Ярославль. 1942 год. Война наложила свой отпечаток на город, жителей. Ощущение постоянно настороженного и затемнённого, затаившегося города. Мчатся машины с узкими глазками фар. Город весь напряжён. Всюду встречаются хмурые лица. В городе много патрулей. Дети, подростки ещё никак не могли понять всю тяжесть свалившейся на всех беды. Это было для них как продолжение игры в «войнушку», как участие в съёмках фильма. Все они бегали к Волге, к железнодорожному мосту, смотрели, как его бомбят, смотрели, как сыплются на город бомбы из люков самолётов, подбирали осколки снарядов, играли с ними. Кричали, грозя улетающим безнаказанно самолётам: «Всё равно мы победим!»
Кричали, но не верили, что война уже поселилась в их душах.
Всё труднее в Ярославле становилось с продуктами, со снабжением. Город был объявлен на военном положении. Взрослые работали в цехах, на трудовом фронте, а дети и подростки заменяли на производстве ушедших на войну.
А ещё они выступали с концертами в госпиталях, выступали перед частями, уходящими на фронт. А ещё, а ещё ночами стояли в очередях за хлебом, который выдавали по карточкам.
Очередь была по номерам, их писали мелом или чернильным карандашом на спине, на рукаве или на ладони. Одежду, руки, на которых были написаны номера, приходилось постоянно очищать, освобождая место под новые номера. Помогала только солярка или мыло. А с тем и другим было очень туго. Вот и была одежда затёрта, а руки в ссадинах до крови.
В шестнадцать лет не ел я вдоволь хлеба,
В шестнадцать лет я часто дома не был.
За хлебом очередь я видел не во сне,
Я ощущал свой номер на спине.
А был он, этот номер, так велик,
Что еле выговаривал язык.
Случалось, приходил я без еды...
Не дай вам боже этакой беды.
Подросток, написавший впоследствии эти горькие строки, испытал на себе эту беду.
В это время он был ремесленником РУ-2, их направили на моторный завод в цех изготовления и сборки автоматов конструкции Шпагина, или ППШ. Его поставили на подгонку прикладов к этим автоматам, он работал, как и все, в три смены.
После смены он «отоваривал» талоны, которые с нетерпением ждали дома. А полагались ему на заводе буханка «черняшки», то есть чёрного хлеба, который лишь отдалённо напоминал довоенный хлеб, и бидончик лапши на костном отваре. Получив свой паёк, пошёл он, как всегда, пешком домой от завода, по рельсам через станцию Приволжье. На станции толпился народ, это были горожане, узнавшие о прибытии очередного поезда с эвакуированными блокадниками-ленинградцами.
Их везли на Урал. Он шёл вдоль вагонов и видел страшные картины: измождённые люди высовывались из теплушек, жалобно и в то же время стыдливо просили хлеба. На тамбурных площадках штабелями лежали мёртвые, а солдаты санитарной команды всё выносили и выносили тела. У старого, обшарпанного вагона он остановился. Привалившись к вагону, сидел высохший, какой-то бесцветный и серый, непонятного возраста человек. Ему показалось, что это очень и очень древний старик. На руках тот держал девочку, такую же непонятную и высохшую, как и он сам. Тихо и как-то безнадёжно она плакала. А потом девочка затихла, видно было, что у неё уже не было сил стонать или плакать, а по её щекам по-прежнему текли уже беззвучно слёзы. Увидев его, идущего с буханкой хлеба, старик протянул к нему руки с мольбой и произнёс беззубым, провалившимся ртом, почти беззвучно: «Она умрёт, дай, дай...» Подросток, не задумываясь, отдал им буханку, затем бидончик с уже остывшей лапшой и посоветовал им, чтобы ели помаленьку. Ярославцы уже знали, что случалось с теми, что сразу же всё съедали.
Старик неловко, дрожащими руками взял буханку, затем с большим трудом поднял бидончик с лапшой. Отдышавшись, он так же медленно стал отщипывать от хлеба небольшие кусочки и класть себе в рот. Подросток растерялся, ему было стыдно, что старик стал есть в одиночку. Но тот, так же медленно прожевав хлеб, вынул его. Затем, положив на ладонь, медленно стал кормить девочку с ладони. Как птенчика кормит, почему-то подумалось подростку. Он стоял и плакал, глядя, как девочка глотает хлеб, подсоленный её слезами. Он стоял и плакал, глядя, как старик глотал голодную слюну. Старик же, прекратив кормёжку, завернул остатки хлеба в тряпицу, взял бидон и медленно, шаркая ногами, зашёл в вагон. Подросток не успел ещё отойти от вагона, как услышал хрипловатый, тихий шёпот, зовущий его. Это был старик, с трудом вышедший на ступеньки вагона. Он как-то неловко, вяло махал ему рукой, дескать, подойди ко мне. Старик протянул подростку какой-то большой, без обложки, альбом.
— Возьми на память, только не отказывайся, это всё, что у меня осталось, — как бы оправдываясь, виновато сказал он.
Подросток стал так же виновато отказываться, даже оправдываться, что ему ничего не надо. Но старик, с неожиданной силой в голосе, настойчиво повторил: «Это на память». Из разговора подросток понял, что старик не просто старик, он профессор-лингвист, а подросток, поняв, что профессору трудно стоять и говорить, медленно отошёл. Но ещё долго в ушах у него стоял не голос, а шелест: «Помни, возьми на память».
Подросток, придя домой, рассказал об этом маме; та, конечно, поплакала, но, утерев слезы, как-то просветлела и не стала ругать его. Вместе они раскрыли альбом, который назывался «Чехов и МХТ». На нём не было ни года издания, ни издательства, альбом был дореволюционный, и они почему-то решили, что это «марксовское» издание. Подросток перелистывал роскошные иллюстрации декораций к чеховским спектаклям, смотрел фотографии актёров, фотографии А.П. Чехова с актёрами и мечтал, что очень скоро закончится война и он поедет во МХАТ и будет наслаждаться игрой корифеев мхатовской сцены.
В 1944 году подросток уйдёт на фронт, а демобилизуется лишь в 1950 году. Тем подростком был Виленин Васильевич Данилов (1926—2011), ветеран войны, поэт, режиссёр, вся дальнейшая жизнь которого была связана с театром, только самодеятельным, где он поставил и пьесы А.П. Чехова.
Альбом этот до сих пор хранится в семейном архиве.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |