только минутная передышка в агонии — доведённая до отчаяния женщина призывает Божью матерь в свои заступницы и грозит Степану небесной карой. Избитая, измученная, с искажённым от гнева лицом, вконец исстрадавшаяся Марья оказывается той реальностью, о которую разбиваются мечты о привольной и счастливой жизни: «Но не тут-то было! Разлетелась в пух и прах Кубань...» (С I, 271). Степан в приступе пьяного отчаяния убивает свою беременную жену, ударив ее кулаком в висок.
Современник Чехова, известный философ и богослов М.М. Тареев (1867—1934), с горечью писал: «В настоящее время, в минуты пробуждения в нашем народе сознательного христианства, соперником церкви является кабак»18. Реализм Чехова сказался в отсутствии обычного для малой прессы нравоучительно-сентиментального финала. Правдивые, жизненные и психологически достоверные описания крестьянского быта внесли свою логику — появилась истинно трагическая развязка.
Составитель примечаний к рассказу М.П. Громов сравнил «Барыню» Чехова с напечатанным незадолго до этого в том же журнале «Москва» рассказом М. Белобородова «Гремячевские луга», сходным по сюжету и теме. В «Гремячевских лугах» есть сцена возмездия за убийство, прямолинейный дидактизм которой выглядит по меньшей мере наивно:
«От большого образа Казанской Божией Матери, стоящего прямо против входа и освещённого теперь горящими лампадами, отделилась вся в каком-то небесном сиянии фигура Богоматери и, идя ему навстречу с поднятою рукой, проговорила, указывая на него перстом: «Убийца, злодей, поджигатель!..»» (Москва. 1882. № 24—25. С. 201)19.
У Чехова, как это и бывает в жизни, люди делают свой нравственный выбор и им приходится отвечать за последствия своих решений и поступков.
Богородица, к которой взывает в отчаянии Марья, напоминает о Себе в решающий момент драки церковным звоном и как бы указывает на возможность иного исхода. И героиня рассказа, крещёная именем Матери Христа, плачет и призывает Божью Матерь в заступницы. Присутствие в тексте рассказа образа Богородицы, как справедливо отметила Дж. Де Щербинин, придаёт произведению символическую глубину.
Точка невозврата Степаном уже пройдена, ненависть к брату и отцу подталкивает на роковой выбор: начав с вынужденной физической неверности, он всё более ожесточается — истязает ни в чём не повинных лошадей, подымает руку на свою беременную жену. Сирота-Марья умрёт в одно мгновение — от удара обезумевшего мужа по виску, тоже непроизвольному, но на этот раз губительному.
О последующей судьбе Степана можно только догадываться, но она, несомненно, ужасна.
Упоминание Кубани в этом рассказе появляется в момент отчаяния, когда герой уже не владеет ситуацией и ему мерещится возможность чудесного, почти сказочного избавления. Кубань, о которой герой знает из писем дяди Петра, то есть не воочию, а понаслышке, расположена где-то далеко и наделена всеми качествами от века искомого земного рая, где не только приволье и просторы, но и климат, и люди другие. Все прилагательные в сравнительной степени говорят о том, что в Кубани всё лучше — и жизнь шире, и лето длиннее, и народ удалее... Но самое главное для крестьянина — возможность завести свою землю и кормиться трудом собственных рук, не завися от ненавистных извергов.
Человеку нужно верить в то, что где-то жизнь лучше, что есть надежда обрести покой и счастье — жить своим трудом на своей земле. Жизнь без надежды невозможна. Как подметили исследователи, «утопические идеи рождались не только в головах учёных философов и социологов, но и в самой гуще народных масс. Элементы утопизма вообще присущи человеческому сознанию»20. В первую очередь это относится к народным легендам о «далёких землях». Легенда о Беловодье — наиболее распространённый пример.
С одной стороны, Чехов в рассказе «Барыня» отразил бытовавшее в общественном сознании представление о Кубани как о земле обетованной. С другой стороны, реальные топонимы в творчестве Чехова претерпели поэтическую трансформацию. «Натуральная географическая карта теряет свою буквальность»21, Париж Раневской или Москва трёх сестёр имеют мало общего с конкретными населёнными пунктами; это «объекты ничем неугасимого к себе влечения, некое идеальное (там хорошо, где нас нет) место, оплот исполнения чаяний и надежд»22. В поэтико-топонимическом ряду чеховского идиостиля особое место занимает мифологема Кубань, по совокупности образных характеристик вполне соответствующая неведомой прекрасной стране в «далёких землях».
Примечательно, что рассказ «Барыня» уже содержит все элементы, которые в будущих рассказах и пьесах А.П. Чехова будут сопутствовать, по наблюдению Д. Клэйтона, описаниям отношений между мужчиной и женщиной. К устойчивому комплексу элементов в данном случае относятся река, отражённая в ней луна, птицы («Я им покажу! Они узнают теперь, что я за птица!») и лошади. Поскольку отношения между барыней и Степаном по сути своей лишены романтической любовной ноты, поведение барыни ассоциативно связано с бешенством. Разрушительное поведение Степана вполне может считаться самоубийством, которое, по мнению английского исследователя, «является одним из наиболее устойчивых элементов данного событийного комплекса»23.
Ранний рассказ «Барыня» — важный этап становления художника и мыслителя. Правдивость Чехова прежде всего в том, что рабский страх — в крови у Степана, он отупляет, не позволяет воспротивиться произволу отца или барыни. Свою боль за разрушение своей семьи, за свои физические и душевные страдания Степан вымещает на тех, кто слабее, кто отдан под его покровительство и заботу. Возможен ли был иной исход? Как два луча надежды, Кубань и Божья Матерь являют собой потенциальный выход из ситуации, которая только кажется безысходной. Выход в смысле бегства (переселение в иные края) или уход в веру — оба пути практиковались среди русского крестьянства. Бегство или уход как бунт, вполне возможно, не спасли бы Степана физически, но моральную победу он, безусловно, мог бы одержать.
Мысли о том, что рабство вошло в плоть русского человека, посещали А.П. Чехова неоднократно. Тема «выдавливания из себя раба» развёрнута в известном письме А.С. Суворину от 7 января 1889 г. Обратимся к этому письму:
«Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости. Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, — напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течёт уже не рабская кровь, а настоящая человеческая...» (П III, 133).
Из перечисленных здесь привычек рабства в герое рассказа «Барыня» показаны мучение животных, привычка драться. Агрессия по отношению друг к другу и особенно к тем, кто слабее нас, жестокое обращение с животными — вопросы, поднятые в христианском богословии, стали большими и самостоятельными темами, которые пронизывают всё творчество писателя.
Примечания
1. Русская периодическая печать (1702—1894): справочник / под ред. А.Г. Дементьева, А.В. Западова, М.С. Черепахова. М.: Гос. изд-во полит. лит., 1959.
2. Макаренко М.Ю. Юг России накануне и в процессе демографической модернизации (1897—1926 гг.). Краснодар: Кубанский гос. ун-т, 2010. С. 39.
3. Чехов и Шекспир: по материалам XXXVI Междунар. науч.-практ. конф. «Чеховские чтения в Ялте»: кол. монография / редкол.: В.В. Гульченко и др. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2016.
4. Летопись жизни и творчества А.П. Чехова. Т. 1. С. 85.
5. Там же. С. 98.
6. Щербинин Дж. де. Две Марии у Чехова // Русская литература XIX века и христианство. М.: МГУ, 1997. С. 348—355.
7. Роскина Н.А. Вступительная статья и примечания к письмам // Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем. Письма. Т. 8. М., 1980. С. 353.
8. Собенников А. «Между «есть Бог» и «нет Бога»...» (о религиозно-философских традициях в творчестве А.П. Чехова). Иркутск: Изд-во Иркут. гос. ун-та, 1997. С. 12.
9. Там же. С. 2.
10. Катаев В.Б. Творческий путь А.П. Чехова // А.П. Чехов. Энциклопедия / сост. и науч. ред. В.Б. Катаев. М.: Просвещение, 2011. С. 36—54.
11. Сухих И.Н. Проблемы поэтики Чехова. СПб.: Филол. ф-т СПбГУ, 2007. С. 230.
12. Сендерович С.Я. Георгий Победоносец в русской культуре: страницы истории. М.: Аграф, 2002. С. 198.
13. Чудаков А.П. Поэтика Чехова: возникновение и утверждение. СПб.: Азбука-Аттикус, 2016. С. 448.
14. Он же. Таганрог // А.П. Чехов. Энциклопедия. С. 364—367.
15. Петрухин В.Я. Конь // Славянские древности: этнолингвистический словарь: в 5 т. Т. 2. М.: Междунар. отношения, 1999. С. 590—594.
16. Левкиевская Е.Е. Сирота // Славянские древности: этнолингвистический словарь: в 5 т. М.: Междунар. отношения, 1995—2012. Т. 4. С. 641.
17. Православный богослужебный сборник. М.: Моск. патриархия, 1991. С. 51.
18. Тареев М.М. Живые души: Очерк нравственных сил современной России. СПб.: П.П. Сойкин, [1905]. С. 52.
19. Цит. по: Громов М.П. Комментарий // Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем. Соч. Т. 1. М., 1974. С. 588.
20. Чистов К.В. Русская народная утопия (генезис и функция социально-утопических легенд). СПб.: Дмитрий Буланин, 2011. С. 396.
21. Гульченко В.В. В Москву! В Москву?.. (Провинция и столица в пьесах Чехова) // Чеховиана. Чехов: взгляд из XXI века. С. 261.
22. Там же. С. 266—267.
23. Клэйтон Д. Женщина как птица и лошадь: к феноменологии человеческих отношений в художественном мире Чехова // Философия Чехова: материалы Междунар. науч. конф. Иркутск, 2008. С. 78.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |