Вернуться к Э.Е. Матонина, Э.Л. Говорушко. Чехов и Лика Мизинова

Предложение

Однажды в середине дня, когда Санина не было дома, позвонили снизу, из администрации гостиницы:

— Меня зовут Катя, я переводчица. Лидия Стахиевна, вы говорите по-английски?

— К сожалению, нет, — сказала донельзя удивленная Санина. — А что вам угодно?

— С вами хочет встретиться один джентльмен...

— Простите, а ему от меня что надо?

Трубка смолкла. Лидия Стахиевна поняла, что Катя, прикрыв микрофон ладонью, что-то обсуждает с нежданным-негаданным посетителем. Потом трубка опять заговорила:

— Лидия Стахиевна, это содиректор издательства... он просит принять его и обещает все объяснить при встрече. Мы можем поговорить в конференц-зале, здесь сейчас свободно. Или подняться к вам? Как вам удобнее?

Саниной вообще не хотелось встречаться ни с кем. Но что-то помешало ей решительно отказаться от встречи — то ли нежелание прослыть невежливой, то ли любопытство. Кто и ради чего разыскал ее в этой самодостаточной Америке, столь далекой, как ей казалось, не только от всего русского, но и европейского? Немного подумав, она попросила гостей подняться в номер через пятнадцать минут — дома, как говорится, и стены помогают. Здесь только что побывала горничная и царил полный гостиничный порядок. Впрочем, широкий диван с пестрой обивкой и пианино в углу довольно просторной гостиной иногда позволяли забыть про казенный уют.

Лидия Стахиевна подошла к трюмо в спальне. Как ни странно, уже через сутки морского путешествия она заметила, что спать стала лучше. В Нью-Йорке чудо продолжилось, видимо, сказывалась близость океана. Вот и сегодня она прекрасно выспалась, потом спокойно и в одиночестве прогулялась по парку и сразу почувствовала себя посвежевшей и бодрой. Но пудра все же не помешает, подумала она, и легко припудрила еле заметную синеву под глазами, поправила волосы, подернутые предательской сединой. Потом переоделась в строгое серое платье, в котором часто появлялась на репетициях у Санина. «Ну что ж, милости просим, господа американцы. Посмотрим, кто вас принес, Бог или кто-то другой». Едва она успела об этом подумать, как в дверь послышался осторожный стук.

— Проходите, пожалуйста, — сказала она, уступая дорогу.

— Дорогая мадам Санина, спасибо за то, что не отказали мне в визите, — прямо с порога затараторил по-французски, широко улыбаясь, долговязый человек в прекрасно сшитом сером костюме и в галстуке-бабочке. — Я вдруг вспомнил, что вы из Парижа и мы наверняка найдем общий язык! И нашу очаровательную Катю можем даже не затруднять... Я угадал?

Лидия Стахиевна так и не поняла, на что надеется этот господин — на ее французский или на взаимопонимание по той проблеме, с которой пришел.

— Конечно же, вы угадали, мистер...

— О, мадам, простите великодушно, я не представился. Брюс Гудмен, управляющий издательства «Саймон энд Шустер» — одного из крупнейших в Нью-Йорке, да и во всей Америке.

— Лидия Санина...

— Вы — Лика Мизинова, сердечный друг и муза Чехова. О, я много о вас знаю: без вас он не стал бы великим русским писателем. Нельзя не писать о любви и стать великим. Он вас любил, именно благодаря вам слово «любовь» появилось на страницах его дивных повестей и пьес. Уверен, госпожа Санина, вы не пожалеете о нашем знакомстве. У меня есть к вам очень интересное деловое предложение. Но поначалу позвольте сделать вам комплимент. Мадам, увидев вас, я понял, что вы действительно чеховская женщина — вы красивы, вы умны, но глаза ваши полны скрытой печали. Их не озарило даже любопытство, которое я тщетно пытаюсь в вас разжечь.

Тем временем Катя подошла к пианино, раскрыла ноты и стала листать, заинтересовавшись, видимо, музыкальными пристрастиями хозяйки номера. Гостья оказалась симпатичной русской женщиной лет тридцати с короткой стрижкой. Она была явно смущена тем, что осталась не у дел, и Лидия Стахиевна решила выручить ее.

— Мистер Гудмен, вы не откажетесь от чашечки кофе? — И тут же обратилась к Кате по-русски: — А вы, Катенька, не поможете мне его приготовить?

Оба гостя с готовностью закивали головой в знак того, что идея принимается.

— Тогда мы с Катей оставим вас на несколько минут. Я покажу ей кухню, где у нас что лежит, и сразу же вернусь.

На кухне она показала переводчице, где сахар и кофе.

— Он что, хочет заказать мне мемуары? — спросила Санина тихо.

— Да, вы угадали. Если вы согласитесь, мы будем работать вместе. Будут еще и стенографистка, и профессиональный редактор. Уверена, получится сенсационная книга. Ой, я даже не могу себе представить, что говорю с Ликой Мизиновой. Соглашайтесь, пожалуйста, Лидия Стахиевна!

— Хорошо, — вы здесь колдуйте, а я продолжу беседу с вашим шефом.

Мистер Гудмен уже успел разложить на столе какие-то бумаги, его поза была сама решительность и натиск. И никакого сомнения в успехе.

— Мистер Гудмен, я хочу, чтобы вы вспомнили, кто поселился в этом номере — Александр Акимович Санин с женой Лидией Стахиевной Саниной, не так ли?

— Конечно же, мадам, я знаю.

— Тогда вы должны знать и другое: Лики Мизиновой давно нет!

— Я должен понять это как заведомый отказ от сотрудничества?

— Безусловно!

— Но, мадам, почему? Вы ведь даже не знаете наших условий! Почему, мадам?

Мистер Гудмен был явно расстроен и растерян так, как не терялся уже давно.

— Повторяю, я замужем, мистер Гудмен!

— Простите, мадам, но неужели господин Санин до сих пор не знает о ваших отношениях с Чеховым?

— Мне сказали, что меня хочет видеть джентльмен. Меня обманули? — у Лидии Стахиевны потемнели глаза.

— Тысячу извинений, мадам. Но я бы не хотел, чтобы наша беседа протекала в этом русле. Понимаю, вы щадите чувства господина Санина. Но в издательстве я отвечаю и за перспективные проекты. Я готов вам предложить нечто такое, на что вы попросту не сможете не согласиться. Вы работаете с нами...

Перебить его было невозможно, видимо, таков был стиль ведения деловой беседы у этого джентльмена, и этот напор его никогда, похоже, не подводил.

— Диктуете, вернее, максимально откровенно отвечаете на вопросы одного из наших разработчиков, потом читаете стенограмму, подписываете, и она уходит в самый надежный банковский сейф. В контракте вы оговариваете сроки, когда ваши воспоминания можно публиковать. Все мы смертны, мадам, вы можете оговорить любой срок. Предположим... — Он помолчал, глядя в потолок, затем продолжил: — Предположим, это будет срок в тридцать, пятьдесят лет после нашей с вами смерти. Америка, мадам, страна законопослушная, и никто этого срока нарушить не сможет, а наше издательство — самое надежное в стране, мы верим в свое будущее.

Катя поставила перед ним чашку кофе и тосты:

— Ваш кофе, мистер Гудмен...

Тут только он заметил ее и что-то коротко бросил ей по-английски. Это могло вполне означать: «да не лезьте вы сейчас со своим кофе, черт побери!» Интересно, куда девается пресловутое американское джентльменство, когда в недобрую минуту рядом оказывается зависимый от тебя человек? Катя будто бы и не слышала его реплики и преспокойно расставила чашки на столе. Мистер Гудмен почти механически отхлебнул из своей и продолжал:

— Мы подготовили проект договора, его, конечно, нужно подкорректировать с учетом новых обстоятельств, но сумма, которую мы намерены вам предложить, остается прежней — сто тысяч долларов!

Это был аргумент, который, по его опыту и разумению, уж точно должен был сразить эту непреклонную русскую даму наповал. Мистер Гудмен взял свою чашку и на сей раз с явным удовольствием отхлебнул из нее.

— Так что, мадам, сейчас мы, надеюсь, поладим?

Теперь самым решительным могло быть одно слово:

— Нет!

— Нет?!! Вы так богаты, мадам? Подумайте, от чего вы отказываетесь: вы получаете 100 тысяч долларов за то, что неделю, не больше, предадитесь воспоминаниям о своей юности!

— Извините, мистер Гудмен, но эту ситуацию я раз и навсегда обдумала более двадцати лет назад. Деньги, правда, тогда не фигурировали. Нет и еще раз нет!

Мистер Гудмен наконец поверил в то, что произошло. А поверив, изменился так, что его трудно было узнать: прямо-таки — рыцарь, покоренный красотой и умом прекрасной дамы.

— Нет так нет, мадам Санина! Американцы умеют признавать свое поражение. Вы — замечательная женщина, и скажу прямо: завидую тем мужчинам, которых вы любили. Завидую мистеру Санину. Тем не менее я не буду скрывать своего сожаления о том, что мы не договорились. Поверьте мне, через те же лет пятьдесят о вашем романе с Чеховым, да и обо всех ваших увлечениях, будут писать все кому не лень. И перемывать вам косточки, как говорят русские, придумывая бог знает что! И только потому, что вы постеснялись или по другой причине не захотели рассказать правду. Красивую правду, мадам, как бы она вас ни смущала и ни печалила! Извините меня, пожалуйста, за вторжение, за неуместную настойчивость. И спасибо за прекрасный урок, мадам! Мы покидаем вас с мадам Давыдовой, но я не был бы американцем, если бы у меня не осталась доля надежды. Вот моя визитная карточка, если передумаете, позвоните!

Уже в дверях он еще раз поцеловал Саниной руку, а Катя смущенно и растерянно попросила разрешения поцеловать ее на прощанье. И коротким трогательным поцелуем прикоснулась к ее щеке:

— Лидия Стахиевна, я так рада, что встретилась с вами и увидела, какая вы! Мне кажется, Чехов для вас и сейчас жив. Не правда ли?

Санина не ответила. Закрыв дверь, она без сил опустилась на диван. Но — не сиделось. Подошла к роялю, открыла крышку, стала наигрывать что-то печальное эклектичное из Моцарта, Чайковского, Кюи вместе взятых. А может, это было что-то свое?

Как же ее переполошили эти нежданные гости, как всколыхнули былое! А ведь все действительно может так и быть, как предрекает этот мистер Гудмен. Чего только не понапишут, каких только документов не разыщут! Ну и пусть, она к этому будет уже непричастна. Да и в самом деле, она так давно похоронила в себе Лику Мизинову, эту юную мятущуюся и беззащитную, в сущности, девушку. Беззащитную перед своей увлеченностью, добротой и состраданием к мужчине, умеющему излить перед ней свою душу. А кто из них, из тех, кого она знала и любила, этого не умел? Эх, бабушка, бабушка, наверное, только ты одна хорошо меня знала, потому что сама была когда-то такой или почти такой. И конечно, женихи, которых ты мне сватала, были бы для меня хорошими мужьями, но с ними же так скучно!

Пусть пишут, что захотят! Она не подогреет интереса к их роману ни одной своей строчкой! Но коли напишут, что это она сделала Чехова великим писателем, это будет неправдой. Чтобы в этом убедиться, стоит прочесть его ранние письма. Все в нем было уже тогда — уверенность в своем предназначении, неуемное любопытство к окружающим, сострадание к ближнему... А главное: упоение работой, способность подчинять ей все, в том числе и любовь. Нужны были лишь время и жизнь во всех ее проявлениях, чтобы раскрылся его талант. А что она? Она была лишь частичкой жизни, бившей, клокотавшей вокруг него, когда он этого хотел. И затухающей вокруг него, чтобы перетечь на страницы его книг.

О том, что она будет молчать, решено было давно. И обговорено с Саниным раз и навсегда.

— Сашуня, ни о чем не думай. Лики Мизиновой больше нет и не будет. Ни в каких ипостасях, ни для кого. Для меня смена фамилии — акт, не только связанный с замужеством, но и акт символический: я — Санина, твоя жена, была и останусь только ею.

Он не настаивал и не перечил, предоставив решение ей. А когда она его проговорила, безуспешно пытался скрыть свое удовлетворение, а потом махнул рукой и прослезился:

— Я очень любил свою маму, люблю сестру. Я почему-то уверен, что женщины легче и лучше понимают меня. Я очень нуждался в друге-женщине, которая ценила бы и понимала меня, я хотел раствориться в ней, чтобы, как птица Феникс, возникнуть вновь уже другим! С новыми неиссякаемыми силами, с новой верой в себя, в будущее! Но до тебя ни в одну из женщин я не мог поверить до конца!..

Санин пришел с репетиции поздно, она уже легла. Дождалась, когда он довольно шумно принял ванну и вышел к ней в халате. Потом сел на краешек постели и с большим удивлением слушал ее рассказ о сегодняшнем госте во всех подробностях.

— Ай да молодцы американцы! Все-то они знают! Везде норовят успеть, все купить! Положить впрок! Что ж, ты решила по-другому, и я никогда не сомневался в твоей интуиции и в том, что все твои поступки во благо! Спасибо тебе, моя родная!

Он лег рядом, обнял и крепко поцеловал жену, а потом стал гладить ее полные руки. Она смутилась и спрятала их под одеяло.

— А деньги, что деньги? Пока я жив и востребован — заработаю, ты ни в чем нуждаться не будешь! А я еще молод и могуч, — сказал он, шутливо распрямляя плечи и втягивая живот, — посмотри на меня! Так что никаких причин для беспокойства нет! Спи спокойно, завтра я скажу портье, чтобы никакими звонками и предложениями тебя больше не беспокоили!

Они погасили свет, и через каких-то десять минут каждый из них сделал вид, будто уснул. Лидия Стахиевна по обыкновению покашливала. Санин же искусно всхрапывал «во сне», чтобы жена поверила и тоже уснула. «Гостиница, конечно же, неплохое дело, но отдельные спальни после шестидесяти отнюдь не роскошь», — подумал он.

* * *

У него не было особых сомнений, кто навел издателей на его жену. Конечно же, Алла Назимова. Разумеется, ею руководили добрые намерения. При всем при том, что Лидюша была для него любимой женщиной, а потому безупречной, Санин не единожды размышлял о том, почему она зачастую лишь делает вид, что на душе у нее хорошо и покойно. Скрытое томление души, беспокойство, вызванное, как ему казалось, разладом с собой, в немалой степени определялись на самом деле внутренней неудовлетворенностью образом жизни. Исходя из мужской логики, он не представлял себе, как можно жить без любимой работы, без служения искусству. Да еще такому талантливому человеку, как Лида. Бог не дал им детей, воспитание и образование которых оправдывают и делают честь любой женщине. Выходило, что он, Санин, — ее единственное занятие на земле. Если бы Лидюша чем-нибудь по-настоящему увлеклась, если бы стала что-то делать, ну хотя бы давать уроки музыки детям бедных русских эмигрантов, как планировала когда-то, глядишь, жизнь чаще бы улыбалась ей. А без таких улыбок она становится тягостной и унылой, как ни скрывай это под показным благодушием. Не отсюда ли идут и ее хвори?

Лидюша и литературно — очень талантливый человек. Редакторская правка его статей приводила Санина в восхищение. А ее письма к Чехову? Безусловно, их перепиской будут зачитываться, как заслушиваешься иной раз разговором двух равных, умных и интересных собеседников. Если бы она взялась за перо, это бы действительно могло перевернуть ее жизнь!

Он и раньше советовал ей попробовать написать рассказ, она однажды даже взялась, но дальше двух-трех страниц дело не пошло.

Не люби так и не знай он так Лиду, Санин посоветовал бы ей принять это американское предложение, как порекомендовал бы сделать это любому постороннему человеку. Дело не в деньгах, конечно. Высказавшись обо всем, она могла бы снять всю тяжесть со своей души. На этом же строится сейчас вся психиатрия. Но он не сомневался: если выскажет такое мнение Лидюше, у нее рухнет последняя опора — забота о нем, его душевном благополучии, без которого, как она считала, да так думал и знал он сам, его не станет как режиссера, не станет его искусства. Во всяком случае, такая опасность действительно существует.

Лидия Стахиевна знала, что Саша не спит, хотя его посапывание было очень похоже на естественное. А собственно, почему она не хочет засесть за воспоминания, как сделали это многие подруги и знакомцы Антона Павловича? Да, из-за Санина. Но это лишь часть правды, и положа руку на сердце — удобная для нее часть правды. Другая же ее часть состоит в том, что писать не всю правду о своих взаимоотношениях с Чеховым, лукавить значило бы оскорбить его память. А писать все — и о себе, и о нем — она не может. Не может даже думать об этом. Почему? Она ни разу не смогла ответить на этот вопрос даже себе. Не может, и все. Как будто табу, запрет свыше...

Перед тем, как уснуть, она вспомнила слова переводчицы Кати: «Мне кажется, Чехов для вас и сейчас жив. Не правда ли?» Да, это правда. В самом деле, Антон Павлович жив для нее и сейчас! И будет жить до тех пор, пока она сама не погубит их жизнь досужим словом.