В ноябрьской книжке «Северного вестника» за 1889 год была напечатана повесть Чехова «Скучная история». Под текстом было обозначено, что повесть написана в селе Лука Сумского уезда. Уезд этот принадлежал к Харьковской губернии, да и с самим профессором Николаем Степановичем читатель расстаётся в Харькове: в этом чужом профессору и «каком-то сером городе» (VII, 309) приближается финал «Скучной истории».
Обычно Чехов не оставлял «биогеографических помет» под текстами публикуемых произведений. Так что исключение в данном случае значительно и значимо.
Интеллигентные помещики Линтварёвы сдавали дачи интеллигентным дачникам в селе Лука Сумского уезда. Среди дачников были и отдельные представители харьковской профессуры, каковую, на примере этих представителей, прилежно два лета сряду изучал автор «Скучной истории».
Что же запомнилось ему о харьковской профессуре? Судя по письмам к Суворину — вот что: «Этим летом я и один харьковский профессор вздумали однажды напиться. Мы пили, пили и бросили, так как ничего у нас не вышло; наутро проснулись как ни в чём не бывало» (П III, 24).
Комментаторы полного собрания с полным на то основанием говорят, что речь здесь идёт о профессоре химии Владимире Фёдоровиче Тимофееве. М.П. Чехов в воспоминаниях говорит о нём как о весёлом, жизнерадостном, молодом. Правда, П.А. Сапухин пытался спорить с братом писателя: мол, раз молодой, то почему лысый на фотографиях?1
А возник этот смешной спор потому, что не был известен год рождения тогда ещё экстраординарного профессора — как будто речь шла о каком-то вполне рядовом, беспризорном профессоре. Но не такие люди собирались у Линтварёвых! Чем больше присматриваешься к их компании, тем яснее понимаешь, что это не были заурядные аматоры хорового пения под рояль, а что это была молодая, а точнее — будущая не только литературная, научная, но и общественная, гражданская, в некотором роде даже политическая элита.
Экстраординарный харьковский профессор Тимофеев не только не был исключением из этого правила, но и довольно далеко зашёл по этому пути, став хотя бы и всего на один день депутатом Государственной Думы первого созыва. Именно благодаря этому мы теперь можем и в точности решить спор Сапухина с Михаилом Чеховым, и привести другие достоверные факты биографии проф. Тимофеева — по недавно изданному справочнику2.
Владимир Тимофеев родился в 1858 году, т. е. был всего на два года старше Антона Чехова. В 1881 году окончил Харьковский университет; с 1882 преподавал в университете, а с открытием в 1885 Харьковского технологического института ещё и там, хотя ординарным профессором стал лишь в 1894, т. е. уже после того, как в начале 90-х изучал электрохимию в Германии. Кстати, об этой уже не первой заграничной командировке Тимофеева знал Антон Павлович, писавший родным в 1890 году из Иркутска: «Было бы желательно повидаться с проф. Тимофеевым и выпить с ним за здоровье Натальи Михайловны, но увы! Я в Сибири, он у колбасников...» (П IV, 111). Чехов с Тимофеевым любили подразнить своей выпивкой Наталью Линтварёву как главного борца за трезвость...
Также известно, что с 12 по 15 марта 1889 года Чехов останавливался в Харькове и осматривал некий хутор в его предместье с явной целью его купить. В Харькове, как он пишет Наталье Линтварёвой, он снова встречается с Тимофеевым, но даже ей не сообщает о «выпивке»: а уж ей-то, если что, сообщил бы обязательно. Значит, и помимо милых дачных глупостей — было о чём поговорить будущему ординарному классику с будущим ординарным профессором...
Впрочем, охотнее всего тогдашние профессора говорили о литературе. Вот, например, зазывая в Сумы К. Баранцевича, Чехов ему сообщает: «Политико-эконом Воронцов уже живёт на Луке и потирает руки в ожидании, когда он разобьёт Вас в пух и в прах в литературном споре» (П III, 195).
Василий Павлович Воронцов, 1847 года рождения, — 40-летняя восходящая звезда русской экономической и социологической науки, хоть в этом смысле такой же «дилетант», как писатель Чехов, ибо по образованию, как и он, врач, образование получил в Медико-хирургической академии и работал земским врачом. Он не только лечил, но, видимо, и любил мужиков, т. к. видел в сельской общине альтернативу развитию капитализма в России. За что его сильно ругал Владимир Ульянов-Ленин, а Георгия Плеханова приводило в ярость любое упоминание о Василии Воронцове. К моменту встречи с Чеховым на Луке у Воронцова вышли две нашумевшие монографии: «Судьбы капитализма в России» (СПб., 1882) и «Очерки кустарной промышленности в России» (СПб., 1886). Кроме того, он уже был знаменит как публицист, свои статьи подписывал криптонимом В.В. О социологических работах Воронцова Ленин замечал, что они «подкрашивают и извращают действительность посредством маниловских фраз»3. Чехов тоже был склонен видеть в Воронцове этакого гоголевского персонажа: «Воронцов (Веве) мало-помалу разошёлся и даже — о ужас! — плясал вальс. Человечина угнетён сухою умственностью и насквозь протух чужими мыслями, но по всем видимостям малый добрый, несчастный и чистый в своих намерениях» (П II, 293).
Вернёмся, однако, к харьковскому профессору Тимофееву. В 1898 году в Киеве открылся Политехнический институт, и сюда стали стекаться все лучшие научно-технические умы Украины. С 1900 года Тимофеев — профессор Киевского политехнического института. Вместе с проф. В.О. Плотниковым он возглавляет научную школу по электрохимии неводных растворов. Но в 1908 году вдруг возвращается в Харьков. И дело вовсе не в том, что автор всемирно известных работ по изучению природы неводных растворов не нашёл себя в киевском политехе, славящемся своими лабораториями, оборудованными по последнему слову науки. А дело, видимо, в том, что в наступившую эпоху реакции ему могли сильно помешать заниматься наукой, припомнив, как 21 апреля 1906 года он был избран в первую Госдуму от общего состава выборщиков Киевского губернского избирательного собрания. А на следующий день вместе с другими прогрессивными депутатами заявил о сложении депутатских полномочий в связи с известными гонениями властей на первый российский парламент.
То был звёздный час политической карьеры вот теперь уж точно немолодого и, видимо, окончательно лысого профессора. Но сам факт его избрания, разумеется, говорил о многом: этот человек был популярен среди коллег, среди студентов, и его недовольство существующим порядком не было абстрактной «чеховской хандрой», он готов был к серьёзной политической работе — и работал бы, если бы власти не на один день согласились играть по европейским правилам.
Мы не знаем, а можем лишь предполагать, как бы к описанным политическим событиям отнёсся автор «Скучной истории», ведь он двух лет до них не дожил. Во всяком случае, требование к людям науки — не быть равнодушными к общим вопросам жизни — явно звучит в этой повести, написанной в Харьковской губернии, о чём и заявлено в пометке на её последней странице, заявлено прямо и демонстративно. Неудивительно поэтому, что именно в «Харьковских губернских ведомостях» (22 апреля 1893 года) появилась статья профессора Харьковского университета Николая Фёдоровича Сумцова (1854—1922) «по поводу одной публичной лекции»4.
О какой и чьей лекции идёт речь, в статье не сказано, но, видимо, лекция эта касалась «образа университетского профессора» с сочувственными ссылками на повесть Чехова. Разоблачить «ненастоящего» чеховского профессора, рождённого (как миф и персонаж) в Харьковской губернии и в Харькове же закончившего свой эпический путь, и взялся настоящий харьковский профессор.
Сумцов принадлежал к тому же чеховскому поколению интеллигентов, что и Тимофеев, и Воронцов. В 1888 году учёного-фольклориста Сумцова утверждают в должности экстраординарного, а в 1889 году — ординарного профессора Харьковского университета. Как видим, это как раз годы чеховских каникул в Харьковской губернии и активного общения писателя со здешней интеллигенцией. Именно в этот период зарождается ныне всемирно известная харьковская филологическая школа, активным членом и пропагандистом которой был Сумцов, а главой школы — его обожаемый, боготворимый учитель А.А. Потебня, умерший в 1891 году. И если мы хотим понять смысл и пафос статьи Сумцова о повести Чехова, то читать статью эту надо начинать с конца, ведь Потебня — последнее слово статьи, на которое возразить нельзя. Да просто кощунственно было бы возражать... И всё, что остаётся читателю газеты, — прочесть подпись, которая в данном случае непременно должна начинаться с «проф.»: «Проф. Н.Ф. Сумцов».
Итак, может ли «Скучная история» служить сколько-нибудь надёжным источником для характеристики типичного «образа университетского профессора»? Вот вопрос, который ставит проф. Сумцов: «<...> автор говорит о старом профессоре понаслышке, по случайным студенческим воспоминаниям, отчасти по анекдотам». Причём анекдоты из студенческой юности автора «Скучной истории», лично ему незнакомого, Сумцов мог знать от общих знакомых, а таких было немало. Когда 29-летний Чехов всё лето 1889 года писал «Скучную историю» в Харьковской губернии, он там, как мы видели, общался с весёлой молодой компанией хозяев имения Линтварёвых и их многочисленных родственников и друзей. Чехов всегда любил обсуждать с друзьями сюжеты произведений, над которыми он в данное время работал, и наверняка в компании сегодняшних и вчерашних студентов (в том числе харьковских) по поводу образа главного героя «Скучной истории» было рассказано немало смешных случаев из жизни чудаковатых профессоров. Кроме того, Сумцов был хорошим знакомым харьковчанки Е.К. Сахаровой, бывшей актрисы московского театра Корша и приятельницы молодого Чехова. Сумцов даже написал положительную рецензию на картину её мужа-художника, и она в январе 1889 года посылала эту рецензию Чехову, прося по старой дружбе поместить выдержки в столичных газетах, что Чехов и сделал. От Сахаровой Сумцов, заинтересовавшись повестью Чехова, мог узнать о том, что Чехов учился у знаменитого проф. Г.А. Захарьина и сам же распускал о нём анекдоты посредством оперативной их публикации в самом популярном российском издании — юмористических «Осколках».
Однако между 1889 («Скучная история») и 1893 годом (статья Сумцова) сам Чехов решительно переменился. Он тоже стал знаменитостью (хоть и не научной), преждевременно постарел и утратил юношескую задиристость. В день публикации статьи Сумцова он пишет Л.С. Мизиновой: «Милая Ликуся, те весьма неприятные ощущения (геморрой. — В.З.), которые в настоящее время испытывает бренное тело моё, с полным правом позволяют мне считать себя действительным статским советником (т. е. всего на один чин ниже профессора из «Скучной истории». — В.З.). Болезнь генеральская, но прескверная» (П V, 203). Это как раз то настроение, в котором можно понять раздражение Сумцова по поводу Катиного вопроса Николаю Степановичу, выраженное харьковским профессором следующим образом: «Находятся же люди, вроде этой молодой женщины, которые думают, что учёные, знаменитые «из тайных советников» носят в кармане готовые ответы на общие вопросы о жизни и о счастье».
Вообще довольно равнодушный как к похвале критики, так и к её хуле, Чехов всегда внимательно прислушивался к отзывам представителей изображаемых им сословий о том, насколько точно они им изображены. Вот почему отзыв Сумцова, уже и тогда довольно известного в профессиональной среде критиков и литературоведов (а ныне по праву считающегося одним из классиков украинской филологии), не имел бы шансов заинтересовать автора «Скучной истории», если бы его автор не представлял в данном случае «сословие» не только критическое, но и критически Чеховым изображённое. Не исключено, что именно под влиянием статьи Сумцова Чехов задумал существенно переработать образ одного из своих профессоров 1889 года. Ведь одновременно с получившей большой общественный резонанс «Скучной историей» тихо прошла премьера чеховской пьесы «Леший». В ней из-за много о себе возомнившего профессора Серебрякова гибнет хороший человек. В середине 90-х годов Чехов переделал «Лешего» в «Дядю Ваню», где самоубийство «хорошего человека» оборачивается его пародийным покушением на убийство самого профессора, который тоже по-своему хорош и по-своему прав... Но было уже поздно: негативный «образ профессора» настолько закрепился за Чеховым, что и «Дядю Ваню» до сих пор понимают и ставят совершенно неадекватно авторскому замыслу.
Кстати, в «Скучной истории» есть и коллега профессора Серебрякова филолог Михаил Фёдорович (почти Мыкола Фэдорович — как по-украински звучит имя-отчество классика украинской филологии проф. Сумцова). Его странности, «небезопасные для его знакомых», — это всего лишь «постоянно шутливый тон, какая-то помесь философии с балагурством, как у шекспировских гробокопателей» (VII, 284). Гораздо более неприятные и в то же время как будто уже знакомые нам черты обнаруживаются «в лице «ломового коня» прозектора». Он «лет 35, уже плешивый и с большим животом» (VII, 259—260). Это именно то, что обращало на себя внимание и удивляло знакомых харьковского проф. Тимофеева в его внешнем облике. Но есть и «другая черта» — облика, так сказать, внутреннего: «фанатическая вера в непогрешимость науки и главным образом всего того, что пишут немцы» (VII, 260).
А теперь послушаем, что рассказали собирателю материала о дачной жизни Антона Павловича сумские старожилы: «Между молодым писателем и лысеющим профессором установились приятельские отношения. Чехов с большим интересом слушал рассказы Тимофеева о его научных командировках за границу, о немецких профессорах и русских мужах науки. Рассказчик изображал их в лицах, на что был большим мастером»5.
Вот и материал для повести о старом профессоре, где заодно досталось и профессору молодому, т. е. самому «рассказчику в лицах». Нужно ли после этого удивляться, что имя проф. Тимофеева с тех пор как-то незаметно исчезает из числа имён чеховских приятелей? Впрочем, «имя им легион», таким приятелям, которые быстро выпадают из творческой биографии писателя как уже отработанный материал.
* * *
О типе учёного в рассказе А. Чехова «Скучная история» (По поводу одной публичной лекции)
А. Чехов — общепризнанный крупный талант; но этот талант не совсем ровный и не всегда последовательный. Краски у Чехова ярки, живы, превосходны; но наблюдательность иногда поверхностна; психологические и бытовые черты иногда фальшивы. Искусственная психология и бытовые погрешности в рассказах Чехова легко ускользают от внимания читателя вследствие художественной обработки рассказа, живости и бойкости языка, краткости и выразительности образов. Автору верят на слово и плывут по течению рассказа, не проверяя типов и эпизодов ни данными других литературных произведений, ни данными современной бытовой жизни.
«Скучная история» — один из образчиков неровности таланта Чехова, рассказ прекрасный в частностях и слабый в целом. В обрисовке профессора, тайного советника и кавалера Николая Степановича, его бесед со студентами и его лекций рассеяно много превосходных художественных эскизов, рассыпано много замечательно красивых картинок, на которые Чехов такой мастер. В литературе Чехов представитель художественной миниатюры. Но далее таких миниатюр Чехов не пошёл в рассказе «Скучная история», и его скучный профессор — деревянная или точнее тряпичная кукла с наклеенным на лбу ярлыком ума, ничем в сущности не доказанного не только в деятельности, но даже в разговорах о деятельности и о помышлениях. На каждом шагу в «Скучной истории» обнаруживается недостаточное и случайное знакомство автора с университетом, профессорским бытом и с обычными приёмами и настроением профессора на кафедре. Получается такое впечатление, что автор говорит о старом профессоре понаслышке, по случайным студенческим воспоминаниям, отчасти по анекдотам.
Прежде всего улыбку вызывает рассказ о «хранителе университетских преданий», швейцаре Николае, «который получил в наследство много легенд из университетской жизни, прибавил к этому богатству много своего добра, добытого за время службы... Он может рассказать о необыкновенных мудрецах, знавших всё, о замечательных тружениках, не спавших по неделям, о многочисленных мучениках и жертвах науки; добро торжествует у него над злом, слабый всегда побеждает сильного, скромный гордого, молодой старого. Нет надобности, — говорит Николай Степанович, — принимать все эти легенды и небылицы за чистую монету; но процедите их, и у вас на фильтре останется то, что нужно: наши хорошие традиции и имена истинных героев, признанных всеми». Всё это говорит серьёзно умный профессор Николай Степанович. Очевидно, он совсем не знает университетских швейцаров. Было бы гораздо проще и естественнее, если бы автор отметил воспоминания университетских швейцаров о щедрости и скупости профессоров, о способах ношения ими пальто и шуб, об их зонтиках и палках... а то университетские традиции! Для того чтобы дорожить университетскими традициями, разобраться в них и оценить их по достоинству — недостаточно прослужить в швейцарской много лет, занимаясь сниманием пальто и просушкой зонтиков гг. профессоров. Скучный и умный Николай Степанович забыл, что тут нужно немножко столь восхваляемой им науки, общего широкого образования и нравственной чуткости. Правда, Николай Степанович по специальности медик; но неужели медики привилегию хранения университетских преданий оставляют швейцарам? К тому же Николай Степанович состоит «членом всех (!) русских и трёх заграничных университетов» — не много для него чести, если потом о нём будет вспоминать лишь швейцар его анатомического кабинета.
Значение университетских швейцаров не ограничивается в «Скучной истории» хранением университетских преданий. «В нашем обществе, — продолжает Николай Степанович, — все сведения о мире учёных исчерпываются анекдотами о необыкновенной рассеянности старых профессоров и двумя-тремя остротами, которые приписываются то Груберу6, то мне, то Бабухину7. Для образованного общества этого мало. Если бы оно любило науку, учёных и студентов так, как Николай (имя швейцара), то его литература имела бы уже давно целые эпопеи, сказания и жития, каких, к сожалению, оно не имеет теперь». Здесь швейцар уже является поучительным образцом для всего общества, причём «заслуженный профессор» Николай Степанович упустил из виду, что в обществе есть люди с университетским образованием, которые ознакомились с наукой и людьми науки не в передней университета.
Далее швейцару Николаю, по словам всё того же «умного» профессора, «известно всё, что происходит на четырёх факультетах, в канцелярии, в кабинете ректора, в библиотеке», «благодаря короткому знакомству со всеми университетскими швейцарами и сторожами». Далее оказывается, что швейцар Николай входит в разные подробности о кандидатах на вакантную ректуру, подробности «фантастические»; но при этом Николай Степанович оговаривает: «если исключить эти подробности, то в общем он почти всегда оказывается правым. Характеристики, делаемые им каждому из кандидатов, своеобразны, но тоже верны». Привожу все эти панегирики швейцару для характеристики ума и понимания Николая Степановича. При такой оценке швейцарских способностей остаётся только непонятным, почему сам Николай Степанович не уступит ему своей кафедры, и если тут мешает Николаю отсутствие специальной подготовки, то почему не избрать его в ректоры: всё знает, любит людей науки, рассуждает своеобразно, но верно — прекрасные условия для кандидатуры швейцара Николая в ректора, тем более, что, как далее оказывается, швейцар Николай знает, в каком году кто защищал диссертацию, поступил на службу, вышел в отставку или умер, — да это был бы ректор с целой готовой канцелярией в голове. Очевидно, что и швейцар Николай не такой хранитель университетских преданий, как обрисовал его Николай Степанович, да и сам Николай Степанович после такой характеристики своего «сослуживца, сверстника и тёзки» не может претендовать на звание умного и толкового человека, признающего modus in rebus8.
Встречается немало и других погрешностей в обрисовке Николая Степановича. Так, входя в аудиторию, наполненную студентами, для чтения лекции над трупом, Николай Степанович не знает, как будет читать, с чего начнёт и чем кончит, но затем «фразы длинной вереницей вылетают из его души — и пошла писать губерния»... Получается в сущности болтовня, «литературная» речь, «красивая» фраза, что, может быть, совсем не нужно для возбуждения внимания многочисленной аудитории, где наряду с серьёзно мыслящими молодыми людьми могут оказаться равнодушные, уставшие, с головой тяжёлой после беспокойно проведённой товарищеской вечеринки. И где же происходит это литературное упражнение? В аудитории (вероятно, при анатомическом театре) над трупом. Г. Чехов, постоянно прибегающий к «литературной» речи и к «красивой» фразе, снабдил некстати красноречием и своего литературного манекена.
На меня неприятное впечатление производит ещё та страничка в рассказе Чехова, набросанная смело и художественно, где с оттенком презрения обрисован «ломовой конь» или «учёный тупица» — трудолюбивый и скромный прозектор Николая Степановича. Здесь сквозит грубая фельетонная насмешка над той же наукой, которой воскуряются фимиамы на других страницах «Скучной истории». Зачем требовать от этого «ломового коня» «сомнений и разочарований», когда он вполне честно работает в лаборатории и глубоко убеждён, что лучшая наука медицина, когда, по предположению самого Николая Степановича, этот «ломовой конь» приготовит несколько сотен препаратов необыкновенной чистоты, напишет много сухих очень приличных рефератов, сделает с десяток добросовестных переводов, «но пороха не выдумает»... Нехороший, право, человек этот Николай Степанович, и не умный и не добрый, когда он прилагает к своему ближайшему сотруднику такую несправедливую мерку. Ведь и порох выдумали такие труженики алхимики, как прозектор Николая Степановича. Затем, неужели для каждого учёного обязательны мировые открытия? И где в «Скучной истории» доказательства, что сам Н.С. выдумал на своём 62-летнем веку что-нибудь вроде пороха? Их нет, и упоминаемые в начале рассказа высокие чины и ордена, русские и даже иностранные, ничего не говорят об его научных трудах и открытиях. Может быть и самая знаменитость Николая Степановича создана теми ломовыми конями, которые работали в его лаборатории. Чёрной работы не видно, и ею пользуются не всегда те, которые её производили. На мой взгляд, Н. С. человек недалёкий, мелкий, несправедливый, одинаково равнодушный и к науке, и к своей семье, действительно скучный, и весь рассказ о нём был бы очень скучным, если бы Чехов не разукрасил его красивыми литературными картинками, среди которых есть и очень правдивые, напр., о вражде между женщинами — женой Ник. Ст. и Катей.
И к этому бесцветному и скучному герою в конце его жизни обращается одна молодая женщина с вопросом: что делать? Сначала ей даётся простой ответ — выйти замуж, а при настойчивом повторении вопроса Ник. Ст. отвечает: «Не знаю». Ничего фаустовского в этом «не знаю» — нет и быть не может. У Чехова выходит, что наш учёный в конце своей жизни при всей своей «науке» и «знаменитости» не мог дать подходящего совета страдающей молодой женщине, брошенной любовником, потерявшей ребёнка, как ей быть, что ей делать, чем наполнить пустоту своей жизни. И тут обнаруживается поверхностный взгляд на науку и людей науки. Очень жаль, что выдающийся современный писатель в художественную форму литературного рассказа облекает такое требование, которое не поддаётся научному удовлетворению, и ставит вопрос, на который ни один анатомический театр, ни один тайный советник не может дать ответа. Было время, когда писали целые романы на тему «Что делать?», причем прописывались общие рецепты для жизни во всем её бесконечном разнообразии. С тех пор много воды утекло, а на берегах Невы9 всё ещё продолжают требовать скорых, общих и вполне понятных ответов на вопрос «что делать?»; но сами писатели при этом прямо не отвечают на него. Они бросают вопрос в какое-то неопределённое всероссийское пространство. Я однако сильно сомневаюсь, чтобы нашлись такие мудрецы, которые по совести взялись бы ответить на этот вопрос, и, главное, чтобы ответы — а ответов может быть бесконечное множество — были приняты вопрошающими, по крайней мере, к сведению, не говорю — к исполнению. Каждому по необходимости самому приходится давать себе ответ на такой вопрос, сообразно со своим умственным, нравственным и материальным цензом. Обращаться же к другим с вопросом «что делать?» малодушно, неразумно и, главное, бесполезно. Ни один ответ не уляжется в субъективные рамки вопроса. Жизнь человеческая слагается из тысячи мелочей, и разобраться в них весьма трудно; всегда можно взять не тот аккорд, не ту нитку и запутать свою собственную жизнь, при отличном знании её в мелочах. Кто же возьмёт на себя смелость давать ещё другим советы? Молодая женщина, бывшая актриса, любившая, страдавшая, на том только основании, что Николай Степанович читает лекции по медицине и считается «знаменитостью», подносит ему запутанный клубок своей жизни и требует, чтобы он его распутал сейчас, немедленно, а между тем из клубка там и сям уже торчат оборванные нити, виднеются узлы, утончения, готовые разорваться при первом прикосновении, везде и во всём путаница. При чём тут, спрашивается, наука? И зачем было утруждать больного Николая Степановича мучительным неразрешимым вопросом из тяжёлой житейской драмы? Находятся же люди, вроде этой молодой женщины, которые думают, что учёные, знаменитые «из тайных советников» носят в кармане готовые ответы на общие вопросы о жизни и о счастье.
Нужно сказать, что ни беллетристика, ни сцена не дают типа учёных людей; русские учёные, из среды которых вышло столько знаменитых деятелей на всех поприщах, в литературном воспроизведении являются обыкновенно в роли каких-то шаблонных педантов, почему-то всегда патлатых, в очках, с выговором в нос и нараспев. У Чехова нет такой грубой и пошлой карикатуры; но есть кое-какие остатки от неё в лице «ломового коня» прозектора и в лице филолога «не без странностей», «небезопасных для его знакомых». Действительная жизнь в этом отношении даёт гораздо более высокие и чистые типы, которые и сравнивать нельзя с литературными манекенами. Кто хочет познакомиться с русским учёным без литературной подкраски и тенденциозного освещения — пусть обратится к существующим в печати статьям о князе В.Ф. Одоевском10, к «Дневнику» Никитенка11, к воспоминаниям об А.А. Потебне12.
Проф. Н.Ф. Сумцов
Харьковские губ<ернские> ведомости. 1893. № 102. 22 апр.
Литература
Государственная Дума Российской империи: 1906—1917. М.: РОССПЭН, 2008. 735 с.
Ленин В.И. Полн. собр. соч. Изд. 5-е. Т. 2. 1895—1897. М.: Политиздат, 1967. 677 с.
Сапухин П.А. А.П. Чехов на Сумщине. Сумы: Ред.-изд. отдел облупр. по печати, 1993. 107 с.
Сумцов Н.Ф. О типе учёного в рассказе А. Чехова «Скучная история». (По поводу одной публичной лекции) // Харьковские губ. ведомости. 1893. № 102. 22 апр.
Примечания
1. См.: Сапухин П.А. А.П. Чехов на Сумщине. Сумы: Ред-издат. отдел облупр. по печати, 1993. С. 18.
2. Государственная Дума Российской империи: 1906—1917. М.: РОССПЭН, 2008. С. 612.
3. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Изд. 5-е. Т. 2. 1895—1897. М.: Политиздат, 1967. С. 346.
4. Сумцов Н.Ф. О типе учёного в рассказе А. Чехова «Скучная история». (По поводу одной публичной лекции) // Харьковские губ. ведомости. 1893. № 102. 22 апр.
5. Сапухин П.А. А.П. Чехов на Сумщине. С. 19.
6. Грубер Венцеслав Леопольдович (1814—1890) — выдающийся анатом, профессор Военно-медицинской академии (Санкт-Петербург).
7. Бабухин Александр Иванович (1828—1891) — известный гистолог, физиолог и эмбриолог, профессор Московского университета, один из учителей Чехова. Студентам, посетившим Чехова в Мелихове в 1897 году, автор «Скучной истории» так говорил о Николае Степановиче: «Это — лицо собирательное, хотя многое взято с Бабухина» (VII, 670).
8. «Est modus in rebus, sunt certi denique fines» (лат.) — «всему есть (должна быть) мера»: цитата из сатир Горация (кн. I, 1, 106).
9. Подобно роману Н.Г. Чернышевского «Что делать?» (1863), повесть Чехова также впервые вышла в свет в Санкт-Петербурге, «на берегах Невы» — в журн. «Северный вестник», 1889, кн. 11.
10. Одоевский Владимир Фёдорович (1804—1869) — писатель и учёный, «русский Фауст», последний (62-й) представитель княжеского рода Одоевских.
11. Никитенко Александр Васильевич (1805—1877) — историк литературы, цензор, профессор Санкт-Петербургского университета, действительный член Академии наук. «Выбился в люди» из крепостных. На протяжении многих лет вёл дневник, который служит первостепенным источником относительно литературной и общественной жизни середины XIX века.
12. Потебня Александр Афанасьевич (1835—1891) — выдающийся филолог и философ, профессор Харьковского университета, член-корреспондент Императорской Санкт-Петербургской академии наук, создатель харьковской филологической школы. Н.Ф. Сумцов был одним из ближайших учеников и последователей А.А. Потебни.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |