Новаторство художественного метода Чехова предопределило разнообразие мнений и разброс оценок критиков и писателей. Интерпретации чеховского творчества претерпевали изменения на протяжении всего XX века: от попыток вписать его в «социалистический реализм», объявить устаревшим жизнеописателем ушедшей эпохи дворянских гнёзд, обличителем «никчемной» интеллигенции и предвестником новой жизни («Вишнёвый сад» и «Невеста»), импрессионистом, ностальгирующим по «исчезающей красоте», до признания предтечей постмодернизма. В разные эпохи внимание привлекали то одни, то другие особенности чеховских произведений, отразившиеся и преломившееся в литературе позднейших лет.
Писатели XX века рассматривали Чехова сквозь призму социально-исторической ситуации и в зависимости от своей литературной ориентации. Вместе с тем их высказывания обнаруживают немало общего в понимании чеховского творчества и его значения, что не отменяет у каждого своего, индивидуального восприятия.
Юрий Трифонов в речи, написанной к 100-летию со дня рождения Чехова, опубликованной с сокращениями в 1960 году в «Литературной газете» и вошедшей в книгу «О нетерпимости», выразил мнение, ставшее традиционным: «...меняется наша любовь к Чехову. Она меняется всю жизнь <...> и до конца жизни будет длиться наше узнавание Чехова»1. Подобно многим до и после него, он отметил огромное влияние Чехова не только на литературу, но и на мировое искусство: «Тут можно говорить о создании современного рассказа, о современной драме, о Хемингуэе, об итальянском неореализме...»2 Как писателю Трифонову было особенно важно, что «Чехов совершил переворот в области формы. Он открыл великую силу недосказанного. Силу, заключающуюся в простых словах, в краткости».
Высказывания известного советского писателя сегодня могут показаться в чём-то банальными, а в чём-то неоднозначными. Действительно, «Чехов писал не о человечестве, но о людях. Его интересовало не бытие человека, а жизнь его. Жизнь одного, конкретного человека: например, дяди Вани», однако конкретная жизнь становилась той каплей моря, в которой отражена общая жизнь и её характерные проблемы. «Сила Чехова в том, что, не обольщаясь «общими идеями», он делал одно-единственное дело: изучал и описывал свойства человеческой души, выражаемые в поступках. Он делал эту работу с гениальным изяществом, с непоколебимой смелостью и с великим желанием сделать человека счастливым»3.
Понимание Чеховым счастья, самой возможности счастья, его недоверчивое отношение к счастливым, «которые глухи», тем более желание сделать людей счастливыми — достаточно сложные вопросы, представляющие поле для дискуссий. При этом трудно, на наш взгляд, не согласиться с прозорливым замечанием Трифонова, что «так же, как студент у костра, Чехов сумел в своём творчестве дотронуться до незримой цепи, связующей поколения, и она задрожала от него, от его сильных и нежных рук, и всё ещё дрожит, и будет дрожать долго...»4
Если в творчестве Трифонова находили созвучные Чехову мотивы и черты, то сходство Сергея Довлатова с Чеховым считается неоспоримым и в лингвистических особенностях построения фразы, и в композиционной структуре, и в ёмкости и краткости текста, и, конечно, в ироничности. Известное признание Довлатова, что похожим хочется быть только на Чехова, говорит о неслучайности чеховской ориентации писателя. Ряд высказываний Довлатова проясняет вопрос, почему его так притягивал Чехов. Здесь особую роль играет существенное для Довлатова понятие нормы5. Он считал, что «именно норма порождает более или менее достойного человека, не истязающего себя и других, то есть — приемлемого для окружающих и выносимого для себя»6. В Чехове Довлатов видел носителя и проводника нормы: «Чехов <...> не опустился до общественно-политических телодвижений, сохранил в себе художника и обессмертил своё имя. Его творчество исполнено достоинства и покоя, оно НОРМАЛЬНО в самом благородном значении этого слова, как может быть нормально явление живой природы»7.
Заметим, что и писатели, не чуравшиеся общественных и политических «телодвижений» — Тургенев, Достоевский, Л. Толстой, остались великими художниками. Чехов, действительно, избегал каких-либо публичных заявлений и действий, но своё отношение, например, к делу Дрейфуса выразил вполне определённо и от звания почетного академика отказался в знак протеста против аннулирования этого звания у М. Горького. Оставляя в стороне категоричное утверждение Довлатова, согласимся с другим, звучащим удивительно современно высказыванием: «Я пытаюсь вызвать у читателя ощущение нормы... Одним из таких серьёзнейших ощущений, связанных с нашим временем, стало ощущение надвигающегося абсурда, когда безумие становится более или менее нормальным явлением... Значит, абсурд и безумие становятся чем-то совершенно естественным, а норма <...> становится всё более из ряда вон выходящим событием... Вызывать у читателя ощущение, что это нормально, — может быть, вот в этом заключается задача, которую я предварительно перед собой не ставил, но это и есть моя тема...»8 Видимо, чеховское умение обнажать «ненормальность нормального», того, что кажется или считается нормальным, оказалось в наибольшей степени близким Довлатову.
Так же, как Довлатов, писатель Фридрих Горенштейн, признававшийся в особой любви к Чехову, высоко ценил его свободу от больших идей и догм. «Чехов был избран судьбой завершить целую эпоху в культуре России именно потому, что он был лишён патологической условности мировосприятия, делающей человека рабом определённой идеи, каковыми были Достоевский и Лев Толстой. Человечество, так же, как и культура его, движется от догмы через её разрушение к новой догме. Догмы-идеи — это необходимые узлы на пути истории. Рядом с великими догматиками Достоевским и Толстым Чехов был великим реформатором, а этот тяжёлый труд гораздо более неблагодарен, гораздо более лишён цельности и требует не в упоении отдаваться любимой идее, а наоборот, жертвовать подчас любимой идеей во имя истины <...> Это не значит, что у Чехова не было своих, в сердце выношенных идей, не было любви, не было ненависти, не было привязанности, но Чехов никогда не позволял себе жертвовать истиной, пусть во имя самого желанного и любимого, ибо у него было мужество к запретному, к тому, что не хотело принимать сердце и отказывался понимать разум»9.
Горенштейн рассматривает чеховскую прозу, исходя из своего представления о двойственности человека, в котором выделяет собственно человеческое, то есть детерминированное социально-исторически и биологическое, природное. Два начала не гармонизированы и не находятся в состоянии равновесия: «Чем ближе человек к природе, тем легче ему выжить, но тем труднее ему остаться человеком в силу возложенного на него естественным развитием жребия <...> Пассивная враждебность человечности опаснее враждебности активной, преступления активной враждебности кровавы, но враждебность эта живая, а следовательно, смертная, пассивная же враждебность не столь ясно выражена, бескровна, природна, но она способна ждать и побеждает человечное в человеке не силой, а терпением». Основываясь в подходе к Чехову на этих положениях, он предлагает неожиданные трактовки чеховских образов. Липа («В овраге») оказывается специфической «бесчеловечной силой», которую следует понимать не в смысле её жестокости, а как не присущую человеку: «В доме Цыбукина столкнулись две бесчеловечные силы. Одна активная, полнокровная, из породы рвущихся к сладкому лакеев, — Аксинья, вторая пассивная, бледная, по-коровьи тупая Липа...»
Горенштейн видит в Липе не праведницу, живущую по законам христианского милосердия и принимающую жизнь какая она есть, а «покорное бесчеловечное начало», так как «это лишённое добра и зла начало», которое подчиняется «законам неодушевлённой природы». С точки зрения Горенштейна, природность делает человека «более живучим, но и более слепым», значит, Липа, пережив страшную трагедию, продолжает жить, лишь следуя биологическому инстинкту жизни. Он признаёт «объективную справедливость» природы, которую, по его убеждению, как никто другой понимал Чехов, и в итоге приходит к выводам, весьма близким к общепризнанным: «Чехов не высекает титанов, не создаёт страстную, путаную горячку идей, из которых в конечном итоге выплывает одна, заранее намеченная и безумно любимая, и не творит подобно Толстому кротких гигантов человеческого духа <...> Чехов до конца соблюдает масштабы между человеком и природой, что на языке иных критиков именуется пессимизмом и неверием в конечную победу. Чехов искал в жизни до предела, до мелочей реальной правды <...> он искал не путей к конечной великой победе, теряющейся в туманной дали, а ежедневных бытовых великих побед, которые удаётся одержать человеку в повседневной жизни. И когда чеховская героиня восклицает ставшей хрестоматийной фразой: «Мы ещё увидим небо в алмазах!» — то речь здесь идёт не о какой-то астрономической гигантской победе будущего... Речь здесь идёт о той конкретной победе, одержанной в момент произнесения фразы человеком усталым, обманутым, смертным, далеким от неба, победе над предлагаемыми ему обстоятельствами, над провинциальной убогостью и собственными разочарованиями»10. Знаменитая цитата интерпретируется Горенштейном как призыв к преодолению в себе слабости и безверия.
Иначе восприняли Чехова авторы и критики постмодернистских произведений 90-х годов XX — начала XXI века (в частности, Б. Парамонов, М. Эпштейн, В. Курицын, И. Бражников, Вик. Ерофеев, Д. Пригов), которые апеллировали к писателю как предвестнику, предтече. Они «опирались на его адогматизм, видимый релятивизм, отсутствие жесткой иерархической модели, уравнивание в правах «случайных» предметов и «важных вещей», коммуникативные неудачи и провалы персонажей»11. Между тем чеховские произведения не предвещают постмодернизм, но на разных уровнях системы у них имеются точки пересечения. «Принципиальное различие состоит в том, что у Чехова при отсутствии «жёстких иерархических связей» сохраняются основополагающие этические, гносеологические, эстетические оппозиции: добро/зло, правда/ложь, понятное/непонятное, любовь/«роман», искренность/фальшь, прекрасное/безобразное. В поле этих оппозиций различимы «высокое» и «низкое», не означающие при этом деления на важное и неважное по их художественному статусу»12. Поэт Дмитрий Пригов в эссе «А им казалось: в Москву! в Москву!», сопоставляя Чехова с Сорокиным, увидел совпадение чеховской проблематики с постмодернистской. Он считал, что Чехов — первый классик, почувствовавший хаос бытия и подсознательно тянувшийся к нему, но в последний момент натягивающий на него «сдерживающую плёнку культуры»13.
В этом видится сильное преувеличение: хаос — основополагающая категория мировоззрения постмодернистов, а не Чехова. Чеховские особенности обернулись у них тотальным релятивизмом, анахроническим повествованием, полным провалом коммуникации или её невозможностью, утверждением принципа нонселекции, отсутствием оппозиции добро — зло, отрицанием высшей правды. У Чехова же сложность ориентации человека в мире («ничего не разберёшь на этом свете») и сосуществование частных «правд» не отменяют высшей правды, которая была важнейшей категорией в его художественной аксиологии: «Правда и красота <...> всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле» (VIII, 309). Чеховские персонажи не знают этой единой, общей правды, возможно, недоступной им, но существенно, что они верят в неё. Таким образом, постмодернистская «множественность интерпретаций», нравственный релятивизм противостоят его «всё же в божьем мире правда есть и будет». Что касается абсурдизации, игрового начала, которые постмодернизм считает отличительными чертами своей поэтики, то они заложены ещё в юмористических рассказах Чехова, однако абсурд в них комический, коренящийся в нелепостях, несуразностях реальной жизни, он не предстаёт формой существования мира.
Произведения Чехова не раз становились у постмодернистов и авторов, использующих их приёмы, объектом многочисленных интерпретаций и трансформаций, источником различных версий «по мотивам» для исследования проблем в системе координат уже иной действительности, для деконструкции классического претекста или просто для привлечения читательского внимания десакрализацией канона. Чеховский текст часто открыто «предъявляется» цитатами, прямыми апелляциями к имени Чехова, заимствованными или аллюзийными заглавиями, именами персонажей. Постмодернистский диалог с Чеховым многообразен: ремейки, пастиши, «дописывание», «переписывание», мистификации, рассказы, представляющие собой диалог-спор с чеховскими. Не осталось пьес Чехова, которые не подверглись бы деконструкции и переосмыслению. Можно назвать «Чтение карты на ощупь» Д. Бавильского (1991), «Вишнёвый сад продан?» Н. Искренко (1993), «Мой вишнёвый садик» А. Слаповского (1993 и редакция 2004), «Вишнёвый ад Станиславского» О. Богаева (2010), «Курицу» Н. Коляды (1989), «Ворону» Ю. Кувалдина (1995), «Чайку» Б. Акунина (2000), ««Чайку» А.П. Чехова (remix)» К. Костенко (2002), «Русское варенье» Л. Улицкой (2003), «Поспели вишни в саду у дяди Вани» А. Зензинова и В. Забалуева (2006) и другие. Каждый раз обнаруживается, что ни нового прочтения Чехова, ни глубокого проникновения в проблемы современной жизни через трансформации его произведений писатели не продемонстрировали. О причине привлекательности Чехова для всевозможных интерпретаций интересно высказался самый радикальный постмодернист В. Сорокин. На его взгляд, Чехов — «удобная стартовая площадка, от которой хорошо оттолкнуться», ведь «на самом деле у нас нормальные чеховские герои. Просто на сто лет позже, вот и всё»14. К сожалению, эта здравая мысль воплощается в собственных произведениях Сорокина в очень эпатажных формах.
Владимир Можегов, современный историк и публицист, автор статей в интернет-изданиях на религиозно-философские, культурологические, историософские темы вернулся к старой теме нелюбви Чехова к интеллигенции. В статье «На самом деле Чехов ненавидел интеллигенцию» он приводит высказанные в письмах известные негативные оценки Чеховым интеллигенции, игнорируя при этом другие цитаты и чеховский литературный контекст. Опираясь на статью религиозного философа Г. Федотова «В защиту этики» (1939), в которой говорится, что единственная в своём роде русская литература, христианская по сути, закончилась с Чеховым и декадентами, Можегов именует чеховское творчество «некой финальной точкой, завершающей рефлексию духовных поисков русской литературы. И, одновременно, некой «последней каплей» этики»15. Автор также пишет о возросшем значении произведений Чехова в наше время, связывая это с тем, что в мире с тех пор ничего не изменилось. Особое место он отводит рассказу «Палата № 6», который считает великим обобщением: «Чехов вечен, и за более чем сто лет, прошедших с написания этого рассказа, в мире не изменилось ровным счётом ничего. Разве что смысл и значение его творчества выросли до поистине глобальных масштабов, и сегодня в «Палате № 6» мы готовы увидеть не только судьбу России, но и историю цивилизации в целом, историю души последнего, исчезающего в ней человека»16.
Чехов, безусловно, остаётся одним из самых востребованных классиков. К нему продолжают обращаться писатели и в своих размышлениях, и в своём творчестве. Чеховскую драматургию уже можно рассматривать как единый прецедентный текст, элементы которого, трансформируясь подчас самым причудливым образом, становятся основой «современных посланий» читателю. Однако надо признать, что собственно литературный поток интертекстов в конце десятых годов XXI века иссякает, и к Чехову чаще обращаются театральные и кинорежиссёры, стремясь к новому прочтению и акцентируя то, что, на их взгляд, в наибольшей степени соответствует проблемам современного человека.
Литература
Александров Ник. Довлатов, избранный Довлатовым. Цит. по кн.: Сёмкин А.Д. Чехов. Зощенко. Довлатов: В поисках героя. СПб.: ООО «Островитянин», 2014. 424 с.
Горенштейн Ф. Мой Чехов осени и зимы 1968 года. URL: http://gorenstein.imwerden.de/Chehov_1968.pdf (дата обращения: 12.09.2021).
Довлатов С.Д. Блеск и нищета русской литературы // Сухих Игорь. Сергей Довлатов: время, место, судьба. СПб.: РИЦ «Культ-информ-пресс», 1996. С. 290—304.
Можегов В. Чехов ненавидел интеллигенцию. URL: https://yandex.ru/turbo/vz.ru/s/opinions/2020/1/29/1019736.html (дата обращения: 12.09.2021).
Петухова Е.Н. Чехов в восприятии постмодернистов // Образ Чехова и чеховской России в современном мире: Сб. ст. СПб.: ИД «Петрополис», 2010. С. 290—298.
Пригов Д. А им казалось: в Москву! в Москву! // Сорокин В. Сборник рассказов. М.: Русслит, 1992. С. 116—118.
Сёмкин А.Д. Довлатов и Чехов // Сёмкин А.Д. Чехов. Зощенко. Довлатов: В поисках героя. СПб.: ООО «Островитянин», 2014. С. 287—322.
Сорокин В.Г. «В этом фильме выживают только призраки»: Интервью. Цит. по кн.: Степанов А.Д. Исчезающее счастье литературы. М.: ИД «Городец», 2021. 288 с.
Сухих Игорь. Сергей Довлатов: время, место, судьба. СПб.: РИЦ «Культ-информ-пресс», 1996. 384 с.
Трифонов Ю. О нетерпимости (1966). URL: https://www.rulit.me/books/kak-slovo-nashe-otzovetsya-sbornik-publicisticheskih-statej-read-547364-26.html (дата обращения: 12.09.2021).
Примечания
1. Трифонов Ю. О нетерпимости (1966). URL: https://www.rulit.me/books/kak-slovo-nashe-otzovetsya-sbornik-publicisticheskih-statej-read-547364-26.html (дата обращения: 12.09.2021).
2. Там же.
3. Там же.
4. Там же.
5. Сёмкин А.Д. Довлатов и Чехов // Сёмкин А.Д. Чехов. Зощенко. Довлатов: В поисках героя. СПб.: ООО «Островитянин», 2014. С. 288—290.
6. Александров Ник. Довлатов, избранный Довлатовым. Цит. по кн.: Сёмкин А.Д. Чехов. Зощенко. Довлатов: В поисках героя. СПб.: ООО «Островитянин», 2014. С. 289.
7. Довлатов С.Д. Блеск и нищета русской литературы // Сухих Игорь. Сергей Довлатов: время, место, судьба. СПб.: РИЦ «Культ-информ-пресс», 1996. С. 297.
8. Цит. по кн.: Сухих Игорь. Сергей Довлатов: время, место, судьба. СПб.: РИЦ «Культ-информ-пресс», 1996. С. 89.
9. Горенштейн Ф. Мой Чехов осени и зимы 1968 года. URL: http://gorenstein.imwerden.de/Chehov_1968.pdf (дата обращения: 12.09.2021).
10. Там же.
11. Петухова Е.Н. Чехов в восприятии постмодернистов // Образ Чехова и чеховской России в современном мире: Сб. ст. СПб.: ИД «Петрополис», 2010. С. 290.
12. Там же. С. 291.
13. Пригов Д. А им казалось: в Москву! в Москву! // Сорокин В. Сборник рассказов. М.: Русслит, 1992. С. 116.
14. Сорокин В.Г. «В этом фильме выживают только призраки»: Интервью. Цит. по кн.: Степанов А.Д. Исчезающее счастье литературы. М.: ИД «Городец», 2021. С. 199.
15. Можегов В. Чехов ненавидел интеллигенцию. URL: https://yandex.ru/turbo/vz.ru/s/opinions/2020/1/29/1019736.html (дата обращения: 12.09.2021).
16. Там же.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |