Камышников

Нью-Йорк, как и Париж, в тридцатые годы был полон выходцев из России. Одни отправились в Америку в поисках лучшей жизни еще при царе, другие бежали от революции. Людей от искусства — художников, композиторов, музыкантов, а также писателей и журналистов, как и Санина, занесла сюда творческая судьба. Даже в «Метрополитен-опере» длительное время работал известный в зарубежье художник Сергей Судейкин. Была здесь и труппа «Русская опера», на Бродвее с успехом шли спектакли театра «Летучая мышь» под руководством блестящего юмориста Никиты Балиева, которого Санин знал еще по Москве. О жизни довольно многочисленной русской колонии в Америке подробно писала газета «Новое русское слово», ее Санин стал покупать чуть ли не с первого дня проживания в Нью-Йорке. О Советской России газета писала враждебно, как и большинство эмигрантских газет в любой стране мира. Но статьи об искусстве, о выставках, спектаклях и концертах, подписанных «Л. Камышников», были обстоятельны и компетентны, чувствовалось, что автор хорошо знаком с традициями русского драматического и оперного театра. Вот почему, когда журналист позвонил и сказал, что хочет представить нового директора-режиссера «Метрополитен-оперы» русскому читателю, Санин не раздумывая согласился. Тем более что Камышников, по его словам, знал Санина еще по России. Александр Акимович не признался, конечно, что не помнит обстоятельств, при которых они встречались.

Лев Маркович Камышников оказался невысоким седовласым господином с улыбчивыми карими глазами. Весь его облик излучал неподдельный интерес к собеседнику и уверенность в себе человека, изрядно пожившего в Америке. Он сразу дал понять, что знает о Санине как будто бы все, начиная с его фамилии Шенберг, времени сотрудничества со Станиславским и заканчивая гастролями в Буэнос-Айресе в антрепризе князя Церетели. Как оказалось, родился и вырос Лев Маркович в Одессе, закончил в юности художественное училище, потом стал известным одесским журналистом, одно время редактировал газету «Южная мысль». С двадцатых годов сотрудничал в Америке в разных русских газетах и журналах и даже сам издавал журнал. Он признался Санину, что в середине ноября исполнится ровно 30 лет с того времени, как он опубликовал свою первую театральную рецензию.

— Прямо вам скажу, я не эмигрант, — заявил журналисту Санин, — намерен в будущем вернуться и жить в России, мне не хотелось бы, скажем так, светиться в антисоветском издании. Только ваше доброе имя подвигло меня на интервью «Новому русскому слову», но, предупреждаю, в статье не должно быть никакой политики, ни одного нелояльного России слова.

— Вполне понимаю вас, Александр Акимович, — кивнул Камышников. — У меня в газете особый статус — никакой политики от меня и не ждут. А потому мне дают интервью даже советские артисты, писатели и художники, приезжающие сюда. И ваши бывшие коллеги из МХТ в двадцать третьем году общались со мной и не пожалели об этом. А вообще, Александр Акимович, меня по-настоящему восхищает ваша творческая и человеческая судьба! Уйти от Станиславского и достичь совершенства на абсолютно другой стезе, в «другой опере», как говорится! Но вы все время на колесах. Как вам такая жизнь?

«Чему другому, а располагать к себе — учить этого человека не надо, — подумал Санин. — Да и вопрос он предложил такой, на который я и себе самому боюсь ответить: да, мне уже за шестьдесят, давно надо было где-то остановиться, получать стабильный доход, спокойно жить и радоваться жизни. А приходится жить от контракта до контракта, считать каждую копейку и ждать нового договора в любом конце планеты как манны небесной. Действительно, «как мне такая жизнь» и сколько так еще можно жить?»

— Признаюсь, господин Камышников, но это не для печати. Тяжеловато физически, возраст уже не тот. Но иногда куда тяжелее морально: хочется пожить на одном месте, в своей квартире — в Париже сейчас у нас замечательный дом, с любовью обихоженный супругой и моей сестрой. Ох, как часто хочется вернуть прошлое, возвратиться в Москву, на Арбат! Что поделаешь? Но, признаюсь, есть в такой жизни моменты, которые не только компенсируют эти неудобства, но делают жизнь прекрасной. Я — русский художник, патриот, влюбленный в русские традиции, русское искусство.

И представьте себе ощущение режиссера, когда где-нибудь на краю света, в той же Аргентине, в которой я и не чаял в молодые годы побывать, когда в этой Аргентине тысячи людей встают со своих мест и аплодируют Римскому-Корсакову или Даргомыжскому и русским певцам в твоей постановке! В такие моменты, поверьте, забываешь обо всех тяготах и невзгодах своей цыганской жизни. Нет, служить России на международной сцене — это радость, восторг, которого не передашь. Это великая нравственная миссия.

Санин сказал — как выдохнул. И увидел, что растрогал Камышникова, который записал эту его патетическую речь в своем блокноте какими-то закорючками. Стенография, какая-то своеобразная скоропись? Но следующий вопрос журналиста в буквальном смысле опустил его на землю.

— Как вы устроились в Нью-Йорке, как вам город?

— Город невероятный. С одной стороны — каменные джунгли, но уж очень хорошо обустроенные. Ритм здесь такой, что некогда остановиться, оглянуться. Вперед и вперед... И еще, смотрю я на этот град небоскребов и думаю, что, в сущности, в суждениях об Америке очень много пристрастного и неверного. Не верю, что та расчетливая долларовая психология, которую приписывают американцам, могла бы создать эту феноменальную страну. Полагаю, то, что движет Америку, лежит за пределами сухого расчета и говорит о силе полета и об инициативе незаурядной. Кроме деловой удали, кроме широты натуры, не умещающейся в схему голой наживы, нужен какой-то взлет духа, который парит над материей. Это тот молодой гениальный народ, который кончил великую войну и сейчас печется о братском и окончательном примирении народов.

— Вы не только художник, вы еще и философ, умеющий подметить детали и сделать обобщения, — польстил Санину Камышников. — Я тоже отношусь к той категории русских, которые приемлют Америку, ее характер и взгляд в будущее!

— А какая замечательная здесь театральная массовка — белые, черные, разноцветные люди, потрясающее многоязычие на улицах — настоящая Вавилонская башня, опрокинутая на землю. И каждому есть дело, и никому нет дела до каждого. Иногда задумываешься: что же их всех сюда тянет?

— А вот это самое и тянет: каждому есть дело и никому нет дела до каждого. Никто ни у кого не спрашивает, еврей ты или русский, мусульманин или адвентист седьмого дня, коммунист, социалист или гомосексуалист, на каком языке говоришь. Живи как можешь, работай, где устроишься, только не нарушай законов...

— Странно, газеты полны сообщениями о мафии, убийствах и ограблениях, а на улицах спокойно...

— Знаете, у меня создалось впечатление, что обычному законопослушному человеку мафия не страшна, есть, правда, опасность случайной пули, но и под машину ведь можно попасть случайно. У мафии свои правила, и каждый мафиози, выбрав такую жизнь, знает, на что подписывается. Квартиру-то вы уже сняли?

— Да, спасибо. Нам, можно сказать, повезло — довольно просторная, с двумя спальнями, здесь, неподалеку от театра, на Тридцать седьмой улице. И с роялем — квартира досталась нам от одного музыканта, переехавшего в Европу. И признаюсь, что меня радует в Нью-Йорке — множество российских продуктов, к американской еде, честно говоря, мы привыкаем с трудом...

— Да, русская икорка для одних средство от ностальгии, для других — наоборот, ее обостряет. Но действительно, русских продуктов здесь много — «Амторг» старается. А взамен вывозит в Россию «фордзоны» и другую технику. Со временем выкроите денек-второй, дорогой Александр Акимович, и поездите по Америке — очень живописная страна, доложу я вам.

— Могу похвастать: при всей моей занятости неделю назад мы совершили трехдневное автомобильное путешествие в Бостон с одним русским американцем, удачливым инженером Гринбергом и его невестой. Он ехал в Бостон в командировку и предложил нам с супругой составить им компанию. Конечно, мы с благодарностью приняли его приглашение. Видели в пути удивительные по красоте места — горы, леса с невероятным разноцветьем осенних красок, такое в Европе редко увидишь. А в Бостоне спустя десятки лет я встретился с Сергеем Кусевицким, в двадцать третьем году мы с ним ставили «Хованщину» с французами в «Гранд-Опера». Сейчас он руководит Бостонским симфоническим оркестром...

— О, Сергей Александрович Кусевицкий и его оркестр очень популярны! Так с чем вы прибыли в «Метрополитен-оперу», маэстро?

— За много лет у меня выработалось свое отношение к постановке оперных спектаклей. Когда бы опера ни была написана, ставим мы ее для современников. В этом — ключ проблемы. Представьте, я бы взял да и скопировал миланскую «Сомнамбулу» столетней давности, которую видел и одобрил сам гениальный Винченцо Беллини, на которой, по воспоминаниям Глинки, в зале лили слезы слушатели, растроганные этой мелодрамой влюбленных из швейцарской деревни. Скажите, пожалуйста, взволновала ли бы эта история американцев в «Метрополитен-опере»? Нет, и еще раз нет. За это время люди пережили величайшие потрясения, революции, мировую войну — все это изменило не только мир, но и людей. Отсюда следует, что гениальная музыка сегодня должна быть сыграна и услышана по-другому, а главное, оперный спектакль сегодня должен отличаться от того костюмированного музыкального представления, которое устраивало современников Беллини. Как? Вот над этим мы сейчас и думаем: ясно одно — опера должна быть не только пропета и исполнена оркестром, а еще и сыграна. Вот здесь основная сложность для оперных певцов. Кроме того, встает вопрос: как обращаться с авторскими указаниями в процессе новой постановки?

Камышников слушал и думал о том, что ему, журналисту, на сей раз крупно повезло с интервьюируемым. Как часто бывало: знаменитый художник или музыкант, когда дело касается его творчества, становится настолько косноязычным, что плутает в двух-трех мыслях, как в трех соснах. И тогда приходится додумывать и писать за него самому. А тут только успевай записывать, хотя стенография представляется занятием нудным, хочется просто слушать. Создается впечатление, что Санин все, что говорит, глубоко прочувствовал и продумал. А Санин тем временем продолжал:

— Мне ошибочным всегда казалось, занудным и преступным соблюдать авторские предпосылки, наставления к исполнению всех его оперных произведений — блюдите, дескать, лишь музыкальную канву! Человек брал живые трепетные темы, волнующие сюжеты, создавал изумительные образы, писал ко всему этому гениальную музыку и требовал, чтобы... его творения обращали в некоторую «ораториальную отвлеченность». Море, свобода творчества и какие-то алгебраические формулы, тригонометрические перегородки!.. Нет, тысячу раз нет! Весь Римский-Корсаков полон стихийной русской жизни! Живой жизни! Да-да-да, я убежден, что если бы наш гениальный композитор, который так возвеличил творчеством свою Родину, пережил со всей Россией нашу грозную эпопею и дожил с нами до наших дней, он первым бы под натиском жизни уничтожил свои указания!

Согласитесь, уважаемый Лев Маркович, не понять, не склониться перед велениями жизни, не слышать ее голоса могут лишь «человеки в футляре», слепые и глухие, от которых так далека жизнь, ее задачи, завоевания, так далек сияющий, вечный, всепоглощающий бег творчества, искусства. Вот одна из тех точек творческого отправления, к которому я сейчас пришел!

— Да, но в «Метрополитен» вас пригласили ставить не русскую классику, которую вы так знаете и понимаете...

Санин испытующе посмотрел на Камышникова, а потом понимающе улыбнулся:

— Вы меня подначиваете, провоцируете? Что ж, пожалуйста! Я вам изложил инструмент, с которым подхожу к любому классическому произведению. Тут — свои секреты, и раскрывает их музыка, ее надо уметь слышать и помогать ее восприятию выразительными, живописными и объемными, «диагональными», что ли, мизансценами. На сцене не должно быть равнодушных статистов, тут нужен целеустремленный, бурлящий, наэлектризованный, темпераментный организм, рвущийся к действию. Каждому на сцене нужно придумать свой образ, свое дело, каждого нужно научить жить в этом образе, выполнять свое дело так, как это делает гениальная массовка на вашем Бродвее.

— Есть ли в «Метрополитен» условия для такого подхода к оперным представлениям?

— В Нью-Йорке, как и в Греции, есть все. Замечательная итальянская труппа, гениальный дирижер Туллио Серафино, гениальные солисты, с которыми приятно работать — Беньямино Джильи, Лоуренс Тиббет, Лили Понс, Элизабет Ретберг — их и других вы знаете не хуже меня. Но у меня создается впечатление, что «Метрополитен» замечательно жил и без Санина, что Санин с его идеями — лишняя головная боль, лишние хлопоты и расходы. Ведь если говорить об идеальном режиссере, то он одновременно должен быть и психологом, и портным, и трибуном, и бутафором. А здесь это далеко не все понимают.

Впрочем, об этом писать не надо, наоборот, подчеркните, что Санин доволен профессионализмом и труппы, и администрации, что меня здесь приняли очаровательно. Впрочем, может, я и ошибаюсь, времени прошло еще не так много.

— Не беспокойтесь, Александр Акимович, я обязательно ознакомлю вас со статьей перед публикацией. Еще один вопрос: если ваша творческая жизнь сложится в Нью-Йорке благоприятно, вы останетесь в Америке?

— Вряд ли. Хотя могу с удовольствием сказать вам, что самочувствие моей жены здесь улучшилось. Не далее как вчера она согласилась давать уроки музыки сыновьям какого-то русского князя. Словом, я бы хотел пробыть здесь столько, чтобы благоприятные изменения в ее самочувствии более-менее стабилизировались. Но я — русский человек, не эмигрант, я не бежал из России и хотел бы жить и работать на Родине. Буду несказанно рад, если бы это в конце концов случилось. Так и напишите.

Через несколько дней Камышников разыскал его в театре и показал свою статью «Новый режиссер «Метрополитен-оперы» Александр Акимович Санин». Свое слово он сдержал, сообщив, что Санин доволен плодотворными отношениями с труппой и администрацией театра. «...Санин не эмигрант в пореволюционном смысле, — читал режиссер о себе. — Он избег печальной участи вынужденного изгнания из родной страны. А.А. Санин, оставляя Россию, имел за собой Родину, воспитавшую его, вселившую в него веру в силу русского гения и, что важнее, признание этой Родины. И в Европу Санин пришел как почетный и прославленный гость. Есть огромное отличие в истории санинского «исхода» из России от того исхода, который породил эмиграционный дух, со всеми его печальными для русских явлениями. Таких неэмигрантов, как Санин, было немного. Одним из самых замечательных русских деятелей за рубежом был покойный Сергей Дягилев. И неспроста он первым привлек Ал. Ак. Санина к работе за границей. Санин относится к числу русских художников, несущих миру богатство своей Родины и отдающих человечеству то, что посеяно и взрощено на родной почве, но что не утратило аромата прошлого и творческой силы для будущего, и он ждет новой встречи с Родиной».

Особенно польстило Санину сравнение с покойным Дягилевым, которого он очень уважал и ценил. Перед тем как дать статью для прочтения жене, он обратил ее внимание на один абзац:

— Знаешь, что меня порадовало? Вот этот отрывок: «Я смотрю на Александра Акимовича и вижу перед собой все того же молодого, бодрого, полного энергии и сил человека, которого знавал когда-то в России. Голубые глаза его сосредоточенно смотрят на собеседника, и в них нет того характерного беспокойства, с которым вот уже много лет смотрят русские глаза на чужбине. У него нет сомнения в правильности намеченных им путей, нет колебаний в выборе средств для их осуществления. Он служит русской культуре и верен заветам Гоголя, видевшего в творчестве единственную задачу — выявление высшей правды в человеке, а в театре — очищающий и поучающий душу алтарь». Видишь, Лидюшенька, посторонний человек говорит: молод Санин и полон творческих сил!

Оставалось только пожать руку Льву Камышникову. Впрочем, было одно место в статье, которое всерьез огорчило Санина: говоря о его отъезде из Страны Советов, Камышников ни словом не упомянул болезнь жены. «...В России я прожил до 22-го года, когда уже дальше выносить оставалось невозможным, и вопреки Вольтеру, я все-таки выбрался оттуда на волю. Хорошо поел, наконец, в Ревеле и попал в Берлин...»

После выхода газеты Санину стали звонить русские. Одним из первых был Прохоров из «Амторга»:

— Прочитал замечательную статью о вас в «Новом русском слове», Александр Акимович. Неплохая рекомендация для Америки. Мне кажется, было бы полезно опубликовать ее в одной из советских газет. Вы не возражаете, если я возьму на себя посредничество в этом деле?

Возражать Санину было неловко. Пришлось согласиться, хотя вышеупомянутый абзац мог сослужить ему плохую службу. Но вряд ли какая-нибудь советская газета согласится на перепечатку из эмигрантской. Так оно и вышло: месяца через три Прохоров сообщил о провале своей издательской миссии.