Атлантический океан, эта привольно разметнувшаяся между двумя континентами «орясина», здорово дал о себе знать: могучий корабль качало немилосердно. Выходить на палубу уже никому не хотелось. Сотни пассажиров, и среди них Лидия Стахиевна, обреченно лежали в постелях, с отвращением думая о любой еде. Санину же было совестно: он чувствовал себя вполне сносно, даже пытался шутить:
— Все дело в том, Лидюша, что ты — высокая и красивая, а я — широк и приземист. Центр тяжести у меня ближе к ногам, вот и раскачивает меня меньше.
На самом деле еще во время плавания в Аргентину один морской волк открыл Санину средство против качки — она не трогает тех, кто ее не боится и живет своим обычным распорядком. А значит, нужно работать, заниматься физическими упражнениями, увлечься хотя бы детективом и позабыть обо всем, в том числе и о расшалившейся стихии. И организм в большинстве случаев перестает реагировать на изнурительное раскачивание. Проснувшись рано утром, Санин, преодолев отвращение к каким-либо действиям, переоделся и спустился в гимнастический зал. Пробежка по периметру никакого удовольствия ему не доставила, но затем он нашел партнера по настольному теннису. Мячик делал невероятные сальто-мортале, прежде чем коснуться стола, но к этому в конце концов игроки привыкли и позабыли о качке.
Два дня, пока не утих ветер, он ходил в ресторан один. Нельзя сказать, чтобы зал пустовал, сидели американцы — а их можно было легко отличить от французов и других европейцев по развязной манере держаться и по тому количеству спиртного, которое они вливали в себя.
— В Америке сухой закон, месье, — объяснил официант Санину. — Вот люди и расслабляются на корабле. Иные богачи только ради доброй выпивки и отправляются в путешествие.
Санин приносил из ресторана разные вкусности для Лидюши, но даже к сладостям, к которым она по-прежнему питала слабость, жена не притрагивалась. Его советы преодолеть себя и подняться с постели, чтобы выйти, глотнуть свежего океанского воздуха и прогуляться, она не воспринимала. Преодолевать себя она не умела и не желала, Санину это было известно лучше, чем кому-либо другому на свете.
Нет худа без добра: Лидюша ночью стала меньше кашлять. Когда наутро третьего дня Санин проснулся после безмятежного сна и увидел, что Лидюша в ванне, у него возникло легкое подозрение, что океан наконец-то успокоился.
Она собиралась в парикмахерский салон, одевалась тщательно, как будто в гости: расчесала и подобрала по-прежнему густые волосы, уложив их на затылке, забраковала, отложив в сторону, платье, вместо него надела серую юбку, заранее отглаженную, блузку с маленьким стоячим воротничком и трикотажный жакет. Из двух пар одинаковой модели, но разноцветных туфель на низком каблуке выбрала светлые. Санин в халате лежал на кровати поверх покрывала, прикрыв им голые ноги.
— Саша, — обратилась она к мужу, — чтобы не скучать одному, созвонись «со своей Назимовой».
Никакой подковырки в ее словах Санин не почувствовал. Однако Лидюша на сей раз не угадала. Интерес к разговору с американкой у Санина почему-то не то чтобы совсем пропал, но значительно угас. Теперь им двигало скорее любопытство, нежели внутренняя потребность.
— Дорога длинная, еще успеется, — сказал Санин, размышляя о том, почему, собственно, так вышло.
Уже в дверях Лидия Стахиевна остановилась, повернулась к мужу:
— Сашуня, милый, не забудь, пожалуйста, две вещи. Во-первых, ты идешь на свидание с дамой. Во-вторых, мы едем первым классом, что требует определенного лоска. Надень костюм, который мы купили для Нью-Йорка, не забыв правильно застегнуть пуговицы... Кто недавно сказал, что к старости надо опасаться двух самых неприятных для окружающих пороков — неряшливости и скупости? Не ты ли?
Интересно, почему ожидание будоражит, а возможность расхолаживает? Санин размышлял над этим и будто совсем не слышал, что втолковывала ему жена.
— Саша, ты здесь?
— А кто здесь старый? — спросил Санин, демонстративно оглядевшись вокруг. — Не вижу...
— Здесь — никого, — засмеялась Лидия Стахиевна. — Словом, Санин, будь ровен, не выпрыгивай из себя. Не забудь, что ты — преуспевающий режиссер. Ты же еще и великий артист: вот и сыграй преуспевающего джентльмена. Ну, например, того же Немировича-Данченко...
Санин вскочил с постели, обнял жену и, глядя ей в глаза, проговорил:
— Ты не жена — ты ангел, прямо как моя мама переживаешь за меня... И знаешь: одно из двух — или твоя многолетняя и неустанная работа над этим мужланом Саниным уже принесла свои плоды, или, что маловероятно, люди наконец научились отличать зерна от плевел. Иначе никакой карьеры в такой тонкой сфере, как искусство, мне бы не сделать. Согласна? И будь покойна: несмотря на то что я и так уже джентльмен, тем не менее постараюсь исполнить все твои советы наилучшим образом.
Встретились они в небольшом уютном кафе, расписанном под Пикассо. «Иль де Франс» шел ровно, не звенели даже бокалы, как это бывает в поезде. Казалось, что они не на океанском лайнере, а в новом баре на людной улице Пасси в Париже, по соседству с домом. И может, оттого Санин не испытывал никакого волнения. К новому костюму он повязал бант, поцеловал Алле руку, отчего она неожиданно зарделась, заметив, что в Америке это не принято; сказал, что она чудесно выглядит, что было правдой; сам сел напротив и предложил выпить шампанского за встречу.
— Я столько натерпелась от пьянства других, что не пью, — сказала Алла, — но по такому поводу — так и быть.
Они чокнулись хрустальными бокалами, по европейскому обычаю глядя друг другу в глаза. Санину это показалось знаком искренности.
— Саша, я действительно рада нашей встрече. Я не раз думала о тебе, вспоминала наш скоротечный роман. И знаешь почему? Ты был единственным мужчиной, который меня не предал. Или не успел предать. Теперь я благодарна судьбе за возможность объясниться. Ты написал мне тогда, будто я оставила тебя из-за твоей бедности. Ты и сейчас так думаешь?
— Нет. Впрочем, не совсем так. Думаю, ты сочла меня не очень надежным, в том числе и из-за бедности.
— Хочешь правду? Все дело в том, что я не любила тебя. Правда, я поняла это много позже, когда встретила Орленева. Да и ты, как мне казалось, меня не любил. Я многое пережила тогда за свои девятнадцать лет, а ты и в свои тридцать был наивен и чист, как мальчишка. По сути, я была опытнее, старше тебя и понимала, что ты просто внушил себе эту любовь. Как внушил себе любовь к святому и чистому искусству и ходил, опьяненный ею. Если честно, многих в театре раздражала и смешила твоя восторженность. Но ты был хорошим артистом и режиссером, хотя и на вторых ролях, пытавшимся стать наравне с мэтрами. А они не подпускали к себе никого... Я же была никем, никакой актрисой, мне ничего не светило в Москве. Имела ли я право повиснуть на тебе, мешать твоей цели, да еще зная, кем считают меня твои близкие?
Санин был потрясен. Ему, который так тонко чувствует все нюансы на сцене, и в голову не могла прийти такая простая вещь: она его не любила! Ему казалось, что раз отдалась, проплакав у него на плече, то любит, конечно же... Как он был взволнован тогда этим чудесным открытием! И решил, что должен быть на высоте ее чувств, не предать их ни перед мамой, ни перед Катюшей, ни перед Дмитрием. Хотя брат, кажется, понимал его лучше других. А может, она права и в другом — он, художник, фантазер, действительно навоображал себе эту любовь, ведь ему так хотелось быть любимым, что-то значить хотя бы для одной женщины!
— Продолжай, — только и сказал он.
— Я тебя опять расстроила? Брось — все сложилось как нельзя лучше. Ты известный оперный режиссер, я — не последняя актриса в Америке. Мы плывем на шикарном лайнере. Ты женат на замечательной женщине и счастлив. А представь, если бы мы поженились?
— Продолжай, — повторил Санин.
— А еще тогда я начала понимать: никто — ни Немирович-Данченко, ни ты не дадут мне ни роли, ни счастья, если я сама не буду достойна этого. И начинать нужно на периферии. Встретиться с тобой перед отъездом — это еще раз поддаться твоей восторженности и, значит, снова обмануть тебя и себя. Потому и уехала без объяснений.
Алла рассказала о своей трудной любви к знаменитому актеру и режиссеру Павлу Орленеву, приехавшему на гастроли в Кострому, где Алла как московская актриса блистала в местном театре. Она стала его гражданской женой и исполнительницей главных ролей в труппе, которую тот основал.
— Он стал как бы моим личным режиссером, многому научил: виртуозному владению своим телом и голосом, пониманию пьесы, вхождению в роль. Мало кто знает, что труппа Павла во многом держалась на мне: я выхаживала его после запоев, кроила и шила костюмы, заведовала бутафорией и музыкальной частью. А он бил меня по пьяной лавочке, называл грязной жидовкой. Но я все терпела, не только потому, что была благодарна Павлу, я любила его, готова была с ним на край света. И оказалась с ним в Америке... В конце концов он меня бросил, уехал в Россию. Вообще же меня все мужчины предавали. Кроме тебя, да и то...
— Хочешь сказать, что не успел?
— Нет, Саша. Увидев вас вдвоем с Ликой Мизиновой, я так не думаю. Господи, какой она была красавицей! Мне она представлялась олицетворением настоящей русской дворянки, интеллигентки, не зря ее любил Чехов. И зачем ей были нужны театральные подмостки?
И тут Назимова увидела, как Санин изменился в лице:
— Ну вот, я снова испортила тебе настроение. Да, Санин, ты надежен и вовсе не предатель. Помню, я была очень рада, когда узнала, что ты ушел из Художественного. Я сомневалась, что ты способен на такой поступок. Так что, Саша, что Бог ни делает — все к лучшему. Сейчас ты — известный режиссер, я — не последняя актриса в Америке! Еще неясно, что было бы с каждым из нас, если бы мы тогда поженились... Впрочем, это я уже тебе говорила.
В конце концов, они стали рассказывать друг другу о своих успехах, и Санин сказал, что видел ее в кино в «Невестах войны» и еще в ряде фильмов, что она выглядела ничуть не хуже, чем Мэри Пикфорд. И говорил об этом как специалист, дав понять, что и сам снимал кино. Назимова показала фото, подаренное ей немецким драматургом Герхартом Гауптманом, с надписью: «Русской Дузе». И в свою очередь, хвалила Санина, повторив, что контракт с «Метрополитен-оперой» — поистине звездный успех.
Как бы там ни было, в каюту он шел в приподнятом настроении: похвала всегда действовала на него возбуждающе. Он даже попытался скрыть свое воодушевление, чтобы это не покоробило жену.
— Должен сказать, что тебе сделали замечательную прическу, выглядишь ты просто великолепно! А что касается Назимовой, видишь ли, она напрочь разочаровалась в мужчинах, стала... лесбиянкой. Она живет с подругой, которую мы видели.
— Ну, однополой любовью нынче никого не удивишь, — рассмеялась Лидюша. — А что еще нового она тебе сообщила?
— Она жалеет, что у меня не будет возможности показать себя в русских операх. По ее мнению, Америка переполнена евреями — эмигрантами из России, они любят русское искусство, русский язык и сделали бы меня знаменитым. И еще: оказывается, в 1904 году они с Орленевым гастролировали в Ялте и Чехов пригласил их на ужин. Орленев даже вернул Антону Павловичу старый долг. Чехова это растрогало, позабавили рассказы Орленева о бродячей театральной труппе, и Антон Павлович пообещал Орленеву написать специально для него комедию на эту тему...
— Вы говорили о Чехове и обо мне? — насторожилась Лидия Стахиевна.
— Поверь, Лидюша, нет. У нее — небольшое поместье под Нью-Йорком под названием «Хуторок», и она пригласила нас побывать там, когда мы мало-мальски обустроимся.
— А у меня — новое знакомство. Услышав разговор по-русски, ко мне подошла молодая и очень симпатичная особа. Плывет в Нью-Йорк к своему возлюбленному. Сегодня она будет ужинать с нами. Зовут Юлия. Ты не против?
— Я очень рад, надеюсь, вы подружитесь...
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |