Она сказала, что плачет о маме, бабушке, о себе; что слезы хлынули от любви и милосердия Саши «ко всем нам». Она не решилась упомянуть Машу Чехову, но о ней она тоже плакала.
Судьба когда-то познакомила их, сблизила не просто в угоду веселой молодой дружбе, а как бы в назидание кому-то, в нравоучение, как урок. Подруги были не похожи ни в чем. Одна — ослепительная, пышная, яркая. Другая — тонкая, сероглазая, в ней все и на ней все в приглушенных тонах. Одной были суждены романы страстные, мучительные, громкие, эпатажные. Другой — тихие, почтительные, смущенные. Ими увлекались часто одни и те же мужчины, чему можно было, несмотря на разность натур, найти причину: в каждой было много «своего», особенного, природой не растиражированного.
Лидой Мизиновой Левитан увлекался громко, бурно и театрально, а перед Машей где-то в поле или саду упал на колени и просто сказал: «Милая Мара (картавил), каждая точка на твоем лице дорога мне». Александр Санин, будущий муж Лиды, назвал Машу Чехову «славянкой с серыми глазами» и позвал замуж. Пережив отказ, влюбился в Лиду Мизинову, подругу Маши, и, собрав в букет все лучшие эпитеты в русском языке, женился на ней.
Шло время. Выходили замуж и женились Машины друзья. Даже мелиховские крестьянские девушки, водившие хороводы вблизи дома Чеховых и любившие Машу, отпев свою последнюю песню в хороводе:
Люблю я цветы полевые,
Люблю по полям собирать,Люблю я глаза голубые,
Люблю по ночам целовать... —
одна за другой выходили замуж. А она, стройная, элегантная, с безупречным вкусом, изящно одетая в серые, лиловые, коричневые тона, оставалась на службе у любви к брату Антону. Она вела его дом, создавала ему комфорт, обеспечивала светскую жизнь, знакомила с красивыми и умными подругами, создавая фон для писания — это когда играют, поют, веселятся, — так он любил, ведь в доме не было ни молодоженов, ни детей. Была странная семья, как говорят о таких, «инвалидная»: взрослый сын без жены, взрослая дочь без мужа и без голосов детворы. Не потому ли он так чудно — уютно — писал о Сереже Киселеве, маленьком гимназистике, жившем у Чеховых однажды зимой? «Каждое утро, лежа в постели, я слышу, как что-то громоздкое кубарем катится вниз по лестнице и чей-то крик ужаса: это Сережа идет в гимназию, а Ольга провожает его. Каждый полдень я вижу в окно, как он в длинном пальто и с «товарным вагоном» на спине, улыбающийся и розовый, идет из гимназии. Вижу, как он обедает, как шалит»...
И Книппер он однажды сказал-написал: «А мы с тобой оба недоконченные какие-то».
Маша старалась заменить брату всех, обо всем заботиться. Строила Мелихово, «разводила» огороды, возила из Москвы лопаты и тяпки для хозяйства, пекла капустный пирог для МХТ, посещала пьесы, собирала общество, строила опять же ялтинскую дачу — все дела ее никогда ни в одном мемуаре не будут сочтены.
Пока брат писал знаменитые слова о том, что «русская возбудимость имеет специфическое свойство: ее быстро сменяет утомляемость», — Маша доказывала обратное: нет никакой особой русской возбудимости и совсем не обязательна утомляемость. Сама она говорила тихим голосом, ходила легко, но спокойно, терпела без обид сухость писем Антона, не спрашивала лишнее о романах, особенно с Ликой Мизиновой, была не гневлива, не раздражительна, ее неутомимости и неутомляемости хватило на 90 с лишним лет. Странно, как брат, чувствующий в своих рассказах тончайшие движения человеческой души, в очень важных жизненных моментах не понимал сестру? Или не хотел понимать?
Она, такая хрупкая, держалась в истории с переездом в Ялту как стойкий оловянный солдатик. Даже брат Михаил объяснил ее слезы, когда Антон Павлович повез сестру на Верхнюю Аутку, тем, что участок некрасив. Сам Антон Павлович писал знакомым, что для сестры и матери Мелихово утратило всякую прелесть — так ему казалось. Он не спросил Машу, так ли это, а просто поставил перед фактом, сказав, что участок куплен и надо его посмотреть.
На склоне лет она проронила правду: «Я поняла, что вопрос о переселении в Ялту уже решен. И сердце мое тоскливо сжалось; мне стало жаль наше поэтическое Мелихово, на благоустройство которого мы, и я в особенности, отдали столько своих трудов».
Он же считал, что сестра не желает и собственного личного счастья, не хочет любви земной и грешной, не хочет мужа, детей. Она выбрала, похоже (иногда сомневался, но молчал), другую судьбу.
Слава брата, болезнь брата, комфорт знаменитости и таланта требовали жертвы от нее.
И не хотел он замечать, что она носит, не снимая, на безымянном пальце левой руки кольцо с круглыми зелеными камнями, подарок красавца Константина Коровина... Что в день своего рождения надевает необычный бриллиантовый кулон. Его преподнес ей Иван Алексеевич Бунин. Он был в нее влюблен и предложил ей руку и сердце, — по календарю это было 13-е число. Оно же — это число — стало поводом для отказа: мол, число несчастливое и жизнь будет такой. Через 13 лет Бунин присылает Маше бриллиантовый кулон в виде цифры 13. Но так как однажды эта цифра не принесла ей счастья, она просит ювелира поменять местами цифры, чтобы вместо 13 получилось 31 — по старому стилю день ее рождения. Брат Миша комментировал эту грустную историю так: «Эта трансформация не смогла ей вернуть прошлого. И этот кулон стал походить на красивый надгробный памятник, под которым лежит навеки скончавшаяся любовь... Сколько вокруг нас трагедий, которых мы не замечаем...»
Имел ли Михаил Павлович в виду запланированную незамечаемость — трудно сказать. Но слова «чтобы не бросить Антона и найти благовидный предлог для отказа» произнесены.
Бунин посвятил Маше Чеховой рассказ «Свидание». «Хочется плакать от одиночества... Близких людей у меня на всем свете не более десяти. Вы одна из них, и вчера я даже хотел снова приехать к Вам, так как было страшно одиноко», — писал он ей.
Но наступает день, когда ее обет, данный внутренне брату и всем окружающим? ясный, подвергнется опасности. Она влюбилась в того, кто тоже полюбил ее. Это был помещик Александр Смагин. Познакомилась она с ним, когда все Чеховы снимали дачу в усадьбе Линтваревых, где и вокруг которой были запущенные сады, пели соловьи, стояли грустные старые усадьбы — «там жили души красивых женщин», в вечерней тишине слышалась музыка и густо пахло свежим сеном, а над головой светилось теплое вечернее небо с томным и грустным закатом, отражавшимся в речках и лужицах. Так или почти так описывал в своих письмах брат Антон эти места. В этих местах стояло и имение родственников Линтваревых — братьев Смагиных, Сергея и Александра. Имение было велико и обильно, поэтично, грустно и красиво, но, как заметил Чехов, запущено гнездами соловьев в комнатах. Но знакомство и встречи были сердечными, радостными. И красавцы братья Смагины, Сергей и Александр, положительно очаровали Чехова.
Маша Чехова влюбилась в Александра.
Когда-то Лика Мизинова, влюбившись страстно и не безответно, отстранила все на пути этой любви: приличие, ужас матери, сплетни родственников и знакомых, ненависть жены, которой изменил Игнатий Потапенко, и даже долгую, терпеливую, изматывающую надежду «на блаженство» с Антоном Павловичем! Маша Чехова, полюбив красивого и достойного человека, просившего ее о чести быть его женой, пошла спрашивать разрешения: «Знаешь, Антоша, я решила выйти замуж». Он знал — за кого, ничего не ответил, новость была неприятна. «Растерянной, беспомощной я вышла из кабинета и долго плакала в своей комнате... Прошло несколько дней, Антон Павлович ничего мне не говорил, был сдержан при обращении ко мне» — так она вспоминала причину своего отказа, свое горе тех дней и свою, как считала, вину перед братом.
А брат, между тем, писал Суворину так: «Сестра замуж не вышла, но роман, кажется, продолжается в письмах. Ничего не понимаю. Существуют догадки, что она отказала и на сей раз. Это единственная девица, которой искренно не хочется замуж!»
Она со странным чувством прочитала эти строки через двадцать лет, когда издавала эпистолярное наследие А.П. Чехова...
Прошло еще тридцать лет. Ей прислала письмо женщина, хорошо знавшая Чехова.
«...Я жила летом и осенью на даче под Полтавой. Познакомилась с Александром Ивановичем Смагиным. И вот он признался, что любил Вас всю жизнь. «Не только любил, а люблю». И если бы Вы видели его лицо при этом признании. Теперь он умер».
Закрыто и сурово было в иных случаях сердце брата Антона. Быть может, оно не чувствовало реальности, потому что мучительно двоилось сознание между реальностью и ее литературным отражением, которое всегда не реальность.
Его любимая Лика, подруга Маши, была на грани самоубийства. Надеялась, что Антон спасет ее, ведь поучал он «прекрасную Лику» с таким умным верховенством! Надеялась, что женатый, значит свободный от нее, пайщик Художественного театра Чехов попросит пайщика и друга Немировича оставить ее в театре, хотя бы статисткой. Не сделают ее безработной в 30 лет.
Не спас и не помог.
Две подруги. Одна все же обрела свою личную жизнь и себя в ней. И даже имя вернула. Стала Лидией, как нарекли при крещении. Другая навсегда потеряла личную жизнь.
Как всякий одинокий человек, Маша Чехова искала дружества, теплой привязанности. С Ольгой Книппер она познакомилась на спектакле знаменитой «Чайки». Стала встречаться помимо театра. Дружба складывалась сама собой, легко, непринужденно. Весной пригласила, конечно, с позволения брата, которому Книппер очень понравилась в спектакле «Царь Федор», в Мелихово. Запомнился ее звонкий голос и смех в тихой усадьбе. После этой весны брат Антон начал переписываться с Ольгой Леонардовной. Она была предприимчива и энергична, как литературное течение у немцев.
Предложила Антону Павловичу встретиться в Новороссийске, когда он из Таганрога, куда ездил по делам, отправится к себе в Ялту. Так оно и случилось. Они были только вдвоем. Море. Сильно, но тихо идущий пароход, луна, сбросившая свою золотую лестницу с высоты в воду. Россыпь звезд, ее белое платье... В Ялте они встречались каждый день и много гуляли.
Знала это Маша или нет, но только в Москве Ольга стала ее самой близкой и лучшей подругой. Это дружество глубоко поселилось в Машином сердце. Они бывали в театрах, клубах, ночевали то у Чеховых, то у Ольги. В редком письме к брату сестра не упоминала имени подруги, — это была ее личная жизнь, овеянная человеческой привязанностью, любовью, каким-то собственническим радостным чувством.
И вдруг странное письмо, то ли юмор очередной, то ли намек. «Врач посылает меня на кумыс. Но «ехать одному» скучно, жить на кумысе скучно, а везти с собой кого-нибудь было бы эгоистично и потому неприятно. Женился бы, да нет при мне документа, все в Ялте в столе».
Через день телеграмма: «Милая мама, благословите, женюсь. Все останется по-старому. Уезжаю на кумыс. Адрес: Аксеново, Самаро-Златоустовской. Здоровье лучше. Антон».
Маша написала брату: «Хожу я все и думаю, думаю без конца. Мысли у меня толкают одна другую. Так мне жутко, что ты вдруг женат! Конечно, я знала, что Оля рано или поздно сделается для тебя близким человеком, но факт, что ты повенчан, как-то сразу взбудоражил все мое существо, заставил думать и о тебе, и о себе, и о наших будущих отношениях с Олей. И вдруг они изменятся к худшему, как я этого боюсь... Я чувствую себя одинокой более, чем когда-либо. Ты не думай, тут нет никакой с моей стороны злобы или чего-нибудь подобного, нет, я люблю тебя еще больше, чем прежде, и желаю тебе от всей души хорошего, и Оле тоже, хотя и не знаю, как у нас с ней будет, и теперь пока не могу отдать себе отчета в своем чувстве к ней. Я немного сердита на нее, почему она мне ровно ничего не сказала, что будет свадьба, не могло же это случиться экспромтом. Знаешь, Антоша, я очень грущу, и настроение плохое... Видеть хочу только вас и никого больше, а между тем все у всех на глазах, уйти некуда...»
После смерти брата она вся уйдет в дело сохранения памяти о нем. «Строитель Сольнес», как в шутку звали ее дома, снова проявит свою страсть к созиданию. Она получит от Ялтинского военно-революционного комитета Охранную грамоту, документ, положивший начало организации Дома-музея А.П. Чехова. И будет счастлива, когда в 1926 году музей передадут Государственной библиотеке СССР им. В.И. Ленина. «Теперь я спокойна», — будет повторять она. Но одиночество, совершенное одиночество подступало все ближе — схоронила мать, умер брат Иван, застрелился его сын Володя. Остались только она и брат Михаил, писавший ей: «Моя милая одинокая сирота... Мы оба уже стары, но нас крепко связует наше общее детство и равенство характеров». Он просил ее собрать силы для «новой жизни». Собственно, она уже жила ею, и труды ее были частью этой жизни.
В Ялте в 1927 году — землетрясение. Мария Павловна вела экскурсию. Начали прогибаться потолки, дом затрещал, запрыгал, лампы описывали круги, посыпалась штукатурка. Казалось, под ногами колеблется весь земной шар. Вся экскурсия падает на пол. Бледная как полотно Маша упрямо стояла в дверях дома брата Антона. И было ясно, что, если дом разрушится, она этого не переживет. Дом был для нее всем. Одинокая, бездетная, она относилась к нему, как к живому существу. Так думал Михаил Павлович, сидя с ней в доме в одну из страшных ночей землетрясения.
«Две старые совы — я и Миша».
Уцелело тогда лишь то, что было выстроено, как и дом Чехова, из цельных глыб камня.
* * *
Куприн писал ей, любя ее, что думает о ней часто-часто. Рад, что она позволяет ему это. И еще: «Вы помните, Бодлер как-то сказал, что каждый раз, когда он встречает чистую изящную женщину с нежной душой, ему хочется носить ее на руках и плакать от умиления? Нечто подобное я всегда испытывал к Вам».
В жизни, кроме матери, ее никто не носил на руках. В смерти ее гроб несла огромная толпа, чествуя ее справедливо, но коллективно.
Ее подруга Лика Мизинова не узнает, умрет раньше, что в день похорон Маши одна хорошая певица в Москве в Брюсовском переулке будет стоять у рояля и петь два часа в память об ушедшей. И споет романс, который пела Лика Мизинова в доме у Маши для ее брата Антона Чехова:
Листья шумели уныло в дубраве ночной порой.
Гроб опустили в могилу, гроб, озаренный луной.
Тихо, без плача зарыли и удалились прочь.
Только, склонясь над могилой, листья шумели всю ночь.
Стихи были положены на музыку Мусоргского, любимого композитора Санина...
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |