2.1. «...уже не литератор, а гастроном»: застолье в повседневной жизни А.П. Чехова

Я почти всю молодость подражал своему духовному патрону, находясь на пище святого Антония...

В.П. Тройное. «Встречи в Москве (Из воспоминаний)»

Никогда еще я не был так богат. Я стою под деревом и ем вишни, и мне странно, что меня никто не гонит по шее.

А.П. Чехов. Из письма А.С. Суворину (1892)

По вечерам хорошо есть белый сыр и запивать красным вином. Приезжайте...

А.П. Чехов. Из письма Л.С. Мизиновой (1899)

Очень бы мне теперь хотелось пойти в «Эрмитаж», съесть там стерлядь и выпить бутылку вина.

А.П. Чехов. Из письма Вл.И. Немировичу-Данченко (1903)

И тут вдруг оказывается, что повар сбежал и ужина никакого нет...

О.Л. Книппер-Чехова. «О А.П. Чехове»

Кулинарные традиции в семье Чеховых. Домашнее меню. Малая родина Чехова — южный приморский городок Таганрог — место слияния различных национальных культур, где вполне мирно соседствовали русская, украинская, греческая, итальянская и еврейская кухни, безусловно, сыграл определяющую роль в формировании кулинарного кредо писателя.

Первые восемь лет жизни Чехова пронизаны непрерывной чередой именин и церковных праздников, особенно пасхальных, истово соблюдаемых отцом Чехова, Павлом Егоровичем. Гимназическое застолье Антона по воспоминаниям его одноклассника Ефима Ефимьева, было более чем скромным: у него, кроме хлеба и печеной картошки с огурцом ничего питательного не было»¹.

Более подробные свидетельства застольной жизни «раннего» Чехова (1868—1869 годы) связаны с коммерческим предприятием его семьи, возглавляемого Павлом Егоровичем. В 1869 году Чеховы сняли у домовладельца Моисеева двухэтажный кирпичный дом на краю города. Верхний этаж дома был жилым, а внизу разместилась лавка, над входом которой красовалась вывеска: «Чай, сахар, кофе и другие колониальные товары». По воспоминаниям старшего брата Антона, Александра, пытавшегося спустя сорок лет восстановить в памяти ассортимент семейного торгового заведения, в ряду прочих товаров в лавке можно было приобрести дорогое прованское масло, маслины, винные ягоды, лимоны, макароны, рис, муку, гречневую крупу, аравийский кофе, чай, конфекты, пряники и мармелад, сардины и селедку. А, также «выпить рюмку водки и напиться сантуринским вином до полного опьянения»². Кроме того, отец братьев Чеховых «оказался великим гурманом и за хороший обед продал бы душу дьяволу; горчицу приготовлял собственноручно»³.

Однако купцом Павел Егорович был неудачливым, и торговые дела семьи Чехова шли кое-как, что неминуемо сказывалось на сытности семейного застолья. Четырнадцатилетний Антон нашел весьма оригинальный способ поддержать престиж разоряющегося семейства в глазах таганрогской общественности. Как-то раз, неся с базара живую утку, он всю дорогу мучил ее: «Пусть все знают, что и мы тоже кушаем уток»⁴.

В семье Чеховых отдавалось предпочтение таганрогской кухне, традиции которой сохранялись и в последующие годы, когда семья переехала в Москву⁵. Чеховы любили пироги со всевозможными начинками, куличи, вареники. К большим праздникам готовились особые пироги со «счастьем». К Новому году готовился «веселопот» — пирог-лепешка с гривенником. Друг семьи Чеховых — В.А. Гиляровский вспоминает: «таганрогский картофельный салат с зеленым луком и маслинами» и «огромную пасху», необыкновенной красоты рисунка, формой для которой служила «старинная дубовая песочница». К празднику готовили куличи, «суп и жареные кури». На стол выставлялись дары моря, алва⁶ и знаменитое сантуринское вино, не раз становившееся одним из кулинарных «персонажей» чеховских рассказов. В дальнейшем таганрогские родственники нередко присылали Чеховым праздничные гостинцы: сало, хохлацкую колбасу, сантуринское вино, сельди, маринованные синенькие и мидии. О семейном меню можно судить по поваренной книге Елены Молоховец «Подарок молодым хозяйкам, или Средство к уменьшению расходов в домашнем хозяйстве» (Санкт-Петербург, 1892 г.), хранившейся в домашней библиотеке Чеховых. Из рецептов блюд, составленных Молоховец, хозяйской рукой отмечены: «Суп из щуки, белужины, осетрины, или сига с кислою капустою», «Соус провансаль, холодный к рыбе в роде мусса»», «Соус к вареной лососине, семге, налиму или угрю, с оливками, капоцами и т. п.», «Котлеты рубленые из говядины с соусом», «Судак фаршированный рисом». В постные дни Чеховы предпочитали: «Щи из кислой капусты со снетками», «Солянка из белужины или осетрины». А на десерт — «Торт рассыпчатый», «Баба капризная», просто кулич и «Английский кулич», «Миндальное пирожное».

Интересно отношение и Чехова к модной в те времена теме вегетарианства. В личной библиотеке Марии Павловны Чеховой сохранилось несколько изданий по вегетарианской кухне, приобретшей популярность во многих европейских странах. Среди них книга «Вегетарианская кухня» Яна Казимира Чарноты из Косова в переводе П. Клибаутского-Грибовского книгоиздательства Атлас (Киев, 1911), в предисловии которой приводятся сведения о полезных и целебных свойствах растительной пищи и рекомендации правильного и рационального питания. Некоторые из рецептов книги отмечены рукой Марии Павловны, в том числе, «Лимонный суп», «Пудинг из пшеничной каши», «Очень питательный пудинг из итальянских макаронов», «Картофель фаршированный орехами», «Варенники со свежей капустой, с капустой и творогом, с картофелем и творогом». В другом кулинарном руководстве — «Гигиеническая Поваренная Книга, могущая служить руководством для посетителей санатория д-ра Ламмана в Вейссер-гирше близ Дрездена и последователям вегетарианизма»⁷, предположительно приобретенным Чеховым — отмечены только диетические блюда. В их числе — рисовый суп, суп из шпината, запеченная цветная капуста, морковь с яблоками, сдобные и зеленые клецки, картофельные котлеты, творожники, суфле из лапши, пудинг с сыром, французский омлет и омлет с овощами, булетки из белой капусты, рис с яблоками, фаршированные томаты. При этом жареная пища в этом списке практически отсутствовала. Сам Чехов относился к вегетарианству сдержано, но как врач призывал домашних к умеренности в питании: А.С. Суворину 5 февраля 1893 г., Мелихово: «Отец болен... Он философствует и ест за десятерых, нет никаких сил убедить его, что лучшее для него лекарство — воздержание» [П. 5, с. 162—163]. «Не понимаю, кому мешает это бедное вегетарианство!», — недоумевал писатель, в письме к А.С. Суворину от 25 января 1894, советуя ему ознакомиться с речью профессора Ф.Ф. Эрисмана на первом общем собрании V съезда Общества врачей в Петербурге 27 декабря 1893, опубликованной в первом номере газеты «Врач» за 1894 год под названием «Вегетарианизм перед лицом современной науки» [П. 5, с. 265]. Замечание Чехова было вызвано полемикой между сторонниками и противниками вегетарианского образа жизни, популяризуемого Л.Н. Толстым, считавших теорию вегетарианства антинаучной и вредной для здоровья людей.

Чехов любил кофе и, не считая вредным, советовал пить его матери и жене. Как к лечебному продукту относился к молоку и молочным продуктам, сливкам, кефиру, сметане. В поваренных книгах чеховской семьи выделено множество рецептов молочных блюд.

Из писем Чеховых можно узнать и о тех напитках, которым отдавали предпочтение в их семье. Это были легкие белые вина, шампанское и водка. Реже употреблялись коньяк, кларет, портер, красное крепленое вино. А в последние годы своей жизни Чехов предпочитал пиво, мечтая вместе с женой наслаждаться им в путешествии по Швейцарии и Италии: О.Л. Книппер 19 марта 1903 г., Ялта: «Будем за границей много есть и много пить пива. Я ведь всю зиму ничего не пил» [П. 11, с. 181].

Письма Чехова хранят и многочисленные свидетельства его отношения к пьянству. Так, в письме от 10 октября 1888 года к А.С. Суворину Чехов заводит речь о своем старшем брате Александре: Что мне делать с братом? Горе да и только. В трезвом состоянии он умен, робок, правдив и мягок, в пьяном же — невыносим. Выпив 2—3 рюмки, он возбуждается в высшей степени и начинает врать. <...> Он страдает запоем — несомненно. <...> Но у нас в роду нет пьяниц. Дед и отец иногда напивались с гостями шибко, но это не мешало им благовременно приниматься за дело или просыпаться к заутрене. Вино делало их благодушными; оно веселило сердце и возбуждало ум. Я и мой брат учитель никогда не пьем solo, не знаем толку в винах, можем пить сколько угодно, но просыпаемся с здоровой головой» [П. 3, с. 24]. Пытаясь отвадить брата от пагубного пристрастия к Бахусу, Чехов в письме к нему от 13 октября 1888 г., наставительно призывает: «Пьяница! <...> Пить так в компании порядочных людей, а не solo и не черт знает с кем. Подшофейное состояние — это порыв, увлечение, так и делай так, чтоб это было порывом, а делать из водки нечто закусочно-мрачное, сопливое, рвотное — тьфу!» [П. 3, с. 27].

Люди, сознательно обустраивающие свою жизнь «на аристократичный» манер, не однажды становились объектов убийственной иронии писателя. Чеховым, 23—26 июня 1890 г., от Покровской до Благовещенска: «Есть чуйки, которые не пьют ничего, кроме шампанского, и в кабак ходят не иначе, как только по кумачу, который расстилается от избы вплоть до кабака» [П. 4, с. 124]. А.С. Суворину, 2 августа 1893 г., Мелихово: «Амфитеатров⁸ стал лопать шампанское и уже «не может» без этого. Аристократ. Вы напрасно послали ему 1000 р. И трехсот за глаза, так как все равно пропьет» [П. 5, с. 219].

Застольные ситуации. Приобщившись к московской цивилизации, Чехов уже совсем иными глазами смотрел на прелести таганрогского застолья. Путешествие в родной город весной 1887 года разочаровало писателя, оставив примечательное «послевкусие» в его письмах к родным, в которых Чехов подробно описывал свой «стол»:

Чеховым, 3 апреля 1887 г., Орел: «Я в Орле. 4 часа 50 мин. утра. Пью кофе, похожий вкусом на копченого сига» [П. 2, с. 53]

Чеховым, 7 апреля 1887 г., Таганрог: «В буфете порция необыкновенно вкусных и жирных зеленых щей» [П. 2, с. 56].

Дом дяди Митрофана показался Антону запущенным и грязным: «Ватер у черта на куличках... <...>. Нет ни плевальниц, ни приличного рукомойника... салфетки серы, Иринушка⁹ обрюзгла и не изящна... то есть застрелиться можно, так плохо!» Таким же «неизящным» показался Чехову и дом Селивановых¹⁰: «Дивлюсь: как это мы могли жить в нем?!» [П. 2, с. 58].

В Таганроге Чехов не обнаружил «ни одной грамотной вывески», среди которых был даже «Трактир Расия». «У Зембулатовой¹¹ сантуринское и пустословие». У дяди на обед — «суп и жареные кури (в праздник нельзя без птицы, деточка! Отчего не позволить себе роскошь?)» [П. 2, с. 60].

Н.А. Лейкину¹² 7 апреля 1887 г., Таганрог: «60 000 жителей занимаются только тем, что едят, пьют, плодятся, а других интересов — никаких... Куда ни явишься, всюду куличи, яйца, сантуринское, грудные ребята, но нигде ни газет, ни книг... <...> Нет ни патриотов, ни дельцов, ни поэтов, ни даже приличных булочников» [П. 2, с. 54]. В том же духе и письмо к Ф.О. Шехтелю¹³: 11 апреля 1887 г., Таганрог: «Мне скучно и скверно. <...> У меня понос. Денег мало. Будущее неопределенно. Обыватели опротивели. Еда плохая. Улицы грязны. Сплю не вовремя» [П. 2, с. 66].

В письме к родным от 14—19 апреля 1887 года, Чехов дает оценку кулинарным достопримечательностям Таганрога: «За все время пребывания в Т<аганро>ге я мог отдать справедливость только следующим предметам: замечательно вкусным базарным бубликам, сантуринскому, зернистой икре, прекрасным извозчикам и неподдельному радушию дяди. Остальное все плохо и незавидно» [П. 2, с. 68].

Пробыв две недели в центре внимания таганрогской публики, Чехов отправляется в степной городишко Новочеркасск — шафером на свадьбу шестнадцатилетней сестры доктора Еремеева¹⁴, останавливаясь по дороге у Кравцовых¹⁵ в Рагозиной балке. И по всему пути следования Чехов в подробностях описывает родным свое дорожное меню¹⁶. В Новочеркасске на завтрак: «икра, масло, дивное цимлянское и сочные котлеты с зеленным луком» [П. 2, с. 69]. У Кравцовых — «кислое молоко и еда по 8 раз в день» [П. 2, с. 72]. На свадьбе Чехов кокетничает с девушками, распивал цимлянское и объедался икрой. «И как это я до сих пор не лопнул!» [П. 2, с. 73].

Чеховым, 30 апреля 1887 г. Рагозина Балка: «Теперь о еде. Утром чай, яйца, ветчина и свиное сало. В полдень суп с гусем — жидкость, очень похожая на те помои, которые остаются после купанья толстых торговок, — жареный гусь с маринованным терном или индейка, жареная курица, молочная каша и кислое молоко. Водки и перцу не полагается. В 5 часов варят в лесу кашу из пшена и свиного сала. Вечером чай, ветчина и всё, что уцелело от обеда. Пропуск: после обеда подают кофе, приготовляемый, судя по вкусу и запаху, из сжаренного кизяка» [П. 2, с. 75].

Гастрономические впечатления Чехова от поездки в Черкасск навеяли на него литературные ассоциации, которыми он поделился в письме к родным от 25 апреля 1887 года:

«Видел богатых невест. Выбор громадный, но я всё время был так пьян, что бутылки принимал за девиц, а девиц за бутылки. Вероятно, благодаря моему пьяному состоянию здешние девицы нашли, что я остроумен и «насмешники». <...> Сию минуту хозяева мои уехали. Я обедал solo и вспоминал гончаровского Антона Ивановича: передо мной стояли горничные, а я милостиво кушал и снисходил до беседы с Ульяшами и Анютами» [П. 2, с. 73]. Воспоминания о «гончаровском Антоне Ивановиче» — персонаже романа «Обыкновенная история» — пришлись Чехову «как раз к столу» не случайно: «Кто не знает Антона Иваныча? <...> Нет человека из его знакомых, который бы у него не отобедал, отужинал или выпил чашку чаю, но нет также человека, у которого бы он сам не делал этого по пятидесяти раз в год»¹⁷.

Вернувшись в Таганрог, Чехов остановился в гостинице, где взял номер за 75 копеек: Чеховым, 11 мая 1887 г., Таганрог: «Потягиваясь и жмурясь, как кот, я требую поесть, и мне за 30 коп. подают здоровеннейшую, больше, чем самый большой шиньон, порцию ростбифа, который с одинаковым правом может быть назван и ростбифом, и отбивной котлетой, и бифштексом, и мясной подушечкой, к<ото>рую я непременно подложил бы себе под бок, если бы не был голоден, как собака и Левитан на охоте» [П. 2, с. 81]. Поездка Чехова в монастырь, расположенный на берегу Донца в Святых горах также оставила о себе приятные гастрономические впечатления: «Еда монастырская, даровая для всех 15 000: щи с сушеными пескарями и кулеш. То и другое, равно как и ржаной хлеб, вкусно» [П. 2, с. 82].

Приехав в столицу весной 1888 года, Чехов с готовностью принял покровительство А.С. Суворина и его семьи не только в литературных делах, но и бытовом плане, хотя и не без потерь в отношении привычного для себя образа жизни. Чехов пишет по этому поводу своему брату Михаилу: М.П. Чехову, 14 и 15 или 16 марта 1888, г. Петербург: «Остановился я в «Москве», но сегодня переезжаю в редакцию «Нов<ого> вр<емени>», где m-me Суворина предоставила мне 2 комнаты с роялью и с кушеткой в турнюре. Поселяюсь у Суворина — это стеснит меня немало. <...> Начать хоть с того, что я лишен возможности явиться домой в подпитии и с компанией... <...> Вообще неудобно быть литератором. Хочется спать, а мои хозяева ложатся в 3 часа. Здесь не ужинают, а к Палкину идти лень» [П. 2, с. 213—214].

Целой эпохой в застольной жизни писателя стала его поездка на Сахалин. Плывя сначала по Волге до Нижнего Новгорода, а потом по Каме до Перми и далее, меняя водоходный транспорт на сухопутный, Чехов записывал свои дорожные впечатления в путевом дневнике. Через всю эпистолярную хронику этого поистине самого «крутого маршрута» в жизни Чехова красной нитью проходят его застольные «дорожные жалобы»¹⁸. На пути к острову каторжан у Чехова набралась богатая коллекция гастрономических сюжетов, по большей части «голодных», нежели «сытых», которых могло бы хватить на целый роман, так и ненаписанный им.

М.П. Чеховой, 23 апреля 1890 г., волжский пароход «Александр Невский»: «Самое худшее на пароходе — это обед. Сообщаю меню с сохранением орфографии: щи зеле, сосиськи с капу, севрюшка фры, кошка запеканка; кошка оказалась кашкой» [П. 4, с. 65].

Чеховым, 24 апреля 1890 г. Кама, пароход «Пермь — Нижний». «Друзья мол тунгусы! Плыву по Каме, <...>. Если б моя воля, то от утра до ночи только бы и делал, что ел, а так как денег на целодневную еду нет, то сплю и паки сплю. <...> Ах, икра! Ем, ем и никак не съем. В этом отношении она похожа на шар сыра. Благо, несоленая. <...> Стерляди дешевле грибов, но скоро надоедают. <...> Деньги целы все за исключением тех, которые я проел. Не хотят, подлецы, кормить даром! <...> Извините, что пишу Вам только о еде. Если бы не еда, пришлось бы писать о холоде, ибо сюжетов нет» [П. 4, с. 68—69].

Дорожные записи и письма Чехова дают представление и о кухонно-кулинарных способностях Антона Павловича — искусстве застольного самообслуживания, потребительской компетентности и вкусе в отношении устройства его собственного стола. В основном подобные детали повседневной жизни писателя связаны с его путешествиями, где Чехову зачастую приходилось в одиночку добывать себе кусок хлеба. Об успехах на этом поприще во время путешествия на Сахалин Чехов регулярно оповещал родных. Собирая сына в долгую дорогу на остров каторжан мать Чехова, Евгения Яковлевна, снабдила его дорожной кофеваркой, однако обращаться с ней Антон Павлович научился не сразу: Чеховым, 29 апреля 1890 г., Екатеринбург: «Сегодня попробовал сварить себе кофе: получилось матрасинское вино. Пил и только плечами пожимал» [П. 4, с. 73].

Е.Я. Чеховой, 4 мая 1890 г., Ишим: «Я жив, здоров и благополучен. Кофе варить научился, но только у меня на стакан идут две ложки, а не одна» [П. 4, с. 74].

Чеховым, 6 июня 1890 г. Иркутск: «Кофе припрятал для Сахалина. Пью великолепный чай, после которого чувствую приятное возбуждение» [П. 4, с. 108].

А.С. Киселеву, между 7 и 15 мая 1890 г. По пути в Томск: «Давно уже я не обедал» [П. 4, с. 77].

Практически в каждом письме Чехов в подробностях описывает свое каждодневное меню, давая попутно оценку его виду и вкусу. Самые живописные и объемные отчеты о своей застольной жизни Чехов составляет на пути от Красного Яра к Томску.

Чеховым, 14—17 мая 1890 г. Красный Яр — Томск: «Хлеб пекут здесь превкуснейший; я в первые дни объедался им. Вкусны и пироги, и блины, и оладьи, и калачи, напоминающие хохлацкие ноздреватые бублики. Блины тонки... Зато всё остальное не по европейскому желудку. Например, всюду меня потчевали «утячьей похлебкой». Это совсем гадость: мутная жидкость, в которой плавают кусочки дикой утки и неварёный лук; утиные желудки. Я раз попросил сварить суп из мяса и изжарить окуней. Суп мне подали пресоленый, грязный, с закорузлыми кусочками кожи вместо мяса, а окуни с чешуей. Варят здесь щи из солонины; ее же и жарят. Сейчас мне подавали жареную солонину: преотвратительно; пожевал и бросил. Чай здесь пьют кирпичный. Это настой из шалфея и тараканов — так по вкусу, а по цвету — не чай, а матрасинское вино. Кстати сказать, я взял с собою из Екатеринбурга ¼ ф<унта> чаю, 5 ф<унтов> сахару и 3 лимона. Чаю не хватило, а купить негде. В паршивых городках даже чиновники пьют кирпичный чай и самые лучшие магазины не держат чая дороже 1 р. 50 к. за фунт. Пришлось пить шалфей. <...>

В Ишиме один богатый пан Залесский... угостил меня за 1 рубль отличным обедом и дал мне комнату выспаться; он держит кабак, окулачился до мозга костей, дерет со всех, но все-таки пан чувствуется и в манерах, и в столе, во всем. <...>

Обедать нечего. Умные люди, когда едут в Томск, берут с собою обыкновенно полпуда закусок. Я же оказался дураком, и потому 2 недели питался одним только молоком и яйцами, которые здесь варят так: желток крутой, а белок восмятку. Надоедает такая еда в 2 дня. За всю дорогу я только два раза обедал, если не считать жидовской ухи, которую я ел, будучи сытым после чая. Водку не пил; сибирская водка противна, да и отвык я от нее, пока доехал до Екатеринбурга. Водку же пить следует. Она возбуждает мозг, который от дороги делается вялым и тупым, отчего глупеешь и слабеешь. <...>

Получаю от судьбы награду: писарь на мой нерешительный вопрос, нет ли чего закусить, говорит, что у хозяйки есть щи... О восторг! О, пресветлого дне! И в самом деле, хозяйкина дочка подает мне отличных щей с прекрасным мясом и жареной картошки с огурцом. После пана Залесского я ни разу так не обедал. После картошки разошелся я и сварил себе кофе. Кутеж! <...>

Простите, что письмо похоже на винегрет. <...> Ем конфекты. <...> Здесь есть «Славянский базар». Обеды хорошие, но добраться до этого «Базара» нелегко — грязь невылазная» [П. 4, с. 78—91].

Томск Чехову категорически не понравился. В майских письмах (Суворину и Чеховым) он назвал его «скучным, нетрезвым» и от тамошней скуки лечил себя «шоколатом» [П. 4, с. 94, 95]. Родным в письме от 28 мая 1890 г., отправленном из Красноярска Чехов доложил, что в сравнении с красивым и интеллигентным Красноярском — Томск — «свинья в ермолке и моветон» [П. 4, с. 98]. Через 115 лет томский скульптор Леонтий Усов нашел оригинальный способ для увековечения факта пребывания Чехова в Томске вкупе с его нелестным отзывом о городе в виде «ироничной скульптурной композиции»: бронзовый двухметровый писатель в пальто с расстегнутой нижней пуговицей, поднятым воротником и необыкновенно большими босыми ногами с длинными загнутыми пальцами. Писатель хмуро взирает на унылый город. За его спиной зонт. На пьедестале надпись: «Антон Павлович в Томске глазами пьяного мужика, лежащего в канаве и ни разу, не читавшего Каштанки». Памятник, «читаемый» его поклонниками одновременно и как «ироническое резюме чеховских произведений» и как «равновеликий ответ Чехову», установлен в 2004 году к 400-летию города на берегу реки Томи в губернаторском квартале в двух шагах от ресторана «Славянский базар», к которому Чехову в мае 1890 года пробирался сквозь «невылазную» томскую грязь.

Как и следовало ожидать, памятник тут же стал яблоком раздора в рядах томской интеллигенции. Кому не дано было уловить метафору, разглядели в нем месть Чехову за «нетрезвый» город Томск и оскорбление творческой личности писателя. Страсти зашли далеко — до «лично оскорбленных», посылавших свои протесты в областную Думу и губернатору Томской области. Неунывающие сторонники идеи создали Иронический комитет в защиту памятника. Обозреватель «Российской газеты», вылетевший на место событий, иронизирует: «Месть — блюдо, которое нужно подавать холодным». А памятник, тем временем, живет своей жизнью. Всего за год он стал лицом города. В теплое время года у ног писателя проходят «чеховские пятницы» — музыканты с гитарами, поэты со стихами, художники с картинами. В библиотеках — рекордный спрос на «Каштанку». Каждый студент норовит перед экзаменом утереть нос классику. Каждую неделю студентки красят ногти на его босых ногах. Работники местной обувной фабрики сняли мерку с крепко стоящих на томской земле чеховских ступней и смастерили «босяку» галоши. И все это для сторонников памятника означает, что в Томске был Чехов, что томичи умеют смеяться над собой и над жизнью, и что в Томске есть свой гений — скульптор Леонтий Усов¹⁹.

Из Томска Чехов отправил А.С. Суворину свой дорожный дневник, приложив к нему письмо, в котором он подвел итог своим застольным мытарствам. 20 мая 1890 г. Томск: «Всю дорогу я голодал, как собака. Набивал себе брюхо хлебом, чтобы не мечтать о тюрбо, спарже и проч. Даже о гречневой каше мечтал. По целым часам мечтал» [П. 4, с. 92].

Продвигаясь все дальше и дальше на Восток, Чехов без устали регистрирует свои дорожные наблюдения, из коих едва ли не главное место занимают застольные сюжеты. Чеховым, 28 мая 1890 г. Красноярск: «К департаменту матери: кофе у меня еще ½ банки; питаюсь медом и акридами; буду обедать сегодня и в Иркутске. Чем ближе к востоку, тем дороже все становится. Хлеб ржаной, т. е. мука ржаная, уж 70 коп. за пуд, тогда как по ту сторону Томска она 25—27 к., а пшеничная 30 к. Табак, продающийся в Сибири, подл и гнусен; дрожу, так как мой уж на исходе» [П. 4, с. 99].

Чеховым, 6 июня 1890 г. Иркутск: Есть трактир «Таганрог». Сахар 24 коп., кедровые орехи 6 коп. за фунт. <...> Есть великолепная кондитерская, но всё адски дорого [П. 4, с. 107—108].

Чеховым, 13 июня 1890 г. Лиственичная: Население питается одной только черемшой. Нет ни мяса, ни рыбы; молока нам не дали, а только обещали. За маленький белый хлебец содрали 16 коп. Купил я гречневой крупы и кусочек копченой свинины, велел сварить размазню; невкусно, но делать нечего, надо есть. Весь вечер искали по деревне, не продаст ли кто курицу, и не нашли... Зато водка есть! Русский человек большая свинья. Если спросить, почему он не ест мяса и рыбы, то он оправдывается отсутствием привоза, путей сообщения и т. п., а водка между тем есть даже в самых глухих деревнях и в количестве, каком угодно. А между тем, казалось бы, достать мясо и рыбу гораздо легче, чем водку, которая и дороже и везти ее труднее...» [П. 4, с. 114].

А.С. Суворину, 11 сентября 1890 г., Татарский пролив, пароход «Байкал»: «Когда однажды в руднике я пил чай, бывший петербургский купец Бородавкин, присланный сюда за поджог, вынул из кармана чайную ложку и подал ее мне, а в итоге я расстроил себе нервы и дал себе слово больше на Сахалин не ездить» [П. 4, с. 134].

Г.М. Чехову, 29 декабря 1890 г. Москва: Был я в Гонг-Конге, в Сингапуре, на острове Цейлоне, видел гору Синай, был в Порт-Саиде, видел острова Архипелага, откуда доставляют нам маслины, сантуринское вино... Приходилось на пути испытать качку, всякого рода муссоны и норд-осты, но морской болезни я не подвержен и во время сильной качки ел с таким же аппетитом, как и в штиль» [П. 4, с. 154].

Возвратившись с Сахалина в Москву, Чехов после некоторого перерыва, потребовавшегося ему для поправки здоровья и поездок в Петербург, продолжает свои растянувшиеся на целый год странствия, но уже за границей. Оказавшись в 1891 году впервые в Европе, Чехов скрупулезно фиксирует впечатлившие его чудеса цивилизации, в том числе, касающиеся застольного обслуживания: Чеховым, 20 марта 1891 г., Вена: «Ах, друзья мои тунгусы, если бы вы знали, как хороша Вена! Ее нельзя сравнить ни с одним из тех городов, какие я видел в своей жизни. <...> Церкви громадные, но они не давят своею громадою, а ласкают глаза, потому что кажется, что они сотканы из кружев. Особенно хороши собор св. Стефана и Votiv-Kirche. Это не постройки, а печенья к чаю. <...> Обеды хорошие. Водки нет, а пьют пиво и недурное вино. Одно скверно: берут деньги за хлеб. Когда подают счет, то спрашивают: «Wieviel Brödchen?», т. е. сколько слопал булочек? И берут за всякую булочку» [П. 4, с. 200].

В Европе Чехов получил возможность сравнить достоинства «гнусной российской действительности»²⁰ с цивилизованной европейской повседневностью. Как ни странно, сравнение оказалось не в пользу последней, о чем писатель поведал в одном из писем родным. Чеховым, 17 апреля 1891 г., Ницца: «Мне ужасно надоело завтракать, обедать и спать. На всё это за границей тратится очень много времени. Сибирь, где путешественники не завтракают, не обедают и не спят, в этом отношении гораздо лучше. Там не ешь и потому чувствуешь себя как на крыльях» [П. 4, с. 218].

В семье Чеховых львиная доля хозяйственных забот ложилась на плечи сестры Антона Павловича. Но «задачу ставил», как правило, сам Чехов, а Мария Павловна была надежным исполнителем его воли, даже в мелочах. М.П. Чеховой, 11 марта 1893 г., Мелихово: «Хорошо бы вы сделали все, если бы привезли к празднику ведра два или три москов<ского> пива, получше. А то ведь скучно без пьянства! Можно пиво привезти в бочонке, но с условием, чтобы бочонок был доставлен при багаже вместе с вами, а то в товарном пиво замерзнет. Мать просит привезти к Вербному воскресенью судака» [П. 5, с. 185].

М.П. Чеховой, 15 марта 1893, Мелихово: «Привези дрожжей, постных баранок с маком и кренделей со вшами» [П. 5, с. 187]. Выражение «крендели со вшами» появилось в семье Чеховых, когда они, бедствуя, вместо первосортных сладостей покупали к чаю лом кренделей с тмином. Они то и заслужили от Чехова столь неаппетитное «прозвище» [П. 5, с. 461].

М.П. Чеховой, 16 марта 1893 г. Мелихово: «Купи простой медный кофейник, вроде как для водосвятия, какой у нас был прежде, стаканов на 6—7. В ученых кофейниках кофе выходит невкусным» 1 ф. зальцу. <...> Четвертку луку и хрену. <...> 5 ф. кофе» [П. 5, с. 188].

В марте 1903 года в застольной жизни Ялты произошло важное событие. Петербургский ресторатор Кюба открыл в городе магазин деликатесов, где теперь Чехов мог покупать икру, балыки, ветчину, грибы и прочие разносолы, покупкой которых он постоянно обременял сестру. Через несколько дней Чехов напишет сестре, которая, должно быть, с облегчением вздохнула, узнав о ялтинском «Кюба»: М.П. Чеховой 8 марта, 1903 г. Ялта: «Милая Маша, вчера в магазине Кюба сказали мне, что к праздникам будут окорока и копченый и для запеканья, стало быть не привози. <...> Закусок вообще не привози никаких, все найдется у Кюба» [П. 11, с. 172].

Медицина и застолье, казалось бы не пересекающиеся по жизни две сферы — профессиональная и будничная повседневная. Однако и здесь повседневная жизнь Чехова порождала свои застольные сюжеты: Т.Л. Щепкина-Куперник вспоминала: «В Мелихове он отдавал очень много времени своим даровым пациентам. Нам казалось совершенно естественным, что иной раз, когда мы только что собирались в столовую к чаю, А.П. уже возвращался откуда-нибудь — иной раз от больного, к которому вызывали ночью, и, торопливо выпив чаю, уходил работать. Или в ужасную погоду одевался и уходил, несмотря на тревожные восклицания Евг. Як. — Антоша, куда ты — подожди, пока утихнет!: — и отвечал ей на ходу: — Дизентерия не будет ждать, мамаша!»²¹.

К.С. Станиславский описывает курьезный эпизод из медицинской практики Чехова во время пребывания труппы Московского художественного театра в Крыму весной 1900 года, куда она пребыла для постановки четырех спектаклей и, в том числе, «Чайки» и «Дяди Вани». Уже после первого представления пьесы «Дядя Ваня» чрезмерно переволновавшейся актер А.Р. Артем²², заболел, слег и не пришел на репетицию. Антон Павлович, «страшно любивший лечить», по словам Станиславского, долго выслушивал, выстукивал, а в заключение осмотра, дал больному «какую-то мятную конфетку: — Вот, послушайте же, скушайте это! На том лечение и окончилось, так как Артем на другой день выздоровел»²³.

Тем не менее, отношение Чехова к своей законной «жене-медицине», не было столь однозначным. По этому поводу беллетрист И.Н. Потапенко заметил: «И все-таки утверждение, будто он любил лечить, остается произвольным. Иногда он будто и сам себя хотел уверить в этом и, например, своему товарищу по гимназии писал: «Медицина — моя законная жена, литература — незаконная. Обе, конечно, мешают друг другу, но не настолько, чтобы исключать друг друга»»²⁴. В доказательство И.Н. Потапенко приводит весьма откровенное на этот счет признание Чехова из его письма к Суворину от 16 августа 1892 года: А.С. Суворину, 16 августа 1892 г., Мелихово: «Душа моя утомлена. Скучно. Не принадлежать себе, думать только о поносах, вздрагивать по ночам от собачьего лая и стука в ворота (не за мной ли приехали?), ездить на отвратительных лошадях по неведомым дорогам и читать только про холеру и ждать только холеры и в то же время быть совершенно равнодушным к сей болезни и к тем людям, которым служишь, — это, сударь мой, такая окрошка, от которой не поздоровится» [П. 5, с. 104].

Застолье и литература. Связь застольной и литературной культур при всей их кажущейся на первый взгляд чужеродности на самом деле способна быть не только опосредованной, но даже вполне прямой и закономерной. Письма Чехова и воспоминания о нем являются в некотором роде тому доказательством. Из многих фактов застольной биографии Чехова далее будут рассмотрены лишь только те из них, которые непосредственно связаны с литературной повседневностью писателя. Выбор указанного контекста не случаен, ибо при внимательном чтении писем Чехова и воспоминаний о нем в контексте двух семантических координат — застолье и литературная повседневность — в зоне пересечения последних обнаруживается присутствие всех ключевых звеньев системы литературных коммуникаций: «Писатель — Издатель — Критик — Читатель», которые к тому же оказываются буквально и метафорически «питаемыми» эффектами коммуникаций застольных.

Писатель А.П. Чехов. По легенде, возможно «лукаво сочиненной»²⁵ самим Чеховым, дабы придать факту вхождения его в большую литературу случайный характер, свой первый рассказ Чехов написал ради того, чтобы раздобыть денег на именинный пирог для матери. Последнее, впрочем, не кажется уж столь невероятным. Так или иначе, начало литературной биографии будущего классика оказалось, реально или виртуально, связано с застольными мотивами его повседневной жизни, что само по себе уже интересно. И в дальнейшем линии литературной и застольной жизней писателя будут буквально и фигурально связаны «одной цепью». Недаром сам Чехов, вдохновленный деликатесным изобилием открывшегося в Ялте весной 1903 года «настоящего петербургского Кюба», шутливо заметил на свой счет, что он «уже не литератор, а гастроном» [П. 11, с. 71].

Лето 1889 года двадцатидевятилетний Антон Павлович Чехов, уже познавший вкус литературной славы, провел в Крыму, где он между делом наставлял двадцатичетырехлетнего литератора Илью Гурлянда²⁶, излагая ему принципы современной драмы: «Пусть на сцене все будет так же сложно и также вместе с тем просто, как и в жизни. Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье, и разбиваются их жизни»²⁷. Со временем это высказывание Чехова, несмотря на его многократное цитирование, не превратилось в литературный штамп, а в культурологическом контексте обрело поистине символический смысл.

В отстаивании своего литературного кредо перед собратьями по перу Чехов зачастую прибегал к застольным метафорам. Осенью 1889 года писатель привлек к себе внимание читателей рассказом «Скучная история» и пьесой «Леший», которую он, спустя семь лет преобразит в «Дядю Ваню». В обоих произведениях главным героем были профессора. «Скучная история» произвела на публику ошеломляющее впечатление. Пьеса «Леший» была решительно отвергнута²⁸. Реакция автора на критику коллег была адекватной. А.С. Суворину, 17 октября 1889 г., Москва: «И после разговора с литератором у меня теперь во рту такое чувство, как будто вместо водки я выпил рюмку чернил с мухами. <...> Если Вам подают кофе, то не старайтесь искать в нем пива. Если я преподношу Вам профессорские мысли, то верьте мне и не ищите в них чеховских мыслей» [П. 3, с. 266].

В ответ на нелицеприятный отзыв Суворина о рассказе «Палата № 6», Чехов горячо защищает свою писательскую позицию, «причисляя себя к лагерю посредственных художников без «ближайших и отдаленных целей»»²⁹.

А.С. Суворину, 25 ноября 1892 г., Мелихово: «Вы горький пьяница, а я угостил Вас сладким лимонадом, и Вы, отдавая должное лимонаду, справедливо замечаете, что в нем нет спирта. В наших произведениях нет именно алкоголя, который бы пьянил и порабощал. <...> Скажите по совести, кто из моих сверстников, т. е. людей в возрасте 30—45 лет дал миру хотя одну каплю алкоголя? Разве Короленко, Надсон и все нынешние драматурги не лимонад? <...> Вспомните, что писатели, которых мы называем вечными или просто хорошими и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и Вас зовут туда же...» [П. 5, с. 132—133].

Вдохновение. За лето 1893 года, Чехов пребывал в крайне раздраженном состоянии, и лишь один раз за это время его посетило вдохновение, результатом которого стал рассказ о человеке, страдающим галлюцинациями — «Черный монах», представший перед читателями в начале января 1894 года. По поводу посетившего его вдохновения Чехов в обычной своей полушутливой манере докладывал в письме А.С. Суворину от 25 января 1894 г. Мелихово: «Кажется, я психически здоров. Правда, нет особенного желания жить, но это пока не болезнь в настоящем смысле, а нечто, вероятно, переходное и житейски естественное. Во всяком разе если автор изображает психически больного, то это не значит, что он сам болен. «Черного монаха» я писал без всяких унылых мыслей, по холодном размышлении. Просто пришла охота изобразить манию величия. Монах же, несущийся через поле, приснился мне, и я, проснувшись утром, рассказал о нем Мише. Стало быть, скажите Анне Ивановне, что бедный Антон Павлович слава богу еще не сошел с ума, но за ужином много ест, а потому и видит во сне монахов [П. 5, с. 265].

О сюжете, рождавшемся в грязном трактире для извозчиков, поведал в воспоминаниях писатель Н.Д. Телешов³⁰: «Трактир оказался грязный, дешевый, открывавшийся спозаранку, действительно для ночных извозчиков. — Это и хорошо, — говорил Антон Павлович. — Если будем хорошие книги писать, так в хороших ресторанах еще насидимся. А пока по нашим заслугам и здесь очень великолепно. <...> Благодаря тому, что все мы были одеты во фраки, нас принимали здесь за свадебных официантов, закончивших ночную работу, — и это очень веселило Чехова. Сели за стол, покрытый серой, не просохшей с вечера скатертью. Подали нам чаю с лимоном и пузатый чайник с кипятком. Но от нарезанных кружочков лимона сильно припахивало луком. — Превосходно! — ликовал Антон Павлович — А вы вот жалуетесь, что сюжетов мало. Да разве это не сюжет? Тут на целый рассказ материала. Перед глазами у нас, я помню, была грязная пустая стена, выкрашенная когда-то масляной краской. На ней ничего не было, кроме старой копоти да еще на некотором уровне — широких, темных и сальных пятен: это извозчики во время чаепития прислонялись к ней в этих местах своими головами, жирно смазанными для шика деревянным маслом, по обыкновению того времени, и оставляли следы на стене на многие годы. <...> За чаем, который благодаря лимону тоже отдавал немножко луком, разговор перекидывался с литературы на жизнь...»³¹.

Летом 1898 года Чехов переживает очередную волну творческих мук. В письме писательнице Л.А. Авиловой от 24—26 июля того же года, отправленного из Мелихова, он жалуется: «Мне опротивело писать, и я не знаю, что делать. <...> Когда я теперь пишу или думаю о том, что нужно писать, то у меня такое отвращение, как будто я ем щи, из которых вынули таракана — простите за сравнение. Противно мне не самое писание, а этот литературный entourage, от которого никуда не спрячешься и который носишь с собой всюду, как земля носит свою атмосферу» [П. 7, 244]. Ненароком посетившее Чехова летнее вдохновение, повлекшее за собой появление на свет лучших из его рассказов — «Ионыч», «Крыжовник», «Человек в футляре» и «О любви — сам писатель объяснял тем, что частенько прикладывался к «мутному источнику»³².

Осень 1898 года Чехов проводит в Ялте. Зазывая в гости свою давнюю подругу Т.Л. Щепкину-Куперник, Чехов в письме к ней от 1 октября того же года попутно предлагает и радикальное средство против женского литературного самотека: «Да, Вы правы, бабы с пьесами размножаются не по дням, а по часам, и, я думаю, только одно есть средство для борьбы с этим бедствием: зазвать всех баб в магазин Мюр и Мерилиз и магазин сжечь. Компания здесь есть, мутные источники текут по всем направлениям, есть и бабы — с пьесами и без пьес, но все же скучно; давит под сердцем, точно съел громадный горшок постных щей. Приезжайте, мы поедем обозревать окрестности. Еда тут хорошая» [П. 7, с. 283—284].

Повседневная аура, изобилуя сюжетами для небольших рассказов, давала обильную пищу и для застольно-литературных фантазий. Но не всем чеховским фантазиям суждено было воплотиться в литературные произведения. Иные лишь были озвучены им. Иные и вовсе растворялись где-то между мыслей и словом.

И.Н. Потапенко, Ницца, осень—зима 1897 г.: «Чехов жил в русском пансионе... <...>. Там была русская кухарка, история которой интересовала все население пансиона, а А.П. не менее, чем других. Благодаря ей на нашем столе иногда появлялись... пироги, по-русски приготовленная селедка и даже борщ». И у этой кухарки «была дочь-мулатка, таинственное существо, жившее тут же, в здании пансиона, но отдельно от матери. <...> Это странное сплетение обстоятельств почему-то сильно овладело вниманием А.П. <...> Иногда за обедом, когда подавали русское блюдо, он сопоставлял, по обыкновению отрывисто и без всяких объяснений: «Русский борщ и мулатка...»»³³.

Уже предчувствуя исход своей литературной и мирской жизни, Чехов в письме к жене от 23 февраля 1903 из Ялты напишет: «Я тебе ничего не сообщаю про свои рассказы, которые пишу, потому что ничего нет ни нового, ни интересного. Напишешь, прочтешь и видишь..., что это уже старо, старо... Надо бы чего-нибудь новенького, кисленького» [П. 11, с. 160]. «Новенькое» и «кисленькое» начнет обретать видимые очертания к осени 1903 года. Им будет последнее крупное творенье Мастера — пьеса «Вишневый сад», в букве и духе которой воедино сольются и аромат весенней свежести, и вкус спелой вишни, и запах грядущей осени...

Одиннадцатью годами ранее, 3 июля 1892 года, А.П. Чехов писал А.С. Суворину из Мелихова: «Вишен у нас так много, что не знаем, куда девать. Крыжовник некому собирать. Никогда еще я не был так богат. Я стою под деревом и ем вишни, и мне странно, что меня никто не гонит по шее. Бывало, в детстве мне каждый день драли уши за ягоды» [П. 5, с. 88].

А.П. Чехов и издатели. Не остались в стороне от литературно-гастрономической биографии Чехова и издатели. Писатель И.Н. Потапенко поведал в своих воспоминаниях об анекдотичном случае, имевшем место в практике деловых коммуникаций Чехова и Тихомирова³⁴, издателя журнала «Детское чтение», в котором в 1895 году был опубликован рассказ Чехова «Белолобый». Расположение Тихомирова к Антону Павловичу «выразилось в том, что он как-то послал ему в презент несколько бутылок вина из собственных виноградников, которые у него были где-то на юге. Вино было прескверное, но А.П., конечно, похваливал его. И вот, наконец, Чехов, теснимый любезностью издателя, дал ему какую-то вещь для журнала. И после этого они встретились у кого-то из знакомых... Когда А.П. ночью собрался уходить и надел пальто, издатель подошел к нему и со смущенным видом весьма поспешно ткнул в карман его пальто какой-то сверток и пробормотал что-то насчет своего долга. Чехов, внимание которого в этот момент было занято разговором с кем-то другим, почти не заметил этого движения, простился и вышел на улицу. Тут он зачем-то полез в карман и нащупал сверток. Вынул — пакетец. Развернул несколько кредиток, что-то рублей 12, и счет: следует за рассказ столько-то. Послано вина такое-то количество бутылок, на такую-то сумму. Остальные 12 руб. при сем прилагаются. Это было с Чеховым в ту пору, когда имя его гремело на всю Россию»³⁵.

В конце января 1899 года Чехов заключил с издателем Адольфом Марксом договор на продажу ему прав на издание полного собрания своих сочинений. Переговоры по заключению контракта с издателем по поручению Чехова вел его давний знакомый писатель П.А. Сергеенко. Однако условия договора оказались крайне невыгодным для Чехова и не только в финансовом отношении. По условиям контракта писатель обязан был представить в издательство полные тексты произведений, включая и ранние, рукописи которые у Чехова не сохранились. Став «марксистом», Чехов весь следующий год в ущерб литературному творчеству и отдыху был занят редактированием прежних своих сочинений. В письме из Ялты Л. Авиловой от 18 февраля 1899 года, помогавшей в поиске и переписке текстов, Чехов жаловался: «Вы пишете, что у меня необыкновенное уменье жить. Может быть, но бодливой корове бог рог не дает. Какая польза из того, что я умею жить, если я всё время в отъезде, точно в ссылке. Я тот, что по Гороховой шел и гороху не нашел, я был свободен и не знал свободы, был литератором и проводил свою жизнь поневоле не с литераторами; я продал свои сочинения за 75 тыс. и уже получил часть денег, но какая мне от них польза, если вот уже две недели, как я сижу безвыходно дома и не смею носа показать на улицу» [П. 8, с. 94—95].

Спустя время, Чехов через брата Мишу адресует своему неудачливому посреднику в переговорах с Марксом, беллетристу П.Л. Сергеенко, к писательской деятельности которого он относился весьма скептически, практический совет с «кулинарным уклоном»: М.П. Чехову, 13 июля 1902 г., Любимовка: «Милый Мишель, про Сергеенку я не могу сказать ничего определенно дурного, знаю только, что это хохол нудный и неискренний. Если увидишь его, то скажи ему, что издавать теперь можно только кулинарный журнал, все же остальное только разорит и состарит. К тому же у него нет ни литературного опыта, ни литературных связей, без чего можно издавать опять-таки только кулинарный журнал» [П. 11, с. 9].

А.П. Чехов и критика. Чехов далеко не сразу был признан влиятельной критикой. Да и в дальнейшем, его отношения с нею имели «какой-то тоскливо-безнадежный характер»³⁶. Чего стоили только «похвалы» А.М. Скабичевского, пророчившего, что Чехов непременно умрет «в пьяном виде под забором»³⁷. После такого прогноза Скабичевский станет для Чехова «его личным профессором Серебряковым»³⁸.

О том, какие ассоциации возникали у Чехова в связи с всеядностью прожорливой критики, свидетельствует один из эпизодов, описанных литератором А. Серебровым-Тихоновым (в то время студента Горного института) во время пребывания Чехова в имении Саввы Морозова летом 1902 года: «С утра до вечера мы сидели... у темного омута и с увлечением ловили окуней, иногда попадались и щуки. <...>. Чехов сладко дремал. В этих случаях его удочки сторожила рыжая, похожая на таксу сучка... Подобострастно облизываясь, она внимательно следила за поплавками, а когда начинало клевать, — вскакивала, махала хвостом и визгливо лаяла... За это Чехов кормил ее пойманной рыбой, которую она, к нашему удивлению, пожирала живьем. Однажды, глядя, как она, давясь и жадничая, заглатывала окуня, который бил ее хвостом по морде, Чехов сказал с брезгливостью: — Совсем как наша критика!»³⁹.

Случалось, что с собственными сочинениями Чехова, едва «оперившимися» и начавшими свою самостоятельную жизнь происходили застольные курьезы. Так случилось с водевилем Чехова «Медведь», сценический успех которого не помешал, однако, Чехову критически отнестись к театральной интерпретации его пьесы. А.П. Чехов — Леонтьеву (Щеглову)⁴⁰ 2 ноября 1888 г., Москва: «После первого представления случилось несчастье. Кофейник убил моего медведя. Рыбчинская⁴¹ пила кофе, кофейник лопнул от пара и обварил ей все лицо. Второй раз играла Глама⁴², очень прилично. Теперь Глама уехала в Питер, и, таким образом, мой пушной зверь поневоле издох, не прожив и трех дней» [П. 3, с. 50]. На следующий день о скоропостижном «сходе» со сцены «Медведя» Чехов сообщает и А.С. Суворину: «У Корша⁴³ кавардак. Лопнул паровой кофейник и обварил у Рыбчинской лицо, Глама-Мещерская уехала в Петерб<ург>, у Соловцова⁴⁴ больна подруга жизни... и т. д. Играть некому, никто не слушается, все кричат, спорят... <...> Надо всеми силами стараться, чтобы сцена из бакалейных рук перешла в литературные руки, иначе театр пропадет» [П. 3, с. 56].

Литературные застолья в чеховские времена были делом привычным, а поскольку литературная жизнь была почти вся сосредоточена в Петербурге, в самой столице Чехов был «нарасхват». А.П. Чехов — М.В. Киселевой⁴⁵, 25 марта 1888 г., Москва: «На днях я вернулся из Питера. Купался там в славе и нюхал фимиамы. <...> На правах великого писателя я всё время в Питере катался в ландо и пил шампанское. Вообще чувствовал себя прохвостом» [П. 2, с. 217—218].

О застольных чествованиях модного писателя Чехова после удавшейся премьеры его первой пьесы «Иванов» вспоминал Щеглов: «Я увиделся с ним на другой день, на веселом банкете, устроенном в честь его помещиком С[оковниным], восторженнейшим поклонником Чехова. <...> Обед вышел на славу, причем славили Чехова, что называется, во всю ивановскую, а сам хозяин, поднимая бокал шампанского в честь Чехова, в заключение тоста, торжественно приравнял чеховского «Иванова» к грибоедовскому «Горе от ума». <...> «И Шекспиру не приходилось слышать тех речей, какие прослышал я!», — не без иронии писал он мне потом из Москвы. Но русские поклонники родных талантов неумолимы. Несмотря на то, что Чехов, переутомленный столичной суетой, спешил в Москву, восторженный помещик, вопреки всяким традициям, накануне отъезда А.П. собрал всех снова «на гуся». Снова шампанское, снова шумные «шекспировские тосты»...»⁴⁶.

По воспоминаниям писателя И.Н. Потапенко в один из приездов в Петербург Чехову «удалось уговорить группу петербургских беллетристов собраться... в ресторане для общего обеда, что и было исполнено. И этому обеду суждено было сделаться «учредительным», так как от него пошел целый ряд регулярно повторявшихся обедов. Они назывались «беллетристическими»»⁴⁷. Первый обед беллетристов состоялся 12 января 1893 г. в петербургском ресторане «Малый Ярославец». Однако простое название, очевидно, не соответствовало возрастающим амбициям мастеров изящной словесности, и потому беллетристы переименовали свои литературные застолья в «Арзамас». Сыграв свою погребальную роль, чужеродное название опрокинуло в Лету литературно-гастрономическую инициативу Чехова, оставив после себя горькое послевкусие.

Однако любовь Чехова к шумным застольям и ресторанам все же имела свои границы, что особенно проявлялось в последние годы его жизни. Пустословие и натуженные тосты в свою честь Чехову были неприятны и ситуаций со здравицами в свой адрес, в особенности от неблизких ему по духу людей, он избегал: М.П. Чеховой, 6 декабря 1898 г., Ялта: «Милая Маша, третьего дня вечером я был на именинах у Варв<ары> Конст<антиновны>. Торжество происходило не в квартире, а в актовой зале. Танцевали, ужинали. Девиц и дам было несравненно больше, чем мужчин, было два попа, директ<ор> мужск<ой> гимназии. Тупиков за ужином, со свойственной ему важностью, сказал длинную речь по моему адресу, после чего я дал себе слово уже больше никогда не ходить в Ялте на ужины» [П. 7, с. 355—356].

Об одном таком застольном эпизоде поведал в воспоминаниях и И.Н. Бунин: «Однажды он, в небольшой компании близких людей, поехал в Алупку и завтракал там в ресторане, был весел, много шутил. Вдруг из сидевших за соседним столом поднялся какой-то господин с бокалом в руке» — Господа! Я предлагаю тост за присутствующего среди нас Антона Павловича, гордость нашей литературы, певца сумеречных настроений... Побледнев, он встал и вышел»⁴⁸.

Искатели модного писателя Чехова не давали ему покоя и в его собственном доме. Случалось, что Чехову удавалось отвадить навязчивых визитеров. Один из таких ялтинских эпизодов описал Фаусек: «Послушайте! — говорит. — Что это у вас тут за барон В.? И Чехов протянул мне визитную карточку барона, увенчанную короной. Говорю, есть такой барон. Принадлежит к местному бомонду, очень богат, дачу роскошную имеет в Ялте. Личность ровно ничем не замечательная. — Можете себе представить?! Является ко мне, представляется и просит сегодня же у него обедать, что у него соберутся гости и тому подобное?! Какой-то наивный нахал?! — Что же вы ему сказали? — Спровадил его! Сказал ему, что не имею чести его знать и обедать к нему не пойду. Он только что ушел от меня! На другой же день я мог сообщить Антону Павловичу, что барон В. имеет все основания быть на него в претензии. Он назвал гостей «на Чехова», и гости в назначенное время съехались к нему обедать. А обед оказался «без Чехова»...»⁴⁹.

А.П. Чехов и читатели. Свои гастрономические сюжеты порождало и читательское окружение Чехова. Об одном из них с иронией рассказывает Чехов в письме к Суворину от 16 марта 1895, посланным им из Мелихово: «Моя мать, заказывая мяснику мясо, сказала, что нужно мясо получше, так как у нас гостит Лейкин из Петербурга. «Это какой Лейкин? — изумился мясник. — Тот, что книги пишет?» — и прислал превосходного мяса. Стало быть, мясник не знает, что я тоже пишу книги, так как для меня он всегда присылает одни только жилы» [П. 6, с. 36—37].

В коллекции «гастрономических» высказываний Чехова относительно низовой литературы и ее читателей есть и довольно острые: А.С. Суворину, 15 августа 1894 г. Мелихово: «Иногда бывает: идешь мимо буфета III класса, видишь холодную, давно жареную рыбу и равнодушно думаешь: кому нужна эта неаппетитная рыба? Между тем, несомненно, рыба эта нужна и ее едят, и есть люди, которые находят ее вкусной. То же самое можно сказать о произведениях Баранцевича. Это буржуазный писатель, пишущий для чистой публики, ездящей в III классе. Для этой публики Толстой и Тургенев слишком роскошны, аристократичны, немножко чужды и неудобоваримы. Публика, которая с наслаждением ест солонину с хреном и не признает артишоков и спаржи. Станьте на ее точку зрения, вообразите серый, скучный двор, интеллигентных дам, похожих на кухарок, запах керосинки, скудость интересов и вкусов — и Вы поймете Баранцевича и его читателей. <...> Это усовершенствованные бульварные писатели. Бульварные грешат вместе со своей публикой, а буржуазные лицемерят с ней вместе и льстят ее узенькой добродетели» [П. 5, с. 311].

О посильном вкладе московских кондитеров в воспитание читательского вкуса народа свидетельствует застольный эпизод, описанный Л.А. Авиловой, имевший место во время пребывания Чехова в Москве в мае 1899 года: «Едва мы кончили завтракать, как увидали Антона Павловича <...>. «Смотрите, какие карамельки, — сказал он поздоровавшись. — Писательские. Как вы думаете: удостоимся ли мы когда-нибудь такой чести?». На обертке каждой карамельки были портреты: Тургенева, Толстого, Достоевского... «Чехова еще нет? Странно! Успокойтесь: скоро будет»»⁵⁰. «Карамельный» мотив звучит и в ялтинском письме Чехова Немировичу-Данченко от 2 ноября 1903 г.: «...и народные театры, и народная литература — все это глупость, все это народная карамель. Надо не Гоголя опускать до народа, а народ поднимать к Гоголю» [П. 11, с. 294].

Врач И.Н. Альтшуллер рассказывал в воспоминаниях, как гуляя с Чеховым по Ялте, они тщательно старались избегать набережной, «где его одолевали курортные дамы, «антоновки»». И как только Чехов заходил к Синани⁵¹, лавка немедленно заполнялась покупательницами, «которым неотложно требовались газеты, книги, папиросы и т. п. Чехов с мрачным видом круто поворачивался и устремлялся через ближайшие улицы или городской сад подальше от набережной»⁵².

Однако от домашних визитов поклонниц своего таланта Чехову избавиться было сложнее. О том, с какой ювелирной точностью писатель «выруливал» в таких ситуациях, вспоминал М. Горький: «Однажды его посетили три пышно одетые дамы; наполнив его комнату шумом шелковых юбок и запахом крепких духов, они чинно уселись против хозяина, притворились, будто бы их очень интересует политика, и — начали «ставить вопросы».

— Антон Павлович! А как вы думаете, чем кончится война? <...> Вероятно — миром...

— Ну, да, конечно! Но кто же победит? Греки или турки? — Мне кажется — победят те, которые сильнее... — А кто, по-вашему, сильнее? — наперебой спрашивали дамы. — Те, которые лучше питаются и более образованны... <...> — А кого вы больше любите — греков или турок? <...>. — Я люблю — мармелад..., а вы — любите? — Очень! — оживленно воскликнула дама. — Он такой ароматный! — солидно подтвердила другая. И все три оживленно заговорили, обнаруживая по вопросу о мармеладе прекрасную эрудицию и тонкое знание предмета. <...> Уходя, они весело пообещали Антону Павловичу: — Мы пришлем вам мармеладу!»⁵³.

Застолье и любовь. Две страсти, правящие миром — любовь и голод — нередко сходились и расходились за одним столом и в жизни Чехова. По гастрономическим метафорам и сравнениям, а также ассортименту продуктов и блюд, упоминаемых Чеховым в письмах к женщинам (как, впрочем, и женщин к Чехову) вполне можно составить эпистолярный атлас его застольно-эротических коммуникаций. Д. Рейфилд, говоря о «донжуанстве» Чехова, отмечает, что «у Чехова, как он сам признавался, был вкус только к неизвестным дамам. А раз они познакомились, он начинал терять интерес. Его донжуанство — это не донжуанство Казановы, это не огромный аппетит, это просто то, что ему нужна была анонимность в отношениях»⁵⁴. Весьма примечателен в этой связи фрагмент из письма Чехова к Суворину, вполне характеризующий взгляд писателя на обоюдную зависимость творчества от гедонистических ориентаций художника:

А.С. Суворину, 19 января 1895 г., Москва: «<...> когда у меня есть деньги, я чувствую себя как на облаках, немножко пьяно, и не могу не тратить их на всякий вздор. <...> Был я у Левитана в мастерской. Это лучший русский пейзажист, но, представьте, уже нет молодости. Пишет уже не молодо, а бравурно. Я думаю, что его истаскали бабы. Эти милые создания дают любовь, а берут у мужчины немного: только молодость. Пейзаж невозможно писать без пафоса, без восторга, а восторг невозможен, когда человек обожрался. Если бы я был художником-пейзажистом, то вел бы жизнь почти аскетическую: употреблял бы раз в год и ел бы раз в день» [П. 6, с. 15].

В одном из писем к родным, отправленном из Таганрога, где весной 1887 года Антон Павлович находился с гостевым визитом, «модный писатель» Чехов замечает: «Каждый день знакомлюсь с девицами, т. е. девицы ходят к Ер<емееву> поглядеть, что за птица Чехов, к<ото>рый «пишить». Большинство из них недурны и неглупы, но я равнодушен, ибо у меня катар кишок, заглушающий все чувства» [П. 2, с. 64]. В июньском 1889 года письме Чехова к брату Ване Чехов описывает свои застольные каникулы в Одессе в компании с актрисами: И.П. Чехову, 16 июля 1889 г., Пароход «Ольга» (по пути из Одессы в Ялту): «В 12 ч. брал я Панову и вместе с ней шел к Замбрини есть мороженое (60 коп.), <...> В 2 ехал к Сергеенко, потом к Ольге Ивановне борща и соуса ради. В 5 у Каратыгиной чай, к<ото>рый всегда проходил особенно шумно и весело; в 8, кончив пить чай, шли в театр. <...> После спектакля рюмка водки внизу в буфете и потом вино в погребке — это в ожидании, когда актрисы сойдутся у Каратыгиной пить чай. Пьем опять чай, пьем долго, часов до двух, и мелем всякую чертовщину» [П. 3, с. 230].

Письма Чехова к Лидии Стахиевне Мизиновой благоухают застольем ничуть не меньше, чем ароматами природы: «...Лика! <...> ...мы оставляем эту дачу и переносим нашу резиденцию в верхний этаж дома Былим-Колосовского⁵⁵, того самого, который напоил Вас молоком и при этом забыл угостить Вас ягодами. <...>. Ах, прекрасная Лика! Когда Вы... ломоть за ломтем ели наш хлеб и говядину, мы жадно пожирали глазами Ваши лицо и затылок. Ах, Лика, Лика, адская красавица» [П. 4, с. 231]. Интересно, что свое игривое послание к Мизиновой, Чехов сопроводил «хулиганской» подписью — «Гунияди-Янос» — так называлась минеральная вода слабительного действия.

Зазывая Лику в Богимово, Чехов в письме от 12 июня 1891 года вновь прибегает к шутливому застольному аргументу: «Поймите Вы, что ежедневное ожидание Вашего приезда не только томит, но и вводит нас в расходы: обыкновенно за обедом мы едим один только вчерашний суп, когда же ожидаем гостей, то готовим еще жаркое из вареной говядины, которую покупаем у соседских кухарок» [П. 4, с. 240].

Домашний фруктово-ягодный мотив звучит и в письме Чехова Лидии Стахиевне, отправленном из Мелихово 28 июня 1892: «Поспевают вишни. Вчера ели уже вареники из вишен с крыжовенным вареньем. Кстати о варениках. Мой сосед Вареников во что бы то ни стало хочет купить у меня этот участок. <...> Ну, до свиданья, кукуруза души моей» [П. 5, с. 86—87].

Застольные тексты писем Чехова фиксируют изменение эмоционального градуса в отношениях его с Ликой: Л.С. Мизиновой, 7 августа 1892 г. Мелихово: «Вы рады случаю придраться. Во-первых, на Ваше письмо я ответил тотчас же, а если мое письмо запоздало, то виною тому не я, а лошади, которые ездят на станцию не каждый день; во-вторых, характер Ваш похож на прокисший крыжовник...» [П. 5, с. 102].

В письме от 19 декабря 1892 года, написанном Лике на пути из Москвы в Петербург, Чехов позволяет себе «неизящно» играть словами: «На обратном пути побываю у Вас и буду невыразимо счастлив, если Вы... дадите мне пообедать. Хотел написать — «нажраться», но это было бы неизящно. Нельзя писать неизящно к изящной Лике» [П. 5, с. 145].

В декабре 1892 года Чехов зовет Лику в Петербург, понимая, что она не отважится показаться у А.С. Сувориных, с которыми в ту пору их знакомства он довольно откровенно обсуждал свою личную жизнь. Прохладно-иронический тон последующих писем Чехов к Лике еще более запутывают их и без того неровные отношения: 28 декабря 1892 г., Петербург: «В Петербурге холодно, рестораны отвратительные, но время бежит быстро. Масса знакомых. <...> Вы писали мне, что бросили курить и пить, но курите и пьете. Меня обманывает Лика. Это хорошо. Хорошо в том отношении, что я могу теперь, ужиная с приятелями говорить: «Меня обманывает блондинка»...» [П. 5, с. 147]. Лика «от своего стола» платит Чехову той же монетой: «Par dépit⁵⁶, теперь, я прожигаю жизнь! <...> Если же Вы, ужиная с приятелями, будете говорить им, что Вас обманывает блондинка, то, вероятно, их это не удивит, так как вряд ли кто-нибудь может предположить, что Вам будут верны»⁵⁷. Письмо Чехова к Мизиновой от 10 октября 1893 года, отправленное из Мелихово, напоминает реакцию раздраженного мужа вечно упрекающей его супруге: «Нарочно пишу разгонистым почерком, но всё еще остается много места. Лика, не умею писать! Я умею только выпивать и закусывать» [П. 5, с. 235].

Однако осенняя Москва 1893 года, где Чехов провел «две недели в каком-то чаду»⁵⁸, вкушая удовольствие от славы, вина и красивых женщин, вернуло его в обычное для него ироническое настроение духа. Роман писателя с Яворской окончательно лишил Лику иллюзий. Она умоляла Чехова больше не звать ее к себе. И даже поведала ему, что дала обещание Яворской содействовать их с Антоном Павловичем общему счастью. Чехов, не обращая внимания на мольбы Лики, не видеться с ней, попросил ее об услуге: Л. Мизиновой, 29 ноября 1893 г., Москва: «Пригласите меня... к себе обедать в среду или четверг. И чтобы пирожки были. <...>. До свиданья, милая сваха» [П. 5, с. 251].

Зима 1894 года внесла в отношении Лики с Чеховым новый сюжет. На этот раз его героем стал приятель Чехова Игнатий Потапенко, с которым у Лики завязался роман. 29 января и 22 февраля 1894 года Лика приезжает в Мелихово в сопровождении своего нового кавалера. Чехов на время оставляет свою извечную иронию. 19 или 20 февраля 1894 г., Москва: «Когда и где Вы сегодня завтракаете? Не найдете ли Вы возможным заглянуть ко мне хотя на секунду?» [П. 5, с. 273]. «Между строк чеховских записок к Лике, когда они все втроем собрались в Москве, сквозит и его запоздалое сожаление, и не угасшее желание», — замечает Д. Рейфилд⁵⁹. В письме Чехова к Лике от 27 марта 1894 г. появляются семейные мотивы: «Я в Ялте, и мне скучно, даже весьма скучно. Здешняя, так сказать, аристократия ставит «Фауста», и я бываю на репетициях и наслаждаюсь там созерцанием целой клумбы черных, рыжих, льняных и русых головок, слушаю пение и кушаю; у начальницы женской гимназии я кушаю чебуреки и бараний бок с кашей; в благородных семействах я кушаю зеленые щи; в кондитерской я кушаю, в гостинице у себя тоже. Ложусь я спать в 10 часов, встаю в 10, и после обеда отдыхаю, но все-таки мне скучно, милая Лика. <...> Милая Лика, когда из Вас выйдет большая певица и Вам дадут хорошее жалованье <...>, то подайте мне милостыню: жените меня на себе и кормите меня на свой счет, чтобы я мог ничего не делать» [П. 5, с. 281].

Приехав в октябре 1894 года в Москву, Чехов оповещает о своем прибытии «двух белых чаек» — Щепкину-Куперник и Яворскую⁶⁰. Лидия Яворская незамедлительно ответила ему: «Вас будет ждать горячий самовар, рюмка водки, все, что хотите, и больше всего я»⁶¹. Устав от своих и чужих измен Лика, в письме от 12 сентября 1897 года к Чехову, находящемуся в то время в Европе подводит итоги своему долголетнему роману с ним. «Я недавно размышляла о Вашем романе с писательницей и додумалась вот до чего: ел, ел человек вкусные и тонкие блюда — и надоело ему все, захотелось редьки!»⁶². Мотив сыра позже всплывет в письме Чехова к Лике от 30 сентября 1899 года, посланным им из Ялты. «Здесь прекрасное вино 35—40 к. за бутылку, чудесный белый хлеб и белый овечий сыр. По вечерам хорошо есть белый сыр и запивать красным вином. Приезжайте» [П. 8, с. 273]. Примечательно, что Чехов предлагает есть и запивать, а не пить и закусывать.

Приехав в середине апреля 1899 года в Москву, Чехов безуспешно пытался зазвать в гости Л. Авилову, бывшую в то время в Москве проездом вместе с детьми: «1-го мая я буду еще в Москве. Не приедете ли Вы ко мне с вокзала утром пить кофе? Если будете с детьми, то заберите и детей. Кофе с булками, со сливками; дам и ветчины» [П. 8, с. 159]. Когда-то «маленький холодный ужин, водка, вино, пиво, фрукты», затеянный Авиловой для Чехова, не состоялся по вине непрошеных гостей, нагрянувших без предупреждения к ней в дом. И событие это стоило Лидии Алексеевне немалых душевных мук⁶³. Но и чеховскому завтраку для Авиловой — кофе с булками, со сливками и ветчиной — не суждено было состояться в виду ее семейных обстоятельств⁶⁴.

Весенний сезон 1899 года Чехов провел в Ялте, где постоянно подвергался преследованиям поклонниц. Однако писатель вел жизнь отшельника, а письма свои подписывал — «Антоний, епископ Мелиховский, Ауткинский и Кучукойский»»⁶⁵. Но уже совсем скоро на амурном горизонте Чехова начнет вырисовываться нордический силуэт Ольги Леонардовны Книппер, сумевшей не только кардинально смешать карту блюд и вин Чехова, но и «поставить на карту» самою жизнь писателя. Примечательный сюжет на эту тему, относящийся к марту 1900 года, описывает В.А. Поссе⁶⁶: «А что Владимир Александрович, могли бы вы жениться на актрисе, — прервал молчание тихий голос Антона Павловича. Вопрос застал меня врасплох, и я несколько неуверенно ответил: Право, не знаю. Думаю, что мог бы. — А я вот не могу! — И в голосе Чехова послышалась резкая нота, которой я раньше не замечал. Видно не без борьбы пришел Чехов к решению жениться на Книппер. <...> Кажется, в тот же вечер Чехов сказал мне: — Неверно, что с течением времени всякая любовь проходит. <...> Не сразу, а постепенно постигаешь радость сближения с любимой женщиной. Это как с хорошим старым вином. Надо к нему привыкнуть, надо долго пить его, чтобы понять его прелесть»⁶⁷. Надо сказать, что вторая половина этого разговора, имевшего место «кажется, в тот же вечер», выглядит уж нарочито литературно и не совсем «по-чеховски» и к тому же не согласуется с первой. Но, как бы там ни было, а «жениться на актрисе» Чехов все-таки смог, даже, если считать, что он не смог противодействовать этой женитьбе.

Повествуя о добрачном периоде отношений с Чеховым в лето 1899 года, О.Л. Книппер пишет: «...мы сговорились встретиться на пароходе в Новороссийске около 20 июля и вместе приехали в Ялту, где я остановилась в семье доктора Л.В. Средина⁶⁸, с которой была дружна вся наша семья. А Антон Павлович жил на набережной в гостинице «Марино», откуда он ходил ежедневно на постройку своего дома в Аутку. Он плохо питался, так как никогда не думал о еде, уставал, и как мы с Срединым ни старались зазывать его под разными предлогами, чтобы устроить ему нормальное питание, это удавалось очень редко: Антон Павлович не любил ходить «в гости» и избегал обедов не у себя дома»⁶⁹.

В ялтинских письмах к О.Л. Книппер Чехов в полушутливой манере делился с актрисой застольными проблемами своей холостой жизни: О.Л. Книппер, 3 сентября 1899 г. Ялта: «Милая актриса, отвечаю на все Ваши вопросы. Доехал я благополучно. <...> По нескольку раз в день я пил чай, всякий раз по три стакана, с лимоном, солидно, не спеша. Всё, что было в корзине, я съел. Но нахожу, что возиться с корзиной и бегать на станцию за кипятком — это дело несерьезное, это подрывает престиж Художественного театра. <...> В Ялте остановился в собственном доме и теперь живу тут, оберегаемый верным Мустафою. Обедаю не каждый день, потому что ходить в город далеко, а возиться с керосиновой кухней мешает опять-таки престиж. По вечерам ем сыр» [П. 8, с. 257]. Вскоре в письмах Чехова к Книппер появляются семейные мотивы: О.Л. Книппер О.Л., 12 (25) декабря 1900 г., Брест: «Пойду, дуся, вниз обедать или ужинать — не знаю, как назвать, потом завалюсь спать» [П. 9, с. 150].

В апреле 1901 года Чехов делает последнюю попытку «уговорить себя» отказаться от принятия судьбоносного решения. О.Л. Книппер 26 апреля 1901 г., Ялта: «Если ты дашь слово, что ни одна душа в Москве не будет знать о нашей свадьбе до тех пор, пока она не совершится, — то я повенчаюсь с тобой хоть в день приезда. Ужасно почему-то боюсь венчания и поздравлений, и шампанского, которое нужно держать в руке и при этом неопределенно улыбаться. Из церкви укатить бы не домой, а прямо в Звенигород. Или повенчаться в Звенигороде. Подумай, подумай, дуся! Ведь ты, говорят, умная» [П. 10, с. 17]. Но Книппер принимает ультиматум. О подробностях «самого лучшего из когда-либо созданных Антоном водевилей»⁷⁰ известно, в том числе, из воспоминаний К.С. Станиславского: «Однажды Антон Павлович попросил А.Л. Вишневского⁷¹ устроить званый обед и просил пригласить туда своих родственников и почему-то также и родственников О.Л. Книппер. В назначенный час все собрались, и не было только Антона Павловича и Ольги Леонардовны. Ждали, волновались, смущались и, наконец, получили известие, что Антон Павлович уехал с Ольгой Леонардовной в церковь, венчаться, а из церкви поедет прямо на вокзал и в Самару, на кумыс. А весь этот обед был устроен им для того, чтобы собрать в одно место всех тех лиц, которые могли бы помешать повенчаться интимно, без обычного свадебного шума»⁷².

После венчания доктор Долгополов посадил молодоженов на пароход, который по Волге и Каме доставил их на пристань под названием Пьяный Бор, где им «пришлось дожидаться пересадки — гостиницы в округе не оказалось, и они долго мокли под дождем, а рядом с ними вовсю кашлял чахоточный»⁷³: А.И. Зальца⁷⁴, 28 мая 1901 г., Пьяный Бор: «А я со своей супругой попал чёрт знает куда. Сидим в Пьяном Бору, на берегу Камы и ждем парохода, который придет сюда не ранее 5 час. утра, а теперь 8 вечера, сидим же мы тут с 12 дня. В Пьяном Бору, а не пьяны. <...> Обстановка здесь ужасная» [П. 10, с. 34]. В ожидании парохода молодоженам пришлось устроить себе постель на полу в какой-то избе. В тот же день, 28 мая, в письме, отправленном сестре Маше, Чехов сообщает: «Супружница моя здорова и все смеется. Едим соленую севрюжину» [П. 10, с. 34]. Прибыв, наконец, на место и оглядев окрестности, Ольга Леонардовна напишет Марии Павловне, что домики в санатории «издали... похожи на большие ватеры», но еда оказалась вполне сносной: «Утренний кофе нам приносят в комнату, в 1 ч. мы идем завтракать, подают два горячих блюда, в 6 ч. обед из 3-х блюд и в 9 ч. чай, молоко, хлеб с маслом. Вчера Антона вешали, и он начал пить кумыс, пока переваривает его хорошо, ест отлично и спит много»⁷⁵.

Возвратившись из свадебного путешествия в Ялту, Чехов уже мог не беспокоиться на счет своих поклонниц. Как человека семейного «антоновки», наконец, оставили его в покое. Вынужденный разъезд с супругой породил обильную переписку между ними, в которой гастрономические сюжеты занимают далеко не последнее место. Тональность чеховских писем свидетельствуют о том, что образ жены, восходящей, «как луна», на его небосклоне, уже не тревожил воображение писателя⁷⁶. Его надежно затмили гастрономические и желудочно-кишечные детали и подробности: 25 августа 1901 г. Ялта: «Я пью кефир, очевидно с пользой для себя. Завтра буду уже пить 3 бутылки» [П. 10, с. 65]. 28 августа 1901 г., Ялта: «Отвечаю на твои вопросы. Сплю прекрасно, хотя страшно скучно спать одному (привык!), ем много, говорю целый день с гостями. Кефир пью каждый день, со вкусом, «кишечки» пока ничего себе...» [П. 10, с. 67].

Сентябрь 1901 года Чехов проводит в Москве вместе с женой. Но с наступлением холодов для супругов пришла пора разлуки. По дороге домой из Тулы 26 октября 1901 года Чехов сообщает жене: «Милая дуся, здравствуй! Сейчас в Туле съел порцию белуги — за твое здоровье, а теперь от нечего делать ем мармелад» [П. 10, с. 98.]. Отпустив от себя мужа, Ольга Леонардовна отправляет в Ялту его матери длиннейший список наставлений насчет лечебного питания супруга, премного этим ее обидев и, внеся напряжение и без того далеко не в лучшие отношения между ними: «Здесь он все время ел рябчиков, индюшек, куропаток, цыплят; солонину ест, свиные котлеты отбивные, только не часто. Язык любит, почки ему готовьте, печенку, грибки жарьте в сметане. Уху делайте, только как можно реже давайте ему котлеты. И, пожалуйста, давайте ему сладенького, или мармеладу, или берите шоколаду у Верне. Яиц свежих отыщите, давать ему по утрам»⁷⁷.

Однако Чехову гастрономическая экспансия супруги видимо пришлась «по желудку»: 29 октября 1901 г., Ялта: «Милая, славная, добрая, умная жена моя, светик мой, здравствуй! <...> Сегодня подавали мне изысканный обед — благодаря твоему письму, вероятно. Куриные котлеты и блинчики. Язык, который мы купили у Белова, испортился в дороге, или по крайней мере кажется испортившимся: издает запах. <...> Конфеты, которые дала мне твоя мама, я ем до сих пор. И ей поклонись [П. 10, с. 99—100].

В дальнейшем Антон Павлович по требованию Книппер регулярно сообщает ей о своем застольном ассортименте и тех следствиях, которые оно имело, несмотря на то, что самого его явно утомляла однообразие описываемых им застольных сюжетов. 4 ноября 1901 г., Ялта: «Обедаю пока благополучно. Молока в Ялте нет порядочного, сливок тоже нет. <...> Рыбий жир употребляю. Здоровье мое, кстати сказать, в хорошем состоянии, лучше, чем было 3—4 дня назад» [П. 10, с. 105]. 7 ноября 1901 г., Ялта: «Ты похожа на объедалу, потому что в каждом письме пишешь об еде, много ли я ем и проч. Дусик мой, ем я много! Не беспокойся, пожалуйста. Молока не пью, его нет в Ялте, но зато обедаю и ужинаю, как крокодил, за десятерых». <...> Сегодня поймал двух мышей. Значит, никто не может сказать, что я ничего не делаю» [П. 10, с. 107]. 6 декабря 1901 г., Ялта: «Ты, пупсик милый, требуешь подробностей — вот они. <...> ...вчера ел свиные котлеты, которые вызвали целую бурю» [П. 10, с. 132]. 12 декабря 1901 г., Ялта: «Здоровье мое, твоими молитвами, гораздо лучше. <...> ...сегодня обедал, т. е. ел суп. <...> Пусть Маша привезет закусок. Пришли своему мужу конфект, мармеладу» [П. 10, с. 136—137]. 31 декабря 1901 г., Ялта: «Милая моя жена, я совершенно здоров, совершенно! Ем за десятерых, уже стал полнеть, и, чего у меня давно не было, желудок работает превосходно» [П. 10, с. 156].

Письма Ольги Леонардовны, изобиловавшие описаниями поглощаемых ею кушаний и веселого времяпровождения, вызывали у Чехова ностальгические воспоминания о былых застольях: 13 декабря 1901 г., Ялта: «Актрисуля, здравствуй! <...> Ты пишешь, что 8-го дек<абря> вечером была в подпитии. Ах, дуся, как я тебе завидую, если б ты знала! Завидую твоей бодрости, свежести, твоему здоровью, настроению <...>. Я прежде мог выпить, как говорится, здорово» [П. 10, с. 137]. 29 января 1902 г., Ялта: «Опять кутила, забулдыга! Ну, это хорошо, это славно, и люблю тебя за это, только не утомляйся очень. <...> Ты приедешь на два дня? Только? Это все равно, что Таннеру⁷⁸, после сорокадневной голодовки, дать только чайную ложечку молочка <...>. Два дня — это милость Немировича, покорно благодарю!» [П. 10, с. 181].

Гастрономический репертуар сентябрьских писем Чехова к жене 1902 года проходил под знаком долгожданной встречи в Москве: 24 сентября 1902 г., Ялта: «В Москве буду только есть, пить, ласкать жену и ходить по театрам, а в свободное время — спать. Хочу быть эпикурейцем. <...> У вас Вишневский столуется и платит по 20 р. в месяц? Скажите, пожалуйста!» [П. 11, с. 46]. Письма начала 1903 года отмечены прежним гастрономическим мотивом. 3 января 1903 г., Ялта: «Здравствуй, актрисуля милая! <...> Здоровье мое ничего себе, зубы починил, могу теперь все есть и все съесть». В своей вынужденной южной «ссылке» Чехов мечтал, о том, как они с женой будут вместе жить на подмосковной даче, но, «конечно без Вишневского, иначе я съеду», предупредил он супругу [П. 11, с. 112]. К сорок третьему дню рождения Антона Павловича Книппер через знакомого учителя послала мужу, помимо прочего, мятных лепешек, коробку пива от Вишневского и конфеты. Подарками жены Чехов остался недоволен. 17 января 1903 г., Ялта: «За конфекты... низко кланяюсь, хотя конфект я не ем; мать очень любит их, стало быть, ей отдам. Но бедный Вишневский! Пиво, которое он прислал мне, сообразительный учитель сдал в багажный вагон; оно замерзло, бутылки полопались. Надо было бы предупредить учителя. Вообще не везет мне с пивом! <...> ...пива жаль, даже кричать готов. <...> Вот если б учитель мармеладу привез! Или мятных лепешек от Трамбле. Ну, да все равно» [П. 11, с. 126—127]. Новые мятные лепешки Ольга Леонардовна переслала мужу через очередную оказию. В ответ Чехов «закатал», по его словам, целый список новых поручений жене к своему столу: 1 и 2 февраля 1903 г., Ялта: «Бабуся моя, если хочешь прислать конфект, то пришли не абрикосовских, а от Флея или Трамбле — и только шоколадных. Пришли также 10, а если возьмут, то и 20 селедок, которые купи у Белова» [П. 11, с. 138].

Тем временем, Ольга Леонардовна и Мария Павловна снова сменили квартиру, поселившись на этот раз на четвертом этаже, что отнюдь не обрадовало Чехова. К тому же Книппер не сообщила ему своих адресов ни в Москве, ни в Петербурге, куда собиралась на гастроли. Разыскивать жену и сестру Чехову пришлось через Вишневского, а адрес он получил лишь тогда, когда «готов уже был подать прошение о разводе». В итоге по Москве поползли слухи, что Книппер разводится с Чеховым и выходит замуж за Вишневского. Уравновесить семейные противоречия помог случай. В середине марта по приглашению Станиславских Книппер провела несколько дней в Троице-Сергиевой лавре, где, несмотря на свою протестантскую веру и нрав, внимала наставлениям монахов: «С мужем надо обедать, чай пить, а не врозь жить»⁷⁹.

23 марта 1903 года в предвкушении скорой встречи с женой Чехов писал ей из Ялты: «Ты пишешь, что ровно трое суток будешь держать меня в объятиях. А как же обедать или чай пить?» [П. 11, с. 184]. После совместного летнего отдыха осень 1903 года внесла новый сюжет в застольную переписку супругов Чеховых. 21 сентября 1903 г. в ответ на откровения жены в отношении своего праздного времяпрепровождения «на берегу моря при заходящем солнце» в компании контролера севастопольского отделения банка А.К. Шапошникова Чехов писал ей из Ялты: «Сегодня пришло твое письмо, написанное карандашом, я читал и сочувствовал тебе, моя радость. Пить шампанское! Ездить на Братское кладбище! О, дуся, это тебя так прельстили длинные рыжие усы, иначе бы ты не поехала» [П. 11, с. 253, 564].

Застольная переписка супругов первых октябрьских дней 1903 года шла своим обычным «желудочно-кишечным трактом». О своих гастрономических победах Чехов с присущим ему печальным юмором подробно сообщил в письмах к жене: 3 октября 1903 г., Ялта: «Маша тебе расскажет, как я теперь ем. Ем, как тигр. <...>. К тебе приедет муж-толстячок, вот увидишь. Сплю я превосходно. Снятся летучие мыши» [П. 11, с. 261—262]. 4 октября 1903 г., Ялта: «Меня кормят неистово. И природа отвечает на сие довольно непринужденно: сегодня я уже два раза был там, куда короли пешком ходят» [П. 11, с. 262]. Все изменилось после того, как Маша, вернувшись 8 октября из Ялты в Москву, «доложила Ольге, что под ее, сестринской опекой Антон почувствовал себя лучше», и уже 10 октября Ольга Леонардовна «излила на Антона поток ревности»⁸⁰: «Ты наконец принялся за свое здоровье?! Отчего при мне это так затруднительно всегда? Отчего ты меня терзаешь и никогда ничего не делаешь. Альтшуллер, вероятно, думает, что я тебя извожу и не обращаю внимания на тебя, и потому он при мне избегает говорить с тобой о здоровье. А когда я уезжаю или когда ты уезжаешь от меня — так и начинается лечение, ты начинаешь усиленно питаться, и Маша все для тебя может делать. Я же вроде помехи, точно парализую всех и вся и мешаю нормальному течению жизни. Значит, я для забавы живу около тебя⁸¹. В ответ на гневные выпады жены Чехов, по обыкновению, с печальной иронией призывает свою «лошадку» не присылать ему «сердито-унылых писем»: «Что ты все ворчишь, бабушка!» Предупреждает, что если она не пустит его к себе, то в Москве он остановится «где-нибудь в номерах», ибо из удобств ему нужно только «место в театре и большой ватерклозет». Сообщает жене, что ее муж постарел, и если она заведет себе «какого-нибудь вздыхателя» — то он не имеет права «быть в претензии» [П. 11, с. 269—273]⁸².

За два месяца до своей кончины на отягощенный претензией на глубокую мысль «книпперовский вопрос» «что такое жизнь?», Антон Павлович ответил по-чеховски просто: «Это все равно, что спросить: что такое морковка? Морковка есть морковка, и больше ничего неизвестно» [П. 12, с. 93]⁸³.

Застолье, болезнь и смерть. В литературном наследии Чехова можно обнаружить застольные тексты, которые, благодаря своему символическому потенциалу, обретают статус биографических текстов застольного жанра. Так, в контексте «диетического» отрочества Чехова и последующего трагического финала его жизни поистине символический смысл обретает рассказ под названием «Устрицы», опубликованный в 1884 году с подзаголовком «Набросок». Это короткое произведение являет собой классический застольный текст, включающий все нюансы переживаний маленького героя, страдающего от болезни, названия которой нет в медицинских учебниках — Fames, что в переводе с латинского означает голод. Можно предположить, что подобный застольный сюжет — отзвук полуголодных будней, пережитых Чеховым в гимназические годы.

«Против нас большой трехэтажный дом с синей вывеской: «Трактир». <...>.

— Устрицы... — разбираю я на вывеске.

Странное слово! <...>...

— Папа, что значит устрицы?...

— Это такое животное... Живет в море...

Я мигом представляю себе это неведомое морское животное <...>. Так как оно морское, то из него приготовляют, конечно, очень вкусную горячую уху с душистым перцем и лавровым листом... Я живо воображаю себе, как приносят с рынка это животное, быстро чистят его, быстро суют в горшок... быстро, быстро, потому что всем есть хочется... ужасно хочется! Из кухни несется запах рыбного жаркого и ракового супа.

Я чувствую, как этот запах щекочет мое нёбо, ноздри, как он постепенно овладевает всем моим телом... <...>.

Ноги мои гнутся от наслаждения, которое я чувствую, и я, чтобы не упасть хватаю отца за рукав и припадаю к его мокрому пальто. <...>

— Папа, устрицы постные или скоромные? — спрашиваю я.

— Их едят живыми... — говорит отец. — Они в раковинах, как черепахи, но... из двух половинок.

Вкусный запах мгновенно перестает щекотать мое тело, и иллюзия пропадает... Теперь я всё понимаю!

— Какая гадость — шепчу я, — какая гадость!» [Т. 3, с. 134].

Схожая реакция на знаменитый заморский деликатес, подобно мистическому знамению, будет иметь место и в застольной истории семьи Чеховых. А.П. Чехов — О.Л. Книппер-Чеховой, 8 ноября 1903 г., Ялта: «Ольга Михайловна⁸⁴ привезла мне устриц и селедок. Наши так испугались устриц, с таким ужасом и брезгливым суеверием глядели на них, что пришлось мне не есть их» [П. 11, 301]. Менее чем через год «устричный текст» снова напомнит о себе.

«В некотором смысле биография Чехова — это история его болезни. Туберкулез определил течение его жизни, и он же его оборвал»⁸⁵. Туберкулез определил и линию застольной жизни Чехова. С одной стороны, отсутствие полноценного питания с самых ранних лет, семейная предрасположенность к туберкулезу и небрежение родителей Антона Павловича к симптомам его раннего «катара кишок», не считавшегося в те времена болезнью, вынуждали Чехова подавлять в своей душе и теле эпикурейское отношение к жизни. С другой стороны — литературная слава, сделавшая Чехова одновременно и принцем, и нищим, зависимым от семейных обстоятельств, издателей, просителей, почитателей и любящих женщин, не давала ему возможность, дыша полной грудью, вести столь вожделенный им праздный образ жизни. Вместе с каплями рабской крови Чехов в буквальном смысле слова утрачивал и свою, живую кровь, а вместе с ней и желание вкушать радости бытия — здоровый стол и любовь женщины.

Письма Чехова и воспоминания о нем современников свидетельствуют о том, что отношение Чехова к еде как таковой во многом, если не всецело, определялось течением его болезни. А меню чеховских завтраков, обедов и ужинов зависело не столько от его личного выбора, сколько от тех застольных ситуаций, в которых он вольно или невольно оказывался. Фатальную роль в приближении трагического исхода Чехова сыграла его женитьба на О.Л. Книппер. Свою лепту в течение и исход болезни Антона Павловича внесла и семья писателя, не сумевшая обеспечить ему спокойный режим работы, питания и отдыха, а также многочисленные врачебные разногласие в отношении методов его лечения.

Печальный парадокс застольной жизни Гения состоял в том, что ранний Чехов, желавший наслаждаться застольными благами природы и цивилизации, был вынужден «по семейным обстоятельствам» подавлять в себе гедонистические порывы. К тому времени, когда писатель мог позволить себе быть гурманом, он утратил здоровье. Сам Чехов как-то иронически заметил по этому поводу: «Я почти всю молодость подражал своему духовному патрону, находясь на пище святого Антония... Теперь я больше не желаю противодействовать дьявольскому искушению»⁸⁶. И, быть может, поэтому литературные застолья Чехова, обильные речами, блюдами и винами, оставляют впечатление «пира во время чумы».

Вечером 22 марта 1897 года Чехов отправился обедать в «Эрмитаж» с приехавшим в Москву А.С. Сувориным. «В ресторане, не успев притронуться к еде, он вдруг прижал ко рту салфетку и указал на ведерко со льдом: из горла его потоком хлынула кровь»⁸⁷. В клинике Остроумова⁸⁸, куда Чехова положили на лечение, ему ничего не давали, кроме холодного бульона [П. 6, с. 315]. И потому вскоре от Чехова в адрес его знакомых и родных посыпались заказы на дополнительные услуги. У В.А. Гольцева⁸⁹ Чехов запросил «четверть фунта зернистой икры и ½ фунта паюсной высшего сорта» [П. 6, с. 314]. У Е.М. Шавровой — «чего-нибудь съедобного, наприм<ер>, жареную индейку» [П. 6, с. 315]. У сестры Маши — «осьмушку чаю» [П. 6, с. 317]. В.А. Гольцев переслал Чехову «икру и «сладенькое»» [П. 6, с. 615]. Ф.О. Шехтель — вино, М.А. Саблин⁹⁰ — жареных пулярок и вальдшнепа⁹¹.

Болезнь не отпускала Чехова и в теплой Франции, куда он отправился в сентябре 1897 года в поисках вожделенной праздности. В письме к доктору Н.И. Коробову⁹², отправленному из Ниццы 12 (24) ноября 1897 г., Чехов признался, что у него снова идет горлом кровь, и поделился с ним рецептом лекарства, которое ему помогает [П. 7, с. 98]. О своем самочувствии Антон Павлович поведал и жене Суворина, Анне Ивановне: «...не пью ровно ничего, не ем горячего, не хожу быстро, нигде, кроме улицы, не бываю, одним словом, не живу, а прозябаю. И это меня раздражает, я не в духе, и мне все время кажется, что русские за обедом говорят глупости и пошлости, и я делаю над собой усилие, чтобы не говорить им дерзостей» [П. 7, с. 97]⁹³.

27 августа 1899 года Чехов впервые ночевал в своем новом доме в Аутке. Но вскоре ялтинское чахоточное окружение стало действовать на Антона Павловича угнетающе. С.И. Шаховскому⁹⁴, 27 декабря 1899 г. Ялта: «Хандры у меня нет, но скучаю я изрядно, скучаю от вынужденной добродетельной жизни. <...> Попиваю винцо» [П. 8, с. 339]. В письмах Чехова из Ялты 1900—1901 годов мотив желудочно-кишечных расстройств и тоски по хорошему обеду становится чуть ли не ключевым: Е.Я. Чеховой, 24 сентября 1900 г., Ялта: «Милая мама, я жив и здоров, если не считать желудочного расстройства вследствие скоромной пищи. Завтра бабушка будет готовить для меня рыбу» [П. 9, с. 123]. О.Л. Книппер, 23 февраля 1901 г., Ялта: «Ты не написала, как долго будешь сидеть в Питере, кого видаешь там, что делаешь. Будет ли ужин (или обед) в «Жизни»? Если будет, то непременно опиши. Завидую тебе, я давно уже не обедал хорошо» [П. 9, с. 209]. М.П. Чеховой, 19 апреля 1901 г. Ялта: «Мать здорова, все смотрит, ем ли я, — и я не могу есть поэтому» [П. 10, с. 12].

Врач Чехова, И.Н. Альтшуллер, вспоминая эти годы, писал: «К несчастью, процесс уже находился в той стадии, когда на выздоровление не могло быть никакой надежды, а можно было только стремиться к замедлению темпа болезни или к временному улучшению состояния больного. Увы, и для этого у Чехова обстоятельства сложились крайне неблагоприятно, прежде всего, в силу окружавшей его обстановки; и как это ни странно, но он был лишен ухода и некоторых, необходимых для лечения условий. Чехов был очень привязан к семье, но особенно нежно любил свою мать <...>. И Евгения Яковлевна платила своему Антоше той же нежностью. Но что могла сделать эта милая, всеми любимая старушка? Разве могла она что-нибудь провести или на чем-нибудь настоять? И выходило так, что, несмотря на все предписания, пищу давали ему совершенно неподходящую, и компресс ставила неумелая горничная, и о тысяче мелочей, из которых состоит режим такого больного, некому было позаботиться. Сестра его, Мария Павловна, когда выяснилось положение, была готова бросить службу и Москву и совсем переехать в Ялту, но после его женитьбы по психологически понятным причинам это отпало. Антон Павлович повенчался с Ольгой Леонардовной Книппер в мае 1901 года, как известно, никого не предупредив. С этого времени и условия его жизни резко изменились»⁹⁵.

Медовый месяц, проведенный на кумысе, принес временное облегчение. 10 июня 1901 года Антон писал матери из Аксеново: «Милая мама, я жив и здоров... Я научился пить кумыс и пью его помногу, и от этого вес бренного тела моего повышается» [П. 10, с. 42]. Однако с возвращением в Ялту проблемы лечебного питания вернулись на круги своя. Ольга Леонардовна, служившая в театре, и Мария Павловна, преподававшая в московской гимназии, продолжали жить в Москве. Вскоре Чехов сбросил все килограммы, набранные во время поездки на кумыс. Непродолжительное облегчение наступало только во время короткого пребывания в Ялте Маши. Страдая от домашней стряпни, Чехов писал Книппер 13 февраля 1902 года: «Когда приедешь, пожалуйста, ничего не говори мне об еде. <...> После того, как Маша уехала, все перевернулось и идет по-старому, как до приезда Маши, и иначе невозможно» [П. 10, с. 194]. Та же ситуация повторялась после каждого отъезда Маши в Москву. В письме к Книппер от 12 октября 1903 г. Чехов пишет: «С отъездом Маши⁹⁶ обеды стали, конечно, похуже, сегодня, например, подана была за обедом баранина, которой мне нельзя есть теперь, и так пришлось без жаркого. Ем очень хороший кисель. Ветчина солонющая, есть трудно. Яйца ем. Дуся, как мне трудно было писать пьесу!» [П. 11, с. 271]. Режим диетического питания был восстановлен только после того, как Антон Павлович взбунтовал и отказался от еды вовсе: О.Л. Книппер, 15 октября 1903 г. Ялта: «Вчера я потребовал от кухарки лист, оставленный Машей (программа моих обедов), и оказалось, что она, кухарка, ни разу не готовила по этому листу. Мне то и дело подавали жареную говядину, баранину, севрюжину, суп с натертым картофелем, а этого-то в листе и нет. Я поднял историю, просил не готовить ничего; кончилось примирением, и вот сегодня в первый раз ел по расписанию» [П. 11, с. 275; примечания с. 587].

Куприн, вспоминая встречи с Чеховым в последние годы его жизни, писал: «Антон Павлович ел чрезвычайно мало и не любил сидеть за столом, а все, бывало, ходил от окна к двери и обратно. Часто после обеда, оставшись в столовой с кем-нибудь один на один, Евгения Яковлевна <...> говорила тихонько, с беспокойной тоской в голосе: — А Антоша опять ничего не ел за обедом. Он был очень гостеприимен, любил, когда у него оставались обедать, и умел угощать на свой особенный лад, просто и радушно. Бывало, скажет кому-нибудь, остановившись у него за стулом: — Послушайте, выпейте водки. Я, когда был молодой и здоровый, любил. Собираешь целое утро грибы, устанешь, едва домой дойдешь, а перед обедом выпьешь рюмки две или три. Чудесно!.. После обеда он пил чай наверху, на открытой террасе, или у себя в кабинете, или спускался в сад и сидел там на скамейке... в пальто и с тросточкой, надвинув на самые глаза мягкую черную шляпу, и поглядывал из-под ее полей прищуренными глазами»⁹⁷. Схожие мотивы звучат и в воспоминаниях К. Коровина: «Антон Павлович собирался ехать в Москву. Я не советовал ему делать этого — он выглядел совсем больным и сипло кашлял. За обедом он говорил мне: — Отчего вы не пьете вино?.. Если бы я был здоров, я бы пил... Я так люблю вино... На всем лежала печать болезни и грусти»⁹⁸.

Весьма примечательны в этом плане и письма позднего Чехова, в которых звучит ностальгия по застольным иллюзиям былой повседневности. Вл.И. Немировичу-Данченко, 2 ноября 1903 г., Ялта: «Очень бы мне теперь хотелось пойти в «Эрмитаж», съесть там стерлядь и выпить бутылку вина. Когда-то я solo выпивал бутылку шампанского и не пьянел, потом пил коньяк и тоже не пьянел» [П. 11, с. 294]. О.Л. Книппер, 7 ноября 1903 г., Ялта: «Сегодня я проспал, проснулся в 9 часов! Чувствую себя, кажется, недурно. Только вот расстройство кишечника. Надо бы изменить режим, вести более безнравственную жизнь, надо бы все есть — и грибы, и капусту — и все пить. А? Как ты думаешь?» [П. 11, с. 300]. Но в середине февраля 1904 года возвратившегося из Москвы в Ялту Чехова, снова поджидали застольные сюрпризы: О.Л. Книппер, 20 февраля 1904 г., Ялта: «Настя⁹⁹ готовит кушанья, но неважно; надо бы кухарку. Сегодня я ел жареную осетрину, очень вкусную и жирную, и суп, похожий на помои. И холодные, как лед, блинчики» [П. 12, с. 40].

Весной 1904 г. Чехов снова приезжает в Москву и получает очередную рекомендацию врача, на этот раз от немца Таубе, пользовавшего Книппер. Таубе запретил пить кофе, предписал питаться мозгами, ухой, рисом, маслом и какао со сливками и лечение за границей. Раздраженный и подавленный Чехов, уже не будучи в состоянии писать сидя, уверовал в чудодействие предписаний очередного эскулапа. Своему коллеге, доктору Л.В. Средину, Чехов писал: 22 мая 1904 г., Москва: «Дорогой Леонид Валентинович, я, как приехал в Москву, с той же минуты залег в постель и лежу до сих пор. У меня жестокий катар кишок и плеврит. К счастью, попался хороший доктор, некий Таубе, немец, который, не мудрствуя лукаво, запретил мне кофе, яйца, посадил на диету, и желудок мой теперь почти исправился. 2-го июня уезжаю за границу, по предписанию Таубе, в Шварцвальд, буду там лечиться у какого-то немца. Знаете, голубчик, я полечился теперь у немцев и вижу, сколько вреда, зла причинили и причиняли мне Остроумов, Щуровский et tutti quanti, которые только разговаривали со мной, не лечили меня, говорили, что понос лечить не следует, так как он стал привычным. Ежедневно, по предписанию докторов, я съедал до 8 яиц, а яйца оказываются слабительным. Ну да черт с ними, я зол и намучился, так что, быть может, и неправ. <...> И мой совет: лечитесь у немцев! В России вздор, а не медицина, одно только вздорное словотолчение, начиная с согревающих компрессов, которые вызвали во мне плеврит и которые, как оказывается теперь, вредны, заменены спиртовыми компрессами. Меня мучили 20 лет!!» [П. 12, с. 102].

Готовя мужа к выезду за границу, Книппер при поддержке доктора Таубе потчевала его сразу тремя разными наркотиками: морфий снимал боли, опий успокаивал кишечные расстройства, а героин заглушал вновь возникающие обострения. Возможно, перспектива уйти из жизни в чужой стране вдали от семьи казалась Чехову привлекательной. «Завтра уезжаю. Прощайте. Еду умирать», — сказал накануне своего отъезда Чехов одному из своих визитеров¹⁰⁰.

3 июня 1904 года чета Чеховых выехала в Берлин, где по прибытии остановились в гостинице «Саввой». О своих первых гастрономических впечатлениях Чехов подробно сообщает в письме к сестре. М.П. Чеховой 6 (19) июня 1904 г., Берлин: «Милая Маша, пишу тебе из Берлина, где я живу уже сутки. <...> Здесь в Берлине заняли уютный номер в лучшей гостинице, живу я тут с большим удовольствием и давно уже не ел так хорошо, с таким аппетитом, как здесь. Хлеб здесь изумительный, я объедаюсь им, кофе превосходный, про обеды уж и говорить нечего. Кто не бывал за границей, тот не знает, что значит хороший хлеб. Здесь нет порядочного чаю (у нас свой), нет закусок, зато все остальное великолепно, хотя и дешевле, чем у нас. Я уже отъелся..., начинаю полнеть... Вчера пил чудесное пиво» [П. 12, с. 114].

8 (20) июня Чеховы выехали в Баденвейлер. Здесь Чехову снова запретили пить кофе, но разрешили пить вино. В письмах сестре в последние два месяца жизни Чехов, как и прежде, подробно и с печальной иронией описывает свое меню: 16 (29) июня 1904 г., Баденвейлер: «Доктора немцы перевернули всю мою жизнь. В 7 час. утра я пью чай в постели, почему-то непременно в постели, в 7½ приходит немец вроде массажиста и обтирает меня всего водой, и это, оказывается, недурно, затем я должен полежать немного, встать и в 8 час. пить желудевое какао и съедать при этом громадное количество масла. В 10 час. овсянка, протертая, необыкновенно вкусная и ароматичная, не похожая на нашу русскую. Свежий воздух, на солнце. Чтение газет. В час дня обед, причем я ем не все блюда, а только те, которые, по предписанию доктора-немца, выбирает для меня Ольга. В 4 час. опять какао. В 7 ужин. Перед сном чашка чаю из земляники — это для сна. Во всем этом много шарлатанства, но много и в самом деле хорошего, полезного, например овсянка. Овсянки здешней я привезу с собой» [П. 12, с. 124]. 21 июня (4 июля) 1904 г., Баденвейлер: «Сегодня за обедом подавали вареную баранину, что за кушанье! Обед весь великолепен, но у метрдотелей такие важные морды, что становится не по себе. <...> Доктор Швёрер, который меня лечит, т. е. делает визиты, оказывается служит божком для нашего Таубе; что он прописывает, то и прописывает Таубе, так что лечение мое мало чем отличается от московского. То же глупое какао, та же овсянка» [П. 12, с. 128]. По свидетельству кузена Антона Павловича, Георгия¹⁰¹, доктор Альтшуллер, «хорошо знавший легкие и сердце Чехова», с возмущением отзывался о процессе его лечения в мае и июне докторами Таубе и Швёрером: «Отнимут у него лишний год жизни. Погубят Чехова» [П. 12, примечание с. 353].

В своем последнем письме к сестре Маше от 28 июня (11 июля) 1904 года, отправленном из Баденвейлера, Чехов хладнокровно подвел итог своей застольной жизни: «Питаюсь я очень вкусно, но неважно, то и дело расстраиваю желудок. Масла здешнего есть мне нельзя. Очевидно, желудок мой испорчен безнадежно, поправить его едва ли возможно чем-нибудь, кроме поста, т. е. не есть ничего — и баста» [П. 12, с. 133]. Незадолго до смерти Чехову снова разрешили пить кофе. А сам он предпринял последнюю попытку стать на ноги и, в отсутствие жены, самостоятельно спустился в столовую к обеду и ужину [П. 12, примечание с. 378].

Но до последних мгновений не угасали литературные фантазии Мастера, в которых как прощание с мирской жизнью вновь звучал застольный мотив.

О.Л. Книппер. «Даже за несколько часов до своей смерти он заставил меня смеяться, выдумывая один рассказ. <...> Он послал меня пробежаться по парку, так как я не отлучалась от него эти дни, и когда я пришла, он все беспокоился, почему я не иду ужинать, на что я ответила, что гонг еще не прозвонил. Гонг, как оказалось после, мы просто прослушали, а Антон Павлович начал придумывать рассказ, описывая необычайно модный курорт, где много сытых, жирных банкиров, здоровых, любящих хорошо поесть, краснощеких англичан и американцев, и вот все они, кто с экскурсии, кто с катанья, с пешеходной прогулки — одним словом, отовсюду собираются с мечтой хорошо и сытно поесть после физической усталости дня. И тут вдруг оказывается, что повар сбежал и ужина никакого нет — и вот как этот удар по желудку отразился на всех этих избалованных людях»¹⁰².

Возможно, сам ритуал ухода А.П. Чехова из жизни, принявшего от нее последний глоток «живой воды» был уже предопределен всем творчеством Мастера. «Пришел доктор, велел дать шампанского. Антон Павлович сел и как-то значительно, громко сказал доктору по-немецки (он очень мало знал по-немецки). «Ich sterbe...». Потом взял бокал, повернул ко мне лицо, улыбнулся своей удивительной улыбкой, сказал. «Давно я не пил шампанского...», покойно выпил все до дна, тихо лег на левый бок и вскоре умолкнул навсегда... И страшную тишину ночи нарушала только как вихрь ворвавшаяся огромных размеров черная ночная бабочка, которая мучительно билась о горящие электрические лампочки и металась по комнате. Ушел доктор, среди тишины и духоты ночи со страшным шумом выскочила пробка из недопитой бутылки шампанского...»¹⁰³.

* * *

Предсмертный рассказ Чехова о поваре, неожиданно скрывшемся в неизвестном направлении, в то время как богатые постояльцы предвкушали сытный ужин, и финальный глоток шампанского — «Давно я не пил шампанского...», могли бы стать последними застольными сюжетами в жизни Чехова. Но жизнь подарила потомкам еще один сюжет для небольшого рассказа, в котором свое мистическое продолжение нашел все тот же «казус с устрицами». Тело Антона Павловича Чехова было доставлено на родину «в каком-то зеленом вагоне с надписью крупными буквами на дверях его: «Для устриц»». Так, по словам М. Горького, пошлость напоследок «отомстила» врагу своему «скверненькой выходкой»¹⁰⁴.

Примечания

1. Цит. по: Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. М.: КоЛибри, 2016. С. 39.

2. Чехов А.П. [Из детских лет Чехова] // Чехов в воспоминаниях современников. М., 1960. С. 33.

3. Рейфилд Д. Указ. соч. С. 46.

4. Цит. по: Рейфилд Д. Указ. соч. С. 60.

5. Сведения о кулинарных традициях в семье А.П. Чехова приводятся по материалам статьи: Ганжа И.С. Кулинарные пристрастия Чеховых // V Дмитриевские чтения: История Крыма. (Ялта) Симферополь: Таврия-Плюс, 2001. С. 101—107.

6. Алвой в Таганроге называли халву.

7. Книга составлена Е. Штаркер, издана в 1902 году. См. Ганжа И.С. Указ. соч.

8. Амфитеатров Александр Валентинович (1862—1938), писатель-фельетонист, беллетрист.

9. Иринушка — прислуга.

10. Селиванов Гаврила Парфентьевич, чиновник таганрогского коммерческого суда.

11. Зембулатова — жительница Таганрога.

12. Лейкин Николай Александрович (1841—1906) — писатель-юморист, редактор журнала «Осколки» с 1880 года.

13. Шехтель Федор (Франц) Осипович (1859—1926) — художник, академии архитектуры.

14. Еремеев Иван Васильевич — (1860—?) — таганрогский врач, товарищ Чехова по Московскому университету.

15. Кравцов Гаврила Павлович — казацкий помещик.

16. Письма А.П. Чехова Чеховым от 23 и 25 апреля 1897 г.

17. Гончаров И.А. Обыкновенная история: Роман в двух частях // Гончаров И.А. Полное собрание сочинений и писем: В 20 т. СПб.: Наука, 1997. — Т. 1. С. 185.

18. «Дорожные жалобы» — название стихотворения А.С. Пушкина (1836).

19. Соколова М. Чехова разули: теперь в б-ках Томска рекордный спрос на «Каштанку» // Рос. газ.: [электрон. версия]. 2006. № 4007 (1 марта). URL: http://www.rg.ru/2006/03/01/chehov.html (дата обращения: 27.05.2017); Иванова В. Памятник Чехову в Томске // Семь чудес России. Чудеса России: [сайт]. М., 2009. URL: http://www.ruschudo.ru/mrracles/2321/ (дата обращения: 16.06.2010).

20. Ставшее крылатым выражение «гнусная российская действительность» отсылает к письму В.Г. Белинского к В.П. Боткину от 1 марта 1841 г.: «Второе место о «Горе от ума»: я было сказал, что расейская действительность гнусна и что комедия Грибоедова была оплеухою по ее роже». [Цит по: http://az.lib.ru/b/belinskij_w_g/text_3900.shtml].

21. Щепкина-Куперник Т.Л. О Чехове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 239.

22. Артем (Артемьев) Александр Родионович (1842—1914), актер Московского Художественного театра.

23. Станиславский К.С. А.П. Чехов в Художественном театре (Воспоминания) // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 386.

24. Потапенко И.Н. Несколько лет с А.П. Чеховым (К 10-летию со дня его кончины) // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 309, 665.

25. Цит. по: Турков А.М. Чехов и его время. М.: Гелеос, 2003. С. 15.

26. Гурлянд Илья Яковлевич (1868—?) студент Демидовского юридического лицея; позднее профессор административного права того же учебного заведения; познакомился с Чеховым в Ялте летом 1899 года. Автор воспоминаний о Чехове («Театр и искусство», 1904, № 28).

27. Цит. по: Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. Указ. соч. С. 288.

28. Там же. С. 296.

29. Там же. С. 393.

30. Телешов Николай Дмитриевич (1867—1957) — писатель; познакомился с Чеховым в 1888 году, но их встречи относятся, главным образом, к концу 90-х и началу 900-х годов.

31. Телешов Н.Д. А.П. Чехов // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 467—468.

32. Выражение «мутный источник» в семье Чеховых отождествлялось с пагубным пристрастием к алкоголю в противоположность «чистому источнику» церковной службы. См.: Щепкина-Куперник Т.Л. О Чехове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 245.

33. Потапенко И.Н. Несколько лет с А.П. Чеховым... // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 314—315.

34. Тихомиров Дмитрий Иванович (1844—1917).

35. Потапенко И.Н. Несколько лет с А.П. Чеховым... // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 322—323.

36. Сухих И.Н. Сказавшие «Э!». Современники читают Чехова // А.П. Чехов: pro et contra. СПб., 2002. С. 9.

37. Горький М. А.П. Чехов // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 446, 684.

38. Сухих И.Н. Сказавшие «Э!». ... Указ. соч. С. 11.

39. Серебров-Тихонов А. О Чехове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 591—592.

40. Щеглов (настоящая фамилия — Леонтьев) Иван Леонтьевич (1856—1911) — писатель, близкий приятель Чехова.

41. Рыбчинская (наст. фамилия Дмитриевская) — Наталья Дмитриевна (ум. около 1920), в 1883—1889 годах артистка театра Ф.А. Корша.

42. Глама-Мещерская (наст. фамилия Барышева) Александра Яковлевна (1859—1942) — актриса, театральный педагог. В театре Корша в пьесах Чехова исполняла роли Сарры («Иванов», 1887) и Елены Андреевны («Медведь», 1888).

43. Корш Федор Адамович (1852—1923) — драматург, переводчик, владелец театра в Москве.

44. Соловцов (наст. фамилия Федоров) Николай Николаевич (1857—1902), драматический актер, режиссер и антрепренер. Чехов посвятил Соловцову водевиль «Медведь», в котором тот исполнил роль Смирнова.

45. Киселева Мария Владимировна (1859—1921) — владелица имения Бабкино, писательница.

46. Леонтьев-Щеглов И.Л. Из воспоминаний об Антоне Чехове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 64, 642.

47. Потапенко И.Н. Несколько лет с А.П. Чеховым... // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 333.

48. Бунин И.А. Чехов (Дополнения) // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 491.

49. Фаусек В.А. Мое знакомство с А.П. Чеховым // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 265—266.

50. Авилова Л.А. Чехов в моей жизни // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 197.

51. Синани Исаак Абрамович (?—1917) — владелец книжного магазина в Ялте.

52. Альтшулер И.Н. О Чехове (Из воспоминаний) // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 538.

53. Горький М. А.П. Чехов // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 443—444.

54. Толстой, И. Н. Чехов в жизни // Радио Свобода: [сайт]. 2005. URL: http://archive.svoboda.org/programs/otb1/2005/otb1.070305.asp (дата обращения: 01.06.2017).

55. Былим-Колосовский Евгений Дмитриевич — помещик, владелец имения Богимово близ Алексина Тарусского уезда Калужской губернии, в котором Чеховы провели лето 1891 года.

56. Par dépit (фр.) — с досады.

57. Цит. по: Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. Указ. соч. С. 395.

58. Из письма А.П. Чехова А.С. Суворину: «Третьего дня я вернулся из Москвы, где прожил две недели в каком-то чаду» [П. 5., с. 243].

59. Цит. по: Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. Указ. соч. С. 426.

60. Из письма А.П. Чехова Т.Л. Щепкиной-Куперник от 15 октября 1894 г. (Москва): «Наконец волны выбросили безумца на берег... и простирал руки к двум белым чайкам...» [П. 5, с. 328].

61. Цит. по: Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. Указ. соч. С. 453.

62. Цит. по: Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. Указ. соч. С. 595—596.

63. Авилова Л.А. Чехов в моей жизни // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 144—146.

64. Там же. С. 197.

65. Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. Указ. соч. С. 662.

66. Поссе Владимир Александрович (864—1940) — журналист, по образованию врач.

67. Поссе В.А. (Воспоминания о Чехове) // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 457—458.

68. Средин Леонид Валентинович (1860—1909) — ялтинский врач, близкий знакомый Чехова.

69. Книппер-Чехова О.Л. О Чехове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 622.

70. Цит. по: Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. Указ. соч. С. 729.

71. Вишневский (настоящая фамилия Вишневецкий) Александр Леонидович (1861—1943), артист Московского художественного театра, соученик Чехова по таганрогской гимназии.

72. Станиславский К.С. А.П. Чехов в Художественном театре... // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 397.

73. Цит по: Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. Указ. соч. С. 733—734.

74. Зальца Александр Иванович (?—1905), капитан, дядя О.Л. Книппер, брат ее матери.

75. О.Л. Книппер — М.П. Чехова. Переписка. Т. 1: 1899—1927. М.: Новое лит. обозрение, 2016. С. 67.

76. Из письма Чехова А.С. Суворину 23 марта 1895 г., Мелихово: «Я обещаю быть великолепным мужем, но дайте мне такую жену, которая, как луна, являлась бы на моем небе не каждый день» [П. 6, с. 40].

77. Цит. по: Рейфилд Д. Указ. соч. С. 746.

78. Таннер Генри, американский врач, в 1880 году проводил опыты по длительному голоданию.

79. Цит. по: Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. Указ. соч. С. 784.

80. Цит. по: Рейфилд Д. Указ. соч. С. 794.

81. Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер: в 2 т. М.: Искусство, 2004. Т. 2. С. 251.

82. Письма А.П. Чехова к О.Л. Книппер от 9 и 14 октября, Ялта.

83. Письмо А.П. Чехова к О.Л. Книппер от 20 апреля 1904 г., Ялта.

84. Соловьева (Березина), Ольга Михайловна — владелица крымского поместья Суук-Су.

85. Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. Указ. соч. С. 14.

86. Тройное В.П. Встречи в Москве (Из воспоминаний) // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 604. Тройнов, Виктор Петрович (1876—1948) — инженер, экономист, служащий С.Т. Морозова, литератор.

87. Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. Указ. соч. С. 572.

88. Остроумов, Алексей Алексеевич (1844—1908) — профессор-терапевт.

89. Гольцев, Виктор Александрович (1850—1906) — публицист, журналист, редактор журнала «Русская мысль».

90. Саблин, Михаил Алексеевич (1842—1898) — статистик и общественный деятель, соиздатель газеты «Русские ведомости».

91. Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. Указ. соч. С. 577.

92. Коробов, Николай Иванович (1860—1919) — врач, однокурсник Чехова по Московскому университету.

93. Письмо А.П. Чехова А.И. Сувориной от 10 (22) ноября 1897 г., Ницца.

94. Шаховской, Сергей Иванович (1865—1908), князь, помещик, серпуховский земской деятель, сосед Чехова по Мелихово.

95. Альтшуллер И.Н. О Чехове. (Из воспоминаний) // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 550.

96. М.П. Чехова уехала в Москву 4 октября 1903 г.

97. Куприн А.И. Памяти Чехова // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 520.

98. Коровин К.А. Из моих встреч с А.П. Чеховым // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 32.

99. Настя — горничная матери А.П. Чехова.

100. «Он сказал другое, не это слово, более жесткое...». См.: Телешов Н.Д. А.П. Чехов // Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 479.

101. Чехов, Георгий Митрофанович (Жорж, Жоржик) 1870—1943 — сын М.Е. Чехова, двоюродный брат Чехова.

102. Книппер-Чехова О.Л. О А.П. Чехове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 631.

103. Там же. С. 631—632.

104. Горький М. А.П. Чехов // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 449—450, 684. Об этом высказывании Горького с досадой размышляет И.Н. Сухих: «Вагон же для устриц <...> был не вызывающей пошлостью, а необходимостью: только таким образом, в холодильнике, в июльскую жару гроб мог быть доставлен в Россию. <...> Горький выхватил сенсационную деталь из газет и сделал символом. Художественная версия, писательский миф оказался прочней, востребованней, чем правда факта» [Сухих И.Н. Чехов в жизни... Указ. соч. С. 399—400].