1.1. «...адски нарядный литератор»: костюмные сюжеты в повседневной жизни А.П. Чехова

Я шаферствовал в чужой фрачной паре, в широчайших штанах и без одной запонки, — в Москве такому шаферу дали бы по шее, но здесь я был эффектнее всех.

А.П. Чехов. Из письма Чеховым (1887)

В Париж я поеду, собственно, затем, чтобы накупить себе костюмов, белья, галстуков, платков... и чтобы повидаться с Вами.

А.П. Чехов. Из письма Л.С. Мизиновой (1899)

Опять сердитесь и ворчите. И все это оттого, что я не нес ваш шлейф.

Л.А. Авилова. «Чехов в моей жизни»

Анна Сергеевна, одетая в его любимое серое платье, утомленная дорогой и ожиданием, поджидала его со вчерашнего вечера...

А.П. Чехов. «Дама с собачкой»

Ни одной прилично одетой немки, безвкусица, наводящая уныние.

А.П. Чехов. Из письма М.П. Чеховой (1904)

Костюмные портреты Чехова. О том, что в детстве у Чехова «не было детства» советский читатель (равно как и нечитатель) наслышан со школьных лет. Были в этой «недетской» истории и костюмные страницы. От своего отца Павла Егоровича — неудачливого купца и страстного поборника церковных ритуалов — братья Чеховы претерпели немало моральных и физических страданий: «Особенно тяжко было в Пасху, когда мальчиков из теплых постелей выгоняли чуть свет к заутрене». Братья чувствовали себя ««маленькими каторжниками» и, стоя на коленях, беспокоились о том, как бы публика не увидела их дырявые подошвы»¹. Учение в таганрогской гимназии, не добавило радости в жизнь Антона Павловича. По словам одноклассника Чехова, Ефима Ефимьева, покинувшего гимназию в 1872 году в двенадцатилетнем возрасте, «[мы] считались людьми плебейского происхождения», и форму носили из «дешевого сукна»².

Но южный климат и море дарило ребятам и свои нехитрые радости — ловля бычков на продажу, мандарины и грецкие орехи, которые мальчишки таскали прямо из взрезанных ими мешков, лежащих на медленно тянущихся в город подводах. Если извозчик успевал заметить воришку, то тому доставалось по спине кнутом, пропитанным дегтем и рыбьим жиром, что наносило непоправимый урон одежде. Получив как-то пониже спины, Антон с испугу решил отстирать брюки в скипидаре, чем окончательно испортил штаны. К счастью знакомая одного из его одноклассников купила ему новую пару штанов, чем избавила неудачника от неминуемых оплеух отца, так и не узнавшего о том ущербе, который нанес его сын семейному гардеробу³.

Два года обучения в ремесленном классе таганрогского уездного училища, где Чехов овладевал портняжным делом, внесли свою малую лепту в формирование его костюмных вкусов. Научившись орудовать иглой с нитками, он сшил пару модных в то время брюк дудочкой для брата Коли, а в начале 1874 года — жилетку и брюки для себя. Изготовлением этих «моделей» портняжная карьера будущего писателя и завершилась⁴.

О составе гардероба молодого, зрелого и позднего Чехова дают представление костюмные зарисовки, оставленные многочисленными мемуаристами. К. Коровин, 1883 г.: «Антон Павлович готовился к выпускным экзаменам в университете, на врача. <...> На нем была серая куртка, в то время много студентов ходили в таких куртках»⁵. И.Л. Леонтьев-Щеглов, декабрь 1887 г.: «Передо мной стоял высокий стройный юноша, одетый очень невзыскательно, по-провинциальному, с лицом открытым и приятным, с густой копной темных волос, зачесанных назад. Глаза его весело улыбались, левой рукой он слегка пощипывал свою молодую бородку»⁶.

Не лишен критических ноток женский взгляд писательницы Л.А. Авиловой, познакомившейся с Чеховым в январе 1889 года: «Я заметила, что глаза у Чехова с внешней стороны точно с прищипочкой, а крахмальный воротник хомутом и галстук некрасивый»⁷. Костюмный портрет молодого Чехова лета 1889 года сохранила в своей памяти одна из многочисленных почитательниц мужского обаяния молодого Чехова — актриса Клеопатра Каратыгина: «Смотрю, молодой человек, стройный, изящный, приятное лицо, с небольшой пушистой бородкой; одет в серую пару, на голове мягкая колибрийка «пирожком», красивый галстук, а у сорочки на груди и рукавах плоенные брыжжи»⁸. В последствии в письмах к Чехову Каратыгина часто называла его «нарядным» и «адски нарядным литератором»⁹. Аменаиса Чалеева — экономка Е. Былим-Колосовского, владельца усадьбы Богимово Калужской губернии, в которой Чехов провел лето 1891 года, напишет о своем первом впечатлении о нем: «Мужчина на вид лет тридцати, бледный, худой, на вид приятный. Парусиновый пиджак домашнего покроя, шляпа серая широкая»¹⁰.

Г.И. Россолимо — врач невропатолог и однокурсник Чехова по Московскому университету вспоминает о нечаянной встрече с писателем в 1893 году: «...не доходя до Никитских ворот, ...ко мне подъехал в извозчичьей пролетке Антон Павлович; насколько я помню, он был в драповом расстегнутом пальто, в широкополой шляпе и галстуке, завязанном бантом»¹¹.

Интересны многочисленные фотопортреты Чехова, документально зафиксировавшие костюмный облик писателя. Причем интересны они не только своей реалистичностью, но и историей создания и теми впечатлениями, которые они производили на самого портретируемого.

А.С. Лазарев-Грузинский: «Я познакомился с Чеховым... в самом начале 87-го года. <...> От этого времени сохранился замечательный портрет Чехова, дающий о нем превосходное представление. Мне он подарен Чеховым в апреле 1889 года..., но снят в Петербурге у Пазетти, кажется, годом раньше; лицо в три четверти; на Чехове пиджак, крахмальная сорочка и белый галстук»¹².

Ялтинский служащий и журналист В.А. Фаусек¹³, с которым Чехов познакомился в марте 1894 года, описал в воспоминаниях историю создания любительского фотопортрета писателя: «Моя жена любила скульптуру и урывками занималась лепкой. Ей захотелось вылепить бюст Антона Павловича, и она просила разрешения снять с него для этой цели фотографию. <...> Снимал Антона Павловича наш случайный квартирант, искусный фотограф-любитель, ветеринарный врач из Харькова г. Венедиктов. <...> Он был снят «по-домашнему», в пиджаке, в мягкой летней рубашке со шнурком вместо галстука под отложным мягким воротником»¹⁴.

Сам Чехов далеко не всегда был доволен своими портретами. Е.М. Шавровой, 11 декабря 1894 г., Мелихово: «Исполняю Ваше желание: посылаю фотографию работы Асикритова — лучшей у меня нет» [П. 5, с. 344]. А.С. Суворину, 5 мая 1895 г., Мелихово: «Шапиро прислал мне мои карточки, на которых я зализан и похож на святого» [П. 6, с. 59].

А.И. Куприн, познакомившийся с Чеховым в 1901 году, вспоминает: «Однажды летом, пользуясь добрым настроением Антона Павловича, я сделал с него несколько снимков ручным фотографическим аппаратом. Но, к несчастию, лучшие из них и чрезвычайно похожие вышли совсем бледными благодаря слабому освещению кабинета. Про другие же, более удачные, сам А.П. сказал, посмотрев на них: — Ну, знаете ли, это не я, а какой-то француз»¹⁵.

Летом 1896 года костюмный облик Чехова претерпел весьма значительные коррективы. С этого времени Антону Павловичу было прописано пенсне, которое стало завершающим штрихом к его костюмному образу, увековеченному, в частности, в знаменитом портрете художника И.Э. Браза. Идея создания портрета Чехова для Третьяковской галереи принадлежит И. Левитану.

А.П. Чехов — И.Э. Бразу, 11 марта 1897 г., Мелихово: «Милостивый государь Иосиф Эммануилович! Мой друг Левитан, пейзажист, сообщил мне, что Вы согласились написать мой портрет для П.М. Третьякова и что остановка теперь только за мной. <...> Всю весну до июня я буду занят одной земской постройкой, но для портрета я могу все бросить и приеду, когда прикажете» [П. 6, с. 302].

Однако результат мучительных сеансов позирования Чехова разочаровал. В письме Л.С. Мизиновой из Ялты от 24 октября 1898 года он напишет: «Ваши фотографии очень хороши. <...> Я послал бы Вам свою фотографию, но у меня ее нет. Мой портрет Вы можете увидеть в Третьяковской галерее. Кстати сказать, этот бразовский портрет ужасно неинтересен» [П. 7, с. 308]. Много позже в январе 1902 года врачи, съехавшиеся со всей России на съезд хирургов и воодушевленные просмотром пьесы «Дядя Ваня», откликнулись благодарственными телеграммами в адрес автора и подарком актерам театра — большой копией портрета писателя работы Браза. По этому поводу Чехов напишет своей жене 23 января 1902 года из Ялты:

«Исполнь мою просьбу, дуся. Доктора поднесли вам мой поганый портрет, я не похож там, да и скверен он по воспоминаниям; попроси, чтобы его вынули из рамы и заменили фотографией от Опитца. Скажи об этом Членову, который главным образом распоряжался. Мне противен бразовский портрет» [П. 10, с. 178].

13 февраля 1902 года из Ялты Чехов отправит письмо самому М.А. Членову, ставшему нечаянным виновником его переживаний, связанных с портретом:

«Дорогой Михаил Александрович <...>. Прежде всего, большое, сердечное Вам спасибо за письмо и за хлопоты на съезде. Во время съезда я чувствовал себя принцем... Только вот одно: зачем, зачем портрет работы Браза? Ведь это плохой, это ужасный портрет, особенно на фотографии. Я снимался весной у Опитца на Петровке, он снял с меня несколько портретов, есть удачные, и во всяком случае лучше бразовского. Ах, если бы Вы знали, как Браз мучил меня, когда писал этот портрет! Писал один портрет 30 дней — не удалось; потом приехал ко мне в Ниццу, стал писать другой, писал и до обеда и после обеда, 30 дней — и вот если я стал пессимистом и пишу мрачные рассказы, то виноват в этом портрет мой» [П. 10, с. 195].

Несколько интересных штрихов к костюмному силуэту писателя добавляют мемуаристы, описывающие встречи с Чеховым в конце 1890-х — начале 1900-х годов. Историк А.И. Яковлев, будучи в то время студентом Московского университета, так описал свою встречу с Чеховым в Мелихове в апреле 1897 года: «В комнату вошел высокий человек в ватном пальто и мягкой шляпе. <...> Я ожидал увидеть Антона Павловича слабым, медлительным, скучающим, а увидал его бодрым, энергичным, с твердой и быстрой походкой, спокойным, уверенным голосом и улыбкой на губах»¹⁶.

Писателю и врачу С.Я. Елпатьевскому Чехов запомнился, стоящим перед ним «в темном костюме, чуточку сгорбившись, с тихою речью и мягкими манерами, немножко застенчивый»¹⁷. Писатель и юрист Б.А. Лазаревский, бывавший частым гостем Чехова в его доме в Ялте, напишет о встречах с писателем в сентябре 1899: «Антон Павлович надел летнее пальто, мягкую шляпу, взял в руки зонтик, и показался мне таким изящным»¹⁸. В июне 1900 года в Ялту к Чехову пожаловала актриса Ольга Книппер. Вместе они провели шесть недель. Благодаря неотступному вниманию Лазаревского, наблюдавшего, как Чехов пил чай в компании сестры Маши и Ольги, известно, как выглядел в это время костюмный силуэт писателя: «Одет он был, не в пример Горькому, положительно франтом. Запонки золотые, желтые ботинки, пиджак, пальто — все это самое элегантное»¹⁹.

О Ялтинских встречах с Чеховым вспоминал А.И. Куприн: «После обеда он пил чай наверху, на открытой террасе, или у себя в кабинете, или спускался в сад и сидел там на скамейке, в пальто и с тросточкой, надвинув на самые глаза мягкую черную шляпу, и поглядывал из-под ее полей прищуренными глазами»²⁰.

За редким исключением костюмные зарисовки, оставленные многочисленными мемуаристами Чехова, подчеркивают одну и ту же деталь его силуэта — аккуратность. Последнее, впрочем, кажется вполне логичным, если вспомнить знаменитую реплику доктора Астрова, по старой литературоведческой традиции, отождествляемую с эстетическим кредо самого писателя: «В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли» [Т. 13, с. 83].

И.А. Бунин: «Как ни слаб бывал он порой, ни малейшей поблажки не давал он себе в одежде. <...> Никогда не видал его в халате, всегда он был одет аккуратно и чисто. У него была педантическая любовь к порядку — наследственная, как настойчивость, такая же наследственная, как и наставительность»²¹.

А.И. Куприн: «Никто даже из самых близких людей не видал его небрежно одетым; также не любил он разных домашних вольностей вроде туфель, халатов и тужурок. В восемь-девять часов его уже можно было застать ходящим по кабинету или за письменным столом, как всегда безукоризненно изящно и скромно одетого»²².

И.Н. Альтшуллер: «Я никогда не видел у него кабинет неубранным или разбросанные части туалета в спальне, и сам он был всегда просто, но аккуратно одет, ни утром, ни поздно вечером я никогда не заставал его по-домашнему, без воротничка, галстука. <...> В этом сыне мелкого торговца, выросшем в нужде, было много природного аристократизма не только душевного, но и внешнего, и от всей его фигуры веяло благородством и изяществом»²³.

О гардеробе Чехова и костюмных потребностях писателя дает представление его переписка с сестрой Машей, на долю которой, помимо прочих хозяйственных хлопот, приходилась львиная доля поручений Антона Павловича, связанных с его одеждой.

26 апреля 1889 г., Сумы: «Привези мне полстяные туфли, к<ото>рые купи за рубль. Мерка — Иванова нога» [П. 3, с. 198].

18 июля 1889 г. Ялта: «Отдай в чистку мой черный пиджак. Пусть Миша свезет в красильное заведение. Если на осеннем пальто есть пятна, то и его туда же. Не мешало бы выгладить» [П. 3, с. 233].

Во время пребывания Чехова в Ялте в сентябре—декабре 1898 года, сопровождавшегося хлопотами по покупке имения в Кучук-Кое и земельного участка в Аутке, Маше давалось множество поручений.

20 ноября 1898 г.: «А.М. Шаврова будет у тебя в Москве; она привезет тебе пакет, которого не разворачивай при ней. В нем моя ночная сорочка; прошу починить и возвратить» [П. 7, с. 336].

29 ноября 1898 г.: «Посылку с вещами сегодня получил. Халат надену вечером и буду в нем писать; калоши возбуждают зависть. <...> Пересылка халата и проч. вещей обошлась в 3 руб. — по удешевленному тарифу» [П. 7, с. 348].

4 декабря 1898 г.: «Простыни я уже купил, в ночных же рубахах очень нуждаюсь. Не в чем спать, хоть заворачивайся в газету» [П. 7, с. 354].

6 декабря 1898 г.: «Посылку получил. Но где же моя шелковая рубаха — синяя, полинялая? Я купил ее в Ницце, и она была крепкой, когда я уезжал из дому. Простыня хороша, merci bien» [П. 7, с. 356].

14 декабря 1898 г.: «Милая Маша, поскорее скажи Мерилизу, чтобы он выслал мне налож<енным> платежом барашковую шапку, которая у него в осеннем каталоге называется бадейкой (№ 216), каракулевой черной; выбери мягкую, размер 59 сантиметров. Если Ваня приедет, то пусть он привезет. Только поскорей, а то моя старая шапка никуда не годится. Цена шапки 7 р. или около того. Если фуражки-американки (№ 213) теплы, то пусть Мерилиз пришлет и фуражку» [П. 7, с. 366].

15 декабря 1898 г.: «Если Ваня приедет, то пусть привезет мой парижский дорожный плед (тигровый), если он не нужен дома. Для дальних поездок, например в Кучукой, он пригодится очень» [П. 7, с. 366].

Лето 1899 года стало последним в истории семилетнего «мелиховского сидения». Когда-то Чехов в письме к А.С. Суворину, оправдывая решение о покупке усадьбы в Мелихове, привел свой последний аргумент — костюмный. 15 мая 1892 г., Мелихово: «Всё победит привычка. Как привыкают к штанам, так привыкают и к имению» [П. 5, с. 66]. Однако обстоятельства семейной жизни Чехова оказались сильнее привычки. Смерть отца, Павла Егоровича, бывшего, как оказалась, тем центром, вокруг которого жизнь в усадьбе долгие годы не сбивалась с кругов своих, подвинула семью Чеховых сняться с обжитого места и перебраться на постоянное место жительство в Аутку на окраине Ялты, где Антон Павлович затеял строительство нового каменного дома.

Переезд семьи в Крым сопровождался многочисленными поручениями Чехова сестре Маше относительно пересылки его одежды: Между 8 и 24 ноября 1899 г.: «Прислать через транспортную контору Российского общества или Надежда: Халат, глубокие калоши (с суконным верхом), все галстуки, 2 полотенца. <...> Черный пиджак, оставленный мной при отъезде у Ивана, таковые же брюки. И еще какой-нибудь старый пиджак, выбрать, какой получше» [П. 8, с. 309]. Первая ялтинская осень 1899 года в новом собственном доме навеяла Чехову литературные ассоциации из его же «скучных историй»: М.П. Чеховой. 19 ноября 1899 г., Ялта: «Ноябрьские ветры дуют неистово, свистят, рвут крыши. Я сплю в шапочке, в туфлях, под двумя одеялами, с закрытыми ставнями — человек в футляре» [П. 8, с. 307].

Костюмные силуэты семьи Чеховых. Письма Чехова разных лет содержат свидетельства костюмных предпочтений матери Чехова, Евгении Яковлевны, и его сыновней заботы о ней. М.П. Чеховой. 9 декабря, 1899 г., Ялта: «Милая Маша, мать просит купить для нее фильдекосовые перчатки²⁴. Привези... черных кружев 4½ арш<ина> в 1½ в<ершка> ширины» [П. 8, с. 327] М.П. Чеховой. 31 января 1900 г., Ялта: «Милая Маша, в Ялте уже весна, распускаются вербы, трава. <...> Мать здорова. Ей бы следовало теперь гулять, но не в чем. У нее есть длинный балахон (из Ярославля) со шлейфом, который волочится по грязи, а удобного платья нет, и я видел, какое мученье испытывала она в этом балахоне» [П. 9, с. 38].

М.П. Чеховой. 22 февраля 1900 г. Ялта: «Милая Маша, мать просит купить ей готовую полуротонду и прислать. <...> См. «Нива», выкройки, февраль: «длинная пелерина» № 1; мать хочет такую из драпа без меха» [П. 9, с. 59].

М.П. Чеховой. 16 марта 1901 г., Ялта: «Мать просит тебя купить 5 арш. лент для летней шляпы, черных; в Ялте есть, да дороги» [П. 9, с. 230].

М.П. Чеховой. 31 октября 1901 г., Ялта: «Милая Маша, мать убедительно просит тебя поблагодарить Ольгу Родионовну за подарок. Она очень обрадовалась, когда я вынул из чемодана это боа, говорит о нем часто и жалеет, что сама не может написать» [П. 10, с. 101].

Е.Я. Чеховой. 24 апреля 1903 г. Москва: «Милая мама, сегодня я приехал в Москву. Маша кланяется Вам и говорит, что дешевле 30 рублей тальмы нет, а у Мюра дешевле 70 рублей нет. Маша везде была, за исключением Верхних рядов и Сретенки, куда она пойдет на сих днях» [П. 11, с. 198]. М.П. Чеховой. 21 февраля 1904 г., Ялта: «Кофточка белая, батистовая, с шитьем, ночная — это говорит мать, прося меня, чтобы я написал тебе; она забыла в Москве на твоем диване свою ночную кофточку и просит спрятать ее и привезти или прислать при посылке» [П. 12, с. 42].

Костюмные мотивы повседневной жизни Евгении Яковлевны запечатлели и мемуаристы: Т.Л. Щепкина-Куперник: «Я никогда не видела, чтобы Е.Я. сидела, сложив руки: вечно что-то шила, кроила, варила, пекла... <...>. Помню ее уютную фигуру в капотце и чепце...»²⁵. В.И. Немирович-Данченко: «А к матери у него было самое нежное отношение. <...> Это не мешало ему подшучивать над ее религиозностью. Он вдруг спросит: — Мамаша, а что, монахи кальсоны носят? — Ну, опять! Антоша вечно такое скажет!»²⁶. Любопытный эпизод, свидетельствовавший о трагикомическом несовпадении этического кредо Чехова и костюмных пристрастий его матери, описал в воспоминаниях К.С. Станиславский. Ялта, 1900 год: «Как-то днем прихожу к Антону Павловичу — вижу, он свиреп, лют и мохнат; одним словом, таким я его никогда не видел. <...>. Его мамаша, которую он обожал, собралась, наконец, в театр смотреть «Дядю Ваню». <...> Старушка перерыла все сундуки и на дне их нашла какое-то старинного фасона шелковое платье, которое она собралась надеть для торжественного вечера. Случайно этот план открылся, и Антон Павлович разволновался. Ему представилась такая картина: сын написал пьесу, мамаша сидит в ложе в шелковом платье. Эта сентиментальная картина так его обеспокоила, что он хотел ехать в Москву, чтобы только не участвовать в ней»²⁷.

Письма Чехова к сестре хранят и свидетельства его заботы о гардеробе Марии Павловны. 23 января 1899 г., Ялта: «Напиши: присылать ли тебе моды и выкройки из «Нивы», или только сохранять их, или бросать?» [П. 8, с. 44]. 7 февраля 1901 г., Рим: «Платки в Италии скверные, зонтики еще того хуже, так что поручение твое будет исполнено мною не ахти как» [П. 9, с. 202].

Совсем иным вырисовывается костюмный силуэт Александра Чехова. В одном из писем Чехов довольно жестко наставляет старшего брата по поводу несоблюдения им костюмного этикета. Есть в этом письме и такие строки. 2 января 1889 г., Москва: «Как бы ничтожна и виновата ни была женщина, как бы близко она ни стояла к тебе, ты не имеешь права сидеть в ее присутствии без штанов <...>. Человек, уважающий женщину, воспитанный и любящий, не позволит себе показаться горничной без штанов... Ночью мужья спят с женами, соблюдая всякое приличие в тоне и в манере, а утром они спешат надеть галстух, чтобы не оскорбить женщину своим неприличным видом, сиречь небрежностью костюма. Это педантично, но имеет в основе нечто такое, что ты поймешь, буде вспомнишь о том, какую страшную воспитательную роль играют в жизни человека обстановка и мелочи [П. 3, с. 121].

Впрочем, разногласия братьев по этическим вопросам не нарушали их душевно близких, дружеских отношений. Так, начиная одно из писем к Александру торжественным обращением: «Владыко!», Чехов привычно завершает его в шутливо-назидательной форме: «Одним словом, ты пуговица <...>. Упрекающий тебя брат» [П. 6, с. 16]²⁸.

Костюмные ситуации в жизни Чехова. Письма Чехова разных лет содержат немало иронических суждений в отношении его собственного костюмного облика, костюмных обновах и разнообразных костюмных ситуациях, имевших место, прежде всего, во время его путешествий в Таганрог, на Сахалин и в Европу. Пробыв две недели в родном Таганроге, Чехов едет в Новочеркасск на свадьбу шестнадцатилетней сестры доктора Еремеева. Чеховым. 25 апреля 1887 г., Черкасск: «Я шаферствовал в чужой фрачной паре, в широчайших штанах и без одной запонки, — в Москве такому шаферу дали бы по шее, но здесь я был эффектнее всех» [П. 2, с. 72].

Весной 1890 года Чехов отправляется на Сахалин, предварительно обновив свой гардероб. В письме А.С. Суворину от 15 апреля он пишет: «Купил себе полушубок, офицерское непромокаемое пальто из кожи, большие сапоги и большой ножик для резания колбасы и охоты на тигров. Вооружен с головы до ног» [П. 4, 62—63]. О своей костюмной «одиссее» на пути к острову каторжников Чехов живописует в письмах родным.

29 апреля 1890 года Екатеринбург: «Калош у меня нет, натянул я большие сапоги и, пока дошел до буфета с кофе, продушил дегтем всю Уральскую область. А приехал в Екатеринбург — тут дождь, снег и крупа. Натягиваю кожаное пальто. <...> Еду сегодня покупать резиновые калоши» [П. 4, с. 72—73]. 14—17 мая 1890 г., Красный Яр — Томск: «Холодно ехать... На мне полушубок. Телу ничего, хорошо, но ногам зябко. Кутаю их в кожаное пальто — не помогает... На мне двое брюк. <...> Сладкий Миша, если у тебя будут дети, в чем я не сомневаюсь, то завещай им не гнаться за дешевизною. Дешевизна русского товара — это диплом на его негодность. По-моему, лучше босиком ходить, чем в дешевых сапогах. Представьте мое мучение! То и дело вылезаю из возка, сажусь на сырую землю и снимаю сапоги, чтобы дать отдохнуть пяткам. Как это удобно в мороз! Пришлось купить в Ишиме валенки... Так и ехал в валенках, пока они у меня не раскисли от сырости и грязи. <...> После 5—6 дня начались дожди при сильном ветре. Шел дождь днем и ночью. Пошло в дело кожаное пальто, спасавшее меня и от дождя и от ветра. Чудное пальто. <...> Поехали... Грязь, дождь, злющий ветер, холод... и валенки на ногах. Знаете, что значит мокрые валенки? Это сапоги из студня. <...> В валенках сыро, как в отхожем месте. Хлюпает, чулки сморкаются» [П. 4, с. 78—86].

Заграничные вояжи дарили Чехову свои костюмные радости. М.П. Чеховой. 29 сентября 1894 г., Милан: «В Венеции я купил себе... три шелковых галстука и булавку» [П. 5, с. 320]. А. Суворину. 19 декабря 1900 г., Ницца: «В Москве я прожил, как оказывается, дольше, чем следует. И зачем я жил там, если погода здесь изумительная, чудесная, совершенно летняя. Хожу без калош, в летнем пальто, и настроение совсем летнее, точно помолодел лет на десять» [П. 9, с. 156].

Свои костюмные сюжеты порождала и литературная жизнь Чехова. В августе 1891, находясь в раздраженном состоянии из-за различных неурядиц в семье и личной жизни, Чехов писал А.С. Суворину. 30 августа 1891 г., Богимово: «Вам рассказ нравится, ну, слава богу. В последнее время я стал чертовски мнителен. Мне всё кажется, что на мне штаны скверные, и что я пишу не так, как надо... Это психоз, должно быть» [П. 4, с. 266]. После успеха постановки «Дяди Вани» в октябре 1899 года на Чехова посыпался целый ворох поздравительных телеграмм, которые ему стали передавать по телефону поздно вечером. О.Л. Книппер. 30 октября 1899 г., Ялта: «Я просыпался всякий раз и бегал к телефону в потемках, босиком, озяб очень; потом едва засыпал, как опять и опять звонок. Первый случай, когда мне не давала спать моя собственная слава. На другой день, ложась, я положил около постели и туфли и халат, но телеграмм уже не было» [П. 8, с. 291].

Ироничное отношение Чехова к своей литературной славе при неизменном сохранении чувства собственного достоинства нашло отражение в костюмном эпизоде, описанном И.А. Буниным: «И однажды чуть не час решал, в каких штанах поехать к Толстому. <...> — Нет, эти неприлично узки! Подумает: щелкопер! И шел надевать другие, и опять выходил, смеясь: — А эти шириной с Черное море! подумает: нахал...»²⁹.

Чеховская аура притягивала почитателей писателя даже к его одежде. В один из декабрьских дней 1895 года И.А. Бунин стал свидетелем того, как К.Д. Бальмонт, покидая гостиницу в большом возбуждении от выпитого им вина и собственной гениальности, пытался надеть на себя пальто Чехова, признав в нем свое, однако был вовремя остановлен бдительным швейцаром. Спустя много лет Бунин поведал Чехову о казусе с его пальто, а позже включил этот сюжет в воспоминания о писателе³⁰.

Костюмные портреты окружения Чехова. Письма Чехова содержат немало свидетельств его наблюдений за костюмным поведением ближайшего своего окружения. Уже первое паломничество Чехова весной 1887 года в места, где прошло его детство и отрочество, породило целую коллекцию костюмных зарисовок. Так, в одном из писем к родным Чехов, не изменяя веселой традиции, рисует костюмный портрет Таганрога.

7 апреля 1897 г., Таганрог: «Вечереет. Улица прилична... Пахнет Европой. Налево гуляют аристократы, направо — демократы. Барышень чёртова пропасть: ...гречанки, русские, польки... Мода: платья оливкового цвета и кофточки. Не только аристократия (т. е. паршивые греки), но даже вся Новостроенка носит этот оливковый цвет. Турнюры не велики. Только одни гречанки решаются носить большие турнюры, а у остальных не хватает на это смелости» [П. 2, с. 58].

Весной 1888 года, живя в Петербурге у Суворина, Чехов делится своими костюмными наблюдениями с братом Михаилом. 14 и 15 или 16 марта 1888 г., Петербург: «До обеда — длинный разговор с m-me Сувориной о том, как она ненавидит род человеческий, и о том, что сегодня она купила какую-то кофточку за 120 р. <...> Мой Василий одет приличнее меня, имеет благородную физиономию, и мне как-то странно, что он ходит возле меня благоговейно на цыпочках и старается предугадать мои желания. Вообще неудобно быть литератором» [П. 2, 213—214].

Осенью 1897 года Чехов снова едет за границу. В этот приезд Европа особое впечатление произвела на него по части вежливости и опрятности французов. Однако костюмы русских обитателей пансиона в Ницце заслужили от Чехова куда менее лицеприятные оценки. Художница А.А. Хотяинцева, разделявшая наблюдения Чехова, вспоминает:

«Публика в пансионе была в общем малоинтересная. <...> Напротив сидела старая толстая купчиха из Москвы, прозванная Антоном Павловичем «Трущобой». <...> Рядом с «Трущобой» сидели и, не умолкая, болтали две «баронессы», мать и дочь, худые, высокие, с длинными носами, модно, но безвкусно одетые. Клички давать не пришлось, ярлычок был уже приклеен! Но как-то раз дочка явилась с большим черепаховым гребнем, воткнутым в высокую прическу; гребень был похож на рыбий хвост. С тех пор молодая баронесса стала называться «рыба хвостом кверху»»³¹.

Воспоминания о Чехове сохранили для потомков ряд его высказываний костюмного «жанра», примечательные тем, что они отражают взгляд свободного художника на внелитературную повседневность своего времени в ее бытовых и бытийных деталях. Интерес представляют и костюмные ситуации с участием Чехова, подмеченные и описанные сторонними наблюдателями, прекрасно владеющие художественным словом. Так, Горький вспоминал о реакции Чехова на грубое поведение издателя одного из популярных журналов, имевшего слабость рассуждать о милосердии к ближнему и оскорблять зависимых от него людей: «Ну, еще бы, — сказал Антон Павлович, хмуро усмехаясь, — ведь он же аристократ, образованный... он же в семинарии учился! Отец его в лаптях ходил, а он носит лаковые ботинки»³². Другой эпизод, описанный Горьким, напоминает о раннем Чехове — мастере юмористической прозы: «Вам, Антон Павлович, нравится NN? — Да... очень. Приятный человек, — покашливая, соглашается Антон Павлович. <...> Рассеянный он, сегодня скажет вам, что вы чудесный человек, а завтра кому-нибудь сообщит, что вы у мужа вашей любовницы шелковые носки украли, черные, с синими полосками...»³³.

О нелюбви Чехова ко всякому рода официозу, касающегося восхваления его заслуг, и его способности мягким юмором нейтрализовать пафос вдохновенного оратора, свидетельствует костюмный эпизод, имевший место во время пребывания писателя в имении Саввы Морозова в июне 1902 года. Литератор А.Н. Серебров-Тихонов, в то время студент Горного института, проходивший практику на Всеволодо-Вильвенском заводе Морозова, вспоминал: «По предложению Морозова было решено окрестить именем Чехова вновь отстроенную школу. Чехову это не понравилось, но он промолчал. Мне поручили составить соответствующий адрес, а дяде Косте (управляющий имением Морозова — И.М.) — его прочитать. <...> Когда Чехов узнал, что в школе будут служить молебен, он наотрез отказался присутствовать на торжестве. Тогда решили поднести ему адрес на дому. <...> В комнату несмело вошла делегация: учитель, священник, фельдшер и начальник станции. Дядя Костя выступил вперед и, задыхаясь от волнения, прочел мой высокопарный адрес... Настало торжественное молчание... <...> Чехов медленно поднялся, взял папку с адресом из дрожащих рук дяди Кости и, оглядев его, сказал так, будто ничего не произошло: — Константин Иванович, а у вас опять брюки не застегнуты! Дядя Костя закрыл ладонями живот и присел от испуга. Все засмеялись...»³⁴.

Костюм и любовь. В повседневной жизни «Чехова-Дон Жуана» и «Чехова-женоненавистника» В повседневной жизни «Чехова-Дон Жуана» и «Чехова-женоненавистника» встречаются костюмные сюжеты, так или иначе характеризующие отношения с любящими его и любимыми им женщинами. Прологом к костюмной «одиссее» Чехова в мир дамских сердец может служить «проезжий» эпизод, описанный Антоном Павловичем в одном из писем к родным во время его путешествия в Таганрог весной 1887 года. «В крайнем окне второго этажа станции сидит барышня (или дама, чёрт ее знает) в белой кофточке, томная и красивая. Я гляжу на нее, она на меня... Надеваю пенсне, она тоже... О чудное видение! Получил катар сердца и поехал дальше» [П. 2, с. 56].

В письме к брату Ване от 16 июля 1889, отправленного с парохода «Ольга» на пути из Одессы в Ялту, Чехов так описывал свое времяпрепровождение: «В 12 ч. брал я Панову³⁵ и вместе с ней шел к Замбрини есть мороженое (60 коп.), шлялся за нею к модисткам, в магазины за кружевами и проч» [П. 3, с. 230].

В одном из писем Чехову Клеопатра, не оставлявшая без внимания амурные дела Антона Павловича, пишет: «Сидит у меня Глафира, и мы Вас адски ругаем. Я ей объявила, что Вы собираетесь к ней с визитом только по первопутку. <...> Словом, изруганы будете, ей все равно, что Вы модный литератор и адски нарядный. Итак, если Вы желаете загладить свой поступок неглиже с ней, то заезжайте за мной..., и мы поплывем на 3-ю Мещанскую. <...> Приказано приехать в понедельник от 12 до 2 ч. Просят завиться и надеть розовый галстук»³⁶.

О характере долголетних любовно-дружеских отношениях Чехова с «фильдекосовой Ликой»³⁷ — Лидией Стахиевной Мизиновой — периодически осложняемых появлением с обеих сторон «третьих лишних», взаимным охлаждением и постоянным поддразниванием друг друга, свидетельствуют и костюмные мотивы их переписки.

В предновогоднем письме Лике от 27 декабря 1897 года из Ниццы Чехов одобрительно высказывается относительно ее идеи открыть модную мастерскую, которая могла бы, как она предполагала, дать ей средства на жизнь: «Милая Лика, Вашу идею — открыть мастерскую — я могу только приветствовать, и не потому только, что, приходя к Вам обедать и не заставая Вас по обыкновению, я буду ухаживать за хорошенькими модисточками, но потому, главным образом, что эта идея вообще хороша. Я не стану читать Вам морали, скажу только, что труд, каким бы скромным он ни казался со стороны — будь то мастерская или лавочка, даст Вам независимое положение, успокоение и уверенность в завтрашнем дне» [П. 7, с. 136].

Пообещав ухаживать за «хорошенькими модисточками», Чехов разбавляет свои медовые речи еще одной ложкой дегтя: «Теперь в Москве Новый год, новое счастье. Поздравляю Вас, желаю всего самого лучшего, здоровья, денег, жениха с усами и отличного настроения. При Вашем дурном характере последнее необходимо, как воздух, иначе от Вашей мастерской полетят одни только перья» [П. 7, с. 136]. Однако в письме к сестре Маше по поводу Ликиной затеи Чехов высказался более откровенно. 9 января 1898, Ницца: «Она будет шипеть на своих мастериц, ведь у нее ужасный характер. И к тому же она очень любит зеленые и желтые ленты и громадные шляпы, а с такими пробелами во вкусе нельзя быть законодательницей мод и вкуса» [П. 7, с. 149].

В письмах к «изящной» Лике Чехов виртуозно сочетает язык любви с языком костюмных коммуникаций, создавая мимоходом маленькие шедевры литературной игры. 24 октябрь 1898 г., Ялта: «Если скоро приедете в самом деле, то привезите мне галстуков и платков (с меткой А), я заплачу Вам. Честное слово, заплачу! Хоть на сто рублей привезите, за всё отдам, ндраву моему не препятствуй» [П. 7, с. 308.]. 22 января 1899 г., Ялта: «В Париж я поеду, собственно, за тем, чтобы накупить себе костюмов, белья, галстуков, платков и проч. и чтобы повидаться с Вами, если Вы к тому времени, узнав, что я еду, нарочно не покинете Париж, как это уже бывало не раз. Если Вам почему-либо неудобно видеться со мной в Париже, то не можете ли Вы назначить мне свидание где-нибудь в окрестностях, например в Версале?» [П. 8, с. 41].

В ответном письме Лика платит Чехову «той же монетой»: 21 февраля 1899 г., Париж: «Где хотите — в Версале или здесь! <...> Погода все время летняя, солнце светит чудно, дамы все в цветах! <...> Если Вы едете в Париж за галстуками, то в этом году они удивительно красивы и годятся даже для таких элегантных людей, как Ваш друг Вл. Ив. Немирович»³⁸. В следующем письме Чехов все той же ироничной манере перепоручает Лике свои костюмные заботы: 18 марта 1899 г., Ялта: «Милая Лика, в эту весну в Париж я не поеду; нет времени, и к тому же здесь, в Крыму, так хорошо, что уехать нет никакой возможности. <...> Купите мне в Лувре дюжину платков с меткой А., купите галстуков — я заплачу Вам вдвое» [П. 8, с. 129—130].

Несмотря на широкий круг поклонниц своего писательского и мужского обаяния, перспектива женитьбы не привлекала Чехова. На этот счет у него имелись свои костюмные «аргументы», которыми он как-то поделился в письме своему постоянному собеседнику по женскому вопросу — А.С. Суворину. 25 февраля 1895 г., Мелихово: «По-прежнему всюду преследует меня звон и по-прежнему мне никто никогда не дарит ни подушек, ни брелок, ни галстуков. Вероятно, и не женат я до сих пор только по той причине, что жены имеют привычку дарить мужьям туфли» [П. 6, с. 28]. Многозначительную ремарку костюмного жанра содержит и одно из писем Чехова к Мизиновой: 16 июня 1896 г., Мелихово: «Я свои дела не умею завязывать и развязывать, как не умею завязывать галстук» [П. 6, с. 156].

В конце 1896 года Чехов переживает скоротечный роман с писательницей Еленой Шавровой³⁹, с которой он познакомился семь лет назад. Примечательно, что одно из писем Шавровой к Чехову «было украшено нарисованным от руки чертом в алом фраке»⁴⁰. А самим костюмным аксессуарам писательницы доведется сыграть роль знаковой литературной цитаты, связавшей узами любви реальную и виртуальную повседневность, о чем живописно повествует в своей книге Д. Рейфилд. Вечером 14 января 1897 года «Антон пригласил в девятый номер «Большой Московской» Елену Шаврову, сказав ей, что приехал лишь на ночь, и не собирается выходить на улицу.» Cher maitre, — я хочу Вас видеть и, несмотря на княгиню Марью Алексевну, буду у Вас», — ответила она. И все же на улицу они вышли и наняли извозчика. Катанье по Москве, подобное эротическому туру госпожи Бовари с Леоном по улицам Руана, запомнилось надолго — Елена потеряла башлык, сломала брошку, а ее часы, всегда такие точные, вдруг начали спешить»⁴¹. Ночью писательницу преследовали кошмары: «Всё снились отравленные мужчины и женщины, в чем Вас и обвиняю»⁴², — жаловалась она Чехову.

Другая подруга Чехова, актриса Людмила Озерова, в надежде покорить сердце писателя шлет ему 26 февраля 1897 года отчаянное письмо, призывая на помощь весь свой женский гардероб вкупе с московскими топонимами: «Все мои вещи, а именно: розовая кофточка, тапочки, платочек и т. д., а также Неглинная, Тверская, Московская городская дума и пр. просят Вам кланяться, нетерпеливо ждут Вашего приезда и тоже очень, очень без Вас скучаю»⁴³.

Совершенно особое место в ряду костюмных сюжетов занимают те, что сохранила в своей памяти писательница Лидия Алексеевна Авилова⁴⁴. И.А. Бунин, хорошо знавший Л.А. Авилову, отмечал: «Она относится к той породе людей, к которой относятся Тургеневы, Чеховы. Я не говорю о талантах — конечно, она не отдала писательству своей жизни, ...но в ней есть та сложная таинственная жизнь. Она как переполненная чаша». <...> «Она обладает таким тактом, таким неуловимым чутьем, каким не обладает ни один из моих товарищей по перу». <...> «Прочтя ее воспоминания, я и на Чехова взглянул иначе, кое-что по новому мне в нем открылось»⁴⁵.

Сама личность Л.А. Авиловой, в чьем искреннем чувстве к Чехову не было и тени пошлости, и несомненный литературный талант писательницы придают ее воспоминаниям особую привлекательность не только в культурологическом плане. По своей поэтике воспоминания Л.А. Авиловой удивительно киногеничны и настолько зримы, что создается ощущение, будто перед тобою не книга, а экран. Не случайно события и лица, описываемые писательницей, послужили литературной основой киноромана «Поклонница», снятого режиссером Виталием Мельниковым по его же сценарию на киностудии Ленфильм⁴⁶.

Пять костюмных сюжетов из воспоминаний Л.А. Авиловой, представленных ниже, это пять коротких новелл о повседневном Чехове — пять костюмных и психологических портретов человека публичного и человека частного, писателя и простого смертного. Литературные достоинства этих новелл столь высоки, а культурологический потенциал столь богат, что они заслуживают быть процитированными с небольшими сокращениями почти полностью⁴⁷.

Первый сюжет, очевидно, как следует из примечаний к воспоминаниям Авиловой, имел место 9 февраля 1895 года в Петербурге⁴⁸.

«Была масленица. Одна из тех редких петербургских маслениц — без оттепели, без дождя и тумана, а мягкая, белая, ласковая. <...> В пятницу у Лейкиных должны были собраться гости, и меня тоже пригласили. Жили они на Петербургской, в собственном доме. <...> Антон Павлович был очень весел. Он не хохотал, но смешил меня неожиданными замечаниями. Вдруг он позавидовал толстым эполетам какого-то военного... и стал уверять, что если бы ему такие эполеты, он был бы счастливейшим человеком на свете. — Как бы меня женщины любили! Влюблялись бы без числа! Я знаю!

Когда стали вставать из-за стола, он сказал: Я хочу проводить вас. Согласны? Мы вышли на крыльцо целой гурьбой. Извозчики стояли рядком вдоль тротуара, ...опасаясь, что всех разберут, я сказала Чехову, чтобы он поторопился. Тогда он быстро подошел к одним саням, уселся в них и закричал мне: — Готово, идите. Я подошла, но Антон Павлович сел со стороны тротуара, а мне надо было обходить вокруг саней. Я была в ротонде, руки у меня были несвободны, тем более что я под ротондой поддерживала шлейф платья, сумочку и бинокль. Ноги вязли в снегу, а сесть без помощи было очень трудно. — Вот так кавалер! — крикнул Потапенко отъезжая. Кое-как, боком, я вскарабкалась. Кто-то подоткнул в сани подол моей ротонды и застегнул полость. Мы поехали.

— Что это он кричал про кавалера? — спросил Чехов. — Это про меня? Но какой же я кавалер? Я — доктор. А чем же я проштрафился как кавалер? — Да кто же так делает? Даму надо посадить, устроить поудобнее, а потом уже самому сесть, как придется. — Не люблю я назидательного тона, — отозвался Антон Павлович. — Вы похожи на старуху, когда ворчите. А вот будь на мне эполеты... — Как? Опять про эполеты? Неужели вам не надоело? — Ну вот. Опять сердитесь и ворчите. И все это оттого, что я не нес ваш шлейф. — Послушайте, доктор... Я и так чуть леплюсь, а вы еще толкаете меня локтем, и я непременно вылечу. — У вас скверный характер. Но если бы на мне были густые эполеты...

В это время он стал надевать перчатки, длинные, кожаные. — Покажите. Дайте мне. На чем они? На байке? — Нет, на меху. Вот. — Где вы достали такую прелесть? — На фабрике, около Серпухова. Завидно? Я их надела под ротондой и сказала: — Ничуть. Они мои.

Извозчик уже съезжал с моста. — А куда ехать, барин? — В Эртелев переулок⁴⁹, — крикнула я. — Что? Зачем? На Николаевскую. — Нет, в Эртелев. Я вас провожу, а потом усядусь поудобнее и поеду домой. — А я за вами, сзади саней побегу, как собака, по глубокому снегу, без перчаток. Извозчик, на Николаевскую! — Извозчик! В Эртелев! Извозчик потянул вожжи, и его кляча стала. — Уж и не пойму... Куда же теперь?

Поехали на Николаевскую. Я отдала перчатки, а Антон Павлович опять стал нахваливать их, подражая Лейкину: — Разве у Сергея Николаевича есть такие перчатки? А миллионер. Не-ет. Надо самому съездить в Серпухов... на фабрику, надо знать толк... Ну, а вы будете писать роман? Пишите. Но женщина должна писать так, точно она вышивает по канве»⁵⁰.

Два следующих сюжета, маскарадно-театральные, пронизанные литературно-игровыми цитациями, отсылающими к творчеству самого Чехова, относятся к 27 января и 17 октября 1896 года и имеют свою предысторию. После неудачного визита Чехова к Авиловой, испорченного навязчивыми гостями, нежданно нагрянувшими к ней в дом, и получения вскоре после этого критического отзыва Чехова на ее рассказы, Лидия Алексеевна впала в отчаяние, полагая, что став жертвой случайных обстоятельств, она причинила боль любимому человеку и невольно оттолкнула его. Не чувствуя себя готовой «жить без этого тайного счастья, уже привычного, уже необходимого» и, пытаясь развеять мучившие ее сомнения, Авилова заказывает в ювелирном магазине брелок в форме книги, с говорящими за нее «примечаниями». На одной стороне — «Повести и рассказы. Соч. Ан. Чехова», с другой — «Стран. 267, стр. 6 и 7». Указанные Авиловой страницы и строки отсылают к рассказу «Соседи» из сборника «Повести и рассказы», подаренного ей Чеховым. Футляр с брелоком Авилова переслала через брата в редакцию «Русская мысль» для передачи Чехову. Найдя указанные на брелоке строки, Антон Павлович должен был прочесть: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее»⁵¹.

«Опять была масленица. Я сидела вечером в кабинете Миши и читала. Брат, приехавший из Москвы, играл в гостиной на рояли, муж за письменным столом что-то писал. Вдруг крышка рояля хлопнула, и брат Алеша быстро вошел к нам.

— Не могу я больше в этой адской скучище мучиться! — крикнул он. — Неужели я за этим приехал в Петербург? Едемте куда-нибудь! ...Алеша взял газету. — Маскарад сегодня в театре Суворина. Прекрасно! — А костюмы? Или домино? — Пустяки! Найдем. Только живее! <...> Мы взяли извозчика и поехали на Владимирскую. Там был маленький костюмерный магазин <...>. Мы выбирали костюмы... Но и выбрать было не из чего: все было разобрано. Мне удалось только найти черное домино. По моему росту оно было немного коротко, но пришлось удовольствоваться и этим. Через несколько минут мы подъезжали к театру.

<...> Зал театра показался мне каким-то кошмаром. Он был битком набит, двигаться можно было только в одном направлении, вместе с толпой. Я нащупала в своей сумке пару орехов (остались после игры в лото с детьми) и сунула их в рот, чтобы не забыться и не заговорить своим голосом, если встречу знакомых. — Не подавись! — предупредил брат и вдруг чуть не вскрикнул: — Смотри направо... Направо стоял Чехов и, прищурившись, смотрел куда-то поверх голов вдаль.

<...>. Я подошла к Антону Павловичу. — Как я рада тебя видеть! — сказала я. — Ты не знаешь меня, маска, — ответил он и пристально оглядел меня. От волнения и неожиданности я дрожала, может быть он заметил это? Ни слова не говоря, он взял мою руку, продел под свою и повел меня по кругу. <...> Мимо нас проскользнул Владимир Иванович Немирович-Данченко. — Э-ге-ге! — сказал он Чехову. — Уже подцепил!

<...> Мы с трудом выбрались из толпы, поднялись по лестнице к ложам и оказались в пустом коридоре. — Вот, как хорошо! — сказал Чехов. — Я боялся, что Немирович назовет тебя по имени, и ты как-нибудь выдашь себя. — А ты знаешь, кто я? Кто же? Скажи! Я вырвала у него свою руку и остановилась. Он улыбнулся. — Знаешь, скоро пойдет моя пьеса, — не отвечая на вопрос, сообщил он. — Знаю. «Чайка». <...> Ты будешь на первом представлении? — Буду. Непременно. — Будь очень внимательна. Я тебе отвечу со сцены. Но только будь внимательна. Не забудь. Он опять взял мою руку и прижал к себе. — На что ты мне ответишь? — На многое. Но следи и запомни. Мы вошли в пустую аванложу. На столе стояли бутылки и бокалы. <...> Он стал наливать шампанское. — Не понимаю! — сказала я. — Ты смеешься? Как ты можешь сказать мне что-нибудь со сцены? Как я пойму, что именно эти слова относятся ко мне? Да ведь ты и не знаешь, кто я? — Ты поймешь... Сядь, пей, пожалуйста. — Жарко! Я подошла к зеркалу. — Хочешь попудриться? Я отвернусь: сними маску. — И он сел ко мне спиной. Я следила за ним в зеркало: он не шевельнулся, а я маску не сняла.

Потом мы сидели рядом и пили. <...> — А почему ты сегодня печальный? — спросила я. — Все глядишь вверх, будто тебе ни до кого дела нет, даже глядеть на людей скучно. — Он улыбнулся. — Ты не угадала, маска, — сегодня мне не скучно. Я опять вернулась к «Чайке». — Ну, как можно сказать что-нибудь со сцены? Если бы еще ты знал, кто я, то я бы подумала, что ты вывел меня в своей пьесе... — Нет, нет! — Ну, не понимаю и не пойму! ...Тем более что ответишь ты не мне, вероятно, а той, за кого ты меня принимаешь. <...> Мы вернулись в зал..., а потом сели в уголке. — Расскажи мне что-нибудь, — попросил Чехов. — Расскажи про себя. Расскажи свой роман. <...>. см. свои пометы с. 40. Ведь любила ты кого-нибудь? — Не знаю.

Двигалась мимо нас, шуршала и шумела толпа. Не обычная, нарядная толпа, а какая-то сказочная или кошмарная. Вместо женских лиц — черные или цветные маски с узкими прорезами для глаз. То здесь, то там высовывались звериные морды из-под поднятых капюшонов мужских домино, ярко блестели пластроны фрачных сорочек. И над всем этим гремел непрерывно оркестр пьянящими вальсами, страстными ариями. Голова у меня слегка кружилась, нервы были напряжены, сердце то замирало, то билось усиленно. Вероятно, выпитое шампанское не прошло даром. Я прислонилась плечом к плечу Антона Павловича и близко глядела ему в лицо. — Я тебя любила, — сказала я ему. — Тебя, тебя... — Ты интригуешь, маска, — сказал он. — И ты противоречишь себе: ты только что сказала «не знаю».

— Нет, это не противоречие. Может быть, это была и не любовь, но, кажется, не было ни одного часа, когда я не думала бы о тебе. <...> — Ты мне не веришь? Ответь мне. — Я не знаю тебя, маска. <...> Тут много любопытных глаз. Ты не хочешь еще вина? Я хочу.

Мы опять поднялись в ложу, после того как Чехов удостоверился, что она пуста. На столе стояли две почти полные бутылки. Мы опять уселись и теперь стали весело и бессвязно болтать. Он настаивал, что я артистка, что он знает меня в драматических ролях. Я стала дразнить его Яворской⁵². — Ты еще влюблен в нее, несчастный? — Неужели ты думаешь, я тебе отвечу?

— А почему нет? — Да только потому, что ты сама Яворская. — Ты в этом уверен? — Убежден. — Давно бы сказал. Я бы сняла здесь маску. — Сними. — Нет, поздно, домой пора. Мы выглянули в зал. Публика очень заметно поредела. <...> И дорогой, и дома в постели я думала: «Я — Яворская? Он ответит со сцены Яворской?»»⁵³. <...>

«Мы с Мишей обыкновенно бывали на всех премьерах драматических представлений, и я думала, что и на этот раз мы пойдем вместе. Но Миша передал мне только один билет. — Вот тебе, чехистка! С трудом достал, и то не в партере, а в амфитеатре. <...>

Я отправилась одна... Про то, что я жду ответа со сцены, я, конечно, никому не сказала, даже Алеше, но скрыть своего волнения я не могла <...>. Узнал меня Антон Павлович или не узнал и принял за другую? Он сказал, что «убежден», что я Яворская. <...> Это он пошутил. Ни в фигуре, ни в манерах у меня с Яворской сходства не было ни малейшего. Но мало ли у него могло быть других знакомых женщин!

Между прочим, я вспомнила: в тот вечер я второй раз в жизни была в маскараде. <...> С Чеховым я сейчас же согласилась подняться в пустую ложу, и почему-то меня даже не удивило, что он весь вечер вел себя так, как будто мы были не в маскараде, а в гостях у общих знакомых. Почему-то он даже оберегал меня от «любопытных» глаз и боялся, что я себя выдам. А я отнеслась к этому так, будто иначе и быть не могло. <...>

Пьеса с треском провалилась. <...> А про ответ со сцены Антон Павлович, очевидно, пошутил. Сказал на всякий случай неизвестно кому. Но вот... вышла Нина, чтобы проститься с Тригориным. Она протянула ему медальон⁵⁴ и объяснила: «Я приказала вырезать ваши инициалы, а с этой стороны название вашей книги». «Какой прелестный подарок!» — сказал Тригорин и поцеловал медальон. Нина ушла... а Тригорин, разглядывая, перевернул медальон и прочел: «страница 121, строки 11 и 12». Два раза повторил он эти цифры и спросил вошедшую Аркадину: — Есть мои книги в этом доме? И уже с книгой в руках он повторил: «страница 121, строки 11 и 12». А когда нашел страницу и отсчитал строки, прочел тихо, но внятно: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее».

С самого начала, как только Нина протянула медальон, со мной делалось что-то странное: я... едва дышала, ...мне показалось, что весь зрительный зал, как один человек, обернулся ко мне и смотрит мне в лицо. В голове был шум <...>. Но я не пропустила и не забыла: страница 121, строки 11 и 12. Цифры были все другие, не те, которые я напечатала на брелоке. Несомненно, это был ответ. Действительно, он ответил мне со сцены, и ответил мне, только мне, а не Яворской и никому другому. <...> Он знал, что говорил это мне. <...>. Но что в этих двух строках? <...>.

У вешалок возбуждение еще не улеглось. И там смеялись. Громко ругали автора и передавали друг другу: — Слышали? Сбежал! Говорят, прямо на вокзал, в Москву. — Во фраке?! Приготовился выходить на вызовы! Ха, ха... <...>.

Дома меня ждал Миша с кипящим самоваром и холодным ужином. <...> Книга Чехова в библиотеке на полке, найти ее ничего не стоит. Найти и прочесть. Но надо пить чай, есть ветчину, слушать Мишу и отвечать. <...> Наконец чай был отпит <...>. Тогда <...> я прошла в кабинет; <...> и со свечой в руках я поспешно нашла и вынула книгу, дрожащими руками отыскала страницу 121 и, отсчитав строки, прочла: «...кие феномены. Но что ты смотришь на меня с таким восторгом? Я тебе нравлюсь?» В полном недоумении я опять пересчитала строки. Нет, я не ошиблась: «...кие феномены...». <...> Смеется он, что ли, надо мной? <...> Стоило ли из-за этого втискивать в пьесу этот эпизод с медальоном?

Спать я не могла. И меня преследовали воспоминания того, что я видела в театре, впечатления этого грандиозного провала и мое собственное разочарование. «Я тебе нравлюсь?» И вдруг точно молния блеснула в моем сознании: я выбрала строки в его книге, а он, возможно, в моей? <...> Я вскочила и побежала в кабинет, нашла свой томик «Счастливца», и тут, на странице 121, строки 11 и 12, я прочла: «Молодым девицам бывать в маскарадах не полагается»⁵⁵. Вот это был ответ! Ответ на многое: на то, кто прислал брелок, кто была маска. Все он угадал, все знал»⁵⁶.

Четвертый сюжет относится к 1 мая 1899 года, когда Авилова вместе со своими детьми была проездом в Москве, и Антон Павлович пришел проводить ее на вокзал.

«А я вот что хочу предложить вам: сегодня вечером играют «Чайку» только для меня⁵⁷. Посторонней публики не будет. Останьтесь до завтра. Согласны? Согласиться я никак не могла. <...> Все было чрезвычайно сложно и трудно. — Вы никогда со мной ни в чем не согласны! — хмуро сказал Антон Павлович. — Мне очень хотелось, чтобы вы видели «Чайку» вместе со мной. Неужели нельзя это как-нибудь устроить? Но как мы ни прикидывали, все оказывалось, что нельзя.

— А у вас есть с собой теплое пальто? — вдруг спросил Антон Павлович. — Сегодня очень холодно, хотя первое мая. Я в драповом озяб, пока сюда ехал. — И я очень жалею, что вы ехали, — сказала я. — Еще простудитесь по моей вине. — А с вашей стороны безумие ехать в одном костюме. Знаете, я сейчас напишу записку Маше, чтобы она привезла вам свое драповое. Я сейчас же пошлю... Она успеет. Мне стоило большого труда уговорить его отказаться от этой мысли. <...>

Пришел носильщик и объявил, что можно занимать места <...>. Мы... собрались идти, когда я заметила, что пальто его расстегнуто. Так как руки его были заняты, то я остановила его и стала застегивать пальто. — Вот как простужаются, — сказала я. — И вот как всегда, всегда напоминают, что я больной, что я уже никуда не гожусь. Неужели никогда, никогда нельзя этого забыть? Ни при каких обстоятельствах? — А я вот здорова, да насилу отговорила вас посылать за теплой одеждой Марии Павловны. Вам можно заботиться о том, чтобы я не простудилась, а мне нельзя? — Так зачем же мы ссоримся, матушка? — спросил Антон Павлович и улыбнулся. — Вы сегодня не в духе, — заметила я и, смеясь, прибавила, — хотя в новых калошах. — Совсем не новые, — опять сердито возразил Антон Павлович. <...> Мало того, что у вас скверный характер, вы легкомысленны и неосторожны. Ваш костюм меня возмущает. Как вы поедете ночью на лошадях?.. Сколько верст? <...>

Я тогда не знала, не могла предполагать, что вижу его в последний раз»⁵⁸.

Пятый, и последний, эпизод, отмеченный костюмным мотивом в воспоминаниях Лидии Алексеевны, относится ко времени неожиданной, для многих его знавших, женитьбы на актрисе О.Л. Книппер.

«...я возвращалась домой из Союза писателей, и меня провожал один из его членов. Фамилию его я забыла. — Только что из Москвы, — говорил он, — и, между прочим, был у Чехова. Ведь вы с ним знакомы? — Да. Встречались. — Вот... Он мне говорил... <...> И у меня осталось впечатление, что он очень... да, очень тепло к вам относится. Я молчала. — Видел и его жену. Артистку Книппер. — Понравилась? Он сделал какой-то сложный жест рукой. — Артистка. Одета этак... — опять жест. — Движения, позы... Во всем, знаете, особая печать. Странно, рядом с Антоном Павловичем. Он почти старик, осунувшийся, вид болезненный... На молодожена не похож. Она куда-то собиралась, за ней заехал Немирович...». Опасаясь сплетен, я быстро перевела разговор на другую тему»⁵⁹.

За семь лет до последней встречи с Авиловой, очевидно в конце декабря 1892 — начале января 1893 года, Чехов в разговоре с ней провидчески заметил: «Если бы я женился, ...я бы предложил жене... не жить вместе. Чтобы не было ни халатов, ни этой российской распущенности... и возмутительной бесцеремонности»⁶⁰. Интересен в этой связи литературный факт, связанный с чеховской корректурой пьесы «Три сестры», законченной им незадолго до женитьбы на актрисе Ольге Книппер: «Вычеркнуть весь монолог Андрея в последнем акте и заменить его словами: «Жена есть жена»»⁶¹. Комментируя чеховскую правку, К.С. Станиславский отмечает: «В рукописи автора у Андрея был блестящий монолог, великолепно рисующий мещанство многих русских женщин: до замужества они хранят в себе налет поэзии и женственности, но, выйдя замуж, спешат надеть капот, туфли, безвкусные и богатые уборы; в такие же капоты и туфли облачаются их души. Что сказать о таких женщинах и стоит ли долго на них останавливаться? «Жена — есть жена». Тут посредством интонации актера все может быть выражено»⁶².

Брачный союз драматурга А.П. Чехова и актрисы О.Л. Книппер породил новые костюмные сюжеты, кардинально отличные от тех, которые сопровождали жизнь холостого Чехова. Одной из первых «костюмных ласточек», ставшей предвестницей грядущих катаклизмов в семье Чеховых, видимо, следует считать запонки в форме птичек, которые Антон Павлович с оказией из Ялты посылает в подарок О.Л. Книппер в сентябре 1899 года. Обозрев диспозицию птиц, Книппер в ответном письме, отправленном из Москвы 26 сентября 1899 года, риторически вопрошает: «Только которая же птица — Вы и которая — я? Одна стоит в спокойном сознании своего величия и как бы с сожалением посматривает кругом себя — довольно меланхолично. Другая с некоторым задорцем заглядывает снизу вверх и положение у нее наступательное, с кокетливым изгибом шейки...»⁶³.

По драматическому стечению обстоятельств чеховская модель супружеской жизни, о которой писатель поведал Авиловой, обернулась явью. Исключая короткие перерывы, три года своей брачной жизни Чехов, как некогда говорили, был в разъезде с женой. Правда, избежать халатных аксессуаров самому Чехову не удалось. Выполняя наказ жены, Чехов исправно сообщал ей «о каждой своей пуговице»⁶⁴. 23 августа 1901 г., Ялта: «Сегодня я не чистил своего платья — вот уже чувствуется твое отсутствие. И сапоги тоже не чищены. Но ты не волнуйся, я распоряжусь, и Маша распорядится, всё будет чиститься» [П. 10, с. 61]. 3 сентября 1901 г., Ялта: «Для платья устраиваю шкаф громаднейший — для себя и для своей супруги. Моя супруга очень сердита, надо устраивать для нее жизнь поудобней». [П. 10, с. 71]. 20 января 1902 г., Ялта: «Главное — не хандри. Ведь муж у тебя не пьяница, не мотыга, не буян, я совсем немецкий муж по своему поведению; даже хожу в теплых кальсонах...» [П. 10, с. 175]. 20 марта 1902 г., Ялта: «Я нарочно хожу в протертых брюках, чтобы все видели и чувствовали, как ты меня разоряешь. Погоди, скоро я буду без брюк ходить!» [П. 10, с. 217]. 17 августа 1902 г., Ялта: «Вчера вечером, приехав весь в пыли, я долго мылся, как ты велела... Надел сетчатую фуфайку, белую жилетку. Теперь сижу и читаю газеты...» [П. 11, с. 15]. 19 декабря 1902 г. Ялта: «У меня ногти стали длинные, обрезать некому... Пуговица на жилетке оторвалась» [П. 11, с. 89]. 15 декабря 1902 г., Ялта: «Вот ответы на твои вопросы. <...> Халата у меня нет; прежний свой халат я кому-то подарил, а кому — не помню, но он мне не нужен, ибо по ночам я не просыпаюсь. За все время мой пиджак был вычищен только один раз. <...> Рубаху переменил сегодня. Чулки сейчас переменю, сию минуту» [П. 11, с. 92]. 1 и 2 февраля 1903 г. Ялта: «А когда поедем в Швейцарию, то я ничего с собою не возьму, ни единого пиджака, все куплю за границей. Одну только жену возьму с собой да пустой чемодан [П. 11, с. 139].

Ироничные отчеты Чехова о положении на его костюмном фронте с унылым постоянством перебиваются тоскливыми нотами нездоровья и одиночества. 23 сентября 1903 г., Ялта: «Одеваюсь медленно, или потому что отвык одеваться, или потому что мешает одышка. Настя подает каждый день новый костюм» [П. 11, с. 254]. 25 сентября 1903 г. Ялта: «Настя аккуратно меняет мне костюмы. В самом деле, так хорошо, хозяйственно. Вообще надо пожалеть, что я женился на тебе так поздно [П. 11, с. 256]. 30 сентября 1903 г., Ялта: «Радость моя, сейчас получил от тебя посылку. <...> Гамаши уже надел и чувствую в ногах необычайную теплоту, и это очень кстати, так как сегодня здоровье мое не того, пишется совсем скверно...». [П. 11, с. 259]. 20 февраля 1904 г., Ялта: «Дусик мой, лошадка, мне без тебя скучно, холодно, неинтересно, и ты так избаловала меня, что, ложась спать и потом вставая, я боюсь, что не сумею раздеться и одеться» [П. 12, с. 40]. 18 марта 1904 г., Ялта: «Сапоги хороши, только почему-то левый тесноват, и оба стучат при ходьбе, так что в них не чувствуешь себя интеллигентным человеком. Но вид у них красивый. В театр ходил в сюртуке» [П. 12, с. 660].

Интересно, что костюмные впечатления Т.Л. Щепкиной-Куперник и И.А. Бунина о московском периоде супружеской жизни Чехова совпадают даже в деталях. По вечерам О.Л. Книппер уезжала в театр или на благотворительный концерт. За ней заезжал «корректный Немирович-Данченко во фраке с безупречным белым пластроном», «пахнущий сигарами и дорогим одеколоном», и Ольга Леонардовна в «вечернем туалете», благоухая «тонкими духами», исчезала до утра со словами: «Не скучай без меня, дусик...»⁶⁵. Последние слова Чехова, которые запомнились мемуаристке, были, как известно, «Да, кума... помирать пора»⁶⁶.

Костюм, болезнь и смерть. Многие, из близко знавших Чехова, обращали внимание на те скоропалительные изменения, которые привнесла болезнь в его внешность. И.Л. Леонтьев-Щеглов, навестивший Чехова в Мелихове, в конце апреля 1897 года, «ужаснулся перемене», произошедшей в нем со времени их последней встречи в остроумовской клинике: «Лицо было желтое, изможденное, он часто кашлял и зябко кутался в плед, несмотря на то, что вечер был на редкость теплый...»⁶⁷. В последние два года жизни Чехова печать физических страданий станет неотъемлемым атрибутом его костюмного силуэта. Однако, несмотря на недомогание и хворобы жены, в июне 1902 года Чехов отправляется к предгорьям Урала, где находилось имение Саввы Морозова. Незадолго до своего отъезда Чехов пишет сестре Маше: 6 июня 1902 г., Москва: «Вышли мне поскорее посылкой... новые платки и 3—4 воротничка. <...> Так помни, воротнички должны быть такие...» [П. 10, с. 241]. И далее Чехов прилагает собственноручные рисунки требуемых воротничков.

А.Н. Серебров-Тихонов так описывает приезд Чехова в имение Морозова: «Из коляски легко, по-молодому, выскочил Морозов, без фуражки, в парусиновой блузе и высоких охотничьих сапогах. <...> — А я вам гостя привез! — шепнул он мне, здороваясь. Следом за ним с подножки коляски осторожно ступил на землю высокий, сутулый человек, в кепке, узком черном пиджаке, с измятым галстуком-бабочкой. Его лицо в седеющей, клином, бородке было серым от усталости и пыли. <...> Помятые брюки просторно болтались на длинных, сходящихся коленями ногах. <...> Прищурившись, оглядел с высокого откоса млеющие в горячем тумане заречные дали, ...и сказал низким, хриповатым от кашля голосом: — А, должно быть, здесь щуки водятся?! Это был Чехов»⁶⁸.

Художник Н.З. Панов, сделавший в августе 1903 года в Ялте карандашный портрет Чехова, напишет в воспоминаниях: «Строгое осунувшееся лицо тает в воздухе. Немного сгорбленная, недавно еще красивая, стройная фигура согнулась и высохла; складки платья дерзко выдают ее худобу. <...> Нависшая на лоб редкая прядь волос едва заметно трепещет от легкого прерывистого дыхания»⁶⁹.

Любопытный костюмный эпизод, отмеченный И.А. Буниным, имел место накануне отъезда Чехова за границу летом 1904 года: «Смерть его ускорила простуда. Перед отъездом из Москвы за границу он пошел в баню и, вымывшись, оделся и вышел слишком рано: встретился в предбаннике с Сергеенко и бежал от него, от его навязчивости, болтливости... Это тот самый Сергеенко, который много лет надоедал Толстому <...> и которого Чехов за его худобу и длинный рост, неизменный черный костюм и черные волосы называл так: Погребальные дроги стой-мя»⁷⁰. По иронии судьбы, «тот самый Сергеенко» увековечил, в конце концов, толстовскую модель конструирования человеческой души «цитатой дня», ставшей общим местом «повседневного» толстоведения: «Никакою мелочью нельзя пренебрегать в искусстве, потому что иногда какая-нибудь полуоторванная пуговица может осветить известную сторону жизни данного лица. И пуговицу непременно надо изобразить»⁷¹.

Костюмные мотивы последних московских писем Чехова унылы и однообразны: М.П. Чеховой, 22 мая 1904 г.: «Милая Маша, я все еще в постели, ни разу не одевался, не выходил, и все в том же положении, в каком был, когда ты уезжала» [П. 12, с. 104]. И.Н. Альтшуллеру, 26 мая 1904 г.: «Дорогой Исаак Наумович, я как приехал в Москву, так с той поры все лежу в постели, и днем и ночью, ни разу еще не одевался [П. 12, с. 105]. М.П. Чеховой, 31 мая 1904 г.: «Милая Маша, представь, сегодня я только в первый раз надевал сапоги и сюртук, все же время до этого лежал или бродил в халате и туфлях и сегодня в первый раз я выехал на улицу. Со мной что-то произошло» [П. 12, с. 111].

Однако в эти же дни, 28 мая 1904 г., Чехов пишет молодому литератору Борису Садовскому, жившему с ним по соседству и дерзнувшему послать умирающему писателю свою поэму «Прокаженный». Костюмный сюжет этого письма заслуживает особого внимания. «Многоуважаемый Борис Александрович! Возвращаю Вашу поэму. Мне лично кажется, что по форме она превосходна... Что касается содержания, то в нем не чувствуется убежденности. Например, Ваш Прокаженный говорит:

Стою изысканно одетый,
Не смея выглянуть в окно.

Непонятно, для чего прокаженному понадобился изысканный костюм и почему он не смеет выглянуть? Вообще в поступках Вашего героя часто отсутствует логика, тогда как в искусстве, как и в жизни, ничего случайного не бывает» [П. 12, с. 108]. Цитируемое письмо, вошедшее в академическое собрание сочинений и писем Чехова, как говорится, «выпадает из контекста» и производит двойственное впечатление своими странными «намеками», ибо написано, судя по дате, незадолго до кончины Антона Павловича.

Результаты филологического расследования, проведённого И.Н. Сухих, убедительно свидетельствуют: письмо Садовского — подделка, а ее автор — «самый успешный мистификатор/фальсификатор в русской словесности XX века», сумевший, «пусть и в такой странной форме», вписать свое имя «в круг современников Чехова»⁷².

Впрочем, как справедливо отмечал В. Вересаев, «живой человек характерен не только подлинными событиями своей жизни», но и «теми легендами, которые вокруг него создаются, теми слухами и сплетнями, к которым он подает повод»⁷³.

В связи с примечательной ремаркой относительно «ничего случайного» в искусстве и жизни интерес представляют костюмные сюжеты, нашедшие отражение в осенних 1903 года письмах Чехова к жене.

О.Л. Книппер. 19 октября. 1903 г., Ялта: «Подыскивай пока портного очень хорошего, который взялся бы шить мне шубу, подыскивай легкий мех» [П. 11, с. 278]. О.Л. Книппер. 3 ноября 1903 г., Ялта: «Хризантемы цветут, деревья еще зелены, а на горах уже снежок. Мне хочется пройтись по Кузнецкому и Петровке в новой шубе» [П. 11, с. 295]. А в письме от 17 ноября 1903 г., отправленном из Ялты, Чехов подробно инструктирует жену в отношении потребительских свойств, которым должна обладать его новая шуба: «Неужели ты, лошадка, думаешь, что я на старости лет стану носить шубу или воротник из поддельного котика? Мне нужна шуба, которая бы:

1) была очень тепла и очень легка,

2) застегивалась на пуговицы, как пальто,

3) имела воротник из хорошего меха, не поддельного, не крысиного, а настоящего.

И чтобы шапка была такая же, как воротник. Ты скряга, между тем я отродясь не шил себе шубы, хотя расходовал очень много денег. Неужели будет нехорошо, если я сошью себе шубу за 300 или даже 400 р. (считая, в том числе и шапку)? <...> У шубы должны быть рукава подлиннее, во всяком случае не коротки. Значит, теперь ты закажешь шубу? Или меня подождешь? Поступай, как находишь лучше» [П. 11, с. 308]. Впоследствии вдова писателя напишет в мемуарах о том, как зимой 1903—1904 года Чехов «радовался и умилялся на настоящую московскую снежную зиму, радовался, что можно ходить на репетиции, радовался, как ребенок, своей новой шубе и бобровой шапке»⁷⁴.

Письма Чехова сестре Маше свидетельствуют о костюмном антураже последнего в его жизни лета, проведенного в Германии, и о том впечатлении, которое он производил на писателя: 8 июня 1904 г., Берлин «Самое нехорошее здесь, резко бросающееся в глаза — это костюмы местных дам. Страшная безвкусица, нигде не одеваются так мерзко, с совершенным отсутствием вкуса. Не видел ни одной красивой и ни одной, которая не была бы обшита какой-нибудь нелепой тесьмой. Теперь я понимаю, почему московским немцам так туго прививается вкус» [П. 12, с. 115]; 12 июня 1904 г. Баденвейлер: «Ах, как немки скверно одеваются!» [П. 12, с. 122]; 28 июня 1904 г., Баденвейлер: «Ни одной прилично одетой немки, безвкусица, наводящая уныние» [П. 12, с. 133]. В этом же письме от 28 июня всего за несколько дней до кончины Чехов напишет сестре о своем последнем желании — светлом фланелевом костюме: «Очень жарко, хоть раздевайся. <...> Ольга поехала в Фрейбург заказывать мне фланел<евый> костюм, здесь в Баденвейлере ни портных, ни сапожников. Для образца она взяла мой костюм, сшитый Дюшаром» [П. 12, с. 133].

* * *

Как послесловие к костюмным текстам повседневной жизни Чехова может быть прочитан ялтинский эпизод, свидетелем которого стал А.М. Горький: «Но я видел, как А. Чехов, сидя в саду у себя, ловил шляпой солнечный луч и пытался — совершенно безуспешно — надеть его на голову вместе со шляпой. И я видел, что неудача раздражает ловца солнечных лучей, лицо его становилось все более сердитым. Он кончил тем, что уныло хлопнул шляпой по колену, резким жестом нахлобучил ее себе на голову... искоса взглянул в небо и пошел к дому»...⁷⁵.

Примечания

1. Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. М.: КоЛибри, 2016. С. 35.

2. Там же. С. 39.

3. Там же. С. 49, 826.

4. Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. Указ. соч. С. 57.

5. Коровин К.А. Из моих встреч с А.П. Чеховым // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 26.

6. Леонтьев-Щеглов И.Л. Из воспоминаний об Антоне Чехове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников / Указ. соч. С. 47—48.

7. Авилова Л.А. Чехов в моей жизни // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 124.

8. Каратыгина К.А. Воспоминания об А.П. Чехове // Литературное наследство. Чехов. М.: АН СССР, 1960. С. 577.

9. Там же. С. 585 (примечание 16).

10. Цит. по: Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. Указ. соч. С. 346.

11. Россолимо Г.И. Воспоминания о Чехове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 430.

12. Лазарев-Грузинский А.С. А.П. Чехов // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 102—103.

13. Фаусек Вячеслав Андреевич (1862—?) — ялтинский служащий, журналист.

14. Фаусек В.А. Мое знакомство с Чеховым // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 267—268.

15. Куприн А.И. Памяти Чехова // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 515.

16. Яковлев А.И. У Чехова в Мелихове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 357.

17. Елпатьевский С.Я. Антон Павлович Чехов // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 558.

18. Лазаревский Б.А. А.П. Чехов // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 568.

19. Цит. по: Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. Указ. соч. С. 699.

20. Куприн А.И. Памяти Чехова // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 520.

21. Бунин И.А. Чехов // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 496, 502.

22. Куприн А.И. Памяти Чехова // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 515.

23. Альтшуллер И.Н. О Чехове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 542.

24. Фильдекос (от фр. fil d’Ecosse — «шотландская нить») — тонкая хлопчатобумажная пряжа, туго скручиваемая из нескольких ниток; трикотажное полотно для изготовления чулок и перчаток, появление которого было связано с проблемой социальных привилегий. В России фильдекос известен с первой половины XIX в., но для людей дворянского происхождения считался дешевым; с 1840-х гг. получил распространение в разночинной среде. Подробнее: Кирсанова Р.М. Костюм в русской художественной культуре 18 — первой половине 20 в. в. М., 1995. С. 296. [См. т. прим. 75].

25. Щепкина-Куперник Т.Л. О Чехове // А.П. Чехов Воспоминания современников. Указ. соч. С. 235.

26. Немирович-Данченко Вл.И. Чехов // А.П. Чехов Воспоминания современников. Указ. соч. С. 283.

27. Станиславский К.С. А.П. Чехов в Художественном театре (Воспоминания) // А.П. Чехов в воспоминания современников. Указ. соч. С. 391.

28. Из письма А.П. Чехова брату Александру (19 января 1895 г. Москва).

29. Бунин И.А. Чехов // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 491.

30. Там же. С. 494—495.

31. Хотяинцева А.А. Встречи с Чеховым // А.П. Чехов. Воспоминания современников. Указ. соч. С. 367—368.

32. Горький М. А.П. Чехов // А.П. Чехов. Воспоминания современников. Указ. соч. С. 445.

33. Там же. С. 446.

34. Серебров-Тихонов А.Н. О Чехове // А.П. Чехов. Воспоминания современников. Указ. соч. С. 592—593.

35. Глафира Панова, дебютантка в одесском театре, 19 лет.

36. Цит.: по Рейфилд Д. Указ. соч. С. 300.

37. «Золотая, перламутровая и фильдекосовая Лика! <...> Когда Вы с ревом орошали мое правое плечо слезами (пятна я вывел бензином)..., мы жадно пожирали глазами Ваши лицо и затылок. Ах, Лика, Лика, адская красавица!», — пишет Чехов в письме, отправленном Мизиновой из Алексина 17 мая 1891 г. [П. 4, с. 231]. Комплимент ли это «изящной» подруге или извечная ирония писателя, нашедшего подходящий к ситуации эпитет для влюбленной в него девушки? Или то и другое вместе взятое? Об этом знал только сам Чехов. Читатель волен интерпретировать, а образ «прекрасной» Лики, уйдя в вечность, живет своей жизнью [См. прим. 62].

38. А.П. Чехов. Переписка: в 3-х т. М., 1996. Т. 2. С. 343.

39. Шаврова-Юст Елена Михайловна (1874—1937), писательница.

40. Цит. по: Рейфилд Д. Указ. соч. С. 555.

41. Там же. С. 562.

42. Там же.

43. Там же. С. 567.

44. Авилова (урожденная Страхова) Лидия Алексеевна (1864—1943) — писательница.

45. Цит. по: Авилова Л.А. Чехов в моей жизни // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. Комментарии. С. 648. Иначе судила о взаимоотношениях Авиловой и Чехова его сестра, Мария Павловна, находившая в мемуарах писательницы элементы художественного домысла. См. Чехова М.П. Из далекого прошлого // Вокруг Чехова. М.: Правда, 1990. С. 342—345. Ее мнение разделяют и чеховеды. «Про эту придуманную любовь теперь снимается кино», — замечает И.Н. Сухих в своей книге «Чехов в жизни: сюжеты для небольшого романа (М., 2010. С. 276.).

46. Премьера фильма «Поклонница» состоялась 24 января 2012 в Доме кино (Санкт-Петербург). Зрительские отзывы на фильм см. на сайте: https://www.kinopoisk.ru/film/465010/ (дата обращения: 27.05.2017).

47. В мемуарах Л.А. Авиловой в полной гармонии сосуществуют все ключевые контекста: повседневности как таковой — историко-культурный (эпохальный), литературно-культурный (литературная среда), персональный (биографический, приватный), внутритекстовый. В эти универсальные контекста: органично встраиваются и собственно костюмные ситуации — костюм и мода, гардероб писателя, его костюмные потребности, вкусы, костюмное окружение, костюм, любовь и болезнь.

48. Авилова Л.А. Чехов в моей жизни // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 649.

49. В Эртелевом переулке жил А.С. Суворин, у которого, приезжая в Петербург, часто, останавливался Чехов.

50. Авилова Л.А. А.П. Чехов в моей жизни // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 139—142.

51. Там же. С. 144—153.

52. Яворская Лидия Борисовна (1872—1921) — актриса московского театра Ф.А. Корша, затем петербургского театра Литературно-артистического кружка.

53. Авилова Л.А. А.П. Чехов в моей жизни // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 156—161.

54. Брелок, подаренный Авиловой, Чехов дал Комиссаржевской для спектаклей «Чайки». См.: Авилова Л.А. А.П. Чехов в моей жизни // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. Комментарии. С. 650.

55. Фраза из книги Л.А. Авиловой «Счастливцы и другие рассказы», которую она подарила А.П. Чехову в 1896 году.

56. Авилова Л.А. А.П. Чехов в моей жизни // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 161—167.

57. Специально для Чехова закрытый спектакль «Чайка» был показан 1 мая 1899 года. См. Авилова Л.А. Чехов в моей жизни // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. Комментарии С. 651.

58. Авилова Л.А. Чехов в моей жизни // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 197—200.

59. Там же. С. 203—204.

60. Там же. С. 138.

61. Станиславский К.С. Моя жизнь в искусстве. М., 2004. С. 261.

62. Там же. С. 261—262.

63. Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер: в 2 т. М.: Искусство, 2004. Т. 1. С. 38 (О.Л. Книппер — А.П. Чехову, 26 сентября 1899 г., Москва).

64. Там же. Т. 1. С. 187 (О.Л. Книппер — А.П. Чехову, 24 августа 1901 г., Москва).

65. Бунин И.А. Чехов // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 504—508.

66. Щепкина-Куперник Т.Л. О Чехове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 257—58.

67. Леонтьев-Щеглов И.Л. Из воспоминаний об Антоне Чехове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 75.

68. Серебров-Тихонов А. О Чехове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 585.

69. Панов Н.З. Сеанс // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 607—609.

70. Бунин И.А. Чехов // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 498.

71. Сергеенко П.А. Как живет и работает граф Толстой // Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников. В 2-х т. Т. 2. М.: Худ. лит., 1978. С. 147.

72. Подробнее см.: Сухих И.Н. Чехов в XX веке. Пять этюдов // Нева. — 2014. — № 3; [электрон. версия]. — URL. — http://magazines.russ.ru/neva/2014/3/10s.html (цата обращения 25.09.2017).

73. Вересаев В.В. Пушкин в жизни: сист. свод подлинных свидетельств современников: в 2-х т. Т. 1. М.: Локид-Пресс, 2001. С. 10.

74. Книппер-Чехова О.Л. О Чехове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 629.

75. Горький М. А.П. Чехов // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 455—456.