Ещё в 1911 г. В. Боцяновский написал: ««Вишнёвый сад» — это тот же «Лес» Островского, но доживший до новых времён»1. Казалось бы, соотнесение этих двух пьес допустимо и необходимо на самых разных уровнях, однако при рассмотрении «Вишнёвого сада» через призму его литературных предшественников (и «Леса» в том числе) «пьеса Чехова чаще всего осознаётся лишь в её тематическом аспекте, её подлинно новаторская сущность оказывается при этом не раскрытой»2. Что же касается рассмотрения «Вишнёвого сада» в контексте «Леса», то тут исследователи, отталкиваясь от внешних сходств, в большей степени сосредотачиваются на различиях. В.Б. Катаев заметил, что «в типологическом плане сопоставление «Леса» и «Вишнёвого сада» может оказаться не таким уж и случайным: можно поставить вопрос о разном характере символики в пьесах Островского и Чехова. Если в «Лесе» это скорее аллегория, дословно истолковываемая в монологе Несчастливцева, то вряд ли однозначному и исчерпывающему истолкованию поддаётся символика «Вишнёвого сада»»3. Андрей Ранчин начинает статью, парадоксально названную «Вишнёвый лес», с пассажа, в котором явно сближаются две пьесы: ««Лес» Островского и «Вишнёвый сад» Чехова — сходство сюжетных ситуаций и расстановки действующих лиц в этих двух комедиях столь значительно, что никак не может быть случайным. Переклички с пьесой Островского в «Вишнёвом саде» — отнюдь не бессознательное заимствование и не произвольное совпадение. Чехов преподносит читателям-зрителям свою комедии так, словно на втором плане сцены, на её «задворках», идёт одновременно другая драма, созданная иным автором, — называется она «Лес», сочинитель — Александр Николаевич Островский»4. И тем не менее далее Ранчин описывает многочисленные и разноуровневые отличия одной комедии от другой и приходит к выводу о преодолении традиции Островского Чеховым, который «отбрасывает прочь как классические амплуа, так и драматические типы, созданные Островским и вошедшие в театральный канон. Если главная героиня — помещица, то она не будет самодуркой и лицемеркой. Если купец — то с нежными пальцами и душой артиста <Лопахин в статье Ранчина почему-то зовётся Еремей Пантелеевич — Ю.Д.> Если воспитанница — то не обижаемая хозяйкой дома. И если герой, склонный к резонёрству, — то в своих проповедях комичный. Читательские ожидания привычного и узнаваемого пробуждаются и гаснут, как надежды на спасение вишнёвого сада. Чеховский текст как бы строится из «обломков» классических пьес и жанров, но ни один из них не властен над целым. Все ожидания привычного обмануты»5. На поверхностном перечислении отличий «Вишнёвого сада» от «Леса» строится и сравнительно недавняя статья Е.Л. Мураткиной; исследовательница констатирует, пожалуй, лишь одно (кстати, весьма спорное, как вся данная статья6) сходство: «...важными композиционными скрепами оказываются символы леса и сада. У Островского и Чехова лес и сад представляют полноту жизни, её насыщенность, смысл, уходящие для изображённых героев»7.
Мы не собираемся тотально сопоставлять «Лес» и «Вишнёвый сад», не будем искать сходства и отличия двух пьес. Наша задача — соотнести два очень небольших, но внешне функционально похожих друг на друга эпизода, точнее даже — две реплики. Вот реплика Несчастливцева из финала комедии Островского:
«Несчастливцев (встаёт). Тетушка, Раиса Павловна! Благодетельница рода человеческого! Не роняйте себя перед почтенным обществом! Не стыдите фамилию Гурмыжских. Я краснею за вас. У вас только и родных — я да она; она уж больше не попросит, а мне приданого не нужно. Гурмыжская не может отказать в такой сумме! Вы женщина богатая, что значит для вас эта малость! Я бедный труженик; но если б у меня были... (Ударяет себя в грудь.) А? Что такое? Да они есть. (Вынимает из кармана деньги.) Вот они! Признаться, не грех бы бедняге Несчастливцеву и покутить на эти деньги; не мешало бы ему, старому псу, и поберечь их на чёрный день» (III, 334—335).
А вот эпизод из третьего действия чеховской комедии, где нас интересует вторая реплика Пищика:
«Пищик. Ницше... философ... величайший, знаменитейший... громадного ума человек, говорит в своих сочинениях, будто фальшивые бумажки делать можно.
Трофимов. А вы читали Ницше?
Пищик. Ну... Мне Дашенька говорила. А я теперь в таком положении, что хоть фальшивые бумажки делай... После завтра триста десять рублей платить... Сто тридцать уже достал... (Ощупывает карманы, встревоженно.) Деньги пропали! Потерял деньги! (Сквозь слёзы.) Где деньги? (Радостно.) Вот они, за подкладкой... Даже в пот ударило...» (С XIII, 230).
Обе реплики — Несчастливцева и Пищика — могут быть рассмотрены как реализация приёма перипетии в аристотелевском понимании этого термина. Согласно Аристотелю, перипетия «есть перемена событий к противоположному, притом, как мы говорим, по законам вероятности или необходимости. Так, в «Эдипе» [вестник], пришедший, чтобы обрадовать Эдипа и освободить его от страха перед матерью, объявив ему, кто он был, достиг противоположного, и в «Линкее» — одного ведут на смерть, а Данай идёт за ним, чтобы убить его, но вследствие хода событий последнему пришлось умереть, а первый спасся»8. Обратим внимание на то, что перипетия в приводимом Аристотелем примере из «Царя Эдипа» происходит по причине, что называется, извне: событие меняется из-за того, что коринфский вестник оказывается не только тем, кто приносит известие о смерти отца Эдипа (для Эдипа известие радостное, ведь отец скончался от старости, а не был убит, согласно предсказанию, сыном), но и тем, кто некогда подобрал маленького Эдипа в лесу и принёс в Коринф. Таким образом, Эдип, едва освободившись от проклятия через узнавание о естественной смерти отца, тут же вновь начинает страшиться предсказания, ибо узнаёт от вестника, что умерший отец не был ему родным. То есть причина произошедшей перипетии не в поведении или характере Эдипа, а во внешнем относительно Эдипа мире. И по Софоклу получается, что человека ведут по жизни некие внешние силы9.
Теперь посмотрим на указанные реплики с перипетиями в «Лесе» и «Вишнёвом саде» в плане их соотнесения друг с другом. Близость этих эпизодов очевидна уже на уровне предметного мотива, во многом формирующего сюжетную коллизию: в обоих случаях в центре событий деньги. Г.И. Романова, проанализировав мотив денег в нескольких классических русских комедиях XIX в. («Недоросль» Д.И. Фонвизина, «Ревизор» Н.В. Гоголя, «Свои люди — сочтёмся!» А.Н. Островского), пришла к выводу, что в них данный мотив «наряду с другими мотивами играет важную роль в их сюжете, композиции, в художественном мире, мотивируя развитие действия и поступки персонажей, вносит важный штрих в обрисовку характеров действующих лиц, является основой комических несоответствий и комедийных ситуаций, острот и каламбуров»10. Это наблюдение можно спроецировать и на рассматриваемые нами комедии — на «Лес» и «Вишнёвый сад». Хотя что касается чеховской пьесы, то тут Г.И. Романова отмечает и уникальные в контексте классической комедии особенности, в частности, то, что «мотив мелких денег — их вечной нехватки, заимствования, выигрыша, возврата долга, попрошайничества — звучит в каждой сцене пьесы. <...> Деньги в пьесе — вещь <курсив цитируемого автора. — Ю.Д.>, объединяющая персонажей: деньги переходят из рук в руки, их занимают, отдают, подают, предлагают, получают (как Петя — за перевод). Это одна из основных нитей, из которых соткано полотно комедии»11. Представляется, что похожим образом можно охарактеризовать и «Лес» Островского. Но вернёмся к интересующим нас эпизодам.
Перипетия в рассматриваемой реплике Несчастливцева строится на взаимодействии собственно текста реплики, то есть того текста, что звучит со сцены, и паратекста — жестовых ремарок, сопровождающих реплику: «Ударяет себя в грудь» и «Вынимает из кармана деньги». Именно на эти ремарки и часть реплики, что между ними («А? Что такое? Да они есть») и приходится собственно сама точка перипетии как смены состояния персонажа и всей ситуации на противоположную. Первый жест («Ударяет себя в грудь») в соответствии с предыдущей частью реплики Несчастливцева изначально являет собой трагический жест трагика (простите за тавтологию): герой ударяет себя в грудь от безысходности (либо, что совсем не исключается, разыгрывает безысходность согласно своему амплуа, то есть этот жест можно толковать и, соответственно, представлять на сцене вариативно). Однако обнаруженные при этом жесте деньги и формируют собственно перипетию, то есть предметная деталь призвана поменять и настроение героя, и всю ситуацию на противоположную, по большому счёту — в пределах одной реплики осуществить жанровую перекодировку: только что ситуация была трагической, ведь мольба Несчастливцева вряд ли могла подействовать на Гурмыжскую, но в один миг превратилась в комическую ситуацию, когда финал принял статус нарочито благополучного. То есть аристотелевская перипетия стала в пределах реплики точкой перехода из одного жанра в другой.
Кроме того, перипетия в данном эпизоде обнажила и особый статус героя. Г.И. Романова относительно мотива денег в пьесе Островского «Свои люди — сочтёмся!» отметила: «Развитие событий в комедии подтверждает мысль о несовместимости денег и чувства, опровергает отвлечённые «чувствительные» представления: там, где финансы и «дело», там нет места для сантиментов, души, сердца, слёз и проч.»12. Данное наблюдение с «Лесом» соотносится лишь отчасти; во всяком случае, что касается Несчастливцева, то тут как раз мотив денег не только не редуцирует чувство, а, напротив, актуализирует душу и сердце, что как раз отчётливо эксплицировано в рассматриваемой нами реплике с перипетией. В этой реплике сосредоточилась, как бы свернулась, сконтаминировалась итоговая функция Несчастливцева. Андрей Ранчин относительно этой функции персонажа заметил: «Несчастливцев как актёр в мире зрителей, обычных людей — это deux ex machina, разрешающий неразрешимое, развязывающий-таки гордиев узел драматического сюжета и превращающий трагический конец для Аксюши и Петра в радостный финал»13. Вот тут и кроется важнейшее отличие перипетии у Островского от того, как толковал её Аристотель: по Аристотелю перипетия вторгалась в жизни людей извне, по воле рока ситуация менялась на противоположную, а человек лишь признавал случившееся; у Островского же в рассмотренной реплике сам человек породил перипетию, сам оказался властителем своей судьбы и судеб тех людей, что ему доверились, то есть человек выступил в привычной древним роли рока. Думается, это изменение носит принципиальный характер и указывает на авторские представления о человеке и его месте в мире. Возможно, ради этого и случилась та самая точечная жанровая перекодировка, о которой мы сказали выше.
Похожим образом оформляется и перипетия в рассматриваемой реплике чеховского Пищика. Как и в реплике Несчастливцева, перипетия здесь формируется через взаимодействие ремарок и собственно текста реплики: «Сто тридцать уже достал... (Ощупывает карманы, встревоженно.) Деньги пропали! Потерял деньги! (Сквозь слёзы.) Где деньги? (Радостно.) Вот они, за подкладкой...» Только если у Островского ремарки были жестовыми, то у Чехова они и жестовые, и интонационные. И ещё одно важное отличие: в реплике Пищика мы видим подряд две перипетии: сначала это переход от благополучной ситуации (достал деньги) к ситуации совершенно противоположной, трагической (деньги пропали), а следом обратный переход — от трагедии к комедии: деньги нашлись. Примечательно, что эти два жанровых перехода маркированы антитетичными относительно друг друга интонационными ремарками: «сквозь слёзы» знаменуют стремительно вторгшуюся трагедию, а «радостно» — её редукцию и воцарение комедии.
В жанровой перекодировке в реплике Пищика участвует предметная деталь, та же самая, что и в «Лесе»: деньги. Г.И. Романова обратила внимание на то, что в «Вишнёвом саде» «даже странные надежды (мечта выиграть двести тысяч рублей) отчасти сбываются — в судьбе Пищика как бы реализуются общие надежды на чудо, на то, что деньги могут свалиться с неба»14. Вообще же Пищик в системе персонажей чеховской пьесы занимает уникальное относительно мотива денег положение — практически всё, что Пищик говорит и делает, не просто соотносится с деньгами, а в основе своей имеет деньги. Персонаж получился нарочито трагикомический (если понимать комедию как чужую трагедию). И эпизод с потерей Пищиком денег — тому подтверждение. Зритель может посочувствовать персонажу, как, например, герой-рассказчик в романе Андрея Геласимова «Год обмана», оказавшийся на репетиции «Вишнёвого сада», но до определённого момента уверенный, что это обычный житейский разговор:
«— Деньги пропали! — еле слышно выдохнул он. — Потерял деньги!
Все с тревогой посмотрели на него. Он начал лихорадочно обшаривать свои карманы. Лицо его стало белым как полотно. Мне даже показалось, что на глазах у него заблестели слёзы.
— Где деньги? — бормотал он. — Куда они пропали?
Все сидевшие за столом застыли в напряжённом ожидании. Даже я начал волноваться. Хотя, казалось бы, мне-то что? Я этого мужика видел первый раз в жизни»15.
Впрочем, сочувствие отнюдь не мешает тому, что зритель может и посмеяться над Пищиком: одно (посочувствовать) не только не исключает другого (посмеяться), а и благополучно сочетается друг с другом, формируя тем самым одну из важных особенностей комедии Чехова вообще. И Симеонов-Пищик оказывается своего рода гротескным средоточием этой особенности — неразрывного синтеза трагедии и комедии, а иногда — лёгкого и стремительного перехода от одного жанра к другому и обратно, как это случилось в двух перипетиях в пределах одного эпизода с потерей и обнаружением денег; здесь данный персонаж как раз и проявился как гротескно трагикомический в полной мере. Перипетии способствовали такому проявлению. Наконец, у Чехова, как и у Островского, перипетия, если сравнивать с аристотелевской её трактовкой, обрела иной характер: человек теперь сам в состоянии комедию превратить в трагедию, а трагедию в комедию, даже такой человек, как Пищик. Согласимся, что это отличие от Аристотеля позволяет сделать вполне определённые выводы о чеховском мироощущении, о той его части, которая касается степени участия человека в формировании своей судьбы.
И, конечно, стоит обратить внимание на принципиальное отличие двух рассмотренных эпизодов относительно друг друга в событийных рядах пьес: в «Лесе» реплика Несчастливцева является развязкой всей комедии, в «Вишнёвом саде» реплика Пищика — всего лишь микроэпизод из самой середины. Однако и тут всё не так просто, как на первый взгляд кажется. Дело в том, что у Симеонова-Пищика совершенно особая роль и в системе персонажей чеховской комедии, и в системе событий: в этом действующем лице своеобразно сосредоточились важные элементы проблематики всего произведения, связанные прежде всего с финансовыми сторонами бытия; как результат, происходящее с Пищиком (вернее, то, о чём он рассказывает) проецируется на основной событийный ряд пьесы. О функциях этой проекции возможен и необходим отдельный разговор, пока же только можно сказать, что рассмотренная реплика с потерей и обнаружением денег персонажем выполняет в сюжете важную роль, выступая контаминацией той его части, где не просто деньги выступают движущей силой, а показывается способность денег к стремительному появлению и столь же стремительному исчезновению. То есть два рассмотренных эпизода в двух пьесах относительно событийных рядов не так уж и далеки друг от друга, как может показаться.
Итак, мы попытались доказать, что основанные на предметном и сюжетообразующем мотиве денег стремительные перипетии в «Лесе» и «Вишнёвом саде», во-первых, показывают авторские представления о месте человека в мире, что видно из отличий перипетий у русских драматургов от аристотелевской трактовки этого понятия, а, во-вторых, наглядно демонстрируют жанровую специфику двух пьес, обнажают комедийную доминанту через стремительную жанровую перекодировку, когда трагедийный элемент не только нарочито редуцируется, но и оборачивается благодаря перипетии в комедийный.
Впрочем, по поводу первого пункта возможны возражения, ведь относительно реализации авторских представлений о воле человека, о степени его участия в собственной судьбе можно предложить и совершенно иное по сравнению с означенным толкование — можно сказать, что рассмотренные перипетии с Несчастливцевым и Пищиком являются проявлением воли высших сил: человек только думает, что он сам организует свою судьбу, однако это не более чем иллюзия; на самом же деле человеком целиком и полностью владеет нечто внешнее, постороннее, если угодно — рок; и это внешнее, постороннее заставляет человека стремительно менять настроение, состояние, отношение к себе и жизни, создавая при этом иллюзию того, что человек делает это сам, по собственной воле. Такая трактовка рассмотренных перипетий тоже, согласимся, не лежит за пределами авторских представлений о человеке и его месте в мире.
Между тем, и данное толкование, как и отмеченное ранее и противоположное ему, работает на заявленное понимание жанровой специфики обеих пьес, на возможность экспликации комедийного, особенно явно проступающего в контексте нарочитой редукции трагедийного. Так получается комедия новейшего времени, с лёгкостью включающая в себя элементы трагедии и с такой же лёгкостью расстающаяся с ними в пользу комического. Лёгкости же такой жанровой перекодировки, способной уместиться даже в пределах одной небольшой реплики, как раз и помогает использование древнего приёма стремительной перипетии.
Литература
Аристотель. Поэтика. Риторика / пер. с др.-греч. В. Аппельрота, Н. Платоновой. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2017. 320 с.
Геласимов А. Год обмана. М.: О.Г.И., 2003. 264 с.
Доманский Ю.В. Вариативность драматургии А.П. Чехова: Монография. Тверь: Лилия Принт, 2005. 160 с.
Катаев В.Б. Литературные связи Чехова. М.: Моск. ун-т, 1989. 261 с. Мураткина Е.Л. «Лес» А.Н. Островского и «Вишнёвый сад» А.П. Чехова: Художественные переклички и композиционные соответствия // Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова. 2014. № 4. С. 140—143.
Ранчин А. Вишнёвый лес: А.Н. Островский и А.П. Чехов // Литература. Приложение к газете «Первое сентября». 2003. № 28.
Романова Г.И. Мотив денег в русской литературе XIX века: Уч. пособие. М.: Флинта, 2006. 216 с.
Примечания
1. Боцяновский В. «Лес» и «Вишнёвый сад» // Театр и искусство. 1911. № 2. С. 442—443. Цит. по: Катаев В.Б. Литературные связи Чехова. М.: Моск. ун-т, 1989. 261 с. URL: Антон Павлович Чехов. Заглавие с экрана. Режим доступа: http://apchekhov.ru/books/item/f00/s00/z0000017/index.shtml (дата обращения: 10.11.2017).
2. Катаев В.Б. Указ. соч.
3. Там же.
4. Ранчин А. Вишнёвый лес: А.Н. Островский и А.П. Чехов // Литература. Приложение к газете «Первое сентября». 2003. № 28. URL: ВикиЧтение. Заглавие с экрана. Режим доступа: https://lit.wikireading.ru/40326 (дата обращения: 10.11.2017).
5. Там же.
6. Укажем хотя бы на то, что в самом начале статьи Е.Л. Мураткина полагает, что во фразе Астрова из «Дяди Вани» «У Островского в какой-то пьесе есть человек с большими усами и малыми способностями» имеется в виду Несчастливцев, хотя очевидно, что чеховский доктор чуть ли не дословно процитировал самохарактеристику Паратова из «Бесприданницы».
7. Мураткина Е.Л. «Лес» А.Н. Островского и «Вишнёвый сад» А.П. Чехова: Художественные переклички и композиционные соответствия // Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова. 2014. № 4. С. 142.
8. Аристотель. Поэтика. Риторика / пер. с др.-греч. В. Аппельрота, Н. Платоновой. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2017. С. 23.
9. Второй пример разобрать не представляется возможным: речь, видимо, идёт о трагедии ученика Аристотеля Феодекта «Линкей» (заглавный герой — муж, которого пощадила в брачную ночь одна из Данаид, когда её 49 сестёр убили своих мужей — 49 братьев Линкея). Трагедия эта не сохранилась. И хотя по аристотелевскому примеру видно, что Данай собирается кого-то (согласно известному сюжету, как раз Линкея, но из изложения Аристотеля это нельзя утверждать однозначно) убить, но в результате гибнет сам, а тот, кто должен был погибнуть, остаётся жив; всё же мы не знаем, что стало причиной этой перипетии, можем только предполагать, что это было какое-то внешнее вмешательство: «вследствие хода событий».
10. Романова Г.И. Мотив денег в русской литературе XIX века: Уч. пособие. М.: Флинта, 2006. С. 149.
11. Там же. С. 151.
12. Там же. С. 148.
13. Ранчин А. Указ. соч.
14. Романова Г.И. Указ. соч. С. 152.
15. Геласимов А. Год обмана. М.: О.Г.И., 2003. С. 143—144. Подробнее см.: Доманский Ю.В. Вариативность драматургии А.П. Чехова: Монография. Тверь: «Лилия Принт», 2005. С. 127—147.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |