Этот рассказ впервые был напечатан в газете «Новое время» в апреле 1890 г. под заглавием «Черти»1. Для темы нашего исследования важен факт появления в рассказе Мерика, уже знакомого нам по драматическому этюду «На большой дороге». Прообразом этого разбойника был конокрад Осип из юношеской пьесы Чехова «Безотцовщина». Ранняя эта пьеса опубликована почти через 10 лет после смерти автора, в 1923 г. Осип из «Безотцовщины», подобно Мерику из драматического этюда, ни от кого не скрывает, что он занимается воровством, что каждую зиму сидит в остроге. Он не боится ни людского осуждения, ни каторги, поскольку нашёл вполне продуманное основание, извиняющее его образ жизни: народ нехорош, а потому другого отношения к себе и не заслуживает.
«В законе написано, что только тогда пойдёшь в Сибирь, когда на тебя обстоятельно докажут или на месте преступления поймают... Всякому, положим, известно, что я вор да разбойник (смеётся), да не всякий доказать это может... Гм... Не смел нонче народ стал, глуп, неумный то есть... Боится всего... Ну и доказать боится... Выслать бы мог, да законов не понимает... Всё ему страшно... Осёл нонче народ стал, одним словом... Всё норовит исподтишка, артелью... Пакостный народ, плёвый... Невежество... И обижать такой народ не жалко...» (С XI, 42).
Другие персонажи пьесы отзываются об Осипе: «одно из интереснейших кровожадных животных современного зоологического музея», «конокрад, чужеяд, человекоубийца и вор», в глаза говорят ему «подлец», «свинья», «отвратительное животное», «чудовище», «шестьсот шестьдесят шесть» (С XI, 40). Сам же Осип не видит разницы между своими рассуждениями и оправданиями тех, кто спаивает народ и наживается на людских бедах. Разбойник считает, что невелика разница между ним и Венгеровичами, которые владеют несколькими десятками кабаков. Один из центральных героев пьесы Платонов согласен в этом с Осипом, ему не по душе те, кто получает деньги нечестным путём, однако имеют общественный статус людей, которые хорошо разместили свои доходы, — и называть их ворами уже нельзя.
«Осип. Не один я так рассуждаю, Михаил Васильич! Все нонче так рассуждают. Да вот, например, хоть Абрам Абрамыч...
Платонов. Да, но и этот тоже внезаконный... В сяк знает, да не всяк докажет.
Венгерович 1. Меня, полагаю, можно оставить в покое...
Платонов. Про него и толковать нечего... Это подобие твоё; разница только в том, что он умней тебя и счастлив, как аркадский пастушок. Ну и... в глаза нельзя назвать, а тебя можно. Одного поля ягоды, но... Шестьдесят кабаков, друг мой, шестьдесят кабаков, а у тебя и шестидесяти копеек нет!
Венгерович 1. Шестьдесят три кабака.
Платонов. Через год будет семьдесят три... Он благодеяния делает, обеды даёт, всеми уважаем, все перед ним шапку ломают, ну а ты... ты великий человек, но... жить, брат, не умеешь! Не умеешь жить, вредный человек!» (С XI, 42).
Тема воров и воровства, намеченная в ранней пьесе «Безотцовщина», найдёт своё дальнейшее воплощение и развитие в рассказе «Воры», в котором по сути мы имеем дело с объединением двух ранее созданных образов — конокрада Осипа и вора Мерика — в образе Мерика-конокрада. Именно с Мериком связана и тема Кубани, как приволья, куда стремится убежать герой.
Рассказ «Воры» примечателен во многих отношениях, не случайно он привлёк к себе особое внимание литературоведов. С одной стороны, линия главного героя рассказа фельдшера Ергунова развивает центральный образ рассказа И.С. Тургенева «История лейтенанта Ергунова»2. С другой стороны, «Воры» можно назвать повторением сюжета «Тамани» Лермонтова3, как пишет П.М. Бицилли, его явная переработкой4. Что М.Ю. Лермонтов и его «Тамань» навсегда остались для А.П. Чехова непревзойдённым образцом, читаем в его переписке и в воспоминаниях современников — Щукина, Сереброва5. Рассказ «Воры» рассмотрен А.В. Кубасовым в связи со стилизацией — важнейшим, по мнению этого учёного, конструктивным принципом стиля Чехова6. Существенные аспекты связи Чехова и Лермонтова рассмотрены нами в отдельной статье7.
Рассказ, написанный в преддверие поездки на Сахалин, по мнению А.В. Кубасова, уже «просахалинен» предчувствием общения на каторжном острове с «чертями», разбойниками, конокрадами:
«Чехов смотрит на действительность как бы под двойным углом зрения: литературным и житейским. Глядя сквозь литературную призму, он усматривает в своих героях далёких потомков героев Лермонтова, которые в незапамятные времена ещё могли именоваться «честными контрабандистами». Если же убрать литературную призму, то открывается страшная картина, и на месте романтических героев оказываются жестокие убийцы, циники, мошенники, не имеющие ничего святого. Это рассказ-прогноз, предвидение встреч на каторжном острове с «ундинами», Калашниковыми, незадачливыми «героями времени», потерпевшими крах вследствие стереотипности своего мышления, из-за неумения ориентироваться в жизни, следовать жестким морально-этическим установкам»8.
Итак, обратимся непосредственно к герою рассказа «Воры». Осип Васильич Ергунов «после учения определился в военные фельдшера, в драгунский полк» (С VII, 314), но с тех пор прошло много времени, теперь он служит в земстве фельдшером. И вот однажды, попав в логово разбойников, Ергунов оказывается их жертвой. Это событие полностью переворачивает его жизнь.
Чеховский фельдшер, «человек пустой, известный в уезде за большого хвастуна и пьяницу», отправился выполнять поручение — «ездил за покупками для больницы» (С VII, 311), сбился с пути и оказался в незнакомом месте, на постоялом дворе Андрея Чирикова. Здесь же пережидают метель конокрады Калашников и Мерик. Любка — дочь хозяина двора и подруга Мерика, угощает всех ужином, а затем помогает своему другу обокрасть фельдшера Ергунова и скрыться.
Встреча с женщиной, любовные отношения с ней в произведениях Чехова — одно из главных испытаний, которое проходит герой-мужчина и в котором он полностью раскрывается. Ергунов оказывается завистливым хвастуном, похотливым типом, который не обременен нравственными устоями:
«Любка раздражала его, ползая по полу около скамьи, и он подумал, что если бы здесь не было Мерика, то он непременно вот встал бы и обнял её, а что дальше, там было бы видно. Правда, она ещё девушка, но едва ли честная; да хотя бы и честная — стоит ли церемониться в разбойничьем вертепе?» (С VII, 321).
Соблазнительница Любка, благодаря которой стали возможны обман и грабеж — «девка здоровая, смешливая, вертлявая, непоседа, крепкая, полногрудая». Во время танца она взмахивает руками и напоминает птицу — большую, плывущую по комнате. Но при первом взгляде на Любку герой и не подумал, что она красивая и молодая. Когда перед фельдшером Ергуновым предстала «закутанная женская фигура», он думал, что это старуха. Обращаясь в первый раз к хозяйке заведения, он называет «бабушкой», «бабкой» ту, что окажется Любкой. Мотив оборотничества присутствует и развивается в рассказе: девушка принадлежит одновременно двум мирам — человеческому и нечеловеческому, инфернальному: Любка напоминает дикое животное, она «ползает», «шипит», «вертится волчком».
Налицо морок, игра, обольщение и обман, в которых большую роль играют музыка и пляска.
«Калашников настроил балалайку и заиграл, и фельдшер никак не мог понять, какую песню он играет, веселую или грустную, потому что было то очень грустно, даже плакать хотелось, то становилось весело» (С VII, 319).
Двойственным, зловещим настроением полны движения танцующих:
«Любка... отчаянно взвизгнула и пошла за ним; сначала она прошлась боком-боком, ехидно, точно желая подкрасться к кому-то и ударить сзади, застучала дробно пятками, как Мерик каблуками, потом закружилась волчком и присела, и её красное платье раздулось в колокол; злобно глядя на неё и оскалив зубы, понесся к ней вприсядку Мерик, желая уничтожить её своими страшными ногами» (С VII, 319).
Амбивалентность образа девушки подчеркивается с первого момента появления до заключительной сцены с её участием. В конце рассказа фельдшер Ергунов прямо называет Любку «чертовкой» с глазами «как у пойманного зверя». «А она, шипя от злости, заскользила в его объятиях и, высвободив одну руку — другая запуталась в порванной сорочке — ударила его кулаком по темени» (С VII, 324).
С мотивом соблазнения и преступления в рассказе связан красный цвет: красное платье Любки, лента в её косе — «огонь-девка». В танце вместо Любки уже «мелькало одно красное облако». Любку грозит сжечь Мерик, и красный цвет последовательно связывается с образом огня. С.И. Сёмина отметила, что «лексемы-колоризмы разных частей речи, преимущественно прилагательные, с семой «красный» и их ассоциаты встречаются в тексте 18 раз»9. Появившееся в начале рассказа Чехова «красное мутное пятно» (одно из трех окошек, завешенных изнутри чем-то красным) в финале трансформировалось в «красивое багровое зарево», где, как вообразил себе фельдшер, «горят зарезанная старуха и Любка». Первая редакция рассказа содержала строку, которую впоследствии Чехов убрал: «...и стало ему казаться, что на небе не зарево, а алая кровь Любки, и позавидовал он Мерику» (С VII, 580). Таким образом, красный цвет в рассказе ассоциативно связан с соблазном, огнем и кровью. Ограбленный фельдшер и сгорающие в пожаре Любка и её мать — события, которые неизбежно должны были случиться, они подготовлены и мотивированы всей символикой рассказа10.
Амбивалентность образа девушки, как и мотив воровства и разбоя, непосредственно связаны с чертовщиной (что эксплицитно выражал первоначальный вариант названия чеховского рассказа — «Черти»). Впоследствии название было изменено, но мотив чертей остался как сквозной в тексте — связанный с мотивом мошенничества, конокрадства и преступления вообще. На вопрос Калашникова, «есть на этом свете черти или нет?» Осип Васильич Ергунов отвечает, что ему «случалось и чертей видеть, то есть не то чтобы чертей с рогами или хвостом — это одне глупости, а так, собственно говоря, как будто вроде» (С VII, 314), далее следует рассказ о встрече с бродягой в Змеиной балочке. Мерик признаётся, что он и был тем незнакомцем с черными как сажа волосами, бородой, лицом. Однако свою принадлежность к нечисти не отрицает, только ловит фельдшера на лживости некоторых деталей его рассказа. Заверение Ергунова о том, что черти встречаются вполне в человеческом обличье, нашло в рассказе свое подтверждение в поведении персонажей.
Мотив чертовщины подкреплён звуковыми ощущениями: вой собак, гудение ветра («что-то зарычало и пикнуло, точно большая собака задушила крысу») и описаниями метели — фигур, в которые складывалась завеса летящего снега («то выглянет из потёмок белая и смеющаяся рожа мертвеца, то проскачет белый конь, а на нём амазонка в кисейном платье, то пролетит над головою вереница белых лебедей»). Всё это рисует картину разгула сатанинских сил.
Фельдшер Ергунов самоуверенно глуп и надеется перехитрить обитателей кабака, кажущихся ему простыми и доверчивыми. Он полагается на свою смекалку, свой более высокий социальный статус и имеющееся у него оружие. В результате — то, как он идёт в расставленную ловушку, скудоумием своим провоцирует лихих людей, иллюстрирует русскую пословицу «Плохо не клади, вора в грех не вводи». Бравирование револьвером в «Ворах» никого не страшит, итог предсказуем: фельдшер стал жертвой насилия и грабежа. Однако именно это событие становится главным и единственно значимым в жизни Ергунова: оно заставило его по-другому думать об однообразии своего существования.
«Фельдшер стал было думать о том, как встретят его в больнице... Он шёл и думал только о Любке... и он думал: к чему на этом свете доктора, фельдшера, купцы, писаря, мужики, а не просто вольные люди? Фельдшер... задумался, и его серая, однообразная жизнь, его жалованье, подчиненность, аптека, вечная возня с банками и мушками казались ему презренными, тошными» (С VII, 324—325).
После ограбления его уволили из больницы. Он остался без места и полностью предался пьянству.
Чеховские финалы не раз обращали на себя внимание исследователей11. Подмечено, что автор расстается со своим героем в момент, когда тот погружается в размышления о пережитом12, начинает думать. На какие же мысли наталкивает фельдшера происшествие?
Б.П. Вышеславцев13 сказал о сказках, что они разоблачают всё, что живет в душе народа. В русском плутовском фольклоре «легкий хлеб» сознаётся как искусство воровства, учителем которого является «только сам чёрт», и очень важно то, что такой путь однозначного понимается как путь дьявольский. Расплачиваются ученики лукавого своей душой. Именно этот путь проходит герой Чехова, и здесь он обретает сходство с горьковскими люмпенами, что отмечено исследователями. Л.М. Цилевич пишет:
«Обратим внимание на фельдшера Ергунова. Романтическим героем его не назовешь; но ведь и Ергунова мучают вопросы и побуждения, достойные горьковских героев — от Лойко Зобара и Изергиль до Григория Орлова и Мальвы. <...> Жизнь Ергунова складывается похожей на жизнь горьковских босяков: фельдшер опускается «на дно», становится вором и пропойцей»14.
Итак, какие же вопросы мучают чеховского Ергунова, и о чём он задумался. Осип Васильич заметил, что в сопоставлении с жизнью конокрадов его жизнь выглядит «серой, презренной, тошной. «Ах, вскочить бы на лошадь, не спрашивая, чья она, носиться бы чертом вперегонку с ветром, по полям, лесам и оврагам, любить бы девушек, смеяться бы над всеми людьми...» (С VII, 325).
Фельдшера, теперь уже бывшего, возмущает порядок жизни, где трудящийся вознаграждён едой и кровом.
«Почему трезвый и сытый покойно спит у себя дома, а пьяный и голодный должен бродить по полю, не зная приюта? Почему кто не служит и не получает жалованья, тот непременно должен быть голоден, раздет, не обут? Кто это выдумал? Почему же птицы и лесные звери не служат и не получают жалованья, а живут в свое удовольствие?» (С VII, 325).
Риторические конструкции и некоторые слова из этих рассуждений фельдшера созвучны конструкциям Нагорной проповеди, где тоже упоминаются птицы небесные: «Взгляните на птиц небесных: они не сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их» (Мф. 6:26). «Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так...» (Мф. 6:28—29). В Евангелие, напомним, это призыв, побуждающий людей искать Царство Божие и «собирать себе сокровище на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут» (Мф. 6:20). Осипа Васильича Ергунова высокие истины не волнуют, он хочет жить в свое удовольствие здесь и сейчас, не прикладывая к этому никакого труда. Он прекрасно понимает, что такая жизнь возможна только за счет других, что это — путь беззаконный, путь греха. Он восстает против самого понятия «грех» и эмоционально вопрошает: «Кто говорит, что гулять грех?» «Почему если он вчера унес чужой самовар и прогулял его в кабаке, то это грех? Почему?» (С VII, 325).
Рассуждая, герой Чехова уговаривает себя снять любые моральные запреты и ограничения, убеждает себя сделать последний шаг, отделяющий его от злодеяния:
«И про себя он теперь думал так, что если сам он до сих пор не стал вором, мошенником или даже разбойником, то потому только, что не умеет или не встречал ещё подходящего случая» (С VII, 325).
Последняя фраза рассказа не оставляет сомнений в том, куда приведёт чеховского Ергунова логика его рассуждений.
«...И вообразил он, как горят зарезанные старуха и Любка, и позавидовал Мерику. И когда шел опять в трактир, то, глядя на дома богатых кабатчиков, прасолов и кузнецов, соображал: хорошо бы ночью забраться к кому побогаче!» (С VII, 326).
«Воры» — название «персонажное»15, обобщающее типологию героев, — сближает фельдшера Ергунова и конокрадов Калашникова и Мерика, с которыми он себя постоянно сравнивает. Что же отличает их?
После публикации рассказа А.П. Чехов получил письмо от А.С. Суворина, содержание которого до нас не дошло, но из ответа Чехова становится ясно, что он пытался объяснить Суворину разницу между конокрадством и простым воровством.
«Вы хотите, чтобы я, изображая конокрадов, говорил бы: кража лошадей есть зло. Но ведь это и без меня давно уже известно. Пусть судят их присяжные заседатели, а моё дело показать только, какие они есть. Я пишу: вы имеете дело с конокрадами, так знайте же, что это не нищие, а сытые люди, что это люди культа и что конокрадство есть не просто кража, а страсть. Конечно, было бы приятно сочетать художество с проповедью, но для меня лично это чрезвычайно трудно и почти невозможно по условиям техники. Ведь чтобы изобразить конокрадов в 700 строках, я всё время должен говорить и думать в их тоне и чувствовать в их духе, иначе, если я подбавлю субъективности, образы расплывутся и рассказ не будет так компактен, как надлежит быть всем коротеньким рассказам. Когда я пишу, я вполне рассчитываю на читателя, полагая, что недостающие в рассказе субъективные элементы он подбавит сам» (П IV, 54).
Что же должен был знать, по мнению Чехова, читатель?
На российском Юге, во всех регионах, где лошади были не только тягловой силой, но и боевыми товарищами, надёжными друзьями (ведь прежде всего это казачьи районы), существовало особенное отношение к этим животным, а конокрадство считалось особым промыслом и отделялось от простого воровства. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона отмечает, что конокрадство «пустило глубокие корни в нашей сельской жизни и особого развития достигло в степных областях... Конокрады имеют особых начальников, свои притоны, разменные пункты, пристани, перевозы и трактиры; организация к<онокрадства> идёт далеко за пределы не только уезда, но и губернии»16. Вовсе не даром в языке появилась и была включена В.И. Далем в его словарь с подробными толкованиями целая группа однокоренных слов «конокрад, конекрад, коневор — конный тать, промышляющий кражею лошадей и угоном их»17.
Особое отношение к коням отражено и во фразеологическом арсенале языка. Говорили: «Казак без коня — кругом сирота». В словаре Даля с пометой казачья даны пословицы «Конь под нами, а Бог над нами», «Худоконные казаки отстали, а дошли одни доброконные». Приводится также крылатое выражение «Деньгами коня не купишь, а удачей». Указано, что словосочетание «конский барышник», т. е. тот, кто торгует лошадьми только из соображений выгоды и наживы, применялось как «бранное, потому что тесно связано с плутовством разного рода». Отмечено существование особого жаргона: «У барышников есть свои выражения, по ремеслу, не понятные сторонним: искажённые татарские слова и счёт»18.
П.А. Сапухин обратил внимание на то, что своеобразный язык героев рассказа «Воры» щедро пересыпан словами, характерными для Юга России, что создаёт украинский речевой колорит:
«Такие словечки как «вечерять», «сбрехал», «причиндалы», «дожидаться», «думка», «хлющ», «поганый», «сорочка», «одначе» пересыпают речь всех его персонажей: конокрадов Мерика и Калашникова, озорной девки с постоялого двора Любки и даже непутёвого земского фельдшера Ергунова»19.
П.А. Сапухин высказал предположение, что имя Мерик связано с названием села Сумской области — Межирич, в обоснование чего привел следующий фрагмент рассказа: «Мерик не наш, — сказал Калашников, — он харьковский из Межирича. А что молодец, это верно, грех пожалиться, хороший человек» (С VII, 317).
«Большое село Межирич (тогда Лебединского уезда Харьковской губернии) Чехову хорошо запомнилось, когда он проезжал через него на лошадях, направлялся из Сум в Полтавскую губернию и когда возвращался оттуда назад. Слышал он и о гремевшей в то время компании прожжённых конокрадов из этого бойкого торгового села, и потому название Межирич всплыло в его рассказе не по случайному капризу авторской фантазии, а на почве конкретных жизненных ассоциаций»20.
На российском Юге предание об особом статусе конокрадства сохранилось даже в советские времена. В кубанской байке21 «Конокрад»22 дано совершенно чёткое разграничение между воровством и конокрадством:
«Были в стародавние времена, по уверениям деда, настоящие конокрады, умевшие уводить чужих лошадей изобретательно и хитро. Вот тут у нас в станице лет десять тому назад угнали колхозную клячу, так то разве была покража?! Паслась себе без присмотру та худоба в придорожной канаве, и когда увели её, никто не «чухнулся». Была коняка, а, может, её и не было! <...> И не конокрады её прибрали, где его найдёшь того конокрада? Перевёлся... <...>
Вот в старопрошлые годы конокрады были — настоящие мастера. Таких конокрадов, как у нас на Кубани, может, на всей Руси Великой не бывало. Ну, разве что на Дону или Тереке, всё ж там конь был тоже в особом почёте, а там, где он есть, тот самый конь, там должен быть и его увод, или кража, если по-простому»23.
Вот кто те лихие люди, которых встретил Ергунов на постоялом дворе Андрея Чирикова. Характерно, что моральная деградация и падение «на дно» не сделали Ергунова, в отличие от конокрадов, героем «низа», который «более свободен в своем поведении»24. В образах Мерика и Калашникова гораздо больше романтики25.
После возвращения с Сахалина при подготовке рассказа для собрания сочинений, выпускавшегося издателем А.Ф. Марксом, Чехов расставил акценты иначе: отказался (хотя и не полностью) от поэтизации Любки, Мерика, Калашникова как людей вольных, страстных и красивых.
«Злодеи», как они описаны Чеховым, — это закосневшие в своем образе жизни отщепенцы. Они отвержены обществом и не рассчитывают на уважение к себе со стороны этого общества, не претендуют на какую-то значимость в социуме, который для них чужд. Живут по своим правилам «понятиям». У них есть свои представления о достойном поведении воров и конокрадов, о том, кого можно грабить, а кого нельзя, о том, как гулять благородно, какие вести при этом разговоры, даже своё представление о святости и о взаимоотношениях с Богом. Калашников, например, не зевает, не перекрестив рта.
«После ужина Калашников, не вставая, помолился на образ и пожал руку Мерику; тот тоже помолился и пожал руку Калашникову» (С VII, 318).
Характерен в этом смысле следующий обмен фразами в момент, когда Калашников разглядывает изображение пророка Илии и его прекрасных коней:
— Вот, Мерик, — сказала Любка, — приведи мне таких коней, я на небо поеду. — На небо грешным нельзя... — сказал Калашников. — Это за святость (С 7, 316).
В сознании воров есть четкое разделение между праведностью и грехом. Фельдшер, желая польстить Калашникову, хвалит его односельчан из Богалевки, называя их «молодцами», но в ответ получает резкий отпор:
— Насчет чего молодцы? — спросил Калашников.
— Да вот, это самое, хоть на счет лошадей. Молодцы красть!
— Ну, нашел молодцов! Пьяницы только да воры (С VII, 316).
Примечателен рассказ Мерика о том, как «его добрые люди в проруби купали» в Самойловке. Самосуд, учинённый молоканами, не вызывает у Мерика протеста или возмущения. Он рассказывает о тех мучениях, которым его подвергли, без ноты осуждения тех, кто окунули его в воду под лёд и после того побили палками.
«Сначала меня от холода в жар бросило, — продолжал Мерик, — а когда вытащили наружу, не было никакой возможности, лёг я на снег, а молоканы стоят около и бьют палками по коленкам и локтям. Больно, страсть! Побили и ушли... А на мне всё мёрзнет, одёжа обледенела, встал я и нет мочи. Спасибо ехала баба, подвезла» (С VII, 316).
Свобода жить не в соответствии с общепринятыми нормами и правилами предполагает и возможную смерть от самосуда. Кстати сказать, расправы крестьян над конокрадами были делом обычным и также зафиксированы в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона: «Крестьяне часто прибегают к жестокому самосуду над конокрадами, пойманными с поличным, а иногда и над лицами, только подозреваемыми в систематическом к<онокрадстве>»26. Подобно евангельскому разбойнику, Мерик понимает свою вину и, кажется, мог бы повторить за распятым рядом со Христом злодеем: «Достойное по делам нашим приняли... помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое!» (Лк. 23:41—42)27.
Благородные разбойники часто становятся героями народных легенд: они живут, противясь несправедливым законам государства, но в согласии с постановлениями высшей, Божественной власти. К ряду хорошо известных в мировой литературе авторов, обрабатывавших такие легенды (Вальтер Скотт, Александр Дюма, Фридрих Шиллер, Роберт Бёрнс), можно добавить имя казака Голованова, автора поэмы «Герой разбойник (поэма — предание из времён Пугачёва)»28.
У разбойных людей есть свои мечты, связанные с волей, с уходом в такое место, где для таких, как они, возможна счастливая жизнь: «пойду в Кубань».
Кубань в представлении Мерика — место безграничных плодородных просторов и казачьей вольницы. Место, куда можно убежать от своей окаянной судьбы.
Страстный полудикий танец бросил Любку в объятия Мерика.
«Замучившись, еле дыша, Любка склонилась ему на грудь и прижалась, как к столбу, а он обнял её и, глядя ей в глаза, сказал нежно и ласково, как бы шутя:
— Ужо узнаю, где у твоей старухи деньги спрятаны, убью её, а тебе горлышко ножичком перережу, а после того зажгу постоялый двор... Люди будут думать, что вы от пожара пропали, а я с вашими деньгами пойду в Кубань, буду там табуны гонять, овец заведу...
Любка ничего не ответила, а только виновато поглядела на него и спросила:
— Мерик, а хорошо в Кубани?
Он ничего не сказал, а пошёл к сундуку, сел и задумался; вероятно, стал мечтать о Кубани» (С VII, 320).
Мерик не отвечает, потому что не со всяким о том можно поговорить. Кубань, где оборвётся наконец-то бунтарский разбойничий путь, и конокрад, убийца, сможет жить как мирный пастух, — идиллия, сходная с раем, как он описан у пророка Исайи (11:6). «Тогда волк будет жить вместе с ягнёнком, и барс будет лежать вместе с козлёнком, и телёнок, и молодой лев, и вол будут вместе».
Любка представляет будущую жизнь Мерика на свой лад: в Кубани он будет принадлежать другим девушкам. Любка не сомневается в осуществимости замысла возлюбленного, но просит, чтобы в этот вечер он принадлежал ей:
«Послушай меня, Мерик, — сказала Любка, и голос её стал нежен и мягок. — Я знаю, ты разыщешь у мамки деньги, загубишь и её, и меня, и пойдешь на Кубань любить других девушек, но бог с тобой. Я тебя об одном прошу, сердце: останься!» (С VII, 321).
Любка не претендует на то, чтобы поехать с Мериком, она просит ласки для себя, но Мерика не остановить. В образе жизни людей, преступивших мораль и закон, нет места добру и праведности. Но они ещё остались в их сознании, в их представлениях о том, на чём держится мир.
Конокрады, описанные Чеховым, — люди культа и страсти, люди жестокие и нелицемерные. Кубань в их представлениях — это, безусловно, не реальное недавно присоединённое к империи обжитое географическое пространство, а новые земли с неустроенным бытом, неведомыми болезнями, нападениями недружественных горцев — всеми тяготами, которые несёт жизнь на фронтире. Кубань, как её представляет разбойник Мерик, рай, идиллия всепрощения и примирения, архетипический топос, где уже перестают действовать законы реального мира.
Повторимся, в легендах о «далёких землях» Кубань, Кавказ, Беловодье не конкретные названия на географической карте, а поэтический образ вольной земли, образное воплощение мечты о ней. Недостижимость этого идеала, его субъективная ценность самоочевидны. Сравнивая творчество Короленко и Чехова, С.В. Тихомиров верно подметил одну важную особенность:
«Если для Короленко мечты его героя о «вольной волюшке» есть объективная ценность, которая может и должна преодолеть все мешающие её реализации преграды, то у Чехова тоска героя по счастью, ожидающему его в «привольных местах», есть лишь его субъективная фантазия, воплощение которой в действительной жизни заведомо невозможно»29.
Примечания
1. Чехов А.П. Черти // Новое время. 1890. 1 апр. С. 2—3. Текст рассказа и комментарий к нему для публикации в Полном собрании сочинений в 30 томах подготовила Е.А. Краснощёкова.
2. Мы писали об этой интертекстуальной связи: Спачиль О.В. Путь пустого человека: от лейтенанта Ергунова Тургенева к фельдшеру Ергунову Чехова // А.П. Чехов: пространство природы и культуры: материалы Междунар. науч. конф. Таганрог: Лукоморье, 2013. С. 385—395; Она же. «История лейтенанта Ергунова» И.С. Тургенева и «Воры» А.П. Чехова: опыт сопоставления // И.С. Тургенев: русская и национальные литературы: материалы Междунар. науч.-практ. конф. Ереван: Лусабац, 2013. С. 670—688.
3. Полякевич Л.А. «Тамань» Лермонтова, «Воры» Чехова и интертекстуальность // Чеховиана. Из века XX в XXI: итоги и ожидания. М.: Наука, 2007. С. 374—386.
4. Бицилли П.М. Творчество Чехова: опыт стилистического анализа // А.П. Чехов: pro et contra: в 3 т. Т. 2. СПб., 2010. С. 522—692.
5. См.: Основин В.В. Чехов Антон Павлович // Лермонтовская энциклопедия / гл. ред. В.А. Мануйлов. М.: Сов. энцикл., 1981. С. 614—615; Журавлёва А.И. Лермонтов // А.П. Чехов. Энциклопедия. С. 439—441.
6. Кубасов А.В. Проза А.П. Чехова: искусство стилизации: моногр. Екатеринбург: Уральск. гос. пед. ун-т, 1998.
7. Третьякова Е.Ю., Спачиль О.В. «Никто ещё не писал у нас такою правильною, прекрасною и благоуханною прозою»: «Тамань» М.Ю. Лермонтова как эталонный образец русской эпической традиции // Лермонтов в исторической судьбе народов Кавказа: сб. науч. ст.: в 2 ч. Ч. 1. Краснодар: Экоинвест, 2014. С. 167—187.
8. Кубасов А.В. Проза А.П. Чехова: искусство стилизации. С. 249.
9. Сёмина С.И. Рассказ А.П. Чехова «Воры»: опыт лингвокультурологического прочтения // Вестник Таганрог. гос. пед. ин-та. Спец. вып. № 2 (Гуманитар. науки). Таганрог, 2010. С. 65—69.
10. Бицилли П.М. Творчество Чехова: опыт стилистического анализа. С. 569.
11. Горнфельд А.Г. Чеховские финалы // А.П. Чехов: pro et contra. С. 458—486; Катаев В.Б. «Даю зрителю по морде...»: о природе чеховских развязок // Русская литература конца XIX — начала XX века в зеркале современной науки. М.: ИМЛИ РАН, 2008. С. 80—90.
12. Дерман А.Б. О мастерстве Чехова. М.: Сов. писатель, 1959. С. 86—88.
13. Вышеславцев Б.П. Русский национальный характер // Вопросы философии. 1995. № 6. С. 112—114.
14. Цилевич Л.М. Сюжет чеховского рассказа. Рига: Звайгзне, 1976. С. 93.
15. Сухих И.Н. Заглавия чеховские // А.П. Чехов. Энциклопедия. С. 272—273.
16. Конокрадство // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Т. 24. С. 20.
17. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. Т. 2. М.: Терра, 1995. С. 156.
18. Там же. С. 156.
19. Сапухін П.А. А.П. Чехов на Сумщині. Суми: Ред.-вид. відділ облуправління по пресі, 1993. С. 91.
20. Там же. С. 91.
21. Байка — короткий занимательный рассказ с неожиданной концовкой. По Далю, слово произошло от глаголов байкать, баить — говорить, болтать, беседовать.
22. Ткаченко П.И. Указ. соч. С. 216—221.
23. Там же. С. 216—217.
24. Лотман Ю.М. Чему учатся люди: ст. и заметки. М.: Центр книги ВГБИЛ им. М.И. Рудомино, 2010. С. 143.
25. Пиксанов Н.К. Романтический герой в творчестве Чехова (образ конокрада Мерика) // Чеховский сборник. М., 1929. С. 172—191.
26. Конокрадство. С. 20.
27. См. об этом: прот. Сергий Овчинников. Благоразумный разбойник...
28. Короленко В.Г. У казаков. Из летней поездки на Урал // Короленко В.Г. Собр. соч.: в 6 т. Т. 5. М.: Правда, 1971. С. 421—424.
29. Тихомиров С.В. Короленко // А.П. Чехов. Энциклопедия. С. 434.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |