Привет из Москвы

Юлия чувствовала себя не в своей тарелке. Похоже, за долгую и стесненную жизнь в Праге, где они с матерью, исполнительницей романсов и народных песен, оказались после Гражданской войны, отвыкла она от людей своего круга и путешествие в первом классе, судя по всему, немало ее смущало. Было ей уже за тридцать, но застенчивость и робость, легкий румянец были ей к лицу и делали моложе своих лет. Санин подумал, что Лида привлекла Юлию не столько родным языком, сколько всегда сквозившей в ее голосе доброжелательностью. И сам он постарался быть как можно проще и гостеприимнее, что, собственно, не составляло для него никакого труда. Он всегда был самим собою.

— Итак, Юленька, — вы разрешите мне вас так называть? — вы простили своего возлюбленного и рискнули отправиться к нему? — спросила гостью Лидия Стахиевна, понимая, что той надо выговориться.

— Не знаю, право, будет ли интересна эта история Александру Акимовичу?

— А вы не стесняйтесь, он — свой, все женские проблемы принимает близко к сердцу. А потом не забывайте, он режиссер, ему интересны нюансы чувств и отношений. К тому же у него всегда наготове хороший совет. А впрочем, он может отвлекаться и ничего не слышать, — легко уколола Лидия Стахиевна мужа.

Санин улыбнулся обеим и стал всерьез изучать меню.

— Собственно, все так и вышло, как Владимир обещал: вызвал меня в Америку, когда встал на ноги. Правда, за эти годы он успел там жениться и сейчас разводится... Простила ли я его? Сама не знаю. С одной стороны, я еду в Америку на его деньги, значит, вроде бы простила. Но, честное слово, я убедила себя в том, что еду не к нему, а к себе. Вы понимаете, у меня нет другого выхода? Умерла мама, в Праге у меня никого не осталось, нет никаких шансов найти работу, научиться чему-нибудь. А в Америке, как он пишет, я могу бесплатно выучить английский, поступить в колледж и стать, например, медсестрой. Как бы там ни было, я так и сделаю. А с него я взяла обещание, что он не воспользуется моей беспомощностью... Как вы думаете, простила я его или нет?

Санин видел: не только простила, но и любит по-прежнему. Эта женская уловка насчет близости по желанию, трезвый расчет на самостоятельность в чужой стране разлетятся в пух и прах при первом же свидании...

— Вы спрашиваете меня? — спросила Лидия Стахиевна. — Мне думается, не только простили, но и все еще любите. Впрочем, давайте отложим наши предположения до берега.

В это время сквозь многоголосый шум ресторана Санин уловил обрывки русской речи. Оглядевшись, понял, что русские сидят в соседнем ряду, через два столика от них. Двое молодых людей в одинаковых серых двубортных шевиотовых костюмах и пара средних лет, в отличие от своих собеседников, одетых неформально. Прислушавшись, он понял, что путь в Нью-Йорк свел вместе двух советских автоинженеров, отправляющихся на стажировку на заводы Форда, и дипломата, возвращающегося с женой из отпуска. Санин так долго не видел соотечественников, что долго боролся с искушением подойти к ним и заговорить. И все-таки подошел.

— Извините, товарищи! Похоже, что вы совсем недавно из Москвы. Я же уже восемь лет работаю на Западе и донельзя соскучился по Родине. Вы позволите отнять у вас несколько минут?

— Пожалуйста, милости прошу, присаживайтесь, — дипломат указал на свободный стул. — Позвольте представиться: Павел Денисович Прохоров, сотрудник инженерного отдела «Амторга» в Нью-Йорке. Моя жена — Татьяна Николаевна. А это, — он указал рукой на своих соседей по столу, — надежда советского автомобилестроения, молодые инженеры Аркадий Федорович Золотов и Александр Петрович Санников.

Санин отметил, что Аркадию Федоровичу и Александру Петровичу было едва ли по двадцать пять, что в своих с иголочки костюмах они чувствовали себя не очень уютно.

— Санин Александр Акимович — театральный режиссер, — представился он, усаживаясь. — Так расскажите же, как там Москва? — спросил он, обращаясь ко всем и ни к кому в отдельности.

— Вы когда уехали из Москвы? В двадцать втором? Так вы ее уже не узнаете. Город отряхивает с себя пыль старых веков, строится, расширяется. В Москву со всех концов страны съезжаются талантливые люди, учатся, строят заводы и фабрики. Скоро откроется первая линия метро, а по количеству автомобилей Москва обязательно перегонит Париж!

Молодой человек выпалил это почти одним духом, а Санин спросил:

— А играют ли мальчишки в снежки? — Ему до сих пор казалось, что игра в снежки — это убедительный показатель безмятежного счастливого детства. В тяжелые послереволюционные годы он ни разу не видел в Москве мальчишек, играющих в снежки. Они ходили вечно голодными, укутанными в тряпье.

— Ну а почему бы им и не играть? Снегу зимой в Москве хватает... Впрочем, у московских мальчишек теперь другие, более полезные занятия — в технических кружках они конструируют модели планеров, подводных лодок, устраивают спортивные состязания — готовятся стать взрослыми и строить новую жизнь.

Татьяна Николаевна заметила, что такой ответ скорее расстроил режиссера, нежели обрадовал. И ей стало немного жалко этого человека, который и спросить-то ничего толком не может о своей бывшей Родине.

И действительно, после такого ответа Санин уже передумал расспрашивать о том, ходят ли сейчас люди в театры, какие пьесы ставятся, как поживают Малый театр, МХАТ... Жаль, что вопрос его оказался невпопад, что разговор не сложился и к нему не подключился Прохоров. Впрочем, ему по рангу без необходимости и не положено вступать в досужие разговоры за границей. А как дипломат он мог бы проконсультировать Александра Акимовича по давно волнующему его поводу: не закрылась ли страна для таких, как он, выехавших за границу легально? На каких условиях и когда можно возвратиться домой?

— А вы, Александр-Акимович, вижу, не из бывших буржуев! — вступила в разговор Татьяна Николаевна. — Те к нам не подходят, общаться гнушаются, — сказала она, видимо для того, чтобы польстить режиссеру. — Где вы работали, как же оказались за границей?

— Извини, Танечка, я тебя перебью, — сказал ее муж и сам обратился к Санину:

— Простите, господин Санин, вам фамилия Шухмина о чем-нибудь говорит?

— Вера Александровна? Конечно же, это замечательная актриса Малого театра, красавица! У нее был огромный успех в роли графини Дианы де Бельфьер в спектакле «Собака садовника»¹. Представляете, на следующий день после премьеры, в голодном девятнадцатом году, она где-то раздобыла коробку замечательных конфет!

— Значит, это вы! Видите ли, Вера моя двоюродная сестра. И «Собаку садовника» я смотрел по ее приглашению. Вера еще долго уверяла, что Александр Акимович Санин — самый лучший режиссер и что в ее успехе как минимум семьдесят пять процентов вашей заслуги. И очень огорчилась, узнав, что вы уехали за границу. Господи, сколько лет прошло! А конфеты-то, между прочим, помог раздобыть ей я!

— Что ж, в таком случае, хоть и с опозданием на двенадцать лет, я говорю вам большое спасибо! — полушутя-полусерьезно произнес Санин, обращаясь к Прохорову. — Извините, мои дамы просят меня возвратиться. Но я бы хотел, Павел Денисович, продолжить наш разговор. Если вы, конечно, не возражаете?

— Отчего же, с удовольствием. Давайте проводим наших дам, а сами вернемся, посидим в баре, выпьем по бокальчику пивка, вспомним молодость! Вы любите пиво? — И услышав утвердительный ответ Санина, предложил: — Позвоните, когда будете готовы!

Когда Санин подошел к своему столу, Лидия Стахиевна как раз прощалась с Юлией.

— Вы обещаете, что позвоните и приедете в гости к нам, когда мы с Александром Акимовичем обустроимся?

— Конечно же, Лидия Стахиевна, спасибо вам. Как мне было плохо на этом роскошном корабле одной, без друзей и общения — я ведь кроме русского и чешского никаких других языков не знаю! А теперь, нежданно-негаданно, у меня уже есть свои знакомые даже в Нью-Йорке. Уверена, Александр Акимович, мы с Владимиром станем свидетелями вашего триумфа в «Метрополитен-опере»!

* * *

Санин любил пиво и пил его не только в жару, чтобы утолить жажду. Любил за «коммуникабельность, демократичность», за неспешность разговоров под бокальчик доброго пивка. Ни Париж, с его культом сухого вина, ни жена, с ее неприемлемостью этого мужицкого напитка, не сумели погасить в нем любовь к этому напитку. А потому предложение дипломата встретиться в баре он воспринял как добрый знак. Бар поражал простотой оформления: мрамор и дерево стоек, простые столы и стулья, стекло бокалов и иллюминаторов. Такой вполне можно было встретить, например в Мюнхене, Берлине, в Праге и Милане. И тут Санину показалось, что он вполне проник в замысел дизайнеров, оформлявших все на этом огромном лайнере: пассажир должен чувствовать себя уверенно, как на земле. И только огромный ресторан со стеклянными стенами должен поражать воображение океанским раздольем и величием!

Александр Акимович пришел немного раньше назначенного срока. Посетителей в баре было немного, и, выбрав себе удобный столик в дальнем углу зала, он договорился с официантом о том, чтобы счет был подан ему. Павел Денисович появился точно в обусловленное время.

— В благодарность за конфеты пивом сегодня угощаю я, — предложил Санин. — Какое пьете — темное, светлое?

— Что ж, спасибо, — просто согласился дипломат. — Конечно же, светлое. Темное — тяжеловато, не понимаю, почему дамы отдают предпочтение ему.

И тут их вкусы совпали. Санин заказал по бокалу светлого баварского и рыбное ассорти. Когда оба сделали по глотку, Александр Акимович, глядя прямо в глаза дипломата, произнес:

— Откроюсь вам полностью, ничего не тая и не скрывая. Сказать, что я соскучился по Москве, взрастившей меня, давшей мне все — профессию, жену, возможность заниматься любимым делом, — это ничего не сказать! Сказать, как я соскучился по русским людям, — значит ничего не сказать! Почти десять лет я в отрыве от моей благословенной и великой Родины, работаю на Западе, прославляю ее великое искусство, которое бесконечно люблю, которому поклоняюсь. Всякое бывало — болел, впадал в депрессию, но когда сотни людей аплодировали русскому искусству, душа моя ликовала, силушки прибавлялось. Вот сейчас еду в Нью-Йорк, первый русский, который будет там главным режиссером, ставить оперы!

Прохорова буквально захватил горячий поток слов. Он видел перед собой уже далеко не молодого седеющего человека, напору, темпераменту и горячности которого мог позавидовать и иной тридцатилетний. Если говорить честно, его немало смущал прямой взгляд, стесняла речь и сам Санин со всем этим неожиданным и страстным самовосхвалением, которое и слушать-то было неловко. Хорошо, что в такие моменты на помощь приходил бокал с пивом. О своем же Санин, казалось, забыл.

— Но я всем этим счастлив и несчастлив! И сейчас вы поймете почему, дорогой Павел Денисович. Мне очень хочется принять участие в новой жизни моей Родины, очень хочется вслушаться в ее пульс и вновь, как в мои золотые годы в Москве, творить новое в сфере театрального искусства! Я раздираем между жизнью на Западе и моей любовью к Родине. Где бы я ни был, я всегда остаюсь русским, в этом моя гордость и мое счастье! Вы, думаю, знаете, что я не бежал от новой жизни за границу, а уехал законно, с разрешения члена правительства, чтобы спасти мою больную жену. При той медицинской разрухе, которая царила тогда в Москве, уверяю вас, ее уже не было бы со мной. Сейчас она все еще тяжело больна, но по крайней мере жива, плывет со мной в Америку. Ее жизнь, ее здоровье держат меня, глубоко русского человека, на чужбине, поверьте, дорогой Павел Денисович. Я регулярно визируюсь со всеми документами в российских посольствах. Но если была бы хоть какая-то возможность приезжать в Советский Союз, в мою Москву, поработать там ради ее замечательных людей, чтобы не отрываться от их жизни, был бы счастлив!

«Что ему на это сказать?» — пронеслось в голове у Прохорова. В глубине души он был уверен: приехать Санин в Москву сможет, а вот снова выехать поработать за границей — вряд ли, тут уж и болезнь жены не поможет. Сам бы он на его месте уж точно бы не рискнул.

— Если откровенно, не знаю, что вам и ответить, Александр Акимович. Вы ведь когда-то работали вместе с Мейерхольдом, не правда ли? У него сейчас в Москве свой театр, так и называется: Драматический театр имени Мейерхольда. Ставит он современные пьесы, ставит интересно, новаторски.

Он поднял бокал и чокнулся с Саниным, который явно не понимал, к чему клонит дипломат. А Прохоров, сделав несколько глотков и закусив бутербродом с осетриной, который тут же соорудил, продолжал:

— Незадолго перед отъездом видел я там один спектакль драматурга Юрия Олеши — «Список благодеяний». Сюжет ее каким-то образом перекликается с вашей историей. Молодая, но уже известная актриса мечтает о Европе, о Париже, мечтает увидеть свою тень на камнях старой Европы. У нее есть дневник, в котором два списка: один — список преступлений советской власти против личности, другой — список ее благодеяний для народа. Дело, однако, не в дневнике, а в ее двойственном отношении к жизни в Советской стране, которая дала ей славу, но не дала возможности пожинать ее плоды. Актриса, игравшая Гамлета «новому человечеству», живет рядом с нищенкой, в грязном доме. Вот это она считает главнейшим преступлением советской власти против нее лично. И вот эту актрису посылают в командировку в Европу... Она собирается, размышляет, брать ли с собою дневник. И тут появляется представитель рабочих, благодарит за спектакль и вручает на дорогу букет жасмина, ее любимых цветов. Она растрогалась, просит передать рабочим благодарность и заверить, что скоро вернется и очень гордится тем, что она артистка Страны Советов. Хотя сама себе при этом, кажется, не слишком верит. Париж, однако, не оправдал ее ожиданий, более того, пребывание там складывается драматически в результате провокаций русских белоэмигрантов. Актриса решает вернуться в Россию чуть ли не пешком через всю Европу, хотя и чувствует себя предательницей. Но попадает на демонстрацию французских рабочих, которые перечисляют свои требования к правительству. А это не что иное, как уже осуществленное советской властью: практически список благодеяний из ее дневника. Потрясенная, она заслоняет собою французского коммуниста от выстрела белогвардейского провокатора. Смертельно раненная, она просит накрыть ее тело красным флагом.

— Что же, довольно своеобразное возвращение домой, — сказал в задумчивости Санин. — Но должен заверить вас, что я, хотя и жил среди отвратительной пропаганды против моей Родины, никогда, нигде, ни единой мыслью, ни единым взглядом, ни единым побуждением, ни единым словом, а тем более действием, вольно или невольно не позволял выступить против советской власти. И хотел бы когда-нибудь вернуться в Россию живым, с красным, а не под красным флагом.

— Боюсь, я утомил вас этим сюжетом, — усмехнулся Прохоров. — Но позвольте еще несколько слов о реакции общественности на этот спектакль. Среди откликов и рецензий было много таких, что обвиняли и автора пьесы, и режиссера, и исполнительницу главной роли Зинаиду Райх, между прочим, жену Мейерхольда, а заодно и всю «гнилую» интеллигенцию чуть ли не в предательстве интересов рабочего класса. А актрису Гончарову, героиню Райх, сделали прямо-таки записной предательницей...

— Но когда Дягилев представлял свои «Сезоны» в Париже, никто не считал нас предателями... Наоборот, Россия гордилась своим почетным местом в сокровищнице мирового искусства.

— Другое время, другая страна, другое окружение и другие песни... Вот победит мировая революция, и все опять станет на свои места. Поверьте, дорогой Александр Акимович, мне лично жаль, что вы не в Москве. Помню, возвратившись на короткое время с Южного фронта, я видел вашего «Посадника» в Малом. Что знал автор пьесы Толстой о революции? Ничего. Что он знал о нашем времени? Ничего. А мы сидели в зале в потертых шинелях, только что вернувшись с фронтов, смотрели ваш спектакль и чувствовали, что молодая революционная республика победит!.. Мне искренне жаль, что так сложились ваши обстоятельства.

— Спасибо за добрые слова, но откровенно скажу вам: и тогда, и сейчас я меньше всего думал о политике. Я страстно хотел одного — чтобы на сцене возобладала великая правда жизни. Зрительские же ассоциации, поверьте, в мою задачу если и входили, то опосредованно, в последнюю очередь. Хулить или хвалить за них художника несправедливо.

И вдруг Прохоров переменил тему:

— Как вам наш корабль? Вы слышали, что во Франции строится новый, похлеще этого? Что-то вроде «Титаника»? И проектирует его вроде бы русский инженер из эмигрантов, некто Юркевич.

Санин был совсем обескуражен этим. Ясно, что дипломат не склонен продолжать беседу, не склонен ни давать советов, ни тем паче обещать что-либо. Да и легкомысленно было надеяться на это: хорошо, что вообще заговорил, при его статусе и это — риск.

— Нет, знаете ли, не слышал. Я, признаюсь, вообще далек от техники и, честно говоря, с трудом представляю что-то пограндиознее этого колосса. — Тут Александр Акимович вспомнил про свой бокал и поднял его: — Что ж, Павел Денисович, благодарю вас за беседу. Буду рад свидеться, если выберете времечко и приедете в Нью-Йорк на мой спектакль в «Метрополитен-опере». А будете писать Вере Александровне, передавайте привет и пожелания успехов от Санина! Я человек не завистливый, но, поверьте, завидую ей, что она в Москве, среди родных стен и людей!

— Не завидуйте ей и простите меня, что не сказал вовремя: Верочка скончалась еще шесть лет назад, в двадцать пятом году, после в общем-то не очень сложного заболевания, когда, казалось, мы пережили уже самое тяжелое время. Так что вашу заботу о здоровье супруги я вполне разделяю.

Когда Санин возвратился в свою каюту, Лидия Стахиевна поразилась перемене, происшедшей в нем.

— Сашуня, что стряслось? Такое впечатление, что ты собирался прямо с корабля отправиться в Москву, а в кассе сказали — билеты не продаются, потому что Москву снес цунами!

— Знаешь, Лидюша, ты почти угадала, — с грустью признался Санин. — Из разговора с этим в общем-то доброжелательным ко мне человеком стало понятно, что Москва для нас пропала, что путь туда для нас заказан навсегда.

— Я уже говорила тебе: твоя беда и твое счастье в том, что ты — неисправимый фантазер и прожектёр.

— А ты, Лидюша, наоборот, слишком легко поддаешься обстоятельствам, так что наш союз — благотворен.

Я устроен так, что делаю все от меня зависящее, чтобы воплотить свою фантазию о будущем в жизнь. Еще мама когда-то говорила: убежишь — не убежишь, а побежать надо. Вот если ты все сделал, чтобы убежать, а убежать не удалось, — тогда обстоятельства. Я тяжело примиряюсь с обстоятельствами. Мне часто видится, что я иду по Москве... И хорошо. Без этой навязчивой фантазии, уверен, никогда России не увижу.

* * *

На четвертые сутки пути на «Иль-де-Франс» сложилась небольшая русская компания, к которой присоединился и француз Виктор. Он с грехом пополам говорил по-русски и был влюблен в русскую оперу, ходил на представления Санина и много слышал о нем. В довершение всего похвастался: у него неплохой бас, а в репертуаре — «Эй, ухнем!», песня, которую он спел для Санина и Лидии Стахиевны по-русски, подражая Шаляпину. Как оказалось, Виктор отвечал за традиционный самодеятельный концерт, представляемый обыкновенно вечером накануне прибытия в Нью-Йорк. Его предложение было неожиданным:

— Мсье Санин, от имени капитана прошу вас быть режиссером и ведущим концерта, который мы обыкновенно устраиваем накануне прибытия в Нью-Йорк. Я дам вам список артистов из команды, мы вместе привлечем таланты из пассажиров...

Санин вопросительно посмотрел на жену, а потом с деланным равнодушием отказался:

— Благодарю вас за оказанную честь. Впрочем, вот разве Лидия Стахиевна согласится принять участие в концерте в качестве аккомпаниатора и исполнительницы.

На репетиции отводился всего один день. Но Санина это лишь подстегнуло. Виктор пригласил артистов на сцену театра. Санин сумел их просмотреть и прослушать. «Профессионалов» из команды из-за нехватки времени счел возможным останавливать. Артисты из пассажиров — а таких набралось почти на полконцерта — стеснялись, но Санин заводил их с полуоборота:

— Вы решительны и талантливы, а это уже успех! — говорил он мужчинам. — Итак, пробуем! Лидюша, аккомпанемент! Замечательно, но свободнее, увереннее! Смотрите, как сделаю я!

— Вы красивы и обаятельны, одно ваше появление на сцене уже вызовет аплодисменты, смелее! — уверял он актрис.

И действительно, появление каждого артиста встречалось громкими аплодисментами: Санин рассадил по определенному плану свободную от работы часть команды и дал каждому строгое указание на этот счет. Но клакеры понадобились лишь на раскрутке, а потом концерт пошел как по маслу.

Очень отличились русские. Лидия Стахиевна не только аккомпанировала, но и с успехом спела романс «Я ехала домой».

Выступила и Алла Назимова, исполнив несколько русских романсов на слова великого князя Константина Романова — поэта К.Р. Один из советских инженеров, оказавшийся родом с Украины, сплясал гопака, и, когда вприсядку прошелся по сцене, зал бисировал.

На концерте случился и небольшой инцидент. Готовясь к выходу на сцену, эквилибрист с огнем нечаянно уронил факел. Вспыхнул небольшой пожар. Кто-то бросился тушить, другие застыли словно в оцепенении. Нельзя было допустить паники в зале. Как раз заканчивался последний номер первого отделения, когда со сцены пахнуло дымком. Санин вышел к зрителям и, широко улыбаясь, объявил:

— Пока наш жонглер с факелами готовит реквизит, я, так и быть, сам тряхну стариной и прочту небольшой монолог Фокерата-отца из «Одиноких» Герхарта Гауптмана. Последний раз я играл эту роль в Ялте в девятьсот первом году.

Память не подвела Александра Акимовича. Закончил он под аплодисменты зала, поклонился, зашел за кулисы и увидел, что огонь легко потушен. Он вышел и объявил антракт:

— А после антракта, как я и обещал, — эквилибрист с факелом Жак Маджи!

Но наибольшим успехом пользовался все же Виктор. Когда он пел «Эй, ухнем, еще разик, еще раз!», Санин заставил весь зал подпевать ему. Вызывали их с Лидией Стахиевной три раза.

— Надо же, никогда не думала, что меня это так увлечет и взволнует, — молодая и совсем здоровая Лида смотрела на него. — Спасибо, что подбил меня на это мероприятие.

За кулисы пришел капитан и признался, что столь успешного концерта на корабле не было за всю историю плавания. Вся русская компания была приглашена в капитанские апартаменты отметить успех бокалом бургундского.

В таможенном зале Нью-Йорка артистов узнавали, подходили, пожимали руки, американцы говорили «Гуд джоб, мистер Санин!» («Хорошая работа»). Вся русская компания на прощанье перецеловалась, обменялись телефонами. Назимова взяла с Саниных обещание посетить ее «Хуторок».

Возлюбленный Юлии, Владимир Гринберг, оказался довольно солидным, уверенным в себе человеком. Все страхи Юлии прошли, и она сумела шепнуть Лидии Стахиевне, что для нее снята обставленная квартира на Стэйтен-Айленд, куда они и укатили на личном автомобиле Гринберга.

В большом зале по выходе из таможни пассажиров ожидали толпы встречающих. Некоторые стояли с небольшими плакатами, на которых крупно были написаны фамилии. На одном, который держал в руках довольно полный негр лет сорока, Санин с удивлением увидел и свою.

— Джошуа Робертсон, — назвал себя встречающий, — помощник мистера Джулио. Он просил извиниться, что из-за срочного дела сам не встретил вас, мистер Санин. Где ваш багаж?

Подошли носильщики-негры, заблаговременно нанятые, забрали чемоданы. Новенький «Форд», также с черным водителем, отвез их в гостиницу в Манхэттене. Оказалось, что их номер за первые три дня проживания театр уже оплатил. Прощаясь, Джошуа Робертсон сказал, что Санину даются два дня на отдых после путешествия.

— Да, с американцами можно работать, — удовлетворенно сказал Александр Акимович жене.

Нью-Йорк поразил их воображение. Они и раньше слышали о небоскребах, об огромном количестве машин на широких улицах, но, оказавшись в водовороте снующих туда-сюда автомобилей и вроде бы безучастных к этой суете людей, белых, черных и желтых, стремящихся куда-то лишь по одному им известному плану, трудно было не поддаться легкой панике. В ровный монотонный гул улицы то и дело врывались крики всезнающих мальчишек и солидных продавцов газет, и казалось, что именно они здесь истинные хозяева, именно по их указаниям движется этот грандиозный беспорядок. Но стоило зайти, например, в кафетерий, как ощущения менялись. Громадный зал, сотни людей, а все — и оборудование, и персонал — действуют четко и слаженно. Посетителей здесь сделали частью этого кухонного конвейера: они сами берут понравившиеся им блюда, ставят на поднос и постепенно движутся к кассе. Позже Санин имел возможность убедиться, что на любом производстве здесь, как в театре у хорошего режиссера, каждый четко выполняет свою функцию, а все вместе являют собой образец слаженности. А взглянув на множество авеню и стрит с высоты «Эмпайр Стейт-Билдинг», он понял, что броуновское движение машин и людей внизу напоминает муравейник, где беспорядок лишь кажущийся.

Примечания

1. Речь идет о комедии Лопе де Вега «Собака на сене», название которой тогда было переведено с испанского неверно (Ред.).