Сатира и юмор в произведениях Лескова и Чехова играют довольно значимую роль в их писательском наследии. Рассуждая о комизме чеховских работ, М. Зощенко так определял суть сатирического произведения: «Сатирическое произведение — это такое произведение, которое описывает отрицательные явления. Задача сатиры — показать отрицательный мир: Более того, из разрозненных явлений сформировать этот отрицательный мир, который был бы осмеян и оттолкнул бы от себя»1. В этом смысле, сатира обоих авторов может служить образцом. Но если современная критика в большинстве своем вполне единодушна в отношении Чехова-юмориста, то лесковские вещи вызывают у исследователей споры. Л. Гроссман так пишет о его произведениях: «Быть может нигде, сложность, многообразие и даже противоречивость его творчества не сказались с такой силой, как в этих сатирических опытах»2. Но в тоже время критик заявляет о том, что, во-первых, «сатире Лескова недостает цельности и прямоты, она лишена основных свойств жанра — единства и четкой направленности», и, во-вторых, его «сатира ретроспективная, а смысл жанра прежде всего в его воздействии на современность».
В открытый спор с Л. Гроссманом вступают П. Громов и Б. Эйхенбаум. В своей работе «Н.С. Лесков (Очерк творчества)» они пишут: «Некоторые исследователи творчества Лескова приходят к выводу, что сатира в творчестве Лескова несколько смягчена и беззуба. Этот вывод можно сделать, только игнорируя специфику заданий Лескова-сатирика. Дело в том, что Лесков никогда не подвергает сатирическому осмеянию целый общественный институт, учреждение, социальную группу как целое. У него свой способ сатирического обобщения. Сатира Лескова строится на показе резкого несоответствия между омертвевшими канонами, нормами, установлениями того или иного общественного института и жизненными потребностями личности. Как и в лирико-эпических жанрах, проблема личности в сатирических опытах Лескова является центром всего идейного построения вещи»3.
В отношении чеховских юмористических опытов литературоведы более единодушны. Это связано, прежде всего, с тем, что юмористика автора слишком оригинальна и не похожа на произведения его современников. Еще в 1944 году М. Зощенко отметил, что смех чеховских рассказов носит сатирический характер. «И объекты сатиры весьма точно определены, — ложь, глупость, лицемерие, холопство, высокомерие, бездушие...»4.
Мысль М. Зощенко о социальной направленности чеховской юмористики продолжает исследователь Эдгар Бройде: «Чем более смешным представляется «массовый» идиотизм обывателей, чем резче выражен комизм ситуации, тем ярче раскрывается физиология духовного рабства, обуславливающая весь порядок вещей. Смех над извечными законами бытия обывателя, «естественного» человека, над его «комичной» подчиненностью «начальству», — обнажает природу мещанства, истоки его идеологии». Литературовед выделяет еще одну важную особенность авторской иронии: «Комедийные персонажи, «фарсовые» сценки (как и в позднейших произведениях) как бы «подсвечивают» драматизм духовного поиска чеховских интеллигентов. Одновременно с этим тонкая ирония Чехова «дегероизирует» их, не возводит на «идеологический» пьедестал, оставляет проблемы открытыми, направляя разум и совесть читателя, зрителя на активное «сотворчество»5.
Мнение о слиянии в чеховских произведениях двух противоположных начал звучит и в работе З. Паперного: «Нам открывается огромный путь чеховской поэтической мысли — путь от смешного к серьёзному, причем смешное тут не отбрасывается; все более усложняясь, оно ведёт нас к серьёзному, не утрачивая своей внутренней ироничности»6.
Безусловно, природа юмора у авторов разнится, но задачи, которые они перед собой ставят, общие. Литературоведы единодушны в выводе, что Чехов достиг наибольших высот в мастерстве юмориста. Общее мнение об этом можно выразить словами З. Паперного: «Пожалуй, ни у кого из наших классиков не было такого сложного — при внешней будничной простоте — сплава смеха и серьёзности, сатиры и лирики, насмешки и человеческого сочувствия, как у Чехова». Но не следует забывать о том, что Лесков был в числе писателей, которых Антон Павлович называл своими учителями, поэтому вполне естественно, что в чеховских произведениях получают развитие те особенности письма, в том числе юмористической поэтики, которые были намечены его предшественником. Подтвердить это можно, сравнив два произведения, объединенные общностью характеров героев и способов их изображения, — «Мелочи архиерейской жизни» Н.С. Лескова и «Степь» А.П. Чехова, в которых каждый из авторов использует один и тот же литературный приём — достижение комического эффекта путем снижения образа героя-священника.
Выбор этих произведений обусловлен тем, что заглавие лесковского цикла служит своеобразной декларацией художественного принципа Леско-ва-бытописателя — принципа «мелочей жизни» в их характерологической функции, а повесть Чехова принадлежит перу молодого писателя, открыто ориентирующегося на литературные традиции и также разрабатывающего «поэтику мелочей», которая позволит ему в дальнейшем создать такой шедевр на типично лесковскую тему, как «Архиерей».
И. Видуэцкая в своей статье «Творчество Н.С. Лескова в контексте русской литературы XIX века» следующим образом отзывается о скандально известном произведении Лескова: ««Мелочи архиерейской жизни» — наглядный пример разоблачения «отцов церкви», снятие с них ореола святости именно путем показа анекдотической мелочности их натур и поступков»7.
Церковная цензура того времени, в отличие от критика прошлого века, резко осудила «Мелочи архиерейской жизни». Негодование было настолько сильно, что VI том Собрания сочинений Лескова, содержащий очерки, был уничтожен. Но мнению церковных сановников, сатирический характер произведения оскорблял многовековые устои. В цикле очерков-анекдотов «Мелочи архиерейской жизни» Лесков использует прием оксюморонного соединения несоединимых, с точки зрения простого обывателя, понятий. Иод его пером лицо духовного звания оказывается «бездуховным». Писатель разграничил две стороны жизни архиереев: одна связана с их саном и служением церкви, другая — с мирской суетой. Общеизвестно, что в современном Лескову обществе сложилось твердое мнение, будто лицам, носящим, высокий архиерейский сан, не пристало опускаться до повседневных забот. Между тем, автор, очевидно, ставил перед собой две задачи: с одной стороны, «сказать кое-что в защиту наших владык», с другой — высмеять тот искусственно созданный церковными чиновниками барьер, который способен отделять их от других людей. Именно эта двойственность, с точки зрения Л. Гроссмана, способствовала снижению общего художественного уровня произведения: «ничего обличительного или «потрясающего основы» в собранном материале нет, а есть развлекательный комизм не всегда высокого вкуса. Двойственность авторской позиции отражается отрицательно и на самой художественности произведения. Книга эта не относится к его шедеврам и несёт на себе резкий отпечаток газетного жанра. Лесков, мастер языка и портретной живописи, в них едва ощущается»8. Несмотря на столь невысокую оценку литературоведом художественных особенностей, в данном произведении привлекает к себе внимание прием, которым воспользовался автор, с целью создания сатирического эффекта, заключающийся в соединении несоединимых, с точки зрения обычного обывателя, понятий. Писатель как бы разделил жизнь архиереев на две части: одна — духовный сан, другая — телесная жизнь обычного человека. В качестве главного средства создания комического эффекта Лесков использовал множество бытовых подробностей, наполняющих повседневную жизнь церковных пастырей и вытесняющих из этой жизни духовное начало.
Несоответствие высокого общественного положения архиерея и его столкновение с чересчур земными проблемами придают описываемым ситуациям юмористический оттенок. Бытовые неудобства, болезни, средства их лечения оказываются абсолютно такими же, как и у обычных людей, а, следовательно, и носители высокого сана превращаются в простых обывателей. Особенно показательны те главы произведений, в которых рассказывается о «полнокровном и тучном Смарагде», у которого «бывали тяжёлые припадки, надо полагать, геммороидального свойства», и который «прямо из-за стола шёл в сарай, где труждались за топорами и пилою подначальные, и с очередным из пильщиков перепиливал три-четыре, а иногда и пять плах»; а также часть, где повествуется о преосвященном Порфирий, болезнь которого, случившаяся «не от случайной неумеренности, а от недостатка воздуха и движения», потребовала пустить в ход «хоть какую-нибудь струменцию, <...> только бы полегчало»9.
В результате, у читателя возникает сложное ощущение: с одной стороны, он воспитан в уважении к представителям Церкви и привык почитать их и преклоняться перед ними, а с другой — Лесков пробуждает в читателе простое человеческое сочувствие к священникам, понимание того, что они — такие же люди, как все прочие, хотя и вознесены волею судьбы на одну из высоких ступеней церковной иерархии.
Именно такое уравнивание, «обытовление» и стало предметом споров и несогласия современников. На фоне концептуального обилия бытовых подробностей в «Мелочах архиерейской жизни» обращает на себя внимание отсутствие описания внутреннего духовного и душевного состояния высших церковных иерархов. Казалось бы, духовное начало в характеристиках таких героев должно преобладать, однако автор намеренно лишает архиереев внутренней жизни, чтобы подчеркнуть: большинство «отцов церкви», мучимых болезнями и недомоганиями, подверженных слабостям и обуреваемых человеческими страстями, слишком похожи на мирян, даже на гражданских чиновников. Даже дела, которыми вынуждены заниматься владыки, более напоминают судебные разбирательства, чем заботы о духовном состоянии прихожан. Таково «обвинение в кисейных рукавах», ставших причиной страданий дьячка Лукьяна (II глава), или дело о «не в меру деньголюбивом попе», с жалобой на которого графиня Висконти вынуждена обратиться к Преосвященному (IV глава).
Человеческие качества многих архиереев, выведенных Лесковым на страницах знаменитого очеркового цикла, вызывают уважение. Автор показывает добрые, великодушные поступки преосвященных, но связывает их не с официальным статусом, не с чувством долга и исполнением обязанностей, а с психологией, нравственными свойствами, человеческой индивидуальностью («анекдотичный случай, лично касающийся митрополита Филарета Амфитеатрова» (VIII глава)).
Таким образом, с помощью мелочей, незначительных, казалось бы, внешних бытовых подробностей автору удается создать масштабную «энциклопедию» земного бытия служителей церкви. Лесковский священник интересен, прежде всего, в миру, на земле, среди людей. Он скорее служит (или мог бы служить) людям, чем официальной церкви. Обобщение получается, настолько широким, что даёт автору право назвать свое произведение «расчисткой навоза, накопившегося у дверей храма»10.
Искренне любя писательское дарование Н.С. Лескова, А.П. Чехов в известной степени был его учеником. Поэтому нет ничего удивительного в том, что автор «Степи» продолжил традиции старшего классика. Любовь к «старой сказке», завещанная русским людям лесковским протопопом Савелием Туберозовым, то есть любовь к родной земле с ее историческим прошлым и особым национальным бытием составляет основное: содержание повести «Степь», определяет сущность главных героев повести, прежде всего, маленького мальчика Егорушки и его наставника — сельского священника о. Христофора. Именно о. Христофор становится у Чехова носителем национальных начал, традиции русского просвещения и духовности.
В повести «Степь», создавая образ отца Христофора, автор прибегает к похожему приёму. В этом произведении внимательный читатель также заметит те писательские средства, с помощью которых автор дополняет черты героя ироническими нотками. О чеховской иронии в целом З. Паперный отзывался следующим образом: «Чеховская ирония <...> позволяла раскрывать богатейшую гамму тонов и полутонов человеческой души, вызывала у читателя столь же сложное отношение к персонажу — жалость, сочувствие, симпатию...»11. Показательно, что оба литератора иронизируют именно в связи с лицами духовного сословия. Духовная жизнь общества имела для Чехова огромное значение, и роль церковных пастырей, настоящих подвижников, представлялась ему одной из ведущих. Отсюда обширный круг его знакомых из церковной среды и обилие литературных персонажей, имеющих к церкви прямое отношение. Священники, имея особый статус и авторитет, всегда были неотъемлемой частью русского общества, поэтому, как для Лескова, так и для Чехова они являются неким воплощением русского национального характера, включающим в себя доброту, широту души, умение радоваться жизни, любовь к грамоте и слову Божьему. Именно священники, монахи были первыми русскими летописцами, поэтами, просветителями, идеологами русской государственности. В этом кроется требовательность и пристрастность в изображении Лесковым и Чеховым современных им священнослужителей.
Особенно это очевидно на примере образа о. Христофора. Само имя героя указывает на его глубинную связь с евангельским учением. Христофор [м., греч.] — имя от сложения основ слов со значением «Христос» и «нести», т. е. «несущий в себе Христа» или «несущий учение Христа»12. Словарь имён Грушко Е. и Медведева Ю. также даёт интересное для нас толкование имени: Христофор — всегда придерживается установленного порядка вещей. Иногда глубоко религиозен. Христофора трудно вывести из себя, он всегда погружён в свои переживания и раздумья о мире, очень склонен к философии, однако слишком бойкий у него характер, чтобы сделать её своей профессией13.
Как и в «Мелочах архиерейской жизни» Лескова, в повести Чехова церковнослужитель показан со стороны его сана, с «профессиональной» стороны. Чеховский герой отдает дань всем необходимым внешним проявлениям церковности: «Кафизмы почитать надо... Не читал ещё нынче... Иван Иваныч, на каждый день у меня положение... Нельзя» (С., 7, 28).
Однако, главное для Чехова, как и для Лескова, — человеческая суть персонажа. Открытая симпатия автора и одновременно тонкий юмор проявляются в портретных характеристиках: «маленький длинноволосый старичок», «глядящий на мир влажными глазками», всегда улыбающийся «так широко, что, казалось, улыбка захватывала даже поля цилиндра». Уже в самом портрете героя ярко проглядывают иронические нотки. Уменьшительно-ласкательные формы слов передают его сходство с ребёнком, непосредственным и трогательным. Доброта, участие исходящие от этого человека, составляют основную сущность. Он больше труженик, чем священник: «Да, вздумал вот на старости лет... — сказал о. Христофор и засмеялся. — Записался, брат, из попов в купцы» (С., 7, 34). Читатель застаёт героя за вполне мирским занятием — он по просьбе зятя едет по торговым делам, надеясь мир посмотреть и себя показать: «Так, в настоящей поездке его интересовали не столько шерсть, Варламов и цены, сколько длинный путь, дорожные разговоры, спанье под бричкой, еда не вовремя» (С., 7, 24). Общение с людьми — непременное условие в труде священника, способствующее духовному росту человека, воспитанию в нем лучших качеств в соответствии с христианскими заповедями. В процессе бытовых, на первый взгляд, разговоров о. Христофор постепенно закладывает в душу маленького Егорушки сознание того, «сколь полезно учение». Обстановка, в которой произносятся эти наставления способствует сближению христианских заповедей и идеи просвещения с реальной жизнью. Значительную долю юмора вносят в повествование эпизоды, где слова о духовной пище и пользе учения звучат как раз тогда, когда о. Христофор «напился воды и съел одно печёное яйцо»; или в другой раз, когда его рассуждения о Василии Великом и о Петре Могиле, об изучении риторики, философии и математики перемежаются намазыванием икры, питьём чая с блюдечка и т. п.
Чехов, как и Лесков, стремится стереть грань между священником и обыкновенными людьми, и, чтобы подчеркнуть их сходство, автор демонстрирует общие бытовые детали: отец Христофор, как с удивлением видит Егорушка, носит под рясой «настоящие парусиновые брюки, засунутые в высокие сапоги, и кургузую пестрядинную курточку» (С., 7, 22); на Пантелее, как и на о. Христофоре, такой же широкополый цилиндр и он даже похож на Робинзона Крузо. Непосредственность ребенка, обнаруживающего эти сходства, вызывает у читателя улыбку и одновременно понимание того, что Сирийский, равно как и другие слуги алтаря, отличается лишь рясой, под которой такие же «парусиновые брюки», как у всех. Также как и в «Мелочах архиерейской жизни», святой отец жалуется на болезни, мучающие его тело: «Ну, конечно, зубов нет, спину от старости ломит, то да се... одышка и всякое там... Болею, плоть немощна...» (С., 7, 35). Однако, эта добрая усмешка, чеховское подшучивание над героем во многом отличаются от иронии и скептицизма, которыми пропитаны «Мелочи архиерейской жизни» Лескова.
Еще один общий момент в «Мелочах архиерейской жизни» и в «Степи» привлекает к себе внимание. Несмотря на то, что образы священнослужителей выведены авторами с большой долей иронии, читатель все время ощущает благожелательность и симпатию к святым отцам. Не случайно Лесков в самом начале «Мелочей архиерейской жизни» сказал о том, что желал бы защитить священников от частых нападок и зависти со стороны обывателей. Поэтому описание частных проблем архиереев способствует не только созданию сатирической картины, но и вызывает сочувствие у читателей. Ещё более трогательно и нежно отношение Чехова к своему герою. В этой связи уместно привести мнение С.Ю. Николаевой, которая пишет, что «образ о. Христофора, отмеченный явной симпатией автора, в то же время содержит в себе черты комические, недаром, сняв перед сном рясу, он, в глазах Егорушки, становится похож на Робинзона Крузо. Может ли такое разоблачение произойти с настоящим духовным наставником, пастырем, призванным научить юношу некой руководящей идее, как это было у Достоевского? Очевидно, нет...»14. Тем не менее, улыбка Чехова, сопровождающая о. Христофора на протяжении всего произведения, мягкая и снисходительная в отличие от иронии Лескова, которую критика тех лет назвала злой и несправедливой.
Лесковский прием «прозаизации», «обытовления» портретов священников Чехов сочетает с приемом поэтизации. Образ о. Христофора явно окутан романтическим ореолом: он напоминает странника, путешествующего по свету и не перестающего «удивленно глядеть на мир божий и улыбаться» (С., 7, 18). И в этом смысле о. Христофор может сравниться с Иваном Флягиным из лесковского «Очарованного странника».
Итак, интерес к персонажам из церковной среды — одна из важнейших линий творческой преемственности между Лесковым и Чеховым. Обращение классиков к этой теме не случайно, а концепция образа священника в их произведениях связана с пониманием русского национального характера, его идеального воплощения и отступлений от идеала. Писательский юмор в данном случае имеет особое значение. Он является не столько средством выражения недостатков, сколько дает возможность создать положительный образ священников. Такое использование юмористических средств во многом берет свое начало в творчестве Лескова. «Пожалуй, можно даже сказать, что чем героичнее его герои, тем юмористичнее он их изображает»15. Чеховский юмор в повести «Степь» делает фигуру о. Христофора более мягкой, естественной, душевной, а, следовательно, способствует созданию романтического колорита.
Примечания
1. Зощенко М. О комическом в произведениях Чехова // Вопросы литературы. 1967. № 2. С. 150—155.
2. Гроссман Л.Н.С. Лесков. Жизнь. Творчество. Поэтика. М.: ГИХЛ, 1945. С. 236.
3. Громов. Б. Эйхенбаум П. «Н.С. Лесков (Очерк творчества)» // Лесков Н.С. Собрание сочинений: В 11 т. М.: ГИХЛ. 1956. Т. 1. С. 37.
4. Зощенко М. О комическом в произведениях Чехова // Вопросы литературы. 1967. № 2. С. 150—155.
5. Бройде Эдгар. К проблеме чеховского комизма // Страницы истории русской литературы. М.: Наука. 1971. С. 75—80.
6. Паперный З. «Смех Чехова» // Паперный З. Стрелка искусства: Сб. ст. о А.П. Чехове. М.: Современник, 1986. С. 25.
7. Видуэцкая И. «Творчество Н.С. Лескова в контексте русской литературы XIX века» // Вопросы литературы. 1981. № 2. С. 148—188.
8. Гроссман Л.Н.С. Лесков. Жизнь. Творчество. Поэтика. М.: ГИХЛ, 1945. С. 240.
9. Лесков Н.С. Собрание сочинений: В 12 т. М.: Наука, 1989. Т. 6. С. 205—206.
10. Гроссман Л. Н.С. Лесков. Жизнь. Творчество. Поэтика. М.: ГИХЛ, 1945. С. 239.
11. Паперный З. «Смех Чехова» // Паперный З. Стрелка искусства. М.: Современник, 1986. С. 23.
12. Фёдорова М.В. Русские имена в XX веке. Белгород, 1995. С. 118.
13. Грушко Е., Медведев Ю. Словарь имён. Н.-Новгород: Русский купец, 1996. С. 372.
14. Николаева С.Ю. Чехов и Достоевский (проблема историзма). Учебное пособие. Тверь, 1991. С. 56.
15. Мирский Д. История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. London: Overseas Publication Interchange Ltd. С. 496.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |