I
Непроходимая пошлость нашей юмористической журналистики давно уже вошла в пословицу. Когда цензура своим мертвящим прессом выжала из неё все политические темы, она сразу выцвела и опошлилась; замолк бойкий, смелый, влиятельный смех «Искры», и на смену ему пришло однообразное и тяжеловесное высмеиванье сварливых тёщ, обманутых мужей, лживых охотников...
Если порою, случайно, на страницах журналов появлялись талантливое слово, действительно остроумные выходки, они как-то резали глаз, благодаря своей необычности и случайности среди целого моря пошлости и бездарности.
Такими оазисами, яркими вспышками молодого, заразительного смеха на убогих, в общем, страницах наших юмористических изданий 80-х годов были очерки и наброски Чехонте. Он знал, над чем смеялся, глубоко забирал в самую гущу всероссийской пошлости, и «весёлые картинки» брызжущего смеха юмориста, уже тогда зачастую проникнутые грустью, обращались в знаменательные документы нашей общественной жизни...
«Взыскательный художник», он ввёл в собрание своих сочинений немногие из своих ранних литературных опытов. Но нам, «современникам его славы», поклонникам его тонкого и гибкого таланта, должны быть дороги мелкие черты, указывающие на самый процесс его развития, при всей даже слабости и неопределённости отдельных рассказов, которыми он дебютировал в литературе. Собрать их теперь легко — пока живо так много близких к нему людей, пока ещё свежа память о нём и так остро чувствуется «неотразимая обида» его безвременной смерти...
В «Стрекозе» (1880 г. № 2. — С. 8) в почтовом ящике напечатано: «Москва, Драчёвка. А. Чехову. Совсем недурно. Присланное поместим. Благословляем и на дальнейшее подвижничество».
Шутливое выражение «подвижничество» нечаянно для его автора обратилось в предсказание будущей судьбы, загоравшейся литературной жизни...
Статья была напечатана без подписи и пока нами не может быть указана.
В почтовом же ящике № 7 (С. 8) редакция извещает «г. Ан. Че-ва» (по тому же адресу), что она воспользовалась какою-то «мелочью» и отклоняет «Прошение», как «длинное и натянутое», в № 10 соглашается поместить «вторую статейку» и отклоняет «Ужасный сон», который «тем только и ужасен, что невозмутимо повторяет всем надоевшие темы». «Вторая статейка» подписана «Антоша» (№ 10. — С. 7): «Что чаще встречается в романах, повестях и т. д.?»
В смехе Чехова над романтическими трафаретами и банальностями уже проглядывает столь типичная для него боязнь фразы, литературной «нарочитости» и напряжённости.
«Чаще всего встречается в романах» — «Высь поднебесная, даль непроглядная, необъятная... непонятная, одним словом: природа!!!»
«Белокурые друзья и рыжие враги».
«Богатый дядя, либерал или консерватор, смотря по обстоятельствам. Не так полезны для героя его наставления, как смерть».
«Доктор с озабоченным лицом, подающий надежду на кризис, часто имеет палку с набалдашником и лысину».
В № 15 редакция соглашается принять рассказ — «пойдёт: ничего, недурён» и отклоняет «Опыт изложения», потому что он «злоупотребляет старым мотивом». 18-й № откладывает печатание рассказа: «Очерк подождёт до лета» — и отклоняет два других рассказа: «Несколько острот не искупают непроходимо пустого словотолчения. Мы говорим о «Ничего не начинай». То же о «Легенде». Кстати, что это за имя такое «Фуня»?»
В № 19 помещён с подписью «Чехонте» рассказ «За двумя погонишься, ни одного не поймаешь» (роман в одной части без пролога и эпилога). Он очень слаб. Изображается майор Щелколобов, который захотел проучить почему-то плёткой в лодке свою молоденькую жену за то, что в разговоре (подслушанном майором) со своим двоюродным братцем призналась, что ненавидит мужа, и бранила его. Лодка перевернулась. Щелколобовы начали тонуть. Спасать их поплыл волостной писарь, который не знал, за кого именно раньше приняться. Щелколобов молил кинуть жену и спасти его, за что обещал жениться на сестре писаря. Щелколобова обещает за спасение сама выйти замуж за него. Писарь, увлёкшись и тем и другим обещанием, спасает обоих — и получает одни только неприятности.
Начало следующего рассказа — «Папаша» (№ 26, подпись «Ан.Ч.») — совершенно чеховское.
«Тонкая, как голландская сельдь, мамаша вошла в кабинет к толстому и круглому, как жук, папаше и кашлянула. При входе её с колен папаши спорхнула горничная и шмыгнула за портьеру, но мамаша не обратила на это ни малейшего внимания, потому что успела уже привыкнуть к маленьким слабостям папаши и смотрела на них с точки зрения умной жены, понимающей своего цивилизованного мужа.
— Пампушка, — сказала она, садясь на папашины колени, — я пришла к тебе, мой родной, посоветоваться. Утри свои губы, я хочу поцеловать тебя.
Папаша замигал глазами и вытер рукавом губы.
— Что тебе? — спросил он.
— Вот что, папочка! Что нам делать с нашим сыном?
— А что такое?
— Аты не знаешь? Боже мой! Как вы, отцы, беспечны. Это ужасно! Пампушка, да будь же хоть отцом, наконец, если не хочешь... не можешь быть мужем!»
По настоянию мамаши папаша отправляется к учителю арифметики, поставившему двойку, и наседает на него.
Тот отказывается.
«— Не могу! Что скажут другие двоечники? Несправедливо, как ни повернуть дело. Не могу!
Папаша мигнул одним глазом.
— Можете, Иван Фёдорович! Иван Фёдорович! Не будем долго рассказывать. Не таково дело, чтобы о нём три часа балясы точить... Вы скажите мне, что вы по-своему, по-учёному считаете справедливым? Ведь мы знаем, что такое ваша справедливость. Хе-хе-хе! Говорили бы прямо, Иван Фёдорович, без экивок. Вы ведь с намерением поставили двойку... Где же тут справедливость? <...> С намерением, — продолжал папаша. — Вы гостя ожидали-с. Ха-хе-ха-хе! Что же? Извольте!.. Я согласен... Ему же дань — дань... Понимаю службу, как видите... Как ни прогрессируйте там, а... всё-таки, знаете... Ммда... Старые обычаи лучше всего, полезнее... Чем богат, тем и рад.
— Вы, — продолжал папаша, — не конфузьтесь... Ведь я понимаю... Кто говорит, что не берёт, — тот берёт... Кто теперь не берёт? Нельзя, батенька, не брать... Не привыкли ещё, значит? Пожалуйте-с!»
Учитель всё-таки не взял. Папаша взял его измором и добился своего.
«В тот день вечером у папаши на коленях опять сидела мамаша (а уж после неё сидела горничная). Папаша уверял её, что «сын наш» перейдёт и что учёных людей не так уломаешь деньгами, как приятным обхождением и вежливеньким наступлением на горло... Он преуспел. Пример заразителен»...
Прелестная ирония над романтическим фразёрством Гюго в рассказе «Тысяча одна страсть, или Страшная ночь, роман в одной части с эпилогом, посвящаю Виктору Гюго» (№ 30, Антон Ч.)
«На башне св. Ста сорока шести мучеников пробила полночь. Я задрожал. Настало время. Я судорожно схватил Теодора за руку и вышел с ним на улицу. Небо было темно, как типографская тушь. Было темно, как в шляпе, надетой на голову. Тёмная ночь — это день в ореховой скорлупе. Мы закутались в плащи и отправились. Сильный ветер продувал нас насквозь. Дождь и снег — эти мокрые братья — страшно били в наши физиономии. Молния, несмотря на зимнее время, бороздила небо по всем направлениям. Гром, грозный, величественный спутник прелестной, как миганье голубых глаз, быстрой, как мысль, молнии, ужасающе потрясал воздух. Уши Теодора засветились электричеством».
Рассказчик, Антонио, сбрасывает своего соперника Теодора в жерло потухшего вулкана.
«Я сделал движение коленом, и Теодор полетел вниз, в страшную пропасть <...>
— Проклятие!!! — закричал он в ответ на моё проклятие. Сильный муж, ниспровергающий своего врага в кратер вулкана из-за прекрасных глаз женщины — величественная, грандиозная и поучительная картина. Недоставало только лавы».
За компанию Антонио убивает возницу, привезшего их к вулкану, и лошадей.
«Лошади радостно заржали. Как тягостно быть не человеком! Я освободил их от животной, страдальческой жизни. Я убил их. Смерть есть и оковы, и освобождение от оков».
«Через три часа после мщения я был у дверей её квартиры. Кинжал, друг смерти, помог мне по трупам добраться до её дверей. Я стал прислушиваться. Она не спала. Она мечтала. Я слушал. Она молчала. Молчание длилось часа четыре. Четыре часа для влюблённого — четыре девятнадцатых столетия! Наконец она позвала горничную. Горничная прошла мимо меня. Я демонически взглянул на неё. Она уловила мой взгляд. Рассудок оставил её. Я убил её. Лучше умереть, чем жить без рассудка».
Она полюбила в Антонио демона.
«Через месяц в церкви св. Тита и Гортензии происходило торжественное венчание. Я венчался с ней. Она венчалась со мной. Бедные нас благословляли! Она упросила меня простить врагов моих, которых я ранее убил. Я простил. <...> Вчера у меня родился второй сын... и сам я от радости повесился... Второй мой мальчишка протягивает ручки к читателям и просит их не верить его папаше, потому что у его папаши не было не только детей, но даже и жены. Папаша его боится женитьбы, как огня. Мальчишка мой не лжёт. Он младенец. Ему верьте. Детский возраст — святой возраст. Ничего этого никогда не было... Спокойной ночи!»
«За яблочки» (№ 33) Чехонте изображает разорённого помещика-пройдоху с «фамилией, длинной, как слово естествоиспытатель. Он поймал в своём саду парня и девушку, бравших яблоки, и заставил их наказать друг друга. Рассказ носит какой-то странный обличительный характер.
Рассказ «Перед свадьбой» (№ 41, Антоша Чехонте, «посвящается милой сердцу») многими своими подробностями напоминает рассказ и пьеску «Свадьба». Он начинается элегическим сожалением о несчастной судьбе мужчин.
«Несчастный народ мы, мужчины! Весной нам природа дорого обходится, летом нам жарко, осенью нас женят, зимою нам холодно».
Всё же автор решается воспеть свадебный сезон вообще, невесту Подзатылкину и жениха Назарьева в частности.
«Девица Поздатылкина замечательна только потому, что ничем не замечательна... Больше всего на свете любит статных мужчин и имя Роланд. Назарьев «вечно пахнет яичным мылом и карболкой», «ни одну барышню не пропустит, чтобы не сказать ей: «Как вы наивны! Вы бы читали литературу» «любит больше всего на свете свой почерк, журнал «Развлечение» и сапоги со скрипом... с остервенением отрицает чертей». Из предсвадебных советов матери: «Отца не больно слушай. К себе в дом не приглашай жить... Занимать денег станет — не давайте, потому что он жулик, хоть он и тютюлярный советник». Из советов и наставлений отца: «Слёзы ни к чему не ведут. Что такое слёзы человеческие? Одна только малодушная психиатрия и больше ничего!.. Мужу нравится одна только твоя материальная красота... За что тебя будет любить муж твой? За характер? За доброту? За эмблему чувств? Нет-с! Он будет любить тебя за приданое твоё... Потом, дочь моя... Европейская цивилизация породила в женском сословии ту оппозицию, что будто бы чем больше детей у особы, тем хуже. Ложь! Баллада!»
Подъезжает жених! «С шиком, канашка, шельмец этакий! Ай да мужчина! Настоящий Вальтер Скотт!»
Из любовных объяснений жениха: «Меня здорово надули. Вы заметьте... Ваш отец говорил мне, что он надворный советник, и оказывается теперь, что он всего только титулярный. Гм... Разве так можно? Потом-с. Он обещался дать за вами полторы тысячи, а маменька ваша сказала мне, что больше тысячи я не получу. Разве это не свинство? Черкесы — кровожадный народ, да и то так не делают. Я не позволю себя надуть! Всё делай, но самолюбия и самозабвения моих не трогай! Это не гуманно! Я честный человек, а потому не люблю нечестных... Нахальство и варварство не люблю. Я хоть и не сплетник и не циник, а всё-таки в образовании толк понимаю. Мы их приструним».
«По-американски» (№ 9, Антон Ч.) излагает требования, какие автор предъявляет к повести, и даёт свою характеристику: «Имея сильнейшее поползновение вступить в самый законный брак и памятуя, что никакой брак без особы пола женского не обходится, я имею честь, счастье и удовольствие просить вдов и девиц обратить своё благосклонное внимание на нижеследующее: Я — мужчина, прежде всего. Это очень важно для барынь, разумеется. Два аршина вершин роста. Молод. До пожилых лет мне далеко, как кулику до Петрова дня. Знатен. Некрасив, но и недурён, и настолько недурен, что неоднократно в темноте по ошибке за красавца принимаем был. Глаза имею карие. На щеках (увы!) ямочек не имеется. Два коренных зуба попорчены. Элегантными манерами похвастаться не могу, но в крепости мышц своих никому сомневаться не позволю. Перчатки ношу № 7. Кроме бедных, но благородных родителей ничего не имею. Впрочем, имею блестящую будущность. Большой любитель хорошеньких вообще и горничных в особенности. Верю во всё. Занимаюсь литературой, и настолько удачно, что редко проливаю слёзы над почтовым ящиком «Стрекозы».
Однако Чехову приходилось всё-таки «проливать слёзы над почтовым ящиком «Стрекозы»: отношения с журналом не налаживались, и бедному автору приходилось выслушивать неприятные вещи: «Портрета» не поместим; он до нас не касается. Вы, очевидно, писали его для другого журнала» (№ 44); «Не расцвев — увядаете. Очень жаль. Нельзя ведь писать без критического отношения к своему делу» (№ 51). «Присланное очень неважно. Удовлетворить вашему желанию не можем» (1881, № 2).
Выслушивать подобные комплименты от «Стрекозы» даже начинающему Чехову, конечно, не подобало, и его имя исчезает с её страниц надолго. Он перекочёвывает в другие юмористические издания.
II
А.П. Чехов попробовал завязать отношения с «Будильником», к которому близко стоял его брат Н.П., художник, — ещё в 1889 году, но неудачно. В № 45 журнала (С. 645) напечатано: «Не будут напечатаны «Скучающие филантропы» Антоши Чехонте (Sic)». В 1880 году (№ 17) напечатан с подписью «А. Ч-х-в» рассказ «Карл и Эмилия», но, ввиду категорического утверждения И.П. Чехова, что брат его Антон Павлович так в начале своей литературной деятельности не подписывался (всегда «Антоша Ч.», «Чехонте», псевдонимы «Человек без селезёнки», «Брат моего брата») и т. д.), его следует приписать их брату Александру Павловичу («Седому»). В № 26 «Будильника» 1881 года напечатан с подписью «Антоша Чехонте» рассказ «Двадцать девятое июня. Шутка» («с удовольствием посвящается гг. охотникам, плохо стреляющим и не умеющим стрелять». Новое заглавие: «Петров день») [В 1882 году в журнале «Спутник» № 12 с подписью «Антоша Чехонте» напечатан рассказ «Двадцать девятое июня. Рассказ охотника, никогда в цель не попадающего»].
Рассказ открывается картиной деревенского утра. «Наступило утро желанного, давно снившегося дня, наступило — ура-а-а, господа охотники!! — 29 июня!! <...>
Побледнели и затуманились звёзды... кое-где послышались голоса... Из деревенских труб повалил сизый, едкий дым... На серой колокольне показался не совсем ещё проснувшийся пономарь и ударил к обедне... Послышалось храпенье растянувшегося под деревом ночного сторожа. Проснулись щуры, закопошились, залетали с одного конца сада на другой и подняли своё невыносимое, надоедливое чириканье... В терновнике запела иволга... Над людской кухней засуетились скворцы и удоды... Начался даровой утренний концерт»...
От описания всеобщего пробуждения автор переходит к действующим лицам своего рассказа.
«К развалившемуся, живописно обросшему колючей крапивой крыльцу дома отставного гвардии корнета Егора Обтемперанского подъехали две тройки. В доме и во дворе поднялась страшная кутерьма. Всё живущее вокруг Егора Егорыча заходило, забегало и застучало по всем лестницам, сараям и конюшням...» Кроме хозяина, на охоту отправляются молодой доктор, отставной генерал со своим племянником-гимназистом, его учитель г. Манже и мещанин Больва, попавший в эту компанию благодаря своим летам и умению попадать в подброшенный двугривенный. Егор Егорыч решил уехать потихоньку от своего брата, известного во всей округе скандалиста.
«Первый тарантас покачнулся и тронулся с места. Второй, вмещавший в себе самых ярых охотников, покачнулся, отчаянно скрипнул, взял немного в сторону и, очутившись впереди первого, покатил к воротам. Охотники улыбнулись все разом и захлопали от восторга в ладоши. Все почувствовали себя на седьмом небе, но... злая судьба!.. не успели они выехать со двора, как случился скандал...
— Стой! Подожди! Стой!! — раздался сзади троек пронзительный тенор. Охотники оглянулись и побледнели. За тройками гнался невыносимейший в мире человек, известный всей губернии скандалист, брат Егора Егорыча, отставной капитан 2-го ранга Михей Егорыч... Он отчаянно махал руками. Тройки остановились.
— Что тебе? — спросил Егор Егорыч.
Михей Егорыч подбежал к тарантасу, стал на подножку и замахнулся на Егора Егорыча. Охотники зашумели.
— Что такое? — спросил покрасневший Егор Егорыч.
— То такое, — закричал Михей Егорыч, — что ты Иуда, скотина, свинья!.. Свинья, ваше превосходительство! Ты отчего не разбудил меня? Отчего ты не разбудил меня, осёл, я тебя спрашиваю, подлеца этакого? Позвольте, господа... Я ничего... Я его только поучить хочу! Ты почему не разбудил меня? Не хочешь брать с собой? Я помешаю тебе? Напоил меня вчера вечером нарочно и думал, что я просплю до двенадцати!..»
Излив на Егора Егорыча бурный поток своего негодования, Михей Егорыч от слов намеревается перейти к делу, причём поясняет «его превосходительству»: «Я его только раз... смажу... Позвольте!»
Но генерал «не позволяет» и не пускает Михея Егорыча в тарантас, сердито указывая ему, что нет места. Ободрённый генеральским заступничеством, Егор Егорыч начинает оправдываться:
— ...Я не разбудил тебя потому, что тебе незачем ехать с нами... Ты не умеешь стрелять. Зачем тебе ехать? Мешать? Ведь ты не умеешь стрелять?
— Не умею! Не умею я стрелять? — закричал Михей Егорыч так громко, что даже Больва заткнул уши. — Но, в таком случае, за каким чёртом доктор едет? Он тоже не умеет стрелять! Он лучше меня стреляет?»
Доктор, по-видимому не имеющий желания ехать на охоту, громогласно заявляет, что он не только стрелять, но даже ружьё в руках держать не умеет:
«— ...Я терпеть не могу стрельбы... я не знаю, зачем вы берёте меня с собой... Пусть он садится на моё место! Я с удовольствием остался бы... Есть место, Михей Егорыч!
— Слышишь, слышишь? Зачем ты его берёшь?
Доктор поднялся с явным намерением вылезти из
тарантаса. Егор Егорыч схватил доктора за фалду и потянул его вниз.
Этот приём выводит доктора из терпения.
— Но... не рвите сюртука! Он тридцать рублей стоит... Пустите! И вообще, господа, я просил бы не беседовать со мной сегодня... Я не в духе и могу неприятностей наделать, сам того не желая. Пустите, Егор Егорыч! Садись на моё место, Михей Егорыч! Я спать пойду!
Но Егор Егорыч не уступает:
— Вы должны ехать, доктор! — говорит он не выпуская фалды. — Вы дали честное слово, что поедете!
— Это было вынужденное честное слово! Ну для чего же мне ехать, для чего?
— А для того, — запищал Михей Егорыч, — чтобы не остались с его женой! Вот для чего! Он ревнует к вам, доктор! Не езжайте, голубчик! Назло не езжайте! Ревнует, ей-богу, ревнует!
Егор Егорыч густо покраснел и сжал кулаки.
— Эй, вы! — крикнули с другого тарантаса. — Михей Егорыч, будет вам ерундить! Идите сюда, нашлось место!
Михей Егорыч ехидно улыбнулся.
— А что, акула, — сказал он, — чья взяла? Слышал? Нашлось место! Назло поеду! Поеду и буду мешать! Честное слово, буду мешать. Ни чёрта не убьёшь! А вы, доктор, не езжайте. Пусть лопнет от ревности!
От этих слов Егор Егорыч пришёл в ярость — он поднялся и потряс кулаками. Глаза его налились кровью.
— Негодяй, — сказал он, обращаясь к брату. — Ты не брат мне! Недаром прокляла тебя матушка-покойница! Батюшка скончался во цвете лет чрез твоё безнравственное поведение!
— Господа! — вмешался генерал. — Я полагаю... достаточно. Братья, р-родные братья!
— Он родной осёл, ваше превосходительство, а не брат!
— Не езжайте, доктор! Не езжайте!
— Трогай, чтобы чёрт побрал вас... А-а-а... чёрт знает что такое! Трогай! — крикнул генерал и ударил кулаком в спину Аввакума. — Трогай!»
Таким образом, благодаря вмешательству генерала недоразумение улаживается. Главный виновник его Михей Егорыч садится во второй тарантас рядом с писателем Кардамоновым, которого просит описать «этого разбойника», то есть Егора Егорыча.
О Кардамонове автор сообщает, что он «послал в прошлом году в «Ниву» статью под заглавием: «Интересный случай многоплодия среди крестьянского населения», прочёл в почтовом ящике неприятный для авторского самолюбия ответ, пожаловался соседям и прослыл писателем». Наконец компания приезжает на место действия, и тут следует описание самой охоты: «...охотники вылезли из тарантасов и разделились на две группы. Одна группа, имея во главе генерала и Егора Егорыча, направилась направо; другая, с Кардамоновым во главе, пошла налево. Больва отстал и пошёл один. На охоте он любил тишину и молчание. Музыкант с лаем побежал вперёд и через минуту согнал перепела. Ваня (гимназист) выстрелил и не попал.
— Высоко взял, чёрт возьми! — проворчал он.
Щенок Тщетный, взятый «приучаться», услышав первый раз в жизни выстрел, залаял и, поджав хвост, побежал к тарантасам.
Манже выстрелил в жаворонка и попал.
— Нравится мне эта птичка! — сказал он, показывая доктору жаворонка.
— Проваливайте... — сказал тот. — Вообще я просил бы вас не беседовать со мною... Я сегодня не в духе. Отойдите от меня!
— Вы скептик, доктор!
— Я-то? Гм... А что значит скептик?
— Скептик значит человеко... человеко... нелюбец, — сказал Манже.
— Врёте. Не употребляйте тех слов, которых вы не понимаете. Отойдите от меня! Я могу наделать неприятностей, сам того не желая... Я не в духе...
Музыкант сделал стойку. Генерал и Егор Егорыч побледнели и притаили дыхание.
— Я выстрелю, — прошептал генерал. — Я... я... позвольте! Вы во второй раз уж того...
Но не удалась стойка. Доктор от нечего делать пустил камешком в Музыканта и попал между ушей... Музыкант взвизгнул и подскочил. Генерал и Егор Егорыч оглянулись. В траве послышался шорох, и взлетел крупный стрепет. Во второй группе зашумели и указали на стрепета. Генерал, Манже и Ваня прицелились; Ваня выстрелил, у Манже осеклось. Поздно было! Стрепет полетел за курган и опустился в рожь.
— Полагаю, доктор, что... не время теперь шутить! — обратился генерал к доктору. — Не время-с!
— А?
— Не время теперь шутить!
— Я не шучу.
— Неловко, доктор! — заметил Егор Егорыч.
— Не брали бы... Кто вас просил брать меня? Впрочем... не желаю объясняться... Я не в духе сегодня...
Манже убил другого жаворонка. Ваня согнал молодого грача, выстрелил и не попал.
— Высоко взял, чёрт возьми! — проворчал он.
Послышалось два подряд выстрела: Больва уложил за курганом своей тяжёлой двустволкой двух перепелов и положил их в карман. Егор Егорыч согнал перепела и выстрелил. Подстреленная перепёлка упала в траву. Торжествующий Егор Егорыч поднял её и поднёс генералу.
— В крылышко, ваше превосходительство. Жива ещё-с!
— Н-да... Жива... Надо предать скорой смерти.
Сказавши это, генерал поднёс перепёлку ко рту и клыками перегрыз ей горло. Манже убил третьего жаворонка. Музыкант сделал другую стойку. Генерал сбросил с головы фуражку, навёл ружьё...
«Пиль!» Вылетел крупный перепел, но... мерзавец доктор торчал как раз в области выстрела, почти перед дулом.
— Прочь! — крикнул генерал.
Доктор отскочил, генерал выстрелил и, разумеется, дробь опоздала.
— Это низко, молодой человек! — крикнул генерал.
— Что такое? — спросил доктор.
— Вы мешаете! Чёрт вас просил мешать! По вашей милости я промахнулся! Чёрт знает что такое, — из рук вон!
— Да вы-то чего так кричите? Пфф... не боюсь. Я генералов не боюсь, ваше превосходительство, а в особенности отставных. Потише, пожалуйста!
— Удивительный человек! Ходит и мешает, ходит и мешает, — ангел выйдет из терпения.
— Не кричите, пожалуйста, генерал! Кричите вот на Манже! Он, кстати, боится генералов. Хорошему охотнику никто не помешает. Скажите лучше, что стрелять не умеете!
— Довольно-с! Вам слово — вы мне десять... Ваничка, дай-ка сюда пороховницу! — обратился генерал к Ване.
— Для чего ты пригласил на охоту этого бурбона? — спросил доктор Егора Егорыча.
— Нельзя было не брать! — ответил Егор Егорыч. — Нельзя было не взять. Ведь я ему того... восемь тысяч... Э-хе-хе, братец! Не будь этих проклятых долгов...
Егор Егорыч не договорил и махнул рукою.
— Правда, что ревнуешь?
Егор Егорыч отвернулся и прицелился в высоко летевшего коршуна.
— Ты потерял его! Он сто рублей стоит, поросёнок!
Егор Егорыч подошёл к генералу и осведомился, в чём дело. Оказалось, что Ваня потерял генеральский патронташ, и охота была прервана. Поиски продолжались час с четвертью и увенчались успехом.
Во второй группе перепелиная охота была тоже не совсем удачна».
Благодаря неугомонному Михею Егорычу, всё время мешавшему охоте, единственным её трофеем оказался убитый суслик, которого, по предложению письмоводителя предводителя дворянства Некричихвостова, охотники тут же принялись анатомировать перочинными ножами. Но так как в суслике, по словам Некричихвостова, ничего интересного не нашлось, даже сердце отсутствовало, то решено было отправиться на болота.
«Охотники поднялись и лениво направились к тарантасам, они сделали залп по свойским голубям и убили одного.
— Ваше превосх... Егорыгорч! Ваше... Егорч... — закричала вторая группа, увидев отдыхающую первую. — Ау, ау!
Генерал и Егор Егорыч оглянулись. Вторая группа замахала фуражками.
— Зачем? — крикнул Егор Егорыч.
— Дело есть! Дрохву убили! — Скорей сюда!»
Первая группа дрохве не поверила, но к тарантасам пошла. Усевшись в тарантасы, охотники порешили оставить перепелов в покое и согласно маршруту проехали ещё пять вёрст к болотам. Тут обнаружилось, что больвы нет. Охотники задумались:
— «Ну, чёрт с ним! — порешил генерал. — Не ворочаться же за ним!
— Надо бы, ваше превосходительство, воротиться. Слаб уж очень. Без воды умрёт. Не дойдёт.
— Захочет, так дойдёт.
— Умрёт старичок, ведь ему девяносто!
— Пустяки».
Приехав к болотам, охотники увидели, что там и без них много народу, а потому двинулись дальше к казённым лесам, но и тут охота не состоялась: как только начали советоваться, кому куда идти, Некричихвостов нарисовал более соблазнительную перспективу, нежели поиски дичи. «...В силу того закона, так сказать, в некотором роде природы, что дичь от нас не уйдёт... Гм... дичь от нас не уйдёт, господа! Давайте-ка прежде всего подкрепимся! Винца, водочки, икорки... балычка... Вот тут на травке. Вы какого мнения, доктор? Вам лучше это знать: вы доктор. Ведь нужно подкрепиться?» — предложение Некричихвостова было принято.
Далее следует удивительно живо нарисованная сцена «подкрепления».
«Аввакум и Фирс разостлали два ковра и разложили вокруг них кульки со свёртками и бутылками. Егор Егорыч нарезал колбасы, сыру, балыка, Некричихвостов раскупорил бутылки, Манже нарезал хлеба. Охотники облизнулись и возлегли.
— Ну-с, ваше превосходительство! По маленькой...
Охотники выпили и закусили. Доктор тотчас же налил себе другую и выпил. Ваня последовал его примеру.
— А ведь тут, надо полагать, и волки есть, — глубокомысленно заявил Кардамонов, посматривая искоса на деревья.
Охотники подумали, поговорили и минут через десять порешили, что волков, надо полагать, нет.
— Ну-с? По другой? Пропустим-ка! Егор Егорыч, вы чего смотрите?
Выпили по другой.
— Молодой человек! — обратился Егор Егорыч к Ване. — Вы-то что думаете?
Ваня замотал головой.
— Но при мне можешь, — сказал генерал. — Без меня не пей, но при мне... выпей немножко!
Ваня налил рюмку и выпил.
— Ну-с? По третьей? Ваше превосходительство...
Выпили по третьей. Доктор выпил шестую.
— Молодой человек!
Ваня замотал головой.
— Пейте, Амфитеатров, — сказал покровительственным тоном Манже. — При мне можешь, но без меня... Выпей немного!
Ваня выпил.
— Чего это небо сегодня такое синее? — спросил Кардамонов.
Охотники подумали, потолковали и через четверть часа порешили, что неизвестно, отчего это небо сегодня такое синее.
— Заяц... заяц... заяц!!! Держи!!!
За бугром показался заяц. За ним гнались две дворняги. Охотники повскакали и ухватились за ружья. Заяц пролетел мимо, промчался в лес, увлекая за собой дворняг, Музыканта и других собак.
Тщетный подумал-подумал, посмотрел на генерала и тоже помчался за зайцем.
— Крупный! Вот бы его... Как это мы прозевали?
— Да... Чего же это бутылка тут того... Это вы не выпили, ваше превосходительство? Э-э-э-э-... Так вот вы как?
Выпили по четвёртой. Доктор выпил девятую, с остервенением крякнул и отправился в лес. Выбрав самую широкую тень, он лёг в траву, подложил под голову сюртук и тотчас захрапел. Ваню развезло. Он выпил ещё рюмочку, принялся за пиво, и в нём взыграла душа. Он стал на колени и продекламировал двадцать стихов из Овидия.
Генерал заметил, что латинский язык очень похож на французский. Егор Егорыч согласился с ним и добавил, что при изучении французского языка необходимо знать похожий на него латинский. Манже не согласился с Егором Егорычем, заметив, что не место толковать про языки, где сидит физико-математик и стоит так много бутылок, добавив, что его ружьё прежде дорого стоило, что теперь нельзя найти хорошего ружья, что...
— По восьмой, господа?
— Не много ли будет?
— Н-у-у-у... Что вы? Восемь, и много? Вы, значит, не пили никогда!
Выпили по восьмой.
— Молодой человек!
Ваня замотал головой.
— Полно! Ну-ка, по-военному! Вы так хорошо стреляете...
— Выпейте, Амфитеатров! — сказал Манже.
— При мне пей, но без меня... Выпей немного!
Ваня отставил в сторону пиво и выпил ещё рюмку.
— По девятой, господа, а? Какого мнения? Терпеть не могу числа восемь. Восьмого числа у меня умер отец... Фёдор. То есть Иван. Егор Егорыч! Наливайте!
Выпили по девятой.
— Жарко, однако.
— Да, жарко, но это не помешает нам выпить по десятой?
— Но...
— Плевать на жару! Докажем, господа, стихиям, что мы их не боимся!
— Молодой человек! Покажите-ка пример... Пристыдите вашего дядюшку! Не боимся ни хлада, ни жары...
Ваня выпил рюмочку. Охотники крикнули «ура!» и последовали его примеру.
— Солнечный удар может приключиться, — сказал генерал.
— Не может.
— Не может... При нашем климате? Гм...
— Однако бывали же случаи... Мой крёстный умер от солнечного удара.
— Вы, доктор, как думаете? Может ли при нашем климате удар приключиться... солнечный, а? Доктор!
Ответа не последовало.
— Вам не приходилось лечить, а? Мы про солнечный... Доктор! Где же доктор?
— Где доктор? Доктор!
Охотники посмотрели вокруг себя: доктора не было.
— Где же доктор? Исчезоша? Яко воск от лица огня! Ха-ха-ха...
— К Егоровой жене отправился! — ляпнул Михей Егорыч.
Егор Егорыч побледнел и уронил бутылку.
— К жене его отправился, — продолжал Михей Егорыч, кушая балык.
— Чего же вы врёте? — спросил Манже. — Вы видели?
— Видел. Ехал мимо мужик на таратайке... Ну, а он и сел и уехал. Ей-богу. По одиннадцатой, господа?
Спокойствие трапезы было нарушено. Егор Егорыч поднялся и потряс кулаками.
— Я спрашивал, куда вы едете? — продолжал Михей Егорыч. — За клубникой, говорит. Рожки шлифовать. Я, говорит, уже наставил рожки, а теперь шлифовать еду. Прощайте, говорит, милый Михей Егорыч! Кланяйтесь, говорит, свояку Егору Егорычу! И этак ещё глазом сделал... На здоровье, говорю... Хе-хе-хе!
— Лошадей!! — крикнул Егор Егорыч и, покачиваясь, побежал к тарантасу.
— Скорей, а то опоздаешь! — крикнул Михей Егорыч.
Егор Егорыч втащил на козлы Аввакума, вскочил в тарантас и, погрозив охотникам кулаком, покатил домой...
— Что же всё это значит, господа? — спросил генерал, когда скрылась с глаз белая фуражка Егора Егорыча. — Он уехал... На чём же, чёрт возьми, я уеду? Он же на моём тарантасе уехал! То есть не на моём, а на том, на котором мне нужно ехать... Это странно... Гм... Дерзко с его стороны...
С Ваней сделалось дурно. Водка, смешанная с пивом, подействовала как рвотное... Нужно было везти Ваню домой. После одиннадцатой охотники порешили тройку уступить генералу, с тем только условием, чтобы он, приехавши домой, немедленно выслал свежих лошадей за остальной компанией».
Но и тут не обошлось без инцидента, опять-таки благодаря Михею Егорычу. Когда разгневанный генерал стал прощаться, аттестуя Егора Егорыча самым нечестным образом, Михей Егорыч обратился к нему: «Вы, ваше превосходительство, векселя его опротестуйте!»
— А? Векселя? Нда-с... Пора уже ему... Нужно честь знать... Я ждал, ждал и наконец утомился ждать! Скажите ему, что протест... Прощайте, господа! Прошу ко мне!
Генерала пришлось «уложить» в тарантас, но хмель не вытеснил у него из головы совета Михея Егорыча относительно векселей.
Когда перед вечером за охотниками, улёгшимися после восемнадцатой спать, приехали лошади, Фирс, говорит автор, «вручил Михею Егорычу письмо с передачей «братцу»: в этом письме была просьба, за неисполнение которой грозилось судебным приставом».
Рассказ заканчивается сведениями о том, какая судьба постигла Егора Егорыча и доктора, преждевременно покинувших своих товарищей.
«Егор Егорыч, приехавши домой, был встречен Музыкантом и Тщетным, для которых заяц был только предлогом, чтобы удрать домой. Посмотрев грозно на свою жену, Егор Егорыч принялся за поиски. Были обысканы все кладовые, шкафы, сундуки, комоды, но Егор Егорыч доктора не нашёл. Он нашёл другого: под жениной кроватью обрёл он псаломщика Фортунатова.
Было темно, когда проснулся доктор... Поблуждав немного по лесу и вспомнив, что он на охоте, доктор громко выругался и принялся аукать. Ответа на ауканье, разумеется, не последовало, и он порешил отправиться домой пешком. Дорога была хорошая, безопасная, светлая. Двадцать четыре версты он отмахал в какие-нибудь четыре часа и к утру был уже в земской больнице. Побранившись всласть с фельдшерами, акушеркой и больными, он принялся сочинять огромнейшее письмо к Егору Егорычу. В этом письме требовалось «объяснений неблаговидных поступков», бранились ревнивые мужья и «давалась клятва не ходить никогда более на охоту — никогда! Даже и двадцать девятого июня!»
Как показано выше, брат А.П., Ник. Павл., художник, стоял близко к «Будильнику» и часто поставлял для него карикатуры (среди них есть очень удачные и остроумные). Вероятно, благодаря ему А.П. начал сближаться с «Будильником» и с 1882 года сделался постоянным сотрудником этого журнала. В 5-м номере (С. 65. 1882) помещены «дополнительные вопросы к личным картам статистической переписи, предлагаемые Антошей Чехонте.
16) Умный вы человек или дурень?
17) Вы честный человек? мошенник? разбойник? каналья? адвокат? или?
<...>
20) Жена ваша блондинка? брюнетка? шантретка? рыжая?
21) Бьёт вас жена или нет? Вы бьёте её или нет?
22) Сколько вы весили фунтов, когда вам было десять лет?
23) Горячие напитки употребляете? да или нет?
24) О чём вы думали в ночь переписи?
25) Сару Бернар видели? нет?»
«Комические рекламы и объявления» («Сообщил Антоша Чехонте» № 7. — С. 81) направлены на тогдашние злобы дня и потеряли свою пикантность, кроме одного объявления:
«Открыта подписка на 1882 год
На большую ежедневную политическую, литературную, коммерческую и удивительную газету
Новости и биржевая газета,
издаваемую акционерным товариществом с основным капиталом 3.000,000 финских марок, или около 12.000,000 р., разделённых на 33,000 акций по 10,000 ф. м. каждая.
Газета «Новости» имеет:
Собственные две писчебумажные фабрики,
собственного очень остроумного редактора,
собственную типографию,
собственный книжный магазин
и, с 1882 а, будет иметь собственный дом,
собственную конюшню
для собственных ослов, собственный дом
для умалишённых, собственное долговое отделение
и собственную портерную».
Довольно забавна программа музыкально-вокально-литературно-танцевального вечера с участием г-жи Наны Сухоровской в «Славянском базаре» «в пользу пострадавших от Везувия жителей Геркуланума и Помпеи»: «Холодно, страннички, холодно!» — проплачет г. Иванов-Козельский... «Не всяк нищ, кто наг!» — пропоёт, танцуя, г-жа Нана Сухоровская» и пр.
В № 8 («Сообщил Антоша Чехонте». — С. 94) напечатаны задачи «сумасшедшего математика, которые достаточно характеризуются следующими примерами: «За мной гнались 30 собак, из которых 7 были белые, 8 серые, а остальные чёрные. Спрашивается, за какую ногу укусили меня собаки — за правую или левую?» «Моей тёще 75, а жене 42. Который час?»
Очень остроумна статья «Жизнь в вопросах и восклицаниях» (Антоша Чехонте, № 9). В характеристических вопросах и восклицаниях проходит перед нами типическая жизнь нашего «образованного» человека. В конце очень определённо звучит грустный чеховский смех.
Детство. Кого Бог дал, сына или дочь? Крестить скоро? Крупный мальчик! Не урони, мамка! Ах, ах! Упадёт!! Зубки прорезались? Это у него золотуха? Возьмите у него кошку, а то она его оцарапает! Потяни дядю за ус! Так! Не плачь! Домовой идёт! Он уже ходить умеет! Унесите его отсюда, — он невежлив! Что он вам наделал?! Бедный сюртук! Ну, ничего, мы высушим! Чернила опрокинул! Спи, пузырь! Он уже говорит! Аха, какая радость! А ну-ка, скажи что-нибудь! Чуть извозчика не задавили!! Прогнать няньку! Не стой на сквозном ветре! Постыдитесь, можно ли бить такого маленького? Не плачь! Дайте ему пряника!
Отрочество. Иди-ка сюда, я тебя высеку! Где это ты себе нос разбил! Не беспокой мамашу! Ты не маленький! Не подходи к столу, тебе после! Читай! Не знаешь! Пошёл в угол! Единица! Не клади в карман гвоздей! Почему ты мамаши не слушаешься? Ешь как следует! Не ковыряй в носу! Это ты ударил Митю? Пострел! Читай мне «Демьянову уху»! Как будет именительный падеж множественного числа? Сложи и вычти! Вон из класса! Без обеда! Спать пора! Уже девять часов! Он только при гостях шалит! Врёшь! Вон из-за стола! А ну-ка, покажи свои отметки! Уже порвал сапоги?! Стыдно реветь такому большому! Где это ты мундир запачкал? На вас не напасёшься! Опять единица! Когда, наконец, я перестану тебя пороть? Если ты будешь курить, то я тебя из дома выгоню! Как будет превосходная степень от facilis? Facilissimus? Врёте! Кто это вино выпил? Дети, обезьяну на двор провели! За что вы моего сына на второй год оставили? Бабушка пришла!
Юношество. Тебе ещё рано водку пить! Скажите о последовательности времён! Рано, рано, молодой человек! В ваши лета я ещё ничего такого не знал! Ты ещё боишься при отце курить? Ах, какой срам! Тебе кланялась Ниночка! Возьмите Юлия Цезаря! Здесь ut consecutivum? Ах, душка! Оставьте, барин, а то я... папеньке скажу! Ну, ну... шельма! Браво, у меня уже усы растут! Где? Это ты нарисовал, а не растут! У Nadine прелестный подбородок! Вы в каком теперь классе? Согласитесь же, папа, что мне нельзя не иметь карманных денег! Наташа? Знаю! Я был у неё! Так это ты? Ах ты, скромник! Дайте покурить! О, если б ты знал, как я её люблю! Она божество! Кончу курс в гимназии и женюсь на ней! Не ваше дело, maman! Посвящаю вам свои стихи! Оставь покурить! Я пьянею уже после трёх рюмок! Bis, Bis! Бра-а-во! Неужели ты не читал Борна? Не косинус, синус! Где тангенс? У Соньки плохие ноги! Можно поцеловать? Выпьем? Ура-а-а, кончил курс! Запишите за мной! Займите четвертную! Я женюсь, отец! Но я дал слово! Ты где ночевал?
Между 20 и 30 годами. Займите мне сто рублей! Какой факультет? Мне всё одно! Почём лекция? Дёшево, однако! В Стрельню и обратно! Бис, бис! Сколько я вам должен? Завтра придите! Что сегодня в театре? О, если бы вы знали, как я вас люблю! Да или нет? Да? О, моя прелесть! Выпьем! Челаэк! Вы херес пьёте? Марья, дай-ка огуречного рассолу! Редактор дома? У меня нет таланта? Странно! Чем же я жить буду? Займите пять рублей! В Salon! Господа, светает! Я её бросил! Займите фрак! Жёлтого в угол! Я и так уже пьян! Умираю, доктор! Займи на лекарство! Чуть не умер! Я похудел? К Яру, что ли? Стоит того! Дайте же работы! Пожалуйста! Э-э-э... да вы лентяй! Можно ли так опаздывать? Суть не в деньгах! Нет-с, в деньгах! Стреляюсь! Шабаш! Чёрт с ним, совсем! Прощай, паскудная жизнь! Впрочем... нет! Это ты, Лиза? Песнь моя уже спета, maman! Я уже отжил своё? Дайте мне место, дядя! Ma tante, карета подана! Merci, mon oncle! Не правда ли, я изменился, mon oncle! Пересобачился! Ха-ха! Напишите эту бумагу! Жениться? Никогда! Она — увы! — замужем! Ваше превосходительство! Представь меня своей бабушке, Серж! Вы очаровательны, княжна! Стары? Полноте! Вы напрашиваетесь на комплименты! Позвольте мне кресло во второй ряд!
Между 30 и 50 годами. Сорвалось! Есть вакансия? Девять без козырей! Семь червей! Вам сдавать, votre excellence! Вы ужасны, доктор! У меня ожирение печени? Чушь! Как много берут эти доктора! А сколько за ней приданого? Теперь не любите, со временем полюбите! С законным браком! Не могу, душа моя, не играть! Катар желудка! Сына или дочь? Весь в отца! Хе-хе-хе... не знал-с! Выиграл, душа моя! Опять, чёрт возьми, проиграл! Сына или дочь? Весь в... отца! Уверяю, что я её не знаю! Перестань ревновать! Едем, Фани! Браслет? Шампанского! С чином! Merci! Что нужно делать, чтобы похудеть? Я лыс! Не зудите, тёща! Сына или дочь? Я пьян, Каролинхен! Дай я тебя поцелую, немочка! Опять этот каналья у жены! Сколько у вас детей? Помогите бедному человеку! Какая у вас дочь миленькая! В газетах, дьяволы, пропечатали! Иди, я тебя высеку, скверный мальчишка! Это ты измял мой парик?
Старость. Едем на воды? Выходи за него, дочь моя! Глуп? Полно! Плохо пляшет, но ноги прелестны! Сто рублей... за поцелуй! Ах ты, чертёнок! Хе-хе-хе! Рябчика хочешь, девочка? Ты сын, того... безнравственен! Вы забываетесь, молодой человек! Пет! пет! пет! Люблю музыку! Шам... шам... панского! «Шута» читаешь? Хе-хе-хе! Внучатам конфеток несу! Сын мой хорош, но я лучше был! Где ты, то время? Я и тебя, Эмочка, в завещании не забыл! Ишь я какой! Папочка, дай часы! Водянка? Неужели? Царствие небесное! Родня плачет! А к ней идёт траур! От него пахнет! Мир праху твоему, честный труженик!»
С 10-го номера Чехов начал печатать «Календарь «Будильника»» с целым рядом намёков на тогдашние злобы дня, теперь потерявшие весь свой интерес. К нему приложены курьёзные меню обедов, в которых и «суп с апельсинами», и «газетная утка-фри», и «жареный гусь a la кн. Мещерский», и «канифолевое мороженое».
В №№ 20 и 21 помещён большой рассказ «Корреспондент» (с подписью «Антоша Чехонте»).
Начинается он описанием свадебного торжества в провинциальном купеческом доме. Приглашённые танцуют под нескладную музыку подпивших музыкантов, затем около часу ночи кавалеры пьянеют, танцы расстраиваются, и всё внимание переносится исключительно на бутылки. Поднимается шум, происходит обычное в таких случаях столпотворение вавилонское:
«...С криком и смехом выскочило несколько человек с красными физиономиями из спальни; за ними погнался встревоженный лакей. Дьякон Манафуилов, желая блеснуть перед пьяной почтеннейшей публикой своим остроумием, наступил кошке на хвост и держал её до тех пор, пока лакей не вырвал из-под его ноги охрипшей кошки и не заметил ему, что «это одна только глупость»...»
В гостиной старички рассказывают анекдоты и прохаживаются насчёт любовных приключений хозяина, который, «развалясь в кресле», «видимо довольный» говорит: «И вы тоже хороши, сукины сыны, знаю я вас хорошо и любашкам вашим не раз презенты подносил» и т. п.
После этого автор переходит к главному герою своего рассказа:
«— Погляди, Егорий! — зашамкал один старичок, обращаясь к хозяину и указывая в угол. — Что это там за егоза сидит?
В углу, возле этажерки с книгами, смиренно поджав ноги под себя, сидел маленький старичок в тёмно-зелёном сюртуке со светлыми пуговицами и от нечего делать перелистывал какую-то книжку. Хозяин посмотрел в угол, подумал и усмехнулся.
— Это, братцы мои, — сказал он, — газетчик. Нешто вы его не знаете? Великолепный человек! Иван Никитич, — обратился он к старичку со светлыми пуговицами, — что же ты там сидишь!
Старичок встрепенулся, поднял свои голубые глазки и страшно сконфузился.
— Это, господа, сам писатель, журналист! — продолжил хозяин. — Мы пьём, а они, видите ли, сидят в уголку, по-умному думают да на нас с усмешкой посматривают. Стыдно, брат! Иди, выпей, — грех ведь!»
Иван Никитич, извлечённый из своего угла, подходит к столу и, бормоча какие-то пожелания, выпивает рюмку водки и робко закусывает. «Толстяк с серебряной медалью на шее высыпает ему на голову горсть соли, но, заметив смущение Ив. Ник., насыпает соли на головы и себе, и хозяину. Гости смеются, заставляют Ивана Никитича пить и сами пьют с ним. Толстяк с криком «Ура-а-а газетнику!» поднимает его на воздух, остальные присоединяются к нему.
«— Кач... ка-ча-а-й! Качай его, шельмеца! Неси егозу! Тащи его, тёмно-зелёного прохвоста!»
Ивана Никитича несут в залу. Тут старичка и вместе с кавалерами начинают подбрасывать его под самый потолок. Бедный «писатель» пыхтел, кряхтел, пищал, страдал, но... блаженно улыбался. Он ни в каком случае не ожидал такой чести для себя, «нолика», как он выражался, «между человеками еле видимого и заметного».
Восторженное настроение не покидает его даже и после того, как пьяная компания роняет его на пол.
Он жмётся, морщится, но тем не менее произносит одну за другой целый ряд речей на разные темы. То он благодарит за то, что хозяева не пренебрегли «мелким человеком», не забыли и его «всероссийскую сплетню». То обращается с приветствием и поздравлением к молодым, «виновникам настоящего словоблудия» своего, в ответ на что жених коснеющим языком бормочет: «Боку... боку... мерси. Ваша речь очен-н-но о-очень хороша и не лишена некоторой тен-тенденции». И наконец, придя в полный экстаз от общих поощрений и похвал, Иван Никитич разражается целым потоком высокопарной чепухи. От воспоминаний о той поре, когда он был «великим человеком» и даже сам удивлялся своему таланту, когда «что ни писака был, то богатырь, рыцарь без страха и упрёка, мученик, страдалец и правдивый человек», он переходит к современному «обнищанию». «Где вы, истинные писатели, публицисты и другие ратоборцы на поприще ак... эк... гем... гласности? — взывает он. — Нигде!!! Теперь все пишут... У кого душа грязнее и чернее сапога моего, у кого сердце не в утробе матери, а в кузнице фабриковалось... и тот дерзает теперь ступать на путь... принадлежащий правдолюбцам и среброненавистникам». Он обвиняет пишущих в корыстолюбии и иллюстрирует это таким примером: «Хотите денежки из редакции получить? Желаете? Ну, коли хотите, то и валяйте, что в нашей Т. землетрясение было да баба Акулина, извините меня, mesdames, бесстыдника, намедни единым махом шестерых ребят родила»... Видя, что от таких цветов красноречия «mesdames» сконфузились, он хочет поправиться: «Простите великодушно невежду! Доктор сквернословия есмь и в древности по сему предмету неоднократно в трактирах диссертации защищал и разных прощелыг побеждал!» Далее следует рассказ о его собственных литературных подвигах, и прежде, и теперь: «Не зарою таланта своего до самой могилы! Пишу! <...> А кто, позвольте вас спросить, в семьдесят шестом году корреспонденцию в «Голосе» поместил? Кто? Не читали разве... В семьдесят седьмом году писал в тот же «Голос», редакция уважаемой газеты нашла статью мою для печатания неудобной... Хе-хе-хе... Неудобной... Экася!.. Статья моя с душком была, знаете ли, с душком некоторым! У нас, пишу, есть патриоты видимые, но темна вода во облацех касательно того, где патриотизм их помещается: или в сердцах, или в карманах? Хе-хе-хе... душок-с... Далее: вчера, пишу, была отслужена соборная панихида по под Плевной убиенных. На панихиде присутствовали все начальственные лица и граждане, за исключением господина исправляющего должность Т-го полицеймейстера, который блистал своим отсутствием, потому что окончание преферанса нашёл для себя более интересным, чем разделение с гражданами общероссийской радости. Не в бровь, а в глаз! Хо-хо-хо! Не поместили».
Затем мы узнаём, как оратор «страдал и мучился за идеи свои»; за одну корреспонденцию его избили мещане, за другую городничий сделал строжайший разнос и посадил на три дня в холодную и т. д.
Один из гостей, желая на деле удостовериться в таланте Ивана Никитича, просит дать ему прочесть то, что газетчик напишет, и говорит:
— Увидим, каких делов ты мастер! Ну, а что же ты писать станешь?
— А вот если Иван Степанович что-нибудь на прогимназию пожертвует, то и про них напишу!
Иван Степанович, бритый и совсем не длиннополый купец, усмехнулся и покраснел.
— Что же, напиши! — сказал он. — Я пожертвую. Отчего не пожертвовать? Тысячу рублей могу.
— Ну те?
— Могу.
— Да нет?
— Ну вот ещё... Разумеется, могу.
— Вы не шутите... Иван Степанович!
— Могу... Только вот что... Мм-м... А если я пожертвую, да ты не напишешь?
— Как это можно? Слово твёрдо, Иван Степанович...
— Оно-то так... Ну, а когда же ты напишешь?
— Очень скоро-с, даже очень скоро-с... Вы не шутите, Иван Степанович?
— Зачем шутить? Ведь за шутки ты мне денег не заплатишь? Гм-м... Ну, а если ты не напишешь?
— Напишу-с, Иван Степанович! Побей меня Бог, напишу-с!
Иван Никитич наморщил свой большой, лоснящийся лоб и начал думать. Иван Никитич засеменил ножками, заикал и впился своими сияющими глазками в Ивана Степановича.
— Вот что, Никита... Иван, что ли? Вот что... Я дам... дам две тысячи серебра и потом, может быть, ещё что-нибудь... этакое. Только с таким условием, братец, чтобы ты взаправду написал.
— Да ей-богу же напишу! — запищал Иван Никитич.
— Ты напиши, да прежде чем посылать в газету — дашь мне прочитать, а тогда я и две тысячи выложу, если хорошо будет написано...»
Довольный происшедшим, Иван Никитич произносил хвалебные слова добродетелям Ивана Степановича, призывая его «присоединить длань свою к дланям великих», «подлить масла в светильник, вселенную освещающий» и т. д.; затем заключил свою речь выпивкой и, простившись с хозяином, отправляется домой, надев свою потрёпанную шинель, по адресу которой лакей, не получив от газетчика «на чаёк», делает самые нелестные замечания.
Далее автор передаёт, как Иван Никитич приходит к себе на квартиру и после долгих пререканий с дочерью, которую он будит, прося у неё два листика бумаги для корреспонденции, садится за работу.
На другой день, трепеща от страха, он не без препятствий проникает к своему покровителю Ивану Степановичу, которого застаёт ещё в спальне только что проснувшимся. Преодолев свою робость, Иван Никитич объясняет ему причину своего прихода и отдаёт на суд своё произведение.
Пока жертвователь читал о том, как на смену «невежеству» «повеяло воздухом, которым дышит вся образованная Россия», как жители Т. получили разрешение открыть прогимназию и т. д., всё шло благополучно, но как только он дошёл до того места, где после перечисления других благотворителей стояло: «Иван Степанович Трамбонов (2000). Последний обещал...», произошло нечто невероятное.
«— Кто это последний? — спрашивает Иван Степанович.
— «Последний-с? Это вы-с!» — отвечает Иван Никитич.
— Так я, по-твоему, значит, последний?
— Последний-с... То есть... эк... эк... гем... в смысле.
— Так я последний!
Иван Степанович поднялся и побагровел.
— Кто последний? Я!
— Вы-с, только в каком смысле?!
— В таком смысле, что ты дурак! Понимаешь? Дурак! На тебе твою корреспонденцию!
— Ваше высокостеп... Батюшка, Иван... Иван...
— Так я последний? Ах ты, прыщ ты этакий! Гусь! — Из уст Ивана Степановича посыпались роскошные выражения, одно другого непечатнее... Иван Никитич обезумел от страха, упал на стул и завертелся.
— Ах, ты с-с-свинья! Последний!?! Иван Степанович Трамбонов последним никогда не был и не будет! Ты последний! Вон отсюда, чтобы и ноги твоей здесь не было!
Иван Степанович с остервенением скомкал корреспонденцию и швырнул комком в лицо корреспондента газет московских и санкт-петербургских...»
После этой бурной сцены несчастный, перепуганный Иван Никитич кое-как выбрался на улицу и «бледный, как бумага... побрёл по грязи на свою квартиру».
«Иван Степанович, — заключает автор свой рассказ, — уходя из дома, увидел в передней, на окне, фуражку, забытую Иваном Никитичем.
— Чья это шапка? — спросил он Серёжку (лакей).
— Да того миздрушки, что намедни прогнать изволили.
— Выбрось её! Чего ей здесь валяться?
Серёжка взял фуражку и, вышедши на улицу, бросил её в самую жидкую грязь».
От всего этого пахнет, конечно, анекдотом, но нетрудно заметить большой шаг вперёд в области техники, самой компоновки рассказа, а в изображении самого «корреспондента» и его злоключений смех над «пошлостью» пошлого человека глубоко проникается грустью.
III
Рассказ «Ненужная победа» очень велик по своим размерам: он растянулся на одиннадцать номеров (С. 24—34). Написан он в необычном для Чехова тоне и напоминает по своим приёмам и содержанию фельетонные романы французских бульварных газет. То же запутанное действие с рядом не идущих к делу подробностей и лишних лиц, не везде удачные попытки поразить читателя неожиданностями в ходе происшествия и в обрисовке героев рассказа. Чехов взялся за изображение жизни, слишком мало ему известной, и ему приходилось выдумывать. За исключением некоторых немногих мест выдумка эта ему совсем не удалась.
В общих чертах содержание этого рассказа таково.
Действие происходит в Венгрии.
Знатная дама ни с того ни с сего избила музыканта Цвибуша в присутствии его дочери, молоденькой девушки с решительным характером и развитым чувством человеческого достоинства. Она мечтает о мести. Отец, привыкший к подобным приключениям, никак не может понять её настроения и всячески пробует её отговорить от наивных несбыточных планов. Она пробует обратиться к судье, но тот материально зависит от обидчицы и только смеётся над молодым задором бедной девушки. Между прочим, в шутку он сказал ей, что она сможет отомстить только тогда, когда сама сделается знатною дамой. Бродячие артисты случайно встречаются потом с бароном фон Зайницем, большим оригиналом, разорившимся аристократом, который в охоте ищет спасения от меланхолии и мизантропии. Зайниц узнаёт о постигшем девушку горе, принимает в ней участие и, тоже в шутку, говорит ей, что женится на ней, если у неё будет миллион франков. Эта фраза запала в душу, в голову экзальтированной Ильке. После целого ряда приключений она попадает в Париж и там получает от своих поклонников миллион франков. Зайниц между тем заводит роман с её обидчицей, увлекает её и потом начинает обращаться с ней крайне резко и грубо. Когда Илька возвращается на родину с миллионом, Зайниц женится на ней, но благодаря интригам своего зятя, еврея-банкира, попал под суд и был лишён баронства, которое всё-таки осталось у его жены. При первом появлении своём в свете Илька попробовала отомстить своей сопернице, но неудачно и покончила самоубийством: титул не дал ей того, чего она ожидала — «ненужная победа».
От других рассказов этого периода «Ненужная победа» отличается своим серьёзным, даже грустным тоном. История Ильки в общем трагична. Зайниц — лишний человек, жизнь которого складывается крайне бессмысленно, который без цели и сознания всюду вносит с собою разлад и горе. Его взгляды на жизнь отличаются крайним пессимизмом. Цвибушу и Ильке он, например, проповедует: «Жизнь — это такая отвратительная, мерзкая, тягучая ерунда, такая пошлая, бесцельная, необъяснимая чушь, которая не выносит сравнения даже с помойной ямой, которая выкопана для того, чтобы быть наполненной всякой гадостью».
Рассказ вообще написан в серых однообразных тонах, бесцветным книжным языком, не везде даже правильным. Некоторым исключением в этом отношении служит прелестная сказка [несколько напоминает «Дюймовочку» Андерсена], которую рассказывает Зайниц Ильке. Она не везде выдержана, но в ней много счастливых выражений и ярких образов.
«Ты мне ужасно напоминаешь одну девушку, в которую я был влюблён в детстве. Девочки этой не было, она не существовала, но мне про неё каждый вечер рассказывала моя няня. Я её воображал себе именно такой, как ты. Эта девочка, по словам моей няньки, жила в некотором царстве, в некотором государстве, в большом тюльпане. Она сидела на пестике и поглядывала из-за листиков тюльпана на мир Божий. Занятия у неё были самые разнообразные. Она ухаживала за цветами, разливала в бутылки росу, которую употребляла для ванн и питья, пела песни. Девочка эта, забыл тебе сказать, была ростом не более твоего мизинца. Ела она только мёд, который носили ей пчёлы. Она одевалась в пурпурные листья маковых цветов. Специальность её была медицина. Она заговаривала зубы, перевязывала раны, приготовляла капли и т. д. Одному кузнечику, который в схватке с пауком сломал себе ногу, она сделала операцию с такою ловкостью и с таким знанием, какому может позавидовать даже Бильрот. Занимаясь медициной, она не брезговала и другими ремёслами. Она обшивала бедных насекомых, починяла камергерские мундиры золотых жуков, душегрейки божьих коровок... Насекомые уважали её, как мать родную, и любили её больше всего на свете. Ещё бы! Она совсем разорилась на нищих-червей, которые со всех сторон ползли к ней за подаянием, она потеряла голос, читая проповеди насекомым. Проповеди её были верхом ораторского искусства. Из достоверных источников известно, что десять трутней, прослушав её проповедь «о лености», заплакали от угрызений совести. Она выдавала бабочек замуж, причём в приданое давала им прекраснейшие кисейные платья. Она женила сверчков, строго-настрого приказывая им, чтобы они по ночам не беспокоили жён своим криком... Настоящая была мать! Является однажды к этой девочке тарантул и просит её, чтобы она заговорила ему зубы. Девочка заговорила ему зубы, и у паука моментально исчез с лица флюс. «Ладно, — сказал паук. — Спасибо. Я тебе за твою работу когда-нибудь соус из мухи пришлю... Послушай, гениальная мысль пришла мне сейчас в голову! Выходи за меня замуж! А? Выйдешь?» Девочка засмеялась и сказала, что она ни в коем случае не может быть женой паука. «Я не люблю тебя, — сказал паук, — ты мне не нравишься, но я хочу брать дань с тех насекомых, которых ты лечишь, одеваешь, согласна?» — спросил он девочку. «Не согласна! Не заводи, паук, неудовольствий! Посмотри, сколько у меня защитников!» Паук посмотрел и увидел не защитников, а трусов, которые были бледны и дрожали всем телом. Он громко засмеялся и на глазах всего насекомого мира зарезал своими скверными зубами бедную девочку. Убив её, он спокойно отправился домой. Пчёлы сделали из воска гроб и положили в него девочку. Муравьи взялись выкопать могилу. За гробом шли комары, которые превосходно пели и играли на трубах. Золотой жук прочёл надгробное слово... Одним словом, похороны вышли шикарные. Поминки были ещё лучше. Ели и пили все насекомые до боли в животах. После поминок насекомые выспались, поручили сороконожке собирать на памятник и разлетелись по домам.
— И конец? — спросил Цвибуш.
— Что же тебе ещё нужно? — спросил барон. — Хочешь, чтобы паука в тюрьму посадили? Держи карман! Нянька моя была отличный педагог. Она не лгала мне даже в сказках. У неё не торжествовала добродетель. Паук и до сих пор сидит у себя в норе и кушает соус из мух, а подлые насекомые, больные и изорванные, небось чаще вспоминают о вкусных поминках, чем о девочке. Царство тебе небесное, няня! Ты отлично знала природу!»
В следующем, 1883 году, Чехов принимает в «Будильнике» ещё более оживлённое участие. Под псевдонимом «Брат моего брата» (его раскрыл нам брат покойного И.П. Чехов) он напечатал в № 19 (С. 147) и № 24 (С. 193) ряд злободневных набросков под заглавием «Кое-что» о гг. Лентовском, Егорове, Родоне, Гулевиче и т. д. Факты, послужившие поводом для них, слишком мелки и давно уже забыты, что делает эти статьи Чехова неинтересными и малопонятными. Только одна их них, последняя, самая коротенькая, — «Картофель и тенор» заслуживает внимания самыми приёмами рассказа, совершенно чеховскими.
«Как иногда бывают вредны съестные запасы, может засвидетельствовать следующая выписка из «Медицинского свистуна» (С. 22): «На днях мне ещё раз пришлось убедиться во вреде крахмалистых веществ, — пишет д-р Б. — Ко мне в поликлинику явился певец Ш-мов с жалобой на стеснение и судороги в горле. Осмотрев через зеркало его горло, я заметил у самых голосовых связок картофелину величиною с куриное яйцо; картофелина уже разбухла и дала ростки. Отвечая на мои вопросы, несчастный тенор сказал мне, что картофелина застряла у него в горле лет пять тому назад и уже пять раз давала плод (sic!). — За пять лет пять мешков картофеля выкашлял! — сказал он, горько улыбаясь.
Когда я предложил больному операцию, тот отказался наотрез, сказав, что картофель нисколько не мешает ему петь. Я попросил его спеть что-нибудь. Он любезно согласился на мою просьбу и спел что-то из «Калиостро». Действительно, голос его годился ещё для пения.
— А это ничего, что ваш голос несколько напоминает голос молодого шакала? — спросил я его.
— Думаю, что ничего, — ответил мне певец».
В № 30 (С. 265) напечатан рассказ «Приданое», который в переработанном виде и с исключением подзаголовка «История одной мании» вошёл в марксовское издание сочинений Чехова (т. II).
«Осенью» (№ 37. — С. 343—344) изображает деревенский кабак и «прохвоста» из дворян, алкоголика, который пропивает последнюю свою драгоценность — медальон с портретом любимой женщины. Вошедший потом в кабак мужик рассказывает историю «прохвоста»: запил он, оказывается, потому, что ему изменила жена — убежала сейчас же после венчания к своему «аблакату». Затем он поручился в банке за своего зятя и потерял все свои деньги. «Глупый человек за глупость и муки терпит. Жена со своим аблакатом детей прижила, зять около Полтавы имение купил, а наш ходит, как дурак, по кабакам, да к нашему брату мужику с жалобой лезет; «Потерял я, братцы, веру! Не в кого мне теперь, это самое, верить! Малодушество!»
Кабатчик из жалости предлагает «прохвосту» выпить. «Барин подошёл к прилавку и с наслаждением выпил милостыню». Как милости он просит у кабатчика дать ему в последний раз полюбоваться портретом, но тот сцарапал ногтями лицо.
Рассказ оканчивается грустным аккордом, очень характерным для Чехова: «А дождь лил и лил... Холод становился всё сильней и сильней, и казалось, конца не будет этой подлой тёмной осени. Барин впивался глазами в медальон и всё искал женское лицо... Тухла свеча... Весна, где ты?»
Сценка «Относительно женихов» (№ 43. — С. 403—404) с небольшими переменами пошла во вторую часть рассказа «В бане», которым открывается марксовское издание сочинений Чехова.
Очерк «В Москве на Трубе» (№ 43. — С. 417)1 с незначительными сокращениями и стилистическими поправками вошёл в третий том того же издания. В 50-м номере (С. 509—511) помещён не перепечатанный Чеховым рассказ «В рождественскую ночь» (посвящается М.П. Чехову). Он изображает тревогу женщин, мужья которых отправились ловить рыбу в море. Пошёл сильный дождь, начала разыгрываться буря на море, можно было ожидать, что скоро начнёт ломаться лёд и рыбаки могут погибнуть. Весте с рыболовной артелью помещик Литвинов. Жена, не любившая его, пришла на берег моря вместе с другими женщинами. Все боятся за рыболовов, одна она не знает, чего желать — возвращения мужа или его смерти. Литвинов вернулся, слегка пьяный, счастливый тем, что избавился от опасности и что его ждали в такую ужасную непогоду.
«По его опьяневшему от счастья и вина лицу разлилась мягкая, детски добрая улыбка. Его ждали на этом холоде, в эту ночную пору! Это ли не любовь? И он засмеялся от счастья... Пронзительный, душу раздирающий вопль ответил на этот тихий, счастливый смех. Ни рёв моря, ни ветер — ничто не было в состоянии заглушить его. С лицом, искажённым отчаянием, молодая женщина не была в силах удержать этот вопль, и он вырвался наружу. В нём слышалось всё: и замужество поневоле, и непреоборимая антипатия к мужу, и тоска одиночества, и, наконец, рухнувшая надежда на свободное вдовство. Вся её жизнь с её горем, слезами и болью вылилась в этом вопле, не заглушённом даже трещавшими льдинами. Муж понял этот вопль, да и нельзя было не понять его». Сказав «пусть будет по-твоему!» он пошёл к лодке и с больным дурачком Петрушей быстро пустился навстречу высоким волнам. Жене он успел крикнуть: «Прощай, Наташа! Пусть будет по-твоему! Получай то, чего ждала, стоя здесь на холоде!» Издалека скоро донёсся до него надорванный, молящий голос: «Воротись!»
«У Литвинова забилось сердце... Его ждала жена, а тут ещё на берегу в церкви зазвонили к Рождественской заутрени.
— Воротись! — повторил с мольбой тот же голос.
Эхо повторило это слово. Протрещали эти слова льдины, взвизгнул его ветер, да и рождественский звон говорил: «Воротись!»
— Едем назад! — сказал Литвинов, дёрнув дурачка за рукав.
Но дурачок не слышал. Стиснув зубы от боли и глядя с надеждою вдаль, он работал своими длинными руками.
Ему никто не кричал «воротись!», а боль в нерве, начавшаяся сызмальства, делалась всё острее и жгучее... Литвинов схватил его за руки и потянул их назад, но руки были тверды, как камень, и нелегко было оторвать их от вёсел. Да и поздно было. Навстречу лодке неслась громадная льдина. Эта льдина должна была избавить навсегда Петрушу от боли.
До утра простояла бледная женщина на берегу моря. Когда её, полузамёрзшую и изнемогшую от нравственной муки, отнесли домой и уложили в постель, губы её всё ещё продолжали шептать: «Воротись!» В ночь под Рождество она полюбила своего мужа».
В 1884 году Чехов поместил в «Будильнике» девять статей. Первый номер открывается «Завещанием старого 1883 года», подписанным псевдонимом «Брат моего брата». Находясь в здравом рассудке и полной памяти, несколько, впрочем, «под шефе», старый год завещает своему «любезнейшему сыну» прежде всего «весь земной шар с его пятью частями света, океанами, Кордильерами, газетами, компрачикосами, Парижем, кокотками обоих полов и всех возрастов, Северным полюсом, персидским порошком, театром Мошнина, мазью Иванова, Шестёркиным, обанкротившимися помещиками, одеколоном, крокодилами, Окрейцем и проч.».
Из остальных пунктов завещания отметим пятый и седьмой: «Расставь в этом завещании знаки препинания, а если сам не умеешь, то поручи это сделать кому-нибудь из сотрудников «Будильника»; «Беру с собою и шубу художника Ч. (конечно, А.П. имел в виду своего брата Н.П.), чем делаю великое одолжение гг. эстетикам».
В номере втором (С. 21. А. Чехонте) напечатан рассказ «75,000». Он сразу, по-чеховски, завязывается и развёртывается. На Тверском бульваре ночью между двумя приятелями: высоким, красивым брюнетом в поношенной медвежьей шубе и цилиндре и маленьким, рыженьким человеком в рыжем пальто с белыми костяными пуговицами — происходит тягостное столкновение.
Брюнет просит у рыжего «на неделю» 10—15 руб.
«— Я не стал бы тебя и беспокоить, если бы не нужда. Скверную штуку сыграла со мной сегодня судьба... Жена дала мне сегодня утром заложить свой браслет... Нужно ей за свою сестрёнку в гимназию заплатить... Я, знаешь, заложил и вот... при тебе сегодня в стуколку нечаянно проиграл...
Рыжий задвигался и крякнул.
— Пустой ты человек, Василий Иванович! — сказал он, покрививши рот злой усмешкой. — Пустой человек! Какое ты право имел садиться с барынями играть в стуколку, если ты знал, что эти деньги не твои, а чужие? Ну, не пустой ли ты человек, не фат ли? Постой, не перебивай. Дай я тебе раз навсегда выскажу... К чему эти вечно новые костюмы, эта вот булавка на галстуке? Для тебя ли, нищего, мода? К чему этот дурацкий цилиндр? Тебе, живущему на счёт жены, платить пятнадцать рублей за цилиндр, когда отлично, не в ущерб ни моде, ни эстетике, ты мог бы проходить в трёхрублёвой шапке!.. К чему это вечное хвастанье своими несуществующими знакомствами? Знаком и с Хохловым, и с Плевако, и со всеми редакторами! Когда ты сегодня лгал о своих знакомствах, у меня за тебя глаза и уши горели! Лжёшь и не краснеешь! А когда ты играешь с этими барынями, проигрываешь им женины деньги, ты так пошло и глупо улыбаешься, что просто... пощёчины жалко!»
Особенно возмущает рыжего то, что его приятель способен сподличать и сплутовать в карты.
Брюнет начинает оправдываться. Действительно, он сильно завертелся, потратился, задолжался, растратил кое-что чужое и теперь не знает, как выпутаться. Он испытывает какое-то невыносимое, скверное чувство нравственной чесотки, ему совестно и людей, и самого себя; он сознаёт, что делает массу глупостей, гадостей из самых мелких побуждений и в то же время никак не может остановиться. Единственная надежда на наследство или выигрыш, — «бросил бы, кажется, всё на свете и родился бы снова». Он просит рыжего не осуждать его, не бросать в него камня, вспомнить пальмовского Неклюжева.
Рыжего рассердило это сопоставление.
«— Стыдно писателям идеализировать подобных подлецов! Не будь у этого Неклюжева счастливой наружности и галантных манер, не влюбилась бы в него купеческая дочка и не было бы раскаяния... Вообще подлецам судьба даёт счастливые наружности... Все ведь вы купидоны. Вас любят, в вас влюбляются... вам страшно везёт по части женщин!»
Для таких людей всем жертвуют, «а тут всю жизнь работаешь, бьёшься как рыба об лёд... честен, как сама честность, — и хоть бы одна счастливая минута!» Он напоминает затем приятелю, что тот отбил у него невесту.
«— Р-р-ревность! — усмехнулся брюнет. — А я и не знал, что ты так ревнив!»
По лицу Николая Борисыча пробежало чувство досады и гадливости.
Он машинально, сам того не сознавая, протянул вперёд руку и... махнул ею. Звук пощёчины нарушил тишину ночи. Цилиндр слетел с головы брюнета и покатился по утоптанному снегу. Всё это произошло в одну секунду, неожиданно и вышло глупо, нелепо. Рыжему тотчас же стало стыдно этой пощёчины. Он уткнул лицо в полинялый воротник своего пальто и зашагал по бульвару. Дойдя до Пушкина, он оглянулся на брюнета, постоял минуту неподвижно и, словно испугавшись чего-то, побежал.
Василий Иванович долго просидел молча и не двигаясь. Мимо него прошла какая-то женщина и со смехом подала ему его цилиндр. Он машинально поблагодарил, поднялся и пошёл.
«Сейчас зуденье начнётся, — думал он через полчаса, взбираясь по длинной лестнице к себе на квартиру. — Достанется мне от супруги за проигрыш! Всю ночь будет проповедь читать! Чёрт бы её взял совсем! Скажу, что потерял деньги...»
Но жена встречает его радостно. Из газет она только что перед тем узнала, что её билет, который она скрывала от мужа и который она получила от Николая Борисовича, когда тот был женихом, выиграл семьдесят пять тысяч. Она надеется, что муж перестанет вести беспорядочную жизнь. Он умный, порядочный, кутил и обманывал только от недостатков, от бедности.
Василий Иванович заглянул в газету. Ошеломлённый, бледный, не слушая жены, он простоял некоторое время молча, что-то придумывая, потом надел свой цилиндр и вышел из дому. Он отправляется к своей бывшей любовнице, которая покинула его, когда у него вышли все деньги. Оказывается, что он подарил ей на именины билет, украденный у жены. Между ними происходит очень характерный разговор:
«— Да что такое? Мне некогда!
— Завела себе новых обожателей, да и некогда! Хороша, нечего сказать! За что ты прогнала меня от себя под Рождество? Ты не захотела со мною жить, потому что... потому что я тебе не доставлял достаточно средств к жизни... вот ты и не права, оказывается... Да... Помнишь ты тот билет, что я подарил тебе на именины? На, читай! Он выиграл семьдесят пять тысяч!
Дама взяла в руки газету и жадными, словно испуганными глазами стала искать телеграммы из Петербурга... И она нашла...»
Рассказ заканчивается такими словами:
«В это самое время другие глаза, заплаканные, тупые от горя, почти безумные, глядели в шкатулку и искали билета... Всю ночь искали эти глаза и не нашли. Билет был украден, и Ольга Алексеевна знала, кто его украл.
В эту же самую ночь рыжий Николай Борисыч ворочался с боку на бок и старался уснуть, но не уснул до самого утра. Ему было стыдно той пощёчины».
«Дядюшка и собака», «по случаю выставки собак» (№ 6. — С. 78. А-н Ч-те) изображает якобы действительный случай из жизни автора. Его, хотя он не имел никакого понятия о собаках и ружье, взял с собою дядя, на средства которого жил рассказчик. Неумелого стрелка угораздило вместо зверя подстрелить любимую собаку дяди, и тот лишил его наследства.
«Французский бал» (сонная фантазия. № 7. — С. 86—87. А. Чехонте) изображает сон московского репортёра. Редактор поручил ему ехать на французский бал и разрешил взять в счёт редакции билет аллегри. Перед отправлением он прилёг, заснул и проспал бал. Ему снилась карета с редакционным вензелем, торжественная встреча его на бале. Он выигрывает дар президента Французской Республики, по совету Шехтеля и художника Чехова платит сто рублей за цветок, ухаживает за какою-то красавицей француженкой, которая из ревности разбивает выигранную им вазу.
«— Ну, что? — спросил его на другой день редактор. — Были на балу? Понравилось?
«— Так себе. Ничего особенного... — сказал он, подавая заметку. — Скучал всё время... Ах да! Взял я в счёт редакции билет аллегри... Не забудьте, за вами рубль!..
Заметка вышла несколько суховата, но всё-таки хороша».
В рассказе «Марья Ивановна» (№ 13. — С. 162—163. А. Чехонте) [в собрании — другое содержание] проглядывает любопытная автобиографическая черта — горечь присяжного юмориста, которому приходится смеяться поневоле, по приказу редакции, из-за денег.
Автор получил письмо от «Будильника» с настойчивой просьбой немедленно написать рассказ, обязательно юмористический и обязательно к следующему номеру. Он начинает его шаблонными фразами о молодой женщине, сидящей на кушетке в роскошно убранной гостиной, молодом человеке с бледным, несколько грустным лицом и т. д. Читатель возмущается: «Чёрт возьми! Выдают себя за юмористов, а угощают публику разной чертовщиной, роскошно убранными гостиными да какими-то Марьями Ивановнами с могильным холодом! Тьфу!»
Юморист начинает оправдываться. Положим, его рассказ не смешон, но вчера бежала его законная жена с инженером-путейцем, и его во все корки трясёт перемежающаяся лихорадка.
«— Зачем же вы пишете, ежели...
«— Так-то так... Но и у других ближних ближайших сотрудников «Будильника» могут быть свои тяжёлые личные истории. Чем тогда наполнят номер? Не теми ли произведениями, которые вы, публика, шлёте ежедневно пудами в редакции наших юмористических журналов? Из ваших тяжёлых пудов еле-еле выберешь лёгонький золотничок с великой натяжкой. Не выпускать же номер нельзя. Нужно помнить и то, что юмористы люди. «Мы все, сколько нас есть на Руси пишущие по смешной части, такие же люди-человеки, как и вы, как и ваш брат, как и ваша свояченица. У нас такие же нервы, такие же печёнки и селезёнки. По нашим спинам бегают те же самые мурашки, что и по вашим. Нас мучает то же самое, что и вас». Нельзя же по шапке всю существующую юмористику: хотя она и маленькая, и серенькая, «хотя она и не возбуждает смеха, кривящего лицевые мускулы и вывихивающего челюсти, а всё-таки она есть и делает своё дело. Без неё нельзя...» Если уйдут и перестанут писать профессиональные юмористы, которых вообще очень мало, их места займут «шуты в дурацких колпаках с лошадиными бубенчиками да юнкера, описывающие свои нелепые любовные похождения по команде: левой! правой!»
После всех этих общих рассуждений автор спешит закончить свой рассказ. «Молодой человек, долго стоявший перед прекрасною женщиной, начинает раздеваться. Затем он растянулся на диване и укрылся ситцевым одеялом.
«— При даме-то?! — сконфузился читатель. — Да это чушь, чепуха... Это возмутительно! Городовой! Люди!
Да постойте, не спешите. Дама в роскошно убранной гостиной была написана масляными красками на простом холсте и висела над диваном».
В номере двадцатом (С. 240. «Брат моего брата») Чехов даёт маленький этнографический очерк к рисунку К.А. Трутовского «Троицын день».
В номере двадцать третьем (С. 277—280. А. Чехонте) напечатана очень остроумная статья «Идеальный экзамен» (краткий ответ на все длинные вопросы). Для идеального экзамена необходимое условие — очень умный учитель, ехидный и настойчивый, и очень умный, неуязвимый ученик. Экзамен изложен в драматической форме. Вот некоторые из более характерных ответов на вопросы:
«— Физиономия есть зеркало души, которое так легко разбивается, как и всякое другое зеркало». «Жизнь есть гонорар, получаемый не авторами, а их произведениями». «Железной дорогой, в обширном значении этого слова, называется инструмент, служащий для транспортирования кладей, кровопускания и доставления неимущим людям сильных ощущений. Она состоит собственно из дороги и железнодорожных правил. Последние суть следующие. Особь, транспортируемая по железной дороге, именуется пассажиром, прибывши к месту своего назначения, переименовывается в покойника... При столкновении поездов, схождении с рельсов и проч. пассажиры обязуются соблюдать тишину и держаться за землю. При столкновении двух поездов третий мешаться не должен».
Следующий отрывок экзаменационного диалога до сих пор ещё не потерял своей пикантности для Москвы:
«Учитель. Кто поливает московские улицы?
Ученик. Дождь.
Учитель. А кто получает за это деньги?
Ученик. (Имя рек)
В номере тридцать восьмом (С. 457, «Брат моего брата») напечатана пародия на пьесу, поставленную Лентовским, «Кавардак в Риме». В ней фигурирует граф Фалькони, очень толстый человек, графиня, его неверная жена (при ней постоянная ремарка «изменяет мужу»), Лентовский, с ножницами, разочарован и т. д. Пролог начинается апофеозом по рисунку Шехтеля. В конце концов оперетка проваливается, несмотря на то что Лентовский хватает её за шиворот и пробует урезать ножницами.
В номере сорок восьмом (С. 585—586, А. Чехонте) помещён рассказ «Устрицы», который вошёл в марксовское издание Чехова (том IV).
Кажется, Чехов помещал в «Будильнике» 80-х годов и статьи без подписей (во многих из них видна его манера), но, к сожалению, в редакции этого журнала не сохранилось никаких данных, которые могли бы точно установить его авторство.
Примечания
Печатается по тексту: Каллаш В.В. Литературные дебюты А.П. Чехова // Русская мысль. — 1905. — № 3. — С. 121—126; № 6. — С. 73—89; № 7. — С. 162—172.
1. В Москве. На Трубной площади.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |