§ 2. Жанр «святочного» рассказа в творчестве А.П. Чехова и Н.С. Лескова

При всем жанровом разнообразии произведений Н.С. Лескова и А.П. Чехова господствующее место в их творчестве занял рассказ. Широкое распространение малых эпических форм в конце XIX начале XX веков ученые объясняют по-разному. В.Я. Линков ссылается на сложившуюся в стране историческую ситуацию, характеризующуюся «отсутствием порядка, определенного строя жизни и общих нравственных начал». В этой связи интересно приводимое им высказывание Ф.М. Достоевского о дальнейшей судьбе отечественной романистики: «...явятся новые лица, еще неизвестные, и новый мираж; но какие же лица? Если некрасивые, то невозможен дальнейший русский роман»¹. Близка к мнению В.Я. Линкова Э. Полоцкая, объясняющая отсутствие больших эпических форм «общими особенностями эстетической мысли конца XIX начала XX века, которой было несвойственно романное мышление»². И. Видуэцкая в качестве самых распространенных причин называет возросший спрос читателей на быстрое чтение, обилие появившихся популярных журналов, требующих от авторов небольших развлекательных материалов. Кроме того, среди современников писателей было широко распространено мнение, что написание рассказа есть наименее трудоемкое занятие, чем работа над романом.

Находясь в промежуточном положении между веком уходящим и наступающим, Лесков, вслед за своими предшественниками, стремился создать большое произведение, в которое смог бы вложить всю полноту своего дарования. В отличие от Чехова, романы были им написаны и изданы. Но они не получили широкого признания публики и принесли автору более огорчения, чем известности. Объясняется это не только антинигилистическими тенденциями, лежащими в основе произведений, но и откровенной художественной слабостью работ. Замысел большого произведения долгое время вынашивал и А.П. Чехов. В письме брату Александру, написанном в 1887 году, можно обнаружить следующие строки: «У меня есть роман в 1500 строк, не скучный, но в толстый журнал не годится, ибо в нем фигурируют председатель и члены военно-окружного суда, т. е. люди нелиберальные» (П., 2, 129). Мечта Антона Павловича так и осталась неосуществленной. Поэтому в настоящее время Чехов воспринимается нами как неподражаемый мастер рассказа. Констатируя это, большинство исследователей единогласно утверждают, что в творчестве Лескова и Чехова «рассказ и повесть получили невиданное до тех пор насыщение содержанием и, в овладении материалом действительности, вступили в успешное соперничество с романом»³. Заслуга обоих писателей видится, прежде всего, в том, что они оба смогли разнообразить эту часть работ новыми темами, сюжетами, героями. Авторам удалось создать «широкую картину русской жизни средствами малых жанров»⁴.

Желание осветить все стороны жизни, прибегая к малым эпическим формам, привело Лескова к созданию целого ряда рассказов, объединенных в циклы: «Рассказы кстати», «Рассказы о трех праведниках», «Святочные рассказы». Помимо авторской циклизации, Л. Гроссман самостоятельно выделяет у Лескова серию «исторических рассказов» («Человек на часах», «Тупейный художник»), «фельетонных рассказов» («Совместители», «Интересные мужчины»), «рассказов-портретов» («Шерамур», «Воительница»). Разделить на особые группы чеховские рассказы довольно сложно. Но во всем их разнообразии все-таки можно выделить в отдельную серию произведения святочного характера, изучению которых посвящены исследования Н.В. Капустина⁵, Е.А. Тереховой⁶, П.К. Толстогузова⁷. Рассмотрением так называемой «календарной» прозы Лескова занимались Е.В. Душечкина⁸, А.А. Кретова⁹, С.Н. Зенкевич¹⁰. В процессе изучения интересующих нас произведений Лескова и Чехова некоторые ученые предприняли попытку разбить их на подгруппы, положив в основу те или иные принципы. В результате С.Н. Зенкевич предлагает разделить произведения Лескова следующим образом: «1) Рассказы, которые Лесков при первой публикации (25 декабря) снабдил жанровым подзаголовком «святочный рассказ» или «рождественский рассказ» («Запечатленный ангел», «На краю света», «Белый орел», «Христос в гостях у мужика», «Зверь», «Жемчужное ожерелье», «Грабеж», «Пустоплясы»). (Также сюда относится неоконченный святочный рассказ «Маланьина свадьба».) 2) Рассказы, «рождественская» природа которых эксплицируется в заглавии («Рождественский вечер у ипохондрика», «Рождественская ночь в вагоне (Путешествие с нигилистом)», «Под Рождество обидели») (все они также опубликованы 25 декабря). 3) Рассказы, которые изначально не были отнесены автором к интересующему нас жанру и подверглись переработке впоследствии — в основном, в связи с комплектованием лесковского сборника 1886 г. «Святочные рассказы» («Дух госпожи Жанлис», «Маленькая ошибка», «Старый гений», «Жидовская кувырколлегия», «Обман», «Отборное зерно»). Сюда же отчасти можно отнести рассказ «На краю света», который мы уже упоминали выше (известна ранняя «несвяточная» редакция «Темняк»). Минимальной жанровой правке подвергся рассказ «Привидение в Инженерном замке». 4) Рассказы, опубликованные в праздничных номерах газет (помимо произведений, указанных в первой и второй группе, сюда относятся «Скрытая теплота» и «О художном муже Никите и о совоспитанных ему»). 5) Рассказы, которые Лесков изначально рассматривал как святочные, а затем отказался от такого жанрового решения (это «Рождественский вечер у ипохондрика», впоследствии превращенный в «Чертогон», и «Александрит», включенный в сборник «Рассказы кстати», а не в «Святочные рассказы»)»¹¹. В свою очередь святочные истории А.П. Чехова Н.В. Капустин предлагает рассматривать, относя их к одной из двух выделенных им групп: «Все рассказы Чехова, так или иначе соотносящиеся со святочной / рождественской словесностью, можно разделить на две группы. Первую из них составляют те, действие которых приурочено к святкам, Рождеству или Новому году («В рождественскую ночь», «Либерал», «Страшная ночь», «Сон», «На пути», «Ванька», «Бабье царство», «На святках» и др.). Во вторую входят произведения, не имеющие такой приуроченности, но опубликованные 25 декабря, в рождественских номерах газет («Каштанка», «Рассказ госпожи NN», «Гусев», «Страх», «Рассказ старшего садовника»)»¹². Если придерживаться принципа деления произведений, предложенного Н.В. Капустиным, то необходимо оговориться, что в настоящей работе будут рассматриваться рассказы Чехова, относимые ученым к первой подгруппе. Связано это с тем, что именно в них наиболее наглядно проявляются те жанровые характеристики, о которых говорил Н.С. Лесков в одном из первых рассказов «Жемчужное ожерелье»: «От святочного рассказа непременно требуется, чтобы он был приурочен к событиям святочного вечера — от Рождества до крещения, чтобы он был сколько-нибудь фантастичен, имел какую-нибудь мораль, хоть вроде опровержения вредного предрассудка, и, наконец — чтобы он оканчивался непременно весело»¹³. О жанровом каноне идет речь и в неоконченном святочном рассказе «Маланьина свадьба»: «Я расскажу вам, достопочтенные читатели, небольшую историйку, сложившуюся по всем правилам рождественского рассказа: в ней есть очень грустное начало, довольно запутанная интрига и совершенно неожиданный веселый конец»¹⁴.

Таким образом, наличие у обоих авторов работ, намеренно отнесенных к определенному жанровому канону, заставляет задуматься о возникающих в них определенных параллелях, выявление которых сможет способствовать наиболее глубокому пониманию писательского замысла.

Появление литературного «святочного» рассказа относят к XVIII веку. Необходимо отметить, что в XIX в. термины «рождественский» и «святочный» употреблялись как синонимы. Этот жанр бытует в русской литературе с XVIII по XIX век, но его основной расцвет приходится на последнюю четверть XIX века. В этот момент периодическая печать переживает момент наивысшего развития и распространения. В погоне за читателем, газетные и журнальные авторы пишут большое количество рассказов, относя их к той или иной календарной дате. Основное количество подобных произведений не имеет большой литературной ценности, однако они представляют определённый интерес для исследователей, как основной продукт, потребляемый рядовым читателем, а, следовательно, как средство формирования общественного мнения, читательской культуры, литературно-эстетического вкуса.

В номерах периодических изданий, которые выходили накануне святочных и рождественских празднований, печаталось большое количество материала, так или иначе связанного с этими днями. Они могли содержать события из истории и современности, рассказывать о подобных праздниках в других странах. Текстовой материал часто сопровождался иллюстративным, изображавшим сцены зимних развлечений и праздничных гуляний.

Исследователи сходятся во мнении, что «литературные святочные рассказы... в большинстве своём опираются на устную традицию...»¹⁵, которая заключается в обычае рассказывать в зимние вечера истории, содержащие волшебные, чудесные, необъяснимые с точки зрения здравого смысла эпизоды.

В «святочном» рассказе непременно должен присутствовать мотив чуда, который, в свою очередь, берёт начало в библейских традициях (чудо рождения Иисуса, Вифлеемская звезда, приношение даров волхвами и т. д.). Непременным атрибутом святочного рассказа являлась история о встрече человека с нечистой силой, ведь именно в это время года (от Рождества и до Крещения) она наделяется особой властью. Не случайно гадание, происходившее в эти дни, считалось самым верным. Отсюда и широкое распространение сюжетов на тему гаданий, предсказаний, предвидений и т. д. Этим можно оправдать частое появление в рождественских рассказах в качестве главных героев не простых людей, а сказочных персонажей (домовые, лешие, кикиморы и т. д.). Кроме того, в рождественском рассказе непременно обуславливалось время действия.

Вот и Н.С. Лесков, предваряя цикл своих рассказов, напечатанных в VII томе Собрания сочинений, вышедшем в С.-Петербурге в 1889 году, и объединённых общим названием «Святочные рассказы», обращал внимание, прежде всего, на элемент загадочности, волшебности, необъяснимости: «Предлагаемые в этой книге святочные рассказы написаны мною разновременно для праздничных — преимущественно для рождественских и новогодних номеров разных периодических изданий. Из этих рассказов только немногие имеют элемент чудесного — в смысле сверхчувственного и таинственного. В прочих причудливое или загадочное имеет свои основания не в сверхъестественном или в сверхчувственном, а истекает из свойств русского духа и тех общественных веяний, которых для многих, — и в том числе для самого автора, написавшего эти рассказы, заключается значительная доля странного и удивительного»¹⁶.

Важно отметить, что в первоначальных публикациях не все рассказы имели подзаголовки, указывающие на их принадлежность к циклу «святочных». С другой стороны, не все рассказы, имеющие рождественскую отнесенность, вошли в тематический сборник. Всего в творческом наследии Лескова насчитывается более 20 подобных произведений (С.Н. Зенкевич — 25)¹⁷, а в цикл им были включены лишь 12. Интересно и то, что некоторые из 12 рассказов, вошедших в цикл седьмого тома и печатавшихся ранее в различных периодических изданиях, как самостоятельные произведения, претерпели со стороны автора специальные поправки. Например, в рассказе «Отборное зерно» появились строки: «Я встречал Новый год в вагоне». Рассказы же «Штопальщик», «Дух госпожи Жанлис», «Маленькая ошибка», «Старый гений» подверглись изменениям, которые смогли придать им «святочный» характер. Всё это свидетельствует о том, что Лесков каждый раз вновь обдумывал содержание тома, в надежде придать ему как можно более завершённый вид.

Литературная традиция святочного рассказа, по мнению Лескова, «была возведена в перл в Англии Диккенсом»¹⁸. «Рождественские повести» Диккенса, которые были переведены на русский язык вскоре после опубликования их в Англии и, получив название «святочных повестей», сразу же завоевали русского читателя. В России эти повести пользовались громадным успехом и на протяжении многих последующих десятилетий многократно переиздавались как во взрослых, так и в детских изданиях»¹⁹. Несмотря на то, что вслед за переводными «Святочными повестями» в российской печати появилось множество похожей продукции, Лесков считает достойными внимания лишь рассказы Гоголя, Диккенса и собственные: «У нас не было хороших рождественских рассказов с Гоголя до «Зап(ечатленного) ангела»»²⁰. Поэтому особенно понятна его радость и гордость, когда, спустя более 10 лет после выхода в свет в 1873 г. его первого рождественского рассказа «Запечатленный ангел», в 1890 г. за границей перепечатывается ещё один святочный рассказ «Неразменный рубль». «Слышал ли ты или нет, — пишет Лесков брату Алексею Семёновичу, — что немцы, у которых мы до сих пор щепились рождественскою литературою, — понуждались в нас. Знаменитое берлинское «Echo» вышло рождественским № с моим рождественским рассказом «Wunderrubel» <«неразменный рубль»>. Так не тайные советники и «нарезыватели дичи», а мы, «явные нищие», заставляем помаленьку Европу узнавать умственную Россию и считаться с её творческими силами. Не всё нам читать под детскими ёлками их Гаклендера, пусть и они наших послушают...»²¹.

Несмотря на успех в святочном жанре, Лесков, как в документальных свидетельствах, так и в своих произведениях сетует на однообразие и скуку такой литературы: «...это такой род литературы, в котором писатель чувствует себя невольником слишком тесной и правильно ограниченной формы...»²², «...они (святочные рассказы. — М.Л.)... скоро испошлились. Я совсем не могу более писать этой формой»²³. Последнее высказывание относится к 1888 году, но последнее произведение святочного характера («Пустоплясы») датируется 1893 годом.

Основываясь на выдвинутых писателем положениях, подробный разбор его «святочных» рассказов с точки зрения композиционного построения и особенностей поэтики делает в статье «От святочного рассказа непременно требуется...» Е.В. Душечкина. Она же высказывает предположение, что «...внутренние, творческие причины обращения писателя к святочному рассказу... кроются в желании Лескова исследовать в них субъективную сторону (природу возникновения и атмосферу существования представлений о фантастическом)». Е.В. Пульхритудова видит эти причины в поиске Лесковым новых для него беллетристических форм, привычных и понятных массовому читателю. С. Дмитренко считает, что к «публикации развлекательных произведений, в том числе святочных рассказов» Лескова подталкивала «нелёгкая издательская судьба», вынуждающая его к сотрудничеству со многими журналами и газетами»²⁴.

На наш взгляд, справедливы утверждения всех исследователей. Но не следует упускать из внимания и особые христианские воззрения автора, которые в значительной степени повлияли на отношение писателя к жанру «святочного» рассказа.

Существует множество свидетельств современников Лескова, а также собственных высказываний писателя, доказывающих его глубокую религиозность и искренность убеждений: «Без веры жить нельзя, а верить в пошлости тоже нельзя»²⁵, — пишет Николай Семёнович в письме к А.С. Суворину в 1890 году. В Евангелии, по Лескову, «сокрыт глубочайший смысл жизни»²⁶. Донести до читателя этот смысл — вот основная задача автора, и форма «святочного» рассказа для этого наиболее удобна по ряду причин. Во-первых, большинство произведений такого плана печатались в периодической литературе и становились доступны широкому кругу читателей независимо от их возраста и общественного положения. Во-вторых, сам жанр предполагает наличие «какой-нибудь морали». В понимании Лескова, мораль — это, прежде всего, утверждение идей христианства, любви к ближнему, доброты и смирения. В скрытом или явном виде такие наставления можно обнаружить в каждом его рассказе «рождественского» характера. Например: «...Всё, что он (человек) сделает для истинного счастия своих ближних, никогда не убавит его духовного богатства, а напротив — чем он более черпает из своей души, тем она становится богаче...»²⁷ («Неразменный рубль»), «Дар наш — наше сердце, исправленное по его (Христа) учению. Старик говорил о любви, о прощенье, о долге каждого утешить друга и недруга «во имя Христово»²⁸...» («Зверь»), «...без любви не живут даже у диких народов. <...> Никакие проповедники этого не могут отменить, потому что бог их все старше и как он сказал: «не благо быть человеку единому», так и остаётся»²⁹ («Обман»). Из приведённых примеров видно, что каждое наставление основывается на евангельских заповедях, и это не просто дань жанру, а стремление автора приблизить рядового читателя к понятию истинного смысла божественного учения.

А.П. Чехов в своём творчестве также не обошёл вниманием «святочный» рассказ. Знаменательно, что и его произведения интересующего нас жанра писались примерно в одно время с лесковскими — с 1883 по 1888 годы — период наибольшей популярности святочной прозы. Рассказы Лескова относятся к периоду его зрелого творчества, в то время как чеховская писательская карьера только начиналась. Неслучайно все его рождественские рассказы, кроме одного («Сапожник и нечистая сила»), подписаны юношеским псевдонимом — Антоша Чехонте.

У исследователей творчества обоих писателей возникают закономерные вопросы: «Насколько похожи их произведения? Отвечают ли рассказы Чехова правилам, которые сформулировал Лесков?»

В первую очередь обращает на себя внимание тот факт, что Чехов, хорошо зная основные принципы, на которых строилась традиционная святочная литература, зачастую пародировал их. Элементы пародии отчетливо проступают уже в первом святочном рассказе «Кривое зеркало» (1883). Известно, что одним из главных атрибутов святочных гаданий являлось зеркало, которое способно было правдиво предсказывать будущее. Поэтому кривизна зеркала, а следовательно и искажение предсказываемых им событий, привносит в произведение пародийное начало. Продолжает его ряд литературных штампов, используемых автором с целью создания у читателя иронического настроения. «Я и жена вошли в гостиную. Там пахло мохом и сыростью. Миллионы крыс и мышей бросились в стороны, когда мы осветили стены, не видавшие света в продолжение целого столетия. Когда мы затворили за собой дверь, пахнул ветер и зашевелил бумагу, стопами лежавшую в углах. Свет упал на эту бумагу, и мы увидели старинные письмена и средневековые изображения» (С., 1, 478). «Старинные письмена и средневековые изображения», конечно же, стилистический штамп, являющийся для читателя своеобразным знаком: не надо относиться к этой истории серьезно. В развитии мотива страха автор снова использует штамп: «А ветер выл и стонал. В каминной трубе кто-то плакал, и в этом плаче слышалось отчаяние. Крупные капли дождя стучали в темные, тусклые окна, и их стук наводил тоску» (С., 1, 478). «Ветер застонал еще жалобней, забегали крысы, в бумагах зашуршали мыши. Волосы мои стали дыбом и зашевелились, когда с окна сорвалась ставня и полетела вниз. В окне показалась луна...» (С., 1, 479).

Еще один чеховский «рождественский» рассказ «Страшная ночь» написан в 1884 году. Его «приуроченность к святкам» чисто формальна и ограничивается лишь оговоркой героя о том, что дело происходило «в ночь под Рождество 1883 года». Выдвигая данное требование, Лесков, скорее всего, имел в виду не только календарное отношение события ко времени святок, но и построение самого сюжета на рождественской тематике, чего нельзя сказать о сюжете данного произведения.

Рождественская история строится на нагнетании чувства страха и неожиданном объяснении возникших обстоятельств. Начало захватывает своей непредсказуемостью, так как первые же строки рисуют читателю картину спиритического сеанса, на котором оказался рассказчик. Возникает захватывающее ощущение тайны, встречи с потусторонним миром. Но история, описываемая в дальнейшем, комична, и вряд ли могла бы произойти в реальной жизни, то есть «сколько-нибудь фантастичное» присутствует в произведении, но в совершенно ином ключе, чем читатель привык видеть это в традиционных святочных рассказах, где под «чудесным» обычно понимают духовное преображение героя, встречу со сверхъестественными силами, необъяснимые превращения и т. п. То есть принцип святочного рассказа соблюдён автором, но лишь формально.

Присутствует в рассказе и ещё одно правило — непременное «весёлое» окончание. История, начатая так мрачно, оказывается недоразумением, и поэтому развязка действия неизменно вызывает улыбку читателя.

Вслед за Лесковым, стремясь придать происшествию правдоподобность, «истинность», Чехов ведёт повествование от первого лица, что наделяет рассказ большей убедительностью: «Встречал я новый год у одного старинного приятеля». Следовательно, соблюдено и четвёртое требование.

Но последнее правило — непременное присутствие в истории «какой-нибудь морали» — остаётся невыполненным. В рассказе нельзя отыскать ни открытых поучений, ни скрытого подтекста, отсылающего читателя к библейским заповедям.

При чтении этого произведения следует обратить внимание на фамилии героев — Трупов, Панихидин, Кладбищенский, Погостов и места их проживания, — Успенье-на-Могильцах, Мёртвый переулок. В сочетании с описанной ситуацией, они создают комический эффект, а сам текст приобретает форму пародии на святочный рассказ в традиционном его понимании. То есть Чехов, пользуясь теми же самыми приёмами, что и Лесков, создал вещь прямо противоположную святочному рассказу.

По использованию приёмов, создающих комический эффект, очень похоже на рассказ «Страшная ночь» (1884) другое святочное произведение Чехова «Ночь на кладбище» (1886). Как и в предыдущем произведении, уже само название адресует читателя к так называемым «страшным святочным историям», описывающим мрачные происшествия и имеющим, как правило, трагический финал. Кроме того, обязательное присутствие в рождественских произведениях чего-то непредсказуемого и необъяснимого подчеркивается автором следующими словами: «Расскажите, Иван Иваныч, что-нибудь страшное!». Ряд деталей, создающих жутковатое ощущение, продолжает и описание погоды: «Порол дождь... Холодный и резкий ветер выводил ужасные нотки: он выл, плакал, стонал, визжал...» (С., 4, 293). Следующий момент, создающий определенный настрой читателя — это кладбище, на которое попадает герой Иван Иванович. Обстановка усугубляется страшным воем и звуком каких-то нечеловеческих шагов, а как вершина страха — ощущение героем на своем плече «холодной, костлявой руки...». Все более и более сгущая краски, Чехов доводит читателя до крайней степени душевного напряжения, тем смешнее выглядит развязка дела — Иван Иванович оказался около монументальной лавки Белобрысова, а рядом с ним «чей-то пёс воет...» (С., 4, 296). Как и в предыдущем произведении, в этом нет ни морализаторства, ни прославления христианских истин, ни чудесного преображения героя. Всё гораздо проще и обыденнее. И ситуация, в которую попал герой, смогла произойти только из-за излишка выпитого. Таким образом, и этот рассказ можно отнести к попытке Чехова спародировать жанровые каноны.

Ирония, присущая большинству рождественских историй Чехова и являющаяся средством показа недостатков современного общества, это своего рода новый взгляд писателя на возможности литературы такого плана. В этом смысле Чехов является последователем и учеником Лескова, так как именно он говорит о возможности изменения основных особенностей данного вида литературы, заявляя в «Жемчужном ожерелье»: «...и святочный рассказ, находясь во всех его рамках, все-таки может видоизменяться и представлять любопытное разнообразие, отражая в себе и свое время, и нравы»³⁰.

Это мнение воплощено Лесковым в рассказе «Путешествие с нигилистом», где он намеренно трансформирует образ нечистой силы не только в юмористическом, но и в политическом контексте: пассажир, кажущийся всем крайне подозрительным, оказывается прокурором.

Ироничное отношение Чехова к современным нравам улавливается в рассказе «То была она!» (1886). В отличие от лесковского произведения, в этой истории нет политического намека, но он безусловно «отражает в себе и свое время, и нравы».

«— Ну, ну, ну... я пошутил... — сказал полковник. — Не сердитесь, барышни, я пошутил. То была не моя жена, а жена управляющего...

— Да?!

Барышни вдруг повеселели, глазки их засверкали... Они придвинулись к полковнику и, подливая ему вина, засыпали его вопросами. Скука исчезла, исчез скоро и ужин, так как барышни стали кушать с большим аппетитом» (С., 5, 486).

В этих словах явно проглядывает авторская усмешка над интересом барышень к пикантным подробностям. Будоражить нервы и вызывать любопытство у современных женщин способны лишь вещи, идущие вразрез с нормами общепризнанной морали.

Построение этого рассказа имеет много общего с рассказом «Ночь на кладбище». Автор умышленно подчеркивает отнесенность истории к святочным дням: «В ночь под Рождество...» (С., 5, 483). Главный герой начинает свое повествование, поддавшись на уговоры знакомых: «Расскажите нам что-нибудь, Петр Иванович!» — сказали девицы» (С., 5, 482). Чтобы поддержать интерес барышень, он специально усиливает таинственность и остроту происходящего. Налицо и другие детали, необходимые в произведении такого жанра: «Погода была, я вам доложу, нестерпимая... Мороз трещал и сердился. <...> С морозом еще можно мириться, куда ни шло, но представьте себе, на полдороге вдруг поднялась метель...» (С., 5, 483). Напряженность возрастает, когда речь заходит о привидениях, а кульминацией истории является появление самого привидения. Сильное впечатление, вызванное его появлением, подготавливается и описанием интерьера помещения, в котором главный герой вынужден проводить ночь: «...на стенах, можете себе представить, портреты предков, один страшнее другого, старинное оружие, охотничьи рога и прочая фантасмагория... Тишина стояла, как в могиле...» (С., 5, 484). Настроение страха и ужаса усиливается путем употребления большого количества эпитетов, связанных с потусторонним миром: «один страшнее другого», «фантасмагория», «творилось что-то адское... Ветер отпевал кого-то», «какая-то чертовщинка» и т. д. Но жуткое настроение кульминационного момента резко меняется, когда вместо страшного привидения в спальне героя появляется прелестная женщина. Таким образом, жанровый канон оказывается трансформирован, и воспринимается уже со значительной долей юмора. Кроме того, очевидно, что Чехов иронизирует не только над самим жанром, но и над читателем, который неизменно ждет от святочного рассказа остроты и таинственности.

Переработка принципов святочного рассказа здесь очевидна, но объясняется она стремлением Чехова внести в произведения подобного рода нечто новое. И в смысле отказа от сверхъестественных событий Чехов идет вслед за Лесковым, в некоторых произведениях которого события также происходят в реальном времени.

Таков, например, рассказ «Пугало», в котором главный герой Селиван приобретает репутацию колдуна, основанную на людских страхах и непонимании. Именно этим объясняет Лесков все таинственные события, приписываемые людской молвой колдовскому умению главного героя.

Такое же реальное объяснение получают и необычные происшествия рассказа «Привидение в Инженерном замке», где одним из привидений оказывается кадет, подшучивающий над товарищами, а другое — больная женщина. Здесь автор вновь приводит читателя к выводу, что большинство таинственных явлений берет свое начало в богатом человеческом воображении и страхе перед неизвестным.

Авторская ирония проявляется и в произведении «Восклицательный знак». Единственное из правил, выдвинутых Лесковым, и использованное Чеховым в произведении, это отсыл его ко времени святок: «В ночь под Рождество Ефим Фомич Перекладин, коллежский секретарь, лег спать обиженный и даже оскорбленный» (С., 4, 266). Но, опять же, отнесённость календарная, а не тематическая. События, происходящие в рассказе, имеют бытовую, гражданскую направленность, а сказочные события происходят во сне. Подзаголовок, «святочный рассказ» привносит в произведение дополнительную ироническую окраску.

Наиболее соответствуют «святочному» канону, озвученному Лесковым, два чеховских рассказа: «Зеркало» (1885 г.) и «Сапожник и нечистая сила». В обоих рассказах события происходят во время рождественских праздников: Нелли гадает в «предновогодний вечер», а во втором рассказе во сне героя происходит встреча с чёртом в «канун Рождества». Герои обоих рассказов переживают сильное потрясение, но не наяву, а во сне. Такой приём даёт возможность автору добиться наибольшей правдивости, приближенности к жизни, заставляет поверить читателей в приключившееся, ведь присниться может даже невозможное. Пробуждение для обоих героев становится моментом счастья: Нелли «счастливо улыбается», понимая, что видела кошмарный сон, а Фёдор просыпается если не другим человеком, то хотя бы задумывается о своей судьбе. В рассказе «Сапожник и нечистая сила» читатель обнаруживает и своеобразную мораль: «В жизни нет ничего такого, за что бы можно было отдать нечистому хотя бы малую часть своей души» (С., 7, 288).

Вероятно, работая над этим текстом, Чехов намеренно «подгонял» его под традиционные рамки, т. к. известно, что произведение несколько раз переделывалось, а имеющиеся в нём поучительные слова появились лишь в последнем, окончательном варианте. Кроме того, рассказ был заказан Чехову издателем Худяковым накануне Святок 1888 года. Примечательно, что это единственный из «святочных» рассказов, подписанный настоящей фамилией автора.

В «Зеркале» Чехов подробно описывает обычай гадания на зеркале. Эта деталь неизбежно адресует читателя к широкоизвестным произведениям — балладе Жуковского «Светлана» и роману Пушкина «Евгений Онегин», в которых главные героини прибегали к помощи зеркал. Но в отличие от предшественников, Чехов трансформирует мотив святочного волшебства. Он полностью исключает участие провидения в судьбе героев, все события естественны. Нелли видит во сне не ключевой момент своей судьбы, а всю жизнь полностью. Этот нюанс ставит в произведении вопрос о смысле жизни, ведь Нелли жила, пусть и во сне, только ради мужа, а муж умирает. Таким образом, чеховский рассказ привносит с собой в святочную литературу новые, не характерные для нее, темы.

Один из самых необычных, с точки зрения литературной традиции, «святочный рассказ» А.П. Чехова «Сон». Сюжет этого произведения в некоторой степени перекликается с лесковским рассказом «Зверь». Но перекличка эта происходит не на конкретно-событийном уровне, а скорее в психологических процессах, произошедших в душах главных героев в ночь под Рождество. Оба персонажа начинают смотреть на мир другими глазами и соизмерять свои поступки с христианскими заповедями. Но если у Лескова герой находит в этом счастье и успокоение, превращается в человека, «который словно чудом умел узнавать, где есть истинное горе, и умел поспевать туда вовремя...»³¹, то у Чехова происходит обратное. Неординарность его истории состоит в том, что, несмотря на совершённый героем в канун рождества милосердный поступок, его ждёт не щедрая награда, а тяжёлое наказание. Новизна авторского подхода к традиционному жанру состоит в том, что обращение к христианским истинам, попытка поступить согласно евангельским заповедям, приводит не к счастью, а к страданию. Другими словами, Чехов использует традиционные приёмы «святочной» литературы для создания противоположного эффекта и в этом проявляется его талант и оригинальность. То есть писатель напоминает публике о существовании религиозных норм, но не утверждая, а опровергая их, точно намекая читателю на забытые человеческие чувства — любовь к ближнему, милосердие, всепрощение, доброту. Что же касается причин обращения Чехова к жанру «святочного» рассказа, то здесь, кроме бытового объяснения, присутствует и профессиональный писательский интерес. В его письмах действительно можно обнаружить высказывания, подобные тому, что звучит в письме А. Суворину, написанном перед началом работы над рассказом «Сапожник и нечистая сила»: «Сегодня я буду писать Худякову на такую жалкую тему, что совестно. Не писал бы, да сто рублей не хочется потерять» (С., 7, 665). Но нам представляется, что это некая писательская уловка, кокетство перед своим издателем. Несмотря на небольшую долю «святочных» рассказов в общей массе чеховского творчества, интерес автора к этому жанру все-таки существовал. И здесь имела место нетрадиционность использования жанровых канонов, попытка поместить в стандартные рамки новое звучание. Очевидно намерение писателя показать и сохранить не столько порядок святочного обряда, сколько состояние человека в нём участвующего.

Итак, обращение обоих писателей к святочным (рождественским) рассказам не было случайным. Свою роль в этом сыграли как бытовые, финансовые причины, так и профессиональный интерес авторов.

Угасание и постепенное забвение некогда популярного и любимого читателями жанра стимулировало у писателей желание его обновления и разработку новых тем и сюжетов. Это, в свою очередь, позволило Лескову, а вслед за ним и Чехову, оригинально и по-новому интерпретировать мотивы рождественского чуда. У Лескова рассказ о святочных чудесах строится таким образом, что читатель вынужден сам для себя определять степень вмешательства в жизнь иррационального начала. Таков, например, рассказ «Белый орел», где смерть главного героя Ивана Петровича читатель может толковать как отравление, но его явление во сне рассказчику иначе как чудом назвать невозможно. Трудно также объяснить и видения Галактиона Ильича. У Чехова этой проблемы не существует. Все чудеса рождественской ночи разрешаются, как правило, реальными объяснениями, большинство из которых кроются в особенностях психологического состояния героев. Чехов, хорошо зная основные принципы, на которых строилась традиционная святочная литература, зачастую пародировал их. Ирония, присущая большинству рождественских историй Чехова, и являющаяся средством изображения недостатков современного общества, — это своего рода новый взгляд писателя на возможности литературы такого плана. В этом смысле Чехов является последователем и учеником Лескова, который говорил о возможности функционально-эстетического изменения средств данного жанра. Переработка принципов святочного рассказа объясняется стремлением Чехова обновить жанр и приспособить его для отображения новых явлений действительности. И в смысле отказа от описания сверхъестественных событий Чехов идет вслед за Лесковым, в некоторых произведениях которого события также происходят в реальном времени.

Примечания

1. Линков В.Я. Художественный мир прозы А.П. Чехова. М.: Изд-во МГУ, 1982. С. 8.

2. Полоцкая Э.А.П. Чехов. Движение художественной мысли. М.: Советский писатель, 1979. С. 206.

3. Видуэцкая И.П. Чехов и Лесков // Чехов и его время. М.: Наука, 1977. С. 103.

4. Указ. соч. С. 106.

5. Капустин Н.В. А.П. Чехов: Диалог с традицией. М.: Высшая школа. 2007.

6. Терехова Е.А. Жанр святочного рассказа в творчестве А.П. Чехова // Филологический поиск: Сб. научн. трудов. Волгоград, 2000. Вып. 4. С. 151—156.

7. Толстогузов П.К. Рождественские рассказы в творчестве Чехова // Изучение поэтики реализма: Межвуз. сб. науч. трудов. Вологда, 1990. С. 48—59.

8. Душечкина Е.В. «От святочного рассказа непременно требуется...» (Н.С. Лесков и традиция русского святочного рассказа) // Русская литература и культура нового времени. СПб., 1994. С. 94—107.

9. Кретова А.А. Христианские заповеди в святочных рассказах Н.С. Лескова «Христос в гостях у мужика», «Под Рождество обидели» // Евангельский текст в русской литературе XVIII—XX веков: Сб. научн. трудов. Петрозаводск, 1998. Вып. 2. С. 471—478.

10. Зенкевич С.Н. Жанр святочного рассказа в творчестве Н.С. Лескова: Автореф. дисс. ... канд. филол. наук: СПб., 2005.

11. Зенкевич С.Н. Жанр святочного рассказа в творчестве Н.С. Лескова. Автореф. дисс. ... канд. филол. наук: СПб., 2005.

12. Капустин Н.В. А.П. Чехов: Диалог с традицией. М.: Высшая школа, 2007. С. 327.

13. Лесков Н.С. Собрание сочинений: В 12 т. М.: Правда, 1989. Т. 7. С. 4.

14. Литературное наследство. Т. 101: Неизданный Лесков. Кн. 1. М.: Изд-во Академии наук, 1997. С. 466.

15. Душечкина Е.В. Зимних праздников блестящие тревоги (русские святки) // Святочные рассказы. М., 1991. С. 98.

16. Лесков Н.С. Собрание сочинений: В 12 т. М.: Наука, 1989. Т. 7. С. 440.

17. Зенкевич С.Н. Жанр святочного рассказа в творчестве Н.С. Лескова. Автореф. дисс. ... канд. филол. наук. СПб., 2005.

18. Лесков Н.С. Собрание сочинений: В 11 т. М.: Гослитиздат, 1956—1958. Т. 11. С. 406.

19. Душечкина Е.В. Зимних праздников блестящие тревоги (русские святки) // Святочные рассказы. М., 1991. С. 211.

20. Лесков Н.С. Собрание сочинений: В 11 т. М.: Гослитиздат, 1956—1958. Т. 11. С. 406.

21. Лесков А.Н. Н. Лесков по его личным, семейным и несемейным записям и памятям. М.: Художественная литература, 1984. Т. 2. С. 436.

22. Лесков Н.С. Собрание сочинений: В 12 т. М.: Правда, 1989. Т. 7. С. 4.

23. Лесков Н.С. Собрание сочинений: В 11 т. М.: Гослитиздат, 1956—1958. Т. 11. С. 406.

24. Душечкина Е.В. От святочного рассказа непременно требуется... // Русская литература и культура нового времени. СПб., 1994. С. 96.

25. Лесков Н.С. Собрание сочинений: В 11 т. М.: Гослитиздат, 1956—1958. Т. 11. С. 456.

26. Указ. соч. С. 233.

27. Указ. соч. Т. 7. С. 24.

28. Лесков Н.С. Собрание сочинений: В 11 т. М.: Гослитиздат, 1956—1958. Т. 7. С. 42.

29. Указ. соч. Т. 7. С. 83—84.

30. Лесков Н.С. Собрание сочинений: В 12 т. М.: Наука, 1989. Т. 12. С. 4.

31. Лесков Н.С. Собрание сочинений: В 12 т. М.: Наука, 1989. Т. 7. С. 44.