Обилие жанровых форм в творчестве Лескова всегда привлекало к себе внимание критиков. Л. Гроссман писал по этому поводу: «Как каждый крупный художник, Лесков вырабатывал свою творческую форму, искал новые жанры, отходил от общепризнанных классических канонов, создавал самобытные виды повествования». Действительно, в его творческом багаже можно обнаружить публицистические статьи, произведения мемуарного характера, исторические очерки и т. д. Достаточно большую и интересную часть в литературном наследии Лескова занимают произведения, которые по своему жанровому своеобразию относят либо к легендам, либо к притчам. Это такие вещи, как «Повесть о богоугодном дровоколе» (1886), «Сказание о Федоре-христианине и о друге его Абраме-жидовине» (1886), «Скоморох Памфалон» (1887), «Прекрасная Аза» (1888), «Легенда о совестном Даниле» (1888), «Лев старца Герасима» (1888), «Аскалонский злодей» (1889). Разногласия в определении жанра произведений объясняется тем, что притча и легенда, в современном понимании, обладают довольно схожими чертами, и разграничить их бывает достаточно сложно. «Литературная энциклопедия терминов и понятий» приводит следующее толкование интересующих нас жанров:
Притча — эпический жанр, представляющий собой краткий назидательный рассказ в аллегорической, иносказательной форме. Действительность в притче предстает в абстрагированном виде, без хронологических и территориальных примет, отсутствует и прикрепление к конкретным историческим именам действующих лиц. <...> Чтобы смысл иносказания был понятен, притча обязательно включает объяснение аллегории. Притча близка к басне, в 18 в. их даже не всегда различали, однако притча, в отличие от басни, претендует на более глубокое, общечеловеческое обобщение, тогда как басня сосредоточивается на более частных вопросах.
Легенда — первоначально термин средневековой католической письменности, впоследствии — жанр средневековой повествовательно-дидактической литературы (жизнеописания святых, затем — любые тексты религиозно-назидательного содержания). <...> В фольклоре легенда — жанр несказочной прозы, фантастически осмысляющий события, связываемые с явлениями живой и неживой природы, миром людей (племена, народы, отдельные личности), со сверхъестественными существами. В основе фольклорных легенд лежит представление о чуде, воспринимаемом как достоверность, что определяет их структуру, систему образов, поэтику. В отличие от мифов, легенды независимы от ритуала, в отличие от преданий, события легенд протекают одновременно в прошлом, настоящем и будущем1.
Как видно из определений, основное сходство произведений обоих жанров в поучительном характере изложенных в них событий. Кроме того, очевиден обобщающий, общечеловеческий характер этих событий.
В произведениях Лескова связь между легендой и притчей представляется еще более тесной. Сам он называет свои работы легендами, но в основе их лежат притчи русского Пролога — сборника, где собраны в календарном порядке поучительные статьи из патериков, а также сказания о житиях святых, изложенные в краткой форме. Многочисленные свидетельства заимствований сюжетов обнаруживаются в письмах Лескова: «...мои материалы я указываю: они в Прологе и Четиих Минеях, где их может найти всякий, кто захочет над этим потрудиться хоть столько, сколько я трудился» или «Это не мое направление, а это так написано в Прологе и так читается в монастыре 8-го сего сентября, после воззвания «Благослови, отче»»2.
Таким образом, можно говорить о том, что произведения Лескова представляют собой смешанную жанровую форму, включающую в себя черты и легенды и притчи, а отнесение их к определенному жанру не является принципиальным. Это тем более справедливо, что автор не ставил перед собой задачу четкого следования правилам жанра. Обращение писателя к проложным сюжетам продиктовано его желанием еще раз в занимательной форме напомнить народу о христианских заповедях. Этим же стремлением объясняется размещение большинства легенд не в крупных журналах, а в газетных изданиях: «Толстых журналов мужикам не набраться, а газетный лист до них доводят»3. О просветительских целях переложений автор пишет в письме Черткову В.Г.: ««Льва Старца Герасима» можете печатать как Вы хотите — одного, или в соединении с «Дровоколом», или и еще как иначе. Я все это предоставил для пользы народной на Ваше усмотрение, и, по-моему, все хорошо — лишь бы можно было напечатать и дать в руки народу, а не медлить за соображениями какого бы то ни было педантического свойства»4.
Следовательно, работы писателя являются стилизованными литературными произведениями. В связи с этим возникает вопрос о стилизации, как литературном явлении, в целом, признанным мастером которой и называют Лескова. В своей книге «Проза А.П. Чехова: искусство стилизации» А.В. Кубасов говорит о том, что существует два значения термина «стилизация» — широкое и узкое и приводит определения термина нескольких исследователей. Так, например, К.А. Долинин формулирует понятие следующим образом: «стилизация в широком смысле слова — это намеренная и явная имитация того или иного стиля, полное или частичное воспроизведение его важнейших особенностей. <...> стилизация в широком смысле термина включает в себя и сказ, и диалог, и несобственно-прямую речь постольку, поскольку эти формы воспроизводят хотя бы частично, стиль чужого слова»5. Несколько иной точки зрения придерживается В.Ю. Троицкий: «Стилизация — это сознательное, последовательное и целенаправленное проведение характерных особенностей разговорного стиля, присущего какой-то общественно-политической или этнографической группе, либо литературного стиля, свойственного писателю какого-то течения, занимающему определенную общественную и эстетическую позицию»6. Приведенные определения стилизации, в первую очередь, обращают внимание на языковую сторону понятия, поэтому более точно будет следовать за А.В. Кубасовым, опирающимся на теорию М.М. Бахтина и считающим, что «есть основание говорить о двух взаимосвязанных между собой формах стилизации — языковой и литературной», где в первом случае «стилизуется стиль чужого слова, социально-историческая характерность того или иного языка», а во втором — «образ стиля литературного произведения»7.
Говоря о творчестве Лескова в целом, А.В. Кубасов называет его «блестящим мастером языковой стилизации, создавшим огромное количество языковых образов», а в качестве подтверждения приводит мнение М. Меньшикова: «Неправильная, пестрая, антикварная манера делает книги Лескова музеем всевозможных говоров: вы слышите в них язык деревенских попов, чиновников, начетчиков, язык богослужебный, сказочный, летописный, тяжебный, салонный, — тут встречаются все стихии, все элементы океана русской речи»8.
В контексте всего лесковского творчества приведенные выводы, безусловно, не подлежат сомнению. Но в отношении проложных переложений Лескова можно говорить о стилизации двух типов — и языковой и литературной. Свидетельства о том, что автор намеренно разрабатывал речь персонажей, похожую на язык древнего мира, обнаруживаются в послании С.Н. Шубинскому: «Вы первый и долгое время Вы единственный ценили этот рассказ, стоивший мне особого труда по подделке языка и по изучению быта того мира, которого мы не видали и о котором иосифовский «Пролог» в житии св. Феодула давал только слабый и самый короткий намек <...> Я над ним много, много работал. Этот язык, как язык «Стальной блохи», дается не легко, а очень трудно, и одна любовь к делу может побудить взяться за такую мозаическую работу». В результате, язык легенд действительно отличается от стандартного, разговорного. В нем встречаются необычные обороты, свойственные языку старинных сказаний, древние слова и понятия, вышедшие из широкого употребления и вновь возвращенные писателем для создания неповторимого колорита. Описательный характер речи героев, вместо повествовательного, характерного для сказаний Пролога, также является авторской находкой. Все языковые средства, тщательно отобранные и умело использованные Лесковым, помогают ему в достижении основной цели — учитывая главные особенности языкового стиля, свойственные эпохе создания проложных легенд, создать имитацию языка древних сказаний.
Помимо языковой стилизации, в легендах очевидна и стилизация литературная. Соотнесение лесковского произведения с древнерусским каноном происходит путем сопоставления происходящего с похожими событиями, описанными в притчах пролога. Подтверждение тому, что притчевые события подвергались тщательной обработке и доработке, можно обнаружить в письмах классика: «Я только два дня тому назад вычитал в древнем Прологе рассказ о ручном льве святого Герасима. Но рассказ, по обыкновению житийных описаний, скуден и требует домысла и обработки <...> Рассказ будет очень небольшой, потому что такова все фабула Пролога...»9. Эта цитата очень показательна, так как подтверждает мысль о том, что проложные притчи использовались Лесковым, как событийный материал, художественное же наполнение они получали путем детальной разработки автором различных сторон. К ним можно отнести характеры героев, пейзажные описания, присутствие авторского мнения, как самостоятельного от мнения персонажа, — все это говорит о литературной стилизации произведений. Её использование объясняется авторской задачей, заключающейся не в обычной передаче содержания, а в намеренной переработке сюжетов с целью придания им большей занимательности и дидактичности. Так, о характерах ряда героев (Прекрасная Аза, Ермий, Фалалей и Тения) говорится уже в первых строках произведения, что позволяет объяснять их дальнейшие поступки с точки зрения психологии: «Ермий <...> имел прямой и честный характер; любил правду и ненавидел притворство...» («Скоморох Памфалон»)10; «...молодая египтянка была чрезвычайно добра и участлива ко всякому человеческому горю и ничего не жалела для того, чтобы помочь людям, которые находились в бедствии» («Прекрасная Аза»)11; «Фалалей был отважный и искусный мореходец, а Тения обладала замечательною женской красотой и превосходною кротостью доброго характера»12 («Аскалонский злодей»).
Кроме психологических черт, автор наделяет героев и определенным социальным положением. Многие из них являются выходцами из знатных и богатых семей, поэтому их решение оставить свет и материальные блага является не только богоугодным поступком, переломным моментом в психологии героев, но и своеобразным вызовом обществу («Прекрасная Аза», «Скоморох Памфалон», «Лев старца Герасима», «Аскалонский злодей»).
Необычен подход автора к описываемым «чудесам». То, что в начале повествования имеет налет таинственности, необъяснимости, нереальности, в продолжение рассказа получает вполне земное объяснение. Таков случай со «странными чудищами с горбами, с крыльями» («Лев старца Герасима»), которые оказываются бегущим караваном верблюдов, или эпизод о молчальнике Фермуфии, голову которого принимают за «провещательный череп» («Аскалонский злодей»). Таким образом, писатель исключает из повествования чудеса в традиционном понимании, как нечто сверхъестественное и неподвластное здравому смыслу. Основное чудо, по замыслу Лескова, происходит в душе главных героев и заключается в перестройке их сознания, перерождении мирских ценностей в христианские.
Во всех легендах ярко ощущается авторское присутствие. Читателю становится очевидна не только позиция персонажей, но и авторское мнение, в котором явно просматривается сочувствие героям. Следовательно, личность автора осмысляется как индивидуальность, а не просто нейтральный повествователь.
Случаи, описанные в легендах Лескова, имеют нравоучительный характер, но аллегорический момент, присущий жанру притчи, в этих произведениях выражен нечетко. Приведенные автором случаи способны дать читателю определенный урок, однако прямая формулировка морали здесь отсутствует. Нет и традиционного разъяснения иносказательных моментов. Все это позволяет говорить об авторской индивидуальности в переработке традиционных сюжетов, об имеющей место литературной стилизации древнего текста, заключающейся в оригинальном подборе языковых и художественных средств.
Во всем разнообразии чеховских произведений можно обнаружить несколько небольших вещей, соотносящихся по своему жанровому своеобразию с легендами Н.С. Лескова. Среди них особенно выделяются рассказы «Без заглавия» (1888), «Пари» (1889), «Рассказ старшего садовника» (1894). Сам Чехов и его современники иногда называли их сказками: «Твоя сказка в 1-м № произвела подавляющий эффект», — писал брату Ал.П. Чехов о рассказе «Без заглавия» (С., 6, 706). «Пари» получил от автора ту же характеристику: «Сказка для новогоднего № уже почти готова. <...> Сказка интересная» (С., 7, 666). Литературоведы же часто определяют их жанр как притчу. Поэтому, следуя утверждению М.М. Бахтина о том, что «если авторское слово обрабатывается так, чтобы ощущалась его характерность или типичность для определённого лица, для определенного социального положения, для определенной художественной манеры, то перед нами уже стилизация: или обычная литературная стилизация, или стилизованный сказ»13, можно говорить об имеющей здесь место стилизации. Характерно и еще одно высказывание М.М. Бахтина: «Весь Чехов — это стилизация»14. Соглашаясь с ним, В.Н. Турбин пишет: «Чеховское творчество — это откровенная стилизация под разнообразнейшие культурные жанры: от уголовного романа до дидактической притчи»15. Но особенно интересным представляется мнение А.В. Кубасова относительно предшественников Антона Павловича: «В искусстве стилизации у Чехова были дальние и близкие предшественники. К числу последних следует отнести Н.С. Лескова»16. Это справедливое утверждение можно проиллюстрировать, сопоставив проложные легенды Н.С. Лескова и притчи А.П. Чехова. Относительно рассказов «Без заглавия», «Пари» и «Рассказа старшего садовника» прежде всего следует говорить о явлении литературной стилизации, которая обуславливает притчевый характер произведений. Рассказы Чехова, как и Лескова, отталкиваясь от классических образцов, сохраняют основные притчевые черты, что и позволяет многим исследователям относить их к упомянутому жанру. Наиболее заметно следы стилизации проступают в рассказе «Без заглавия». Прежде всего обращает на себя внимание отсутствие в нем ссылок на конкретное время и место действия. Автор сразу помещает читателя в ту обстановку, где разворачиваются события — отдаленный монастырь, отделенный от основного мира пустыней. Время событий обозначено очень приблизительно — V век. В рассказе отсутствуют ссылки на конкретные исторические лица, более того, персонажи не носят имен собственных, ограничиваясь обозначением церковного статуса — настоятель, монахи. В отличие от легенд Лескова, Чехов не наделяет своих героев индивидуальными характерами. Они обрисованы схематично. Монахи представляются читателю общей толпой, не разделенной на личности, а настоятель — человек, не имеющий прошлого, отличен от других лишь саном, даром красноречия, умением играть на органе и сочинять латинские стихи. Все это роднит рассказ с настоящими притчевыми образцами.
Описанная история не может претендовать на широкое обобщение, однако ее поучительный характер очевиден. Произведение подобного рода должно содержать определенную, четко сформулированную мораль. В рассказе «Без заглавия» наставления облечены в форму проповедей. Их две. Первую произносит не раскаявшийся, а самый настоящий грешник, попавший в монастырь случайно, и в этом проявляется авторское начало. Здесь читатель может наблюдать и момент языковой стилизации, так как речь «проповедника» построена по всем законам ораторского искусства — она понятна, эмоциональна, обращена непосредственно к слушателям, о чем свидетельствуют многочисленные риторические вопросы и восклицания. Оратор апеллирует более к рассудку слушателей, а не к душе. Вдохновенная речь бродяги, дошедшая до разума монахов, побуждает их «напомнить о Христе, которого они (люди. — М.Л.) забыли». Вторую речь произносит старик-настоятель, вернувшись из города. Его слова, призванные, на первый взгляд, обличать зло, получают обратное действие. В отличие от четкой, понятной, внятной речи грешника, слова монаха звучат, как захватывающий рассказ об ослепительной красоте зла и обращены, прежде всего, к душе монастырских жителей. Его речь глубоко художественна, насыщена яркими эпитетами, она звучит «вдохновенно, красиво и звучно». Поэтому традиционная задача проповеди — обличение разгула и разврата, превращается в восхищение красотой зла. Вместо обличения старик-настоятель восхищается им и заставляет монахов думать так же. Таким образом, Чехов меняет грешника и проповедника местами. Фактически, они исполняют чужие роли. Этот авторский ход приводит к значительной смене традиционных акцентов, и дает возможность читателю сделать для себя собственный выбор.
Другая чеховская притча «Пари» написана в ином ключе и более чем предыдущая, разнится с классическими образцами. Случай, описанный в произведении, имеет конкретные временные рамки — «с 12-ти часов 14 ноября 1870 г. и кончая 12-ю часами 14 ноября 1885 г.» (С., 7, 231). В связи с этим, абстрагированный характер событий, на первый взгляд, утрачивается, и история переходит в разряд бытовых происшествий. Черты, роднящие «Пари» с притчей, возникают в тот момент, когда автор описывает внешность юриста, отбывшего в добровольном заключении длительный срок. Спустя пятнадцать лет его портрет приобретает сходство со старцами, которые часто становятся персонажами классических притч: «...человек, не похожий на обыкновенных людей. Это был скелет, обтянутый кожею, с длинными женскими кудрями и с косматой бородой. Цвет лица у него был желтый, с землистым оттенком, щеки впалые, спина длинная и узкая, а рука, которою он поддерживал свою волосатую голову, была так тонка и худа, что на нее было жутко смотреть» (С., 7, 234). Основная же смысловая нагрузка ложится на его послание, предназначенное банкиру и одновременно всем современникам: «Ваши книги дали мне мудрость. Все то, что веками создавала неутомимая человеческая мысль, сдавлено в моем черепе в небольшой ком. Я знаю, что я умнее всех вас» (С., 7, 235). Такое обращение заключает в себе важный обобщающий момент, перенося проблему из межличностной в общечеловеческую. По стилю послание напоминает исповедь с элементами проповеди. В ней сочетаются два начала — духовное и материальное, таким образом автором поднимается вечная философская тема о смысле жизни. Герой, некогда мечтавший о богатстве, превращается в аскета, презирающего материальные блага. Вместо них он получает мудрость. Такое «преображение» чеховского юриста сродни историям, происходящим с героями Лескова, которые также отказываются от своих денег в надежде на обладание высшей мудростью («Скоморох Памфалон», «Лев старца Герасима»). Еще более притчи Лескова напоминал финал третьей главы ранней редакции рассказа, опубликованной в «Новом времени». В ней у банкира возникало желание оставить свет и провести остаток жизни в уединении: «Его охватило вдохновение. Ему страстно хотелось тотчас же объявить всем громогласно, что он, банкир, глубоко презирает миллионы, биржу, свободу, женскую любовь, здоровье, человеческие слова, и что сам он отказывается от жизни, завтра же отдает все беднякам и уходит от мира... Но, войдя в залу, вспомнил он, что у него долгов больше, чем денег, что у него нет уже силы любить женщин, пить вино, и что поэтому отречение его в глазах людей не будет иметь никакого смысла...» (С., 7, 566).
В данном рассказе, в отличие от предыдущего, где можно было говорить о приеме стилизации применительно ко всей притче — от сюжета до речи героев, автор особо выделяет исповедь главного персонажа. Стилизуя его заключительные слова под образцы высокого литературного искусства, Чехов, с одной стороны, следует логике повествования — ведь юрист долгое время мог общаться только с книгами, а с другой, придает ей особый смысл. Одновременно с тем, что в рассказе «Пари» встречается пример языковой стилизации, можно, вслед за В.А. Кубасовым, говорить и о «потаенной, редуцированной» литературной стилизации. Это ощущается в связи с определением жанра произведения. Несмотря на то, что притчевые особенности здесь в значительной мере сглажены, принадлежность «Пари» к этому жанру не вызывает споров. Объяснением служит глубокий философский смысл, лежащий в основе описанных событий.
«Рассказ старшего садовника» с точки зрения его «стилизаторской природы» очень подробно разбирает в своей книге В.А. Кубасов17. Однако стоит остановиться на некоторых моментах произведения, особенно сближающих его с притчами Н.С. Лескова. Очевидно, что прием литературной стилизации обнаруживается и в этом рассказе. Небольшое по объёму произведение интересно своим построением. Его нельзя в полном объёме отнести к разряду притчи, так как начинается он вполне обычными событиями: «В оранжерее графов N. происходила распродажа цветов...» (С., 8, 342). Притча в данном рассказе является вставным элементом (к слову, прием «рассказа в рассказе» часто использовал Лесков), но именно в ней заключается главный смыслообразующий момент. Интересно, что в «Рассказе старшего садовника» писатель заранее объявляет о том, что будет рассказана легенда: «Но это не новая мысль. Помнится, когда-то очень давно я слышал даже легенду на эту тему. Очень милая легенда» (С., 8, 343). Анонсируя дальнейшую историю, автор словами героя дважды повторяет жанровую характеристику, намеренно настраивая читателей на определенное восприятие. Заявив, таким образом, жанр предстоящего рассказа, писателю неизбежно приходится прибегать к стилизации в дальнейшем повествовании. Поэтому начало легенды построено в соответствии с каноническими жанровыми правилами: «В одном маленьком городке поселился пожилой, одинокий и некрасивый господин по фамилии Томсон или Вильсон, — ну, это все равно» (С., 8, 343). Как и в «Рассказе без названия» здесь отсутствует конкретизация места действия, а также имя главного героя. В сравнении с его профессией («Дело в том, что он был ученый»), имя персонажа не играет особого значения: «Дело не в фамилии» (С., 8, 343). Как и в традиционных притчах, читатель не сможет обнаружить сложного внутреннего мира главного героя, так как вместо него выделяется единственная черта — «Он любит всех!» (С., 8, 344). Но самым значительным элементом рассказа являются заключительные слова повествователя, играющие роль назидания, морали, концентрации основной мысли легенды: «Пусть оправдательный приговор принесет жителям городка вред, но зато, посудите, какое благотворное влияние имела на них эта вера в человека, вера, которая ведь не остается мертвой; она воспитывает в нас великодушные чувства и всегда побуждает любить и уважать каждого человека. Каждого! А это важно» (С., 8, 346). В отличие от Лескова, надеявшегося донести библейские истины до простого народа и поэтому печатавшего свои притчи в журналах, доступных простым слоям населения, Чехов считал «Рассказ старшего садовника» более сложным произведением, несущим в себе глубокий философский смысл, и даже считал, что «рассказ не подходит для народного издания и замена одних слов другими, — как просил И.И. Горбунов-Посадов, — не сделает его понятным» (П., 5, 350).
Подводя итог, можно сделать вывод, что рассказы Чехова, как и Лескова, восходят к классическим образцам, сохраняя основные притчевые черты, что и позволяет многим исследователям относить их к упомянутому жанру. Однако стилизация у Чехова приобретает другое, нежели у Лескова, значение. Лесков стремился донести христианские истины до самых широких слоёв населения. Для этого он строил свои произведения по образу и подобию библейских легенд, ведь большая часть малограмотного народа была знакома лишь с церковной литературой. Стилизация Чехова иного плана. Он не стремится к утверждению библейских истин. Чеховские притчи теряют каноническую назидательность и становятся наиболее приближенными к реальности. В них всегда есть два полюса, между которыми читатель должен выбирать самостоятельно. Его произведения не дают однозначного ответа на вопрос о правильности поступков героев и оставляют решение за читателем.
Примечания
1. Николюкин А.Н. Литературная энциклопедия терминов и понятий. М.: Интелвак, 2001.
2. Лесков Н.С. Собрание сочинений: В 3 т. М.: Художественная литература, 1988. Т. 3. С. 605, 607.
3. Указ. соч. С. 616.
4. Указ. соч. С. 618.
5. Долинин К.А. Интерпретация текста. М.: Просвещение, 1985. С. 255.
6. Троицкий В.Ю. Стилизация // Слово и образ. М.: Просвещение, 1964. С. 168.
7. Кубасов А.В. Проза А.П. Чехова: искусство стилизации. Екатеринбург: Изд-во Уральского педагогического института, 1998.
8. Указ. соч. С. 21.
9. Лесков Н.С. Собрание сочинений: В 3 т. М.: Художественная литература, 1988. Т. 3. С. 617.
10. Указ. соч. С. 234.
11. Указ. соч. С. 288.
12. Указ. соч. С. 324.
13. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: Советская Россия, 1979. С. 217.
14. Кубасов А.В. Проза А.П. Чехова: искусство стилизации. Екатеринбург: Издательство Уральского педагогического института, 1998. С. 20.
15. Указ. соч. С. 20.
16. Указ. соч. С. 21.
17. Кубасов В.А. В «садах» Чехова («Рассказ старшего садовника») // Кубасов А.В. Проза А.П. Чехова: искусство стилизации. Екатеринбург: Издательство Уральского педагогического института, 1998. С. 322—334.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |