Вернуться к Ю.Н. Борисов, А.Г. Головачёва, В.В. Прозоров, Е.И. Стрельцова. А.П. Чехов и А.Н. Островский

Б.Ф. Егоров. Письма А.П. Скафтымова к А.М. Евлахову

Переписка двух выдающихся учёных хранится в двух рукописных отделах: Института русской литературы РАН в Санкт-Петербурге (далее сокращённо: ИРЛИ) и Научной библиотеки Саратовского университета (далее сокращённо: СГУ). И она содержит очень ценный и новый материал для изучения научной и человеческой сущности корреспондентов. А.П. Скафтымов — ученик А.М. Евлахова по Варшавскому университету, где он был студентом в 1909—1913 гг. (а его учитель — доцентом в 1909—1915 гг.). Как видно из переписки, Александр Павлович (далее сокращённо: А.П.С.) был любимым учеником Александра Михайловича (далее — А.М.Е.). Неизвестно, были ли письма в студенческое время А.П.С., но переписка в ближайшие последующие годы явно началась. А.М.Е. сохранил в копии отрывки из писем А.П.С. 1914 г. Наступившее вскоре бурное время войн и революций вряд ли способствовало нормальному заочному общению. Однако А.П.С. узнавал о перемещениях А.М.Е. в 1920-х — начале 1930-х гг. (Ростов — Минск — Баку — Ташкент — Ленинград), и шеф сохранил копии нескольких его писем тех лет.

Имеющиеся письма демонстрируют, что потеряна значительная часть переписки. Сохранились подлинники 28 писем А.М.Е. к А.П.С. (находятся в СГУ) и всего 11 обратных (находятся в ИРЛИ, ф. 680, ед. хр. 34). Но А.М.Е. значительно увеличил эти цифры: он много лет делал машинописные копии писем своих и к себе, и общий их комплект находится на 1666 листах (ИРЛИ, ф. 680, ед. хр. 35—41, 43), т. е. содержит более 1000 писем (уникальность этого массива увеличивается из-за потери почти всего собрания писем у А.М.Е.). Кроме того, в обширных «Воспоминаниях о пережитом» (ИРЛИ, ф. 680, ед. хр. 60—63) А.М.Е. привёл несколько отрывков из писем А.П.С.; к 28 и 11 подлинникам присоединяются соответственно 44 и 47 писем, увеличивая количество писем А.М.Е. почти втрое, а А.П.С. даже впятеро! Письма А.М.Е. к А.П.С. готовит к печати зам. директора Научной библиотеки СГУ А.В. Зюзин. В примечаниях к письмам А.П.С. иногда используются письма А.М.Е. к нему.

В целом А.П.С. был верным и последовательным учеником своего варшавского учителя. От него он воспринял интерес к целостной объективной сущности художественного произведения в диалектической связи содержания и формы как главный принцип литературоведческого анализа, но он осторожно критиковал А.М.Е. за крайности: за чрезмерное увлечение медицинскими аспектами и за полное пренебрежение творческой историей художественных произведений. В программной статье «К вопросу о соотношении теоретического и исторического рассмотрения в истории литературы» («Уч. зап. Саратовского ун-та», т. 1, вып. 3, 1923) А.П.С. и себя именует теоретиком, противостоящим историческому, генетическому методу (у него это не чистая теория, скорее речь идёт о конкретном анализе самого произведения в противовес каузальности, «опричинивающим факторам»), но всё же он отмечает крайнее пренебрежение А.М.Е. «генетическими» аспектами.

Не нравится А.П.С. и весьма прохладное отношение А.М.Е. к чеховским драмам (но он вежливо уклоняется от возможного спора по поводу своих трудов о Чехове).

Письма А.М.Е. отличаются, как правило, большим объёмом текста и большим количеством затронутых тем.

В «Воспоминаниях» А.М.Е. встречается один отрывок из письма А.П.С. всего в одну строку, включённый в текст самого А.М.Е.: «...моя личность, моё влияние «навсегда останутся лучшими среди университетских воспоминаний» (от А.П. Скафтымова из Астрахани от 31 октября 1914 г.)» (ИРЛИ, ф. 680, ед. хр. 60, л. 217). Остальные отрывки в «Воспоминаниях» — более крупные, мы их включили в общий ряд писем; включили и письма из собрания копий (некоторые из них — тоже отрывки). В отличие от подлинников эти письма и отрывки предварены строкой А.М.Е., сопровождавшей копию (она выделена курсивом).

Б.Е.

1

4 апреля 1914 г.
Астрахань

Уважаемый Александр Михайлович!

Мне давно хотелось написать Вам. Не то, чтобы у меня было какое-нибудь определённое к Вам дело или сообщение. Нет, — было только настроение, желание что-то сказать, а что именно — это сознанием не улавливалось, в слова не укладывалось. Всякий раз, когда я о Вас вспоминал, когда о Вас был разговор, когда я бегло читал Ваши книги (основательно их проштудировать всё откладывал до лета), всегда после этого ощущался какой-то неопределённый позыв что-то Вам сказать о себе, заявить свою признательность. Такое ощущение зародилось уже с первого нашего знакомства на Ваших лекциях в университете. Временами то ослабевая, то усиливаясь, оно по-своему меня беспокоило, и теперь я, пользуясь свободным временем (Пасха), решил с этим покончить. И сейчас мне неясно, что Вам говорить. Трудно уловить главное. Ваша личность имеет для меня некоторое обаяние. Таких, как Вы, мне пришлось встречать немного. Но в чём же главная причина моего большого к Вам уважения и расположения?

Не могу не сказать, что не всё Ваше мне привлекательно. Но тут только несходство в контурах. Вы большой реалист (не об искусстве речь, конечно). В Ваших суждениях, в общем их содержании и тоне, в Ваших манерах, в выражении Вашего лица, в складе Вашей фразы, может быть и ещё в чём, чего я не могу уловить словом, — скользит и проявляется «мировоззрение» и «мироощущение» спокойной рассудочности, самоуверенности. Это отсутствие самоуглубления, чувства тайны и таинственности в мире и человеческой душе, недостаток симпатического слуха к чужой душе, к её интимности — сближает Вас с трезвыми и всё объясняющими материалистами. Мне же материализм противен, даже как-то оскорбителен. Я даже удивляюсь Вам. Мне всё казалось (и теперь кажется), что глубокий человек не может быть грубо обольщён прямолинейностью всезнайства. Вы старше меня и много меня умнее; может быть, в своё время, Вы всё моё настоящее пережили, преодолели. Допускаю это своим сознанием, но это в отвлечении, а пока всё моё действительное со мною, и я по-прежнему остаюсь с недоумением. Думается мне, что и Ваше настоящее не окаменело. Ваша полемическая горячность не есть ли признак внутреннего брожения? Быть может, в своём представлении о Вас я ошибаюсь, но в данном случае ведь речь идёт только о том, что я в Вас вижу. Как бы то ни было, меня перед Вами остановила какая-то сила. Думаю, что это общая Ваша даровитость. С какою лёгкостью, с каким искусством Вы владеете фактами! Удивительное богатство Вашей осведомлённости производит прямо подавляющее впечатление. Во всей этой груде фактов, мыслей, выражений, случайно брошенных кем-либо слов, летучих фраз — во всём господствует Ваша уверенная самостоятельная мысль.

Ваша пытливость — критична. Ваша критичность — разумна и честна. Открытость и большая честность, особенно в деле новаторов — это большая нравственная заслуга. Я в университете был очень доволен Вашей независимостью перед слушателями, в частности перед студентами. Помню сейчас, как Вы однажды читали в аудитории анонимное к Вам письмо некоторых из студентов-«общественников». Там они порицали Вас за лекцию, касавшуюся, между прочим, политики в школе. Был возмущён я студентами и очень доволен отповедью, какую Вы им дали. Я уверен, что Вы многое ещё сделаете, и будущее Ваше даст Вам заслуженное удовлетворение. Большое удовольствие мне доставило известие об отзыве о Ваших работах Академии Наук. Здесь оправдываются мои ожидания. Мне непонятно, почему Вы не имеете учёной степени. Среди студентов у нас ходили об этом всякие слухи, очень неопределённые и сбивчивые (как всегда это бывает). Личность Ваша меня интересует, и не хотел бы я, Александр Михайлович, чтобы Вы совсем когда-нибудь исчезли из моих глаз.

А. Скафтымов.

* * *

Это письмо — единственное из большой переписки учёных, опубликованное ранее: его цитирует А.П. Медведев в мемуарном очерке «Школа нравственного воспитания» («Методология и методика изучения русской литературы и фольклора». Саратов: Изд-во СГУ, 1984. С. 182—183). А.М.Е. печатал его в собрании копий (ИРЛИ, ф. 680, ед. хр. 35, л. 11—13), а также и в Воспоминаниях (ед. хр. 60, л. 219—221). Так как публикация А.П. Медведева более чёткая и более полная (вставлены некоторые явно пропущенные А.М.Е. слова), мы предпочли её; но в двух случаях (они оба во 2-м абзаце) указываем свои сомнения, возможно, варианты А.М.Е. более истинны: 1) у А.М.Е. не «несходство в контурах», а «несходство в натурах», 2) не «пережили, преодолели», а «пережили, преодолели, раскрыли». Кроме того, А.П. Медведев в последнем абзаце опустил большой отрывок текста («Помню сейчас, как Вы... (как всегда это бывает)»), мы его восстанавливаем по Воспоминаниям А.М.Е.

Опубликовав письмо А.П.С. в Воспоминаниях, чуть далее (л. 228—230) А.М.Е. подробно говорит о том письме студентов к нему, которое упоминает А.П.С.:

«Но, как я уже сказал, есть у меня «документы», рисующие меня «с другой стороны», и оказывающие отношение ко мне — диаметрально противоположное, резко отрицательное. Правда, их у меня имеется всего два, но, само собой понятно, что внешние обнаружения такого рода человеческих отношений вообще довольно редки и, кроме того, откровенная резкость имеющихся у меня документов отрицательного отношения ко мне со стороны части студенчества, во всяком случае, не совсем обычна.

После публичной лекции в «Русском собрании» на тему «Наука и публицистика», представлявшую по существу популярное изложение главы о так наз. «публицистическом методе» в истории литературы и критики из II тома «Введения», я получил следующее анонимное послание, о котором и упоминает в своем письме Скафтымов: «Варшава 22/I 1912 г. Господину профессору Александру Михайловичу Евлахову. Милостивый Государь! Пусть не удивляет вас получение письма без подписи лица или лиц, писавших. Цель нашего письма — передать вам тот отклик, который ваш призыв к русской молодёжи вызвал в нашей душе. Подобный призыв мы слышим не впервые и потому считаем излишним говорить о нём в печати; тем более, что в глазах остального русского студенчества мы, вероятно, показались бы слишком сентиментальными, если б с должным жаром протестовали против того, что уже неоднократно пережёвывалось, против того, что при настоящем положении вещей сделалось катехизисом непереводящихся у нас на Руси Молчановых. Если бы не уважение к тем, правда, немногим, профессорам Варшавского университета, которые без призывов к науке, а лишь своею светлой личностью и серьёзным отношением к делу внушают любовь к ней, если бы, повторяем, не наше глубокое к ним уважение, мы бы сказали, что отныне мы видим в вас достойного профессора Варшавского университета в том именно истасканном смысле, в каком этот эпитет употребляется. Конечно, в стенах университета, где вас бы слушало гораздо большее количество молодёжи, вы не позволили бы себе преподать ей такой благой и искренний совет — учиться, не обращая совершенно внимания на то, что происходит вокруг неё, что на её же глазах творят над отцом, матерью, братьями и т. д. Вы нашли вполне уместным сравнить нашу университетскую молодёжь с западноевропейской, поставить её нам в пример, но, очевидно, по своей близорукости вы не заметили, что и условия, при которых живёт западноевропейская молодёжь, не то, что у нас. Может быть, и она в своей истории отвела место такому моменту, когда сильная рука реакции и реакционеров, стремясь насильно вытеснять из молодых душ всё здоровое и высокое, делала окружающее нестерпимым; заставляла бросать и дорогую ей науку, конечно, временно, чтобы завоевать право свободно жить и свободно учиться. Конечно, надо отдать вам справедливость в том, что вы действовали с большим расчётом. Вы не столь наивны, тем более в делах, касающихся вас, чтобы не понимать, что пред таким собранием и в таких стенах неуместно касаться прошлого, если оно может осветить вопрос с нежелаемой стороны, неуместно и доискиваться первопричины в настоящем, гораздо проще брать голые факты и столь же просто их освещать, зная заранее, что этим покупаешь себе у нужных лиц имя благонамеренного человека и, что в данное время ещё важнее, — имя благонамеренного профессора. Но, с другой стороны, вы столь же верно рассудили, что констатировать факт окончательного вытеснения из наших университетов каких бы то ни было общественных течений можно лишь там, где будет только кучка той молодёжи, которой вы спели отходную. Та самая молодёжь, на которой вы с такой отрадой констатировали отказ от своих прежних исканий, в стенах университета сказала бы вам, что убаюкивать анекдотами, уместными в кабаретах, и призывами, место которым базарная площадь, можете вы только себя, но не смеете преподносить их обществу и в частности молодёжи. Знайте, что на ваше столь простое разрешение вопроса, над которым мучительно долго бьётся русская молодёжь, мы можем ответить вам только презрением. Горе той стране, которая воспитала бы молодёжь, готовую идти за гасителями просвещения и попирателями правды! Учащиеся»».

2

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова от 1 мая 1921 г.:

Дорогой Александр Михайлович! На днях слышал, что Вы, по-прежнему, пребываете в Ростове, работаете и не теряете энергии (1). Зная Ваш темперамент, я сомневался в Вашем благополучии в это бешеное время. Итак, Вы живы, — теперь и это можно считать подарком судьбы, и я очень рад. Я всегда Вас помню. Вы на моей дороге — одна из очень немногих встреч, которые я храню пока ещё в живом уголке души. Очень хочется непосредственно от Вас узнать, что с Вами было за эти годы и как живёте теперь.

Ваши книги и до сих пор не перестали меня волновать. И сегодня хочу повести речь именно о книгах. Сейчас перечитываю «Введение» (уже который раз!). Впечатление от Вашей методологии у меня всегда двоилось. Чувствовалась правда, и рядом жила глухая неудовлетворённость. Я не понимал, в чём дело. Долго не мог отличить, где я с Вами и где, если не против Вас, то, во всяком случае, без Вас. Вот сейчас, при последнем чтении, когда я решил окончательно освободиться от томительной неясности, когда я каждое утверждение и отрицание Ваше обсасывал досуха — для меня многое стало ясно впервые. Если Вы имеете досуг, если Вы ещё интересуетесь методологией, если Вы не пренебрегаете мнением рядового читателя, — прочтите эти мои несколько страничек и не откажите написать что-нибудь в ответ. В основной предпосылке Вы имеете признание абсолютного, вневременного значения эстетической ценности. Критерием эстетической ценности определяете выбор материала. В задачу истории литературы вменяете рассмотрение и разъяснение поэтических произведений только в их эстетической сущности. Эстетическое произведение рассматриваете, как факт психологический, а не исторический, и в этом смысле историю литературы понимаете, как науку теоретическую, а не историческую. Этими основными принципами определяется Ваше отношение к рассмотренным «нерациональным» методам. От всех методов требуете эстетико-психологических критериев. Отсюда у Вас: а) совершенное отрицание этического и публицистического метода, б) требование от филологической критики текста особого внимания к особенностям эстетического материала, в) признание сравнительного метода в деле накопления материала для необходимых сравнений в классификации и оценке эстетических ценностей и отрицание его, как средства к генетическому уяснению этих ценностей, г) совершенное отрицание исторического метода, как совершенно бесполезного в изучении эстетической сущности литературных произведений, д) признание эстопсихологического метода в той его части, которая занимается эстетическим анализом поэтических произведений, и отрицание тех социальных целей, которые этот метод ставит в конечную цель задачу такого анализа, е) признание эволюционного метода в его целях (изучение поэтического произведения, как такового) и отрицание его в средствах достижения этих целей (жанры, игнорирование индивидуальности), ж) признание биографического метода в его цели (понять творческую индивидуальность поэта) отрицание его средств (изучение биографии). Единственно рациональными методами считаете методы эстетический и психологический, как анализ произведений со стороны средств, которыми оперирует автор достижения художественных целей, психологический метод восстанавливает историю души художника на основания изучения его мотивов, сюжетов, типов и пр.

Вот схема Вашей методологии, поскольку она высказана в 3 томах. Соглашаясь со всем этим, я всегда чувствовал недоумение: неужели, в самом деле, биография не нужна, неужели не нужно изучение материалов, послуживших творцу для воплощения его прозрений? И отвечал себе и да, и нет. Обнаруживал перед самим собой мышиное поведение. Бегал от прямых вопросов. И теперь, не бегая от нелепостей, не скрываясь в норах временных полурешений, всё же должен ответить — и да, и нет. Вы правы и Вам принадлежит заслуга смелого и решительного новатора в отрицании генетического изучения художественных произведений, как средства наиболее глубокого понимания их сущности. Справедливо, что генезис явлений красоты <далее зачёркнуто: нисколько не даёт понимания следствия самого по себе> нисколько не объясняет её существа и обаяния. Сложение причин не даёт понимания следствия самого по себе. Предмет никогда не похож на свой зародыш. Из органической химии не получим зоологии; из жёлудя не поймём дуба, из столкновения туч не узнаем огнистой молнии. Нелепо было бы ребёнку, не видавшему электрического света, для ознакомления показать электрическую машину и провода, тогда как для этого нужен только самый свет. Для понимания картины или поэмы обращаться к исследованиям причин, их создавших (пусть даже можно было бы таковые вскрыть полностью), это — очевидная нелепость. — Знание генезиса вещи не нужно для познания самой вещи, — вот, в сущности, что лежит в основе Ваших отрицаний. И только это и нужно было указывать и доказывать для Вашей идеи. Эстетические ценности носят свое оправдание в абсолютной, безотносительной стоимости для всех веков. На их самодовлеющее, самостоятельное значение ни в малейшей степени не влияют обстоятельства их рождения в мир, и совершенно безразлично для их сияющего лика, родились ли они в V или в XV веке, впервые осенили дух китайца, древнего грека или француза, под каким-нибудь «влиянием» или без «влияний». Критерий таких истин (эстетических) — в них самих, в их непосредственной действенности. Они предстоят пред нами, как живое наше переживание. Для принятия божества в свою душу вовсе не нужно спрашивать паспорта, действительно ли оно божество. Ошибка сравнительного, исторического, эстопсихологического, эволюционного и биографического методов и состоит в том, что они задачу познания самой вещи подменяют вопросом о происхождении этой вещи, между тем как это — две проблемы, а не одна. У нас же всюду и везде всё это смешивают в одну кучу. Получается путаница невероятная. И должен сказать, как я думаю, такая путаница есть и у Вас. Не сразу разберёшься: не то Вы судите нерациональные методы по законам, «ими самими над собой поставленными» (т. е. с точки зрения их внутренней состоятельности для генетического изучения, какому они все служат), не то по законам своего собственного и совершенно правильного убеждения о невозможности через генезис вещи постигнуть самую вещь. Если Вы хотели судить и по тем и по другим законам, т. е. и по их и по своим, то, во-первых, Вы, в этом смысле, совершенно определённо и должны были построить свою критику на два фронта, различая всякий раз, о какой точке зрения идёт речь, — о генетической или статической, ни в коем случае не путая их вместе и не перебегая произвольно в одной на другую. А во-вторых, для того, чтобы иметь право на такую двухфронтовую критику, Вы должны были принять принципиальную допустимость генетического изучения, между тем как Вы всей своей системой совершенно устраняете вопросы генезиса. Зачем же тогда обсуждать и подвергать критике методы изучения того, что не подлежит и не должно подлежать изучению? Вы же то и дело говорите о несостоятельности того или другого метода (напр., сравнительного, исторического) в генетическом изучении. Получилась неясность: признаёте ли Вы или не признаёте вопрос генезиса? Если признаёте, то ставите ли его в связь с уяснением сущности изучаемого явления?

Не вполне уверенный, как Вы бы ответили на эти вопросы, я, судя по основному настроению Вашей критики и по некоторым весьма определённым заявлениям в некоторых местах книги (простите, не могу сейчас указать страниц), всё же составил себе такое убеждение, что Вы от генезиса отказываетесь, признаёте только статическое изучение (познание самой вещи). А если это так, то Вы и не должны были входить в критику средств для генетического изучения. Если бы Вы, вопреки моим ожиданиям, признали вопрос генезиса законным и рациональным, то должны были бы снять долю категоричности и решительности Ваших отрицаний в отношении к методам, которые, действительно, являются неприемлемыми в деле понимания художественных произведений в их собственной сущности. Ваши взгляды рациональны и обязательны в сфере статического изучения, но они недостаточны для понимания художественного творчества в его динамическом процессе. Вы скажете, может быть, что динамическому изучению отвечает метод психологический («путь творческих исканий»), но я Вам напомню, что Вы и здесь имеете дело только с тем, что явлено художником в его произведениях, ни на минуту не останавливаясь на вопросе, откуда и как возникло это явленное... А только этот последний вопрос и есть генетический (динамический — потому что речь идёт о процессе художественного творчества). Тот главнейший генетический вопрос, который сам стучится в наше сознание и о котором мы слышали на Ваших лекциях, — вопрос о соотношении между человеком и художником в одном лице, Вы, отказавшись от изучения биографии художника, выбросили из круга задач историка литературы. В самом деле, как же изучать соотношение между художником и человеком, если мы человека и знать не хотим? Очевидно, в решении этого вопроса нельзя обойтись без изучения биографии художника. Следовательно, категорическое отрицание биографического метода уже невозможно, он необходим, как ступень, в решении общей проблемы о психологии художника-творца. Результаты биографии не должны быть концом изучения. Но они необходимы, как некоторое звено в дальнейшем исследовании творчества в его генетическом процессе. В генетическом изучении нельзя миновать и сравнительного метода, поскольку литературные факты разных времён и авторов служат материалом для творческого созидания изучаемого произведения. А там открылось окно и для историзма: историзм в смысле историко-культурном даёт материал (и только) для суждений о психологическом процессе претворения действительности в эстетические ценности. Конечно, он ни в коем случае не должен являться целью изучения (исторические справки для литературы, а не литература для истории). Ваше требование эстетико-психологических критериев от всякого исследования худож. творчества, конечно, остаётся в силе и при генетическом изучении. Вопрос о генезисе должен предстоять, как проблема психологическая. Данные внешней биографии, данные всевозможных литературных и исторических справок и сопоставлений имеют смысл не сами по себе, а лишь постольку, поскольку они несут с собой упрощение или усложнение психологии творчества. Важен, в конце концов, не факт, а психология факта. История литературы должна объединить статическое и динамическое изучение жизни (вот именно в таком понимании динамического, какое я сейчас пытался бегло представить). Призна́ете это Вы или нет? Если признаете, то как быть с Вашими отрицаниями? В письме столковаться трудно. Однако, прошу Вас, А.М., как Ваш внимательный ученик и просто, как лицо, искренно к Вам расположенное и старающееся чутко воспринять Вашу мысль, — прошу Вас ответить на мои замечания и вопросы, если они не очень бестолково изложены.

Прошу Вас также, напишите о себе, чем Вы сейчас занимаетесь, чем внутренно, если не живёте, то более искренно отдаётесь и «развлекаете» себя. — Искренно любящий Вас А. Скафтымов. Саратов, Камышинская, 88, кв. 8.

Для большей ясности формулирую свои замечания в виде вопросов: 1) Признаёте ли Вы или не признаёте рациональность генетического изучения? (Я думаю, что интерес к генетическому пониманию вещи в человечестве так же исконен, как и к познанию самой вещи); 2) Ставите ли Вы в какую бы то ни было связь понимание сущности худож. произведения и знание её генезиса? (Для меня очевидно, что это — две особые проблемы, подлежащие независимому изучению. Исследование генезиса нуждается в предварительном осознании самой вещи, но никак не наоборот); 3) При изучении генезиса (психологического процесса творчества) можно ли обойтись без изучения действительности, послужившей творцу материалом, так или иначе повлиявшей на процесс создания (изучение биографии, литературных влияний и пр.)? 4) Если на 3-ий вопрос последует ответ в смысле уклонения от изучения биографии и пр., то в каком же смысле Вы понимаете вопрос о соотношении между художником и человеком в одном лице?.. В каком положении находится IV том «Введения» и III-ий «Реализма»? Я очень жду их (2).

* * *

(1) В книге: Евлахов А.М. Искусство лжёт не притворяясь. Избранные литературные и научные труды (М.: Парад, 2011) на с. 443—446 напечатана фотокопия «Личного листка по учёту кадров» 1947 г., из которого явствует, что А.М.Е. был профессором Донского университета в Ростове с момента переименования находившегося там Варшавского университета (1 января 1918 г.) до 1 сентября 1923 г. (в 1923—1924 гг. он — профессор Белорусского университета, в 1924—1930 гг. — Азербайджанского университета, в 1931—1934 гг. — профессор-психиатр Среднеазиатского мед. института в Ташкенте, с 1934 г. — на психиатрической службе в Ленинграде). См. также п. 4, примеч. 1; п. 57, примеч. 1.

(2) Эти тома не появились в печати.

3

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова от конца марта 1923 г.:

Собрал себя и отложил письмо, а там помчались дни и месяцы, набежали «текущие дела», посторонилось «душевное дело» и ждёт своего часа. Письмо к Вам и от Вас для меня всегда «душевное дело». Многое мне хочется Вам сказать... Посылаю Вам свою недавно напечатанную статейку (1). Хотел бы я, чтоб этот первый «академический» вступительный этюд мой служил бы на добрые воспоминания о нашем знакомстве в годы моего ученичества. В Вашей личности всегда ощущал живое веяние подлинного творческого духа. С Вами неразрывно связаны рост моего сознания и беспокойных размышлений. При напечатании моя статейка... <далее две зачёркнутые строки самого А.М.Е.: «перечёркнуто вдоль и поперёк, да на машинке набрано 2 страницы с объяснением от автора: «Приложенными добавлениями, встав-»»; продолжение отсутствует>.

* * *

(1) Вероятно, А.П.С. послал свою программную статью: «К вопросу о соотношении теоретического и исторического рассмотрения в истории литературы» // Уч. зап. Саратов. ун-та. 1923. Т. 1. Вып. 3. С. 54—68 (далее ссылки на эту статью сокращённо: К вопросу... С. ...).

4

Письмо от А.П. Скафтымова из Москвы от 16 июня 1923 г.:

Дорогой Александр Михайлович! Пользуюсь случаем послать Вам свой сердечный привет. Общения между нами было мало, но я вас всегда вспоминаю с благодарностью и признательностью и считаю короткую встречу с Вами одним из приятных случаев на дороге жизни. О Вас знаю только по случайным сообщениям от собеседников-ростовцев. С удивлением услышал, что Вы состоите студентом медицинского факультета (1). Вы вообще ходите решительными шагами, и крутые повороты похожи на Вас. Но почему — медицинский? Я в настоящее время состою преподавателем (приват-доцентом) Саратовского университета по кафедре русской литературы. Факультетом был представлен недавно к профессуре, но утверждения ещё не последовало, и неизвестно, последует ли? Научное самочувствие моё среднее. Есть много причин, которые отравляют мои капли мёда, соблазнившего меня здесь: тут и личные прорехи, и общие течения времени, и трения в направлении, притом много в методологических путях (некоторые статьи мои будут летом напечатаны, и я Вам тогда вышлю). Вам, думаю, небезынтересно узнать такой эпизод. Возобновление своих научных занятий я начал с отношений с проф. Пиксановым, тогда бывшим в Саратове (2), но мы с ним не сошлись, хотя он и не отказывал мне во внешнем содействии моим занятиям. По его словам, я в корне испорчен «евлаховщиной». Ух, и не любят же Вас некоторые из них! Это я замечаю и здесь в Москве. Меня это злит. Должны же они признать, что кампанию к новому методу в среде кафедральных представителей нашей науки, у нас в России, со всей решительностью и широтой начали Вы первый. Я только теперь вообще начинаю привыкать к лицемерному хамству и интриганству, разлитому в этой среде учёных. Сначала тошнило, теперь успокаиваюсь: не всё ли равно?! У нас в Саратове свободна кафедра романиста. Что Вы об этом скажете? Я позондировал бы почву, хотя и у нас на факультете, я знаю, имеются Ваши враги. Однако, за успех Вашей кандидатуры данных неизмеримо больше. Позондировать можно бы, но сами-то пожелаете ли?

* * *

(1) Согласно личному листку по учёту кадров (с. 443; см. п. 2, примеч. 1), А.М.Е. был студентом медицинского факультета Азербайджанского университета в 1920—1925 гг. и получил специальность «врач-психиатр». Запись не точна! Реально он был азербайджанским студентом лишь в 1924—1925 гг.: согласно дневникам и воспоминаниям А.М.Е., видно, что студентом-медиком с 1920 по середину 1924 гг. он был в Ростове и Минске, городах, где профессорствовал как литературовед, и лишь к осени 1924 г. перевёлся в Баку. Профессором-литературоведом Азербайджанского университета в Баку он стал с 1 октября 1924 г. (по 1 сентября 1930 г.) А с 1 августа 1928 по 15 сентября 1931 гг. он числится главврачом 1-й психиатрической больницы г. Баку, уже окончательно перейдя в медицинскую сферу как основную.

(2) Николай Кириакович Пиксанов (1878—1969) — известный литературовед, член-корр. АН СССР; в 1918—1921 гг. — профессор Саратовского ун-та, затем — Московского и Ленинградского ун-тов. Воспитанник культурно-исторической школы, он враждебно отнёсся к «теоретическому» и «художественному» методу А.П.С., как и к его учителю А.М.Е. (см. в его статье о А.М.Е. — п. 11, примеч. 2).

5

Письмо от него же из Саратова от 5 октября 1924 г.:

Дорогой Александр Михайлович! Вы на меня сердитесь? Я боюсь, вы сердитесь или совсем духовно отбросили меня. Я не знаю, в чём моя вина, но, вспоминая Вас, ощущаю себя так, как будто я пред Вами в чём-то провинился. Не обидел ли я Вас невольно своей печатной, очевидно ненужной полемикой? Если это так, не зачтите мне этот грех (1). С Вами я не хотел бы встречаться самолюбием. Я до такой степени вижу в Вас то, что в человеке есть доброго, хорошего, нежного и тихого, что, если бы Вы обидно отвернулись, то и тогда я не перестал бы думать о Вас. Может быть, это потому, что наши отношения проходят издали, или потому, что запало в чистой юности, но во мне всегда к Вам была какая-то особенная доверчивость и именно в ясные, тихие минуты. И вот теперь... я беспрерывно вспоминаю о Вас. Думаю всё, как Вы устраиваетесь. Не внешне устраиваетесь, в быту, в личной работе, на службе, а внутренно, для себя, в себе. Я давно удивляюсь, как живут люди, — не все и не всякие люди, а вот некоторые, у которых души не доски и чувства не шахматы. Я вчитывался много раз в Ваши письма и стихи и всегда чувствовал, как где-то болит, болит. Ну, а где болит? — известно, где. Коли всегда больно, то теперь-то как! Ведь теперь конфликт не в поэтической минуте, а во всей повседневности, и не в скрытом и далёком, а в самом элементарном, открытом, и не в глубинах, а в простой правде пред собой... Дорогой А.М., я не знаю, помогает ли Вам теория о «глупом» Пигмалионе, — мне не помогает. Может быть, — «глупость», а больно, очень больно (2). Да глупость ли? Вы в своё время очень хорошо говорили о ценностях. Но ведь ценность тем и ценность, что она ценна, дорога, близка, и для того, кто её ощущает, она — святыня, из каких бы патологических процессов ни происходило это ощущение. Вот, кстати, о медицине. Почему я удивился тому, что Вы перешли к медицине? Я удивился Вашему интересу к ней не в его интеллектуальном смысле, а в том интимном, личном значении, которое для Вас могут иметь занятия медициной. Мне казалось, что, изучая этот мир, Вы будете не с тем, что я считал для Вас самым интимно дорогим, а с тем, что, по существу, совершенно чуждо, далеко и индифферентно к коренной стороне Вашей личной тоски и грусти. Вы меня, конечно, понимаете. Одно дело — мысль, а другое — психология мыслительных процессов (видите, как Ваш ученик щеголяет Вашими примерами). Но дело не в этом, конечно. У вас там про себя много своего, и никто этого не может знать.

Возвращаюсь к прежнему. Расскажу Вам один факт, который, думаю, для Вас и сам по себе будет интересен. Недавно одним из наших профессоров было подано в официальные факультетские инстанции следующее заявление: «Весною этого года Отделение поручило мне прочесть курсы (такие-то исторические и историко-литературные). Я согласился, имея в виду сообщить фактическую сторону и последние научные достижения в этой области. Но, ввиду предложений Правления об обязательном проведении марксистских методов, я оказался в затруднительном положении. Во-1), ни в русской, ни в иностранной научной литературе нет трудов, которые освещали бы эту область с точки зрения марксистской доктрины, но, если бы и были таковые, я всё же не мог бы читать эти курсы, потому что не считаю марксистскую доктрину научно доказанной истиной, а говорить то, во что не веришь сам, это несовместимо с званием профессора...» (3).

* * *

(1) А.П.С. намекает на статью «К вопросу...». В письмах к А.М.Е. заметны осторожность и деликатность, печатно А.П.С. более чётко сказал о своём несогласии с полным отказом от генетического исследования (хотя и противопоставлял свой — «теоретический» метод — историческому); в статье он процитировал утрированную фразу А.М.Е. (из книги «Гергарт Гауптман», 1917): «Ни биография художника, ни история его родины не имеют ни малейшего отношения к его творчеству», — и подчеркнул, что у автора — «непозволительный дуализм» (К вопросу... С. 61—63).

(2) Эти рассуждения загадочны: от какой «глупости» больно? Миф о Пигмалионе, влюбившемся в свою скульптуру и жаждавшем её оживления, потом широко использовался, появился, например, психологический «эффект Розенталя»: чрезмерная целеустремлённость может привести к реализации замысла. Известны и побочные легенды, например, тоже древнегреческий миф — о Пигмалионе, убившем с целью наживы мужа своей сестры Дидоны. Но «глупость» остаётся загадкой.

(3) Указание «исторические и историко-литературные» затрудняет поиск. Из историков больше всего подходит профессор Сергей Николаевич Чернов (1887—1941), довольно открытый антимарксист, в 1928 г. уволенный из университета; из литературоведов — профессор Василий Яковлевич Каплинский (1892—1938), в 1922—1931 гг. — зав. кафедрой всеобщей литературы.

6

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова от 15 ноября 1925 г.:

Дорогой Александр Михайлович! Несколько часов тому назад я получил Ваши два письма (16/IX и 21/IX). Вы можете себе представить, как они мне милы и дороги. Статью об «Идиоте» (1) я когда-то докладывал в Москве в присутствии Сакулина, Бродского, Пиксанова, Переверзева, Чешихина-Ветринского, Гроссмана и Сидорова (2). Я знал, сколь далеки они все от меня, но где-то втайне верил: «нельзя же не понять». И получил урок. Они больно обожгли меня менторски-самодовольной рутиной и непроницаемостью. Казалось даже, что они чем-то были оскорблены. «Рай вещь трудная»... (3) Потом из учёного мира о статье я ничего не слышал. В журналах мелькнула кое-какая случайная брань в рецензиях на сборник «Творческий путь Достоевского», где была напечатана статья (4). Но это меня уже не волновало. Я твёрдо усвоил, что иного отношения и быть не могло. Однако я всегда был уверен, что какая-то правда живёт в моих словах и кому-нибудь она со временем сама за себя скажет. Ваш отклик для меня особенно дорог, потому что я всегда чувствовал в Вас «родную душу». Ваши книги всегда были для меня живым рождающим огнём, и рос я в атмосфере Ваших проблем. Многим я Вам обязан. Кроме Вас, так сильно и так долго мне никто не был интересен. Удивительное дело, о своих интересах к Чехову я никогда Вам не писал. А Вы, заговорив о моём, о дорогом для меня, вдруг вспомнили о Чехове. Это поразительно, до какой степени при одном основном, много само собою разумеется. Я веду сейчас семинарий по Чехову. И прошлую ночь, вот эту самую, после которой я должен был получить Ваши письма, я лежал, ворочался (у меня опять упорная бессонница) и думал, какой милый и какой страшный писатель. В постели я прочитал рассказ «Дама с собачкой». Вы помните, там начинается с Крыма. Я, вернувшись из Крыма, непрерывно до сих пор ношу в себе музыку моря и солнца. А тут Ялта, Ореанда — всё знакомые места. Это окончательно меня откупорило, и я почувствовал приступ «чеховской» болезни (Чеховым «я болен» — пишете Вы). Для чего так прекрасно море, для чего оно так счастливо, когда смеётся под солнцем, зачем эта обворожительная, одурманивающая игра тишины, нежности и торжественного счастья в этих бесконечных переливах лазури, голубизны, синевы и пр.? Зачем это? Зачем так кротко и ласково мерцают звёзды? Зачем? Разве это на что-нибудь в жизни похоже? Разве мы не знаем, как груба жизнь? Разве мы не знаем, что такого светлого счастья и великого покоя, от каких дух занимает и слёзы просятся, людям никогда не было дано и не будет дано? И сами эти слёзы, разве не говорят они, какие мы сироты, и как мы, в сущности, всегда глубоко несчастны, как мы истомлены тайной, неслышной и постоянной тоской об этой далёкой зовущей красоте и радости? Разве мы не знаем, какое долгое, большое, бесконечное кладбище позади нас?.. Живёт человечество и страстно ищет, а жизнь всё посыпает пеплом и забвением, а море всё смеётся, а звёзды всё глядят, глядят... Зачем же эта тоска, зачем же эта неукротимая тревога и позыв к какому-то полёту и сиянию? Зачем так много этого навоза жизни, который заслоняет наше солнце, застилает глаза и отравляет наше сердце?.. Так прошла у меня вся ночь. Зазвонили в церквах (сегодня воскресенье), в соседних квартирах поднялись люди, хлопнула дверь... Я дремал и видел сны, и знал что это — сны, и видел Вас, говорил с Вами о созерцательном «ренановском благоразумии», с чем-то не соглашался, жаловался на «мороженную эстетику», к чему-то взывал, спорил с Тютчевым, с его «Silentium», что-то жалел, с чем-то прощался и не хотел «молчать» («хочется кричать» — пишете Вы)... Днём получил Ваши милые письма, и я счастлив, что пишу Вам это письмо... Я любуюсь Вашей энергией, умением и способностью быстро работать. Я работаю (особенно пишу) очень медленно.

* * *

(1) «Тематическая композиция романа «Идиот»» // Творческий путь Достоевского: Сб. статей. Л.: Сеятель, 1924. С. 131—186.

(2) Перечислены литературоведы Павел Никитич Сакулин (1868—1930), Н.Л. Бродский (см. п. 9, примеч. 1), Н.К. Пиксанов (см. п. 4, примеч. 2), Валерьян Фёдорович Переверзев (1882—1868), Василий Евграфович Чешихин-Ветринский (1866—1923), Леонид Петрович Гроссман (1888—1965) и книговед Алексей Алексеевич Сидоров (1891—1978). Большинство из них вышло из культурно-исторической школы, потому сурово относилось к методам и анализам А.П.С. и А.М.Е. Однако статья А.П.С. об «Идиоте» была напечатана в сборнике, вышедшем под редакцией Н.Л. Бродского.

(3) Цитата из романа «Идиот» (слова князя Щ. в конце 1-й главы 3-й части). А.П.С. использовал её в своей статье.

(4) Среди негативных оценок сборника грубость по адресу статьи А.П.С. особенно заметна в рецензии В. Переверзева: «Статья Скафтымова <...> даёт ряд скучных характеристик действующих в романе лиц. Это — сочинение ученика формальной школы второй ступени» («Печать и революция». 1925. Кн. 1. С. 271).

7

Из письма А.П. Скафтымова из Саратова 28 марта 1926 г.:

Об Н.Е. Осокине (1) узнал немногое и неопределённое. Студенты отзываются дурно. Читает поразительно скучно. Сам он, очевидно, имеет плохие нервы и плохо владеет своими мыслями и речью. Никто не назвал его занятия интересными в каком-то ни было смысле. Профессора отзываются различно. Общее впечатление такое, что в своей специальности он человек знающий и его ставят значительно выше Руднева (2) (о котором Вы тоже упоминали), но и здесь никто особенной яркости в нём не отмечал. В характере почти все указывали на его мягкость, но как раз такую, которая не возбуждает доверия и бывает опасна своим непостоянством, а иногда и вероломством. Вот всё, что я узнал от других, сам я знаком с ним, но лишь внешне. Встречаю его часто в концертах. Знаю, что он сам играет на скрипке, приходилось и слышать его музыку. Кроме недостаточной умелости (для него, конечно, это не упрёк), чувствуется внутренняя беспомощность и несобранность. Внешнее впечатление — в наружности, в случайных летучих перемолвках — производит симпатичное. Предполагаю, что он нервнобольной человек... Перечитал об Осокине. Вышло жёстко. Видел его не очень давно. У него добрые глаза. В душе он хороший.

* * *

(1) Осокин Николай Евграфович (1877—1949) — невролог и нейроанатом, в 1915—1930 гг. — приват-доцент, затем профессор кафедры нервных болезней СГУ; с 1930 г. — в Москве.

(2) Руднев Владимир Иванович (1870—1951) — психиатр, в 1918—1924 гг. — профессор кафедр истории медицины и судебной психопатологии СГУ, с 1924 г. — в Ташкенте.

8

Из письма А.П. Скафтымова из Саратова от 7 января 1927 г.:

Спасибо за книгу (о Шницлере) (1). Я по-прежнему люблю Ваши статьи и книги. Люблю Вашу книгу о Гауптмане (2). Восхищаюсь всегда тонкостью и меткостью Вашего анализа Андреевского «Тота» (эту статью я знаю только по перепечатке в «Бюллетенях литературы и жизни») (3). Вы, в сущности, единственный, к кому я охотно иду прислониться.

* * *

(1) Артур Шницлер. Баку, 1926.

(2) Гергардт Гауптман. Ростов-на-Дону, 1917.

(3) Кто получает пощёчины в новой драме Л. Андреева? Ростов-на-Дону, 1916.

9

Письмо от проф. А.П. Скафтымова из Саратова 23 марта 1932 г.:

Дорогой Александр Михайлович! Недавно, в случайном разговоре, некий Бродский (1) сообщал мне, что по дороге в Ташкент он имел встречу с каким-то профессором психиатрии, который меня знает. Фамилии он не мог назвать, но по некоторым деталям разговора я мог догадаться, что речь идёт о Вас. Признаюсь, что мне прежде всего была дорога Ваша память обо мне. То, что Вы в скором времени будете профессором психиатрии, я был в этом уверен. Весть о Вашем назначении лишь подтверждала мою уверенность. Я всегда радовался и любовался Вашей энергией и Вашими способностями. Тот факт, что Вы обо мне вспоминали и тепло вспоминали (в рассказе Бродского я это заметил), напомнил мне не только о Вас, но и о себе, о прежнем. Теперь о многом думается более спокойно и даже совсем спокойно, а тут нечто завёрнутое и притиснутое заворошилось. В прошлом году, помню, прочитал Вашу книгу о Толстом (2) и приготовил Вам целое послание. Возражал. Послание осталось непосланным. Не знаю, почему, — скорее всего от «спокойствия». Вот и теперь я чувствую, что Ваша открытка меня «откупоривает» в ненужную сторону, и «спокойствие» опять побеждает. О книге Вашей поговорить всё же хочется, и тут без послания не обойдётся. Помню, там были для меня весьма взрывчатые вещи. Посмотрю ещё раз книгу и напишу. Если Вам самому это интересно, моё «спокойствие» тут теряет своё важнейшее основание.

* * *

(1) В профессиональном окружении А.П.С. был один Бродский — Николай Леонтьевич (1881—1951), известный московский литературовед; но вряд ли А.П.С. мог сказать о нём «некий». А с 1931 г. А.М.Е. был уже профессором психиатрии в Среднеазиатском мед. институте в Ташкенте, так что явно речь идёт о нём.

(2) Конституциональные особенности психики Л.Н. Толстого. М.; Л.: 1930 (с предисловием А.В. Луначарского).

10

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 1 октября 1933 г.:

Дорогой Александр Михайлович! Я знаю, что Вы переехали из Ташкента в Ленинград. Давно хотелось написать Вам, но не имел Вашего адреса. Кое-кого запрашивал, но и они не знали. Довольны ли Вы новым положением? Как Вам живётся? Может быть, этой осенью мне удастся побывать в Л-де и встретиться с Вами. Со времени наших прежних встреч прошло уже 20 лет, Вы меня, вероятно, совсем не помните. В сущности, ведь мы так мало «виделись». Тогда я был мальчиком, теперь с большой сединой. Вы тоже пишете о седине. Не ближе мы стали ли друг к другу? Впрочем, и Вы тогда были очень молоды. Кажется, эту молодость Вы во многом сохраняете и теперь. Смелая бодрость и энергия и теперь с Вами, Вы любите «действовать». Очевидно, эти качества даются не возрастом. Я всегда любовался и теперь любуюсь этого рода жизнелюбием, но в Вас не это было мне близко и дорого. Вот теперь жизнь уже за перевалом, много было всяких встреч, но молодое, прежнее ощущение подтверждается всё чаще: как мало людей «из себя» мыслящих и «своё» чувствующих! Вы впервые мне дали пример человека, имеющего смелость и сознающего своё право быть собою и верить себе, прежде всего себе. Внутренней независимостью дышали и Ваши слова, и Ваши книги. Это меня заражало, я чувствовал честного собеседника. «Этот и моё поймёт и моё взвесит». Я помню, тогда меня, 18—20-летнего, давили и приводили в тоску люди с книжками и в голове и в чувствах. Мне казалось, стоит только быть искренним и честным перед собою, стоит только суметь себя услышать, так вот сейчас же всем правда и откроется. Не вся правда: я и тогда знал, что люди никогда не перестанут спорить, но они тогда, по крайней мере, будут знать, о чём они спорят, не будут говорить мимо. Теперь давно уже я так не думаю. Я твёрдо знаю, что люди в самом важном для них всегда будут говорить мимо. Людей сближает не столько взаимная понятость, сколько любовь и доверие, которые позволяют уважать чужое и прощать, т. е. любить за что-то, несмотря на что-то. Помню я, что и к своим мыслям было иное отношение, не то, что теперь. Тогда горела голова и сердце стучало от мысли, что вот-де несёшь в себе открытие, стоит только объясниться — и все тебя полюбят и признают. Эгоистом я был большим, любви и признания очень хотелось всегда. И не думалось тогда, что я буду делать с этой любовью и признанием. Но и искренно хотелось быть выше, лучше, чище. Было какое-то представление о чистоте и высоте. Откуда это? Откуда эти представления, и что они? Но высокость некоторой мысли буквально потрясала. Помню, когда в первый раз вдруг понял, как люди все нуждаются в прощении, слёзы градом полились из глаз, и я, бросившись на диван, рыдал, совершенно забыв себя. О чём рыдал? Себя ли или людей стало жаль? Нет, не это. Поразили понятность и какая-то всеобщность мысли. И вот тогда я почувствовал себя несколько уютнее на земле. Потом жизнь с этими настроениями расправилась очень жестоко. Теперь лежат эти «опыты души» где-то под спудом (про себя, т. е. наедине с собою, в счастливые минуты чувствую, что ещё как-то там живет правда, глухо и тоскуя, но живёт). Удивляешься, как действительность на всё это мало похожа. Теперь уже и удивляться, и философствовать на эти темы перестал. Философия тут обижает. Всё это у меня сейчас выговорилось по поводу «седины». Но пришлось кстати и по другому пункту, о каком я когда-то Вам хотел писать, о чём Вы вспомнили в письме. Я имею в виду Вашу книгу о Толстом. Тогда не написалось письмо. Хотел Вам возражать. Но зачем это?! Этот «нигилизм» оставил моё намерение невыполненным. Помню, мне казалось, что Вы о некоторых вещах говорите там слишком «по-медицински», в том грубом смысле, о каком раньше говорили с великолепной иронией. Во мне не было протеста против Вашей основной биологической позиции, но во многих частностях, когда Вы говорите об отдельных состояниях, чувствах и мыслях Т-ого, мне казалось, что для Вас, каким я Вас представлял, нужно было бы взять глубже и преодолеть «медицинскую» (в Вашем прежнем одиозном смысле) «простоту». «Преодолеть» не в том смысле, чтобы отбросить совсем биологическую точку зрения, а в смысле углубления этой точки, чтобы она охватывала содержание объекта изучения, не искажая его (1). Я не знаю, возможно ли это, но в таком виде, как взято это «содержание» у Вас, объект Ваш перестаёт быть собою. Милый Александр Михайлович, не подумайте, что у меня к Вам от этой книжки моё чувство изменилось сколько-нибудь (мысль о такой возможности у Вас как-то проскользнула в одном из прежних писем). Да разве моё чувство к Вам может определяться книгами, хотя бы Вами или мною написанными? Я к Т., правда, относился всегда иначе, чем Вы. Но ведь это никогда не мешало мне считать Вас единственным, с кем я могу быть искренним и понятным, и без обиды себе. Я ужасно был рад Вашей открытке. Не писал Вам потому, что не имел досуга. А письмо к Вам не входит в стиль нашего круговорота. Надо было иметь минуточку, чтобы приостановиться и отдышаться от текущего. — Ваш А.С.

* * *

(1) А.П.С. осторожно критикует А.М.Е. за тот недостаток, который сам А.М.Е. видел в трудах И.П. Павлова: он ведь критиковал учение Павлова за погружение в физиологию вне психологических сложностей (см. п. 38, примеч. 1).

11

От него же оттуда же 22 октября 1933 г.:

Дорогой Александр Михайлович! Очевидно, в моём письме о Вашем «Толстом» написалось не так, как я хотел. Я оспариваю не медицинскую точку зрения в её принципе, а лишь понимание тех психических состояний Т-ого, какие желает объяснить Ваша книга. Вам кажется, что для меня сама медицина в подходе к таким вещам неприемлема. Вовсе нет. В данном случае для меня важно понимание психических состояний Т-го. Пусть, положим, данное состояние определялось эпилептической конституцией личности Т-ого. Но для того, чтобы это установить, нужно 1) опознать факт, т. е. взять данное состояние так, как оно переживалось Т-ым, т. е. в том составе эмоций и мыслей, как это происходило в Т-ом, 2) соотнеся этот опознанный факт с известной Вам общей сущностью эпилепсии, понять его, как частную реализацию этого общего. Я, когда говорил о медицинской «простоте» (в одиозном смысле), имел в виду моменты опознания фактов, какими Вы оперируете. Еде Вы видите одно, я вижу нечто более сложное и серьёзное. Вот именно эта психологическая интерпретация (а без неё в такой работе нельзя обойтись: факты-то психические, от них нельзя не отправляться, понять их биологически лишь задано) внешних проявлений личности Т-ого (документы, письма, высказывания и пр.) могла бы быть, мне кажется, более идентичной. Другое дело, какие Вы делаете выводы из этих фактов (пусть это будет эпилепсия, теоретически для меня это вполне приемлемо), но сами факты должны быть взяты в их подлинном содержании. Надеюсь, при свидании — объясниться лучше. В Вашем недоумении о моём «литературоведчестве» Вы правы, кроме Ваших предположений о моём «иррационализме» и «ирреализме». В человеке есть нечто, что не укладывается в «реальность». Но ведь это только в человеке. Ну, и пусть подскуливает, а иногда и помечтает. Мир обойдётся и без человека. Когда же было иначе? «Entbehren sollst du, sollst entbehren» (1). Было бы «во имя». Вот это трудно. О, Пиксаныч (2), да! Я читал его статейку (3). Я и раньше знал его отношение к Вам. Мы сталкивались, и очень резко. В пору моего «магистрирования» я на его семинаре делал доклад о Вашем «Введении». Он в этих темах неумолимо дик и невнятен. На днях в каком-то журнале я наткнулся на отзыв о его книге («О классиках», 1933) (4). Плохо ему приходится. Очевидно, «не годен к употреблению». Всё это очень грустно. Спасибо за карточку, за чувства Ваши, которые дали Вам мысль послать её, если за них можно благодарить. Посылаю и я Вам свою. Пусть она напомнит Вам Варшаву. Удивительно приятно она мне всегда вспоминается:

«И прошлым, как сказкой, овеян,
О прошлом, как были, грущу...»

(«В Летнем саду») (5).

Впрочем, может быть, карточка и не напомнит, а именно «познакомит», как в первый раз. Тут не только 20 лет. Я вообще не уверен, сохранилось ли у Вас обо мне какое-нибудь «представление». Для меня Вы были, естественно, на виду, и видел я Вас 2 раза в неделю осязательно. А я — «один из многих», и Вы можете сосчитать, сколько раз могли Вы меня видеть: экзамены и один раз «теория относительности» (6). И всё-таки 20 лет прожито вместе. Серёжу Скворцова очень хорошо помню (7). Славный и милый был мальчик. Марию Александровну (его мать) тоже очень помним. И рады. И кланяемся.

* * *

(1) «Отречься <от своих желаний> должен ты, отречься» (нем.). 1549 стих первой части «Фауста» Гёте. Взят эпиграфом к «Фаусту» Тургенева.

(2) Проф. Н.К. Пиксанов.

(3) Статья Пиксанова, в целом негативно оценивавшая метод и анализы А.М.Е.: «Литературная энциклопедия». Т. 4. Стлб. 10—13 (см. п. 4, примеч. 2).

(4) Статья-рецензия И. Сергиевского «С высот академического академизма» («Литературный критик». 1933. № 2. С. 184—187). Иван Васильевич С-ий (1905—1954), жаждавший представлять марксистскую критику, очень сурово оценил сборник статей Пиксанова, отнеся его к «беспринципным эклектикам и вульгаризаторам» (с. 186); а в № 1 журнала Сергиевский так же негативно оценил другую книгу учёного. Пиксанов ответил «Письмом в редакцию» («Литературный критик». 1933. № 7. С. 212—217), где ядовито намекал, что бывший защитник формалистов стал теперь марксистом, и не согласился с грубой критикой.

(5) Цитата из стихотворения А.М.Е., приложенного к письму от 8 окт. 1933 г.

(6) Согласно «Краткому отчёту о состоянии и деятельности Ими. Варшавского ун-та за 1912—1913 академический год» («Варшав. ун-тетские известия». 1913. № 6. С. 120), в «Кружке для изучения вопросов художественного творчества», руководимом А.М.Е., А.П.С. прочитал доклад «О ценности научного познавания (по поводу принципа относительности)».

(7) О С.С. Скворцове см. п. 35, примеч. 2.

12

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 24 декабря 1939 г.:

Дорогой Александр Михайлович! От В.Е. Куколева я получил очень печальные известия о Вас (1). Вот уже прошло два месяца, как я всё хочу написать Вам. Хочу и не могу. Настолько всё страшно, что носишь в себе этот ужас, а слова не выговариваются даже самому себе. Милый А.М., я обнимаю Вас и плачу вместе с Вами. Нет утешения в этом страшном неразделимом и всегда одиноком горе. Шлю Вам своё участие, свою печаль о Вас, о человеке, которого я всю жизнь любил и люблю.

Я долго молчал, не писал Вам. Мне было плохо. И сейчас плохо. Трудно об этом говорить. Вскоре после нашей встречи в Л-де у меня была взята жена и надолго её сослали в лагерь (2). Остались мы с сыном. Год прошел в хлопотах, волнениях и напрасных ожиданиях. Через год заболел сын. Туберкулёз. Прошёл ещё один и ещё более страшный год. Все старания наши не привели ни к чему. Его не стало (3). Для меня в нём было всё — и моя нежность, и любознательность, и радость природы. Он рос, и я с ним вместе открывал жизнь, и хорошее и плохое (ему уже было 19 лет)... И всё потеряно. А я остался... Хотел уйти в лагерь к жене. Меня не пустили туда. Я стал один. И внутренне мог быть только один. И ждал возвращения жены. Её надо было спасать от горя и одиночества. Прошло ещё около двух лет. И вот тут со мною произошло какое-то сумасшествие. Я не мог победить влечения к женщине, хотя и чувствовал, что мне нечем жить, я не хотел жизни. Беременность... оставить женщину, многое для меня покинувшую, с моим ребёнком, нельзя (4). Надо было всё разделить. Я написал об этом жене. Всё это и вспоминать страшно. Скоро почувствовал, что ни полюбившая меня новая женщина, ни ребёнок не влекут меня, хотя и живут вместе со мной. Во мне пусто. Я ничего не хочу. Я вижу перед собой только погибшего сына, и мне хочется к нему. Между тем вернулась жена из лагеря. Она всё потеряла: и сына, и мужа. Её состояние очень плохое. Никому от меня хорошего нет. И сам себе многого простить не могу. Пишу Вам всю правду. Для окружающих всё это выглядит иначе. Я прячусь и уединяюсь. А на людях стараюсь не нарушать общего тона. Дорогой Александр Михайлович! Если Вы найдёте силы, напишите мне два слова о себе. Уважающий Вас и преданный Вам А. Скафтымов. Адрес мой прежний: Камышинская 111, кв. 8.

* * *

(1) 22 июня 1939 г. умерла вторая жена А.М.Е. Елена Николаевна Цитович. Виктор Ефимович Куколев (1902—1950) — певец и педагог, окончил аспирантуру Ленинградской консерватории (где А.М.Е. учил его итальянскому языку), с 1939 г. — преподаватель Саратовской консерватории, с 1940 г. — декан. Стал посредником в общении А.М.Е. и А.П.С.

(2) Ольга Александровна Скафтымова (Знаменская) (1884—1978), жена А.П.С., преподаватель французского языка, была по ложному доносу сослана в Карагандинский исправительно-трудовой лагерь (1935—1939), затем ей было разрешено жить близ Саратова — в г. Энгельсе; лишь в 1946 г. ей разрешили вернуться в Саратов.

(3) Павел Скафтымов (1918—1937), студент, очень тяжело пережил арест и высылку матери; схватив туберкулёз, быстро умер.

(4) Аспирантка А.П.С. в 1936—1940 гг. Маргарита Михайловна Уманская (урожд. Дотцауэр, 1913—1980) стала его гражданской женой; в 1939 г. родилась дочь Людмила Александровна Скафтымова, ныне профессор Ленинградской консерватории (см. её «Воспоминания об отце» // Александр Павлович Скафтымов в русской литературной науке и культуре. Саратов: Изд-во СГУ, 2010. С. 230—237).

13

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 19 мая 1940 г.:

Дорогой Александр Михайлович!

Конечно, я не «обиделся», нет, я просто не нашёл слов, чтобы в письме к Вам остаться самим собой и не помешать Вам своим чёрным вмешательством (1). Печальный должен таиться и молчать, — это закон жизни. Вы знаете, уныния во мне было всегда много, а сейчас я совсем никуда не гожусь. С этим нельзя идти в люди. Всякий знает свой мрак. Не надо его откупоривать. Я теперь всё молчу и прячусь, как кошки и собаки в предсмертный час. Наше спасение — дела, шутки и ирония. Так и я спасаюсь от людей, если просто нельзя от них убежать. Но в письме к Вам я могу быть только самим собой. А тогда я не мог быть самим собой. Впрочем, я так и поступил. Мне так было лучше, а в Вас я верил, как будто знал, что моё молчание не помешает Вам меня понять и простить.

Откуда Вы знаете, что я много занимался Чернышевским? (2) — Я никогда ничего Вам из этих занятий не посылал и ничего Вам не говорил. Для меня это только «дела» (в том смысле, в каком я только что упомянул о «делах»). То, что о нём Вы пишете, я целиком разделяю и так же, как Вы, недоумеваю и досадую. Непонятно и досадно, как может человек многого не видеть даже в себе самом, как может при такой близорукости и слепоте иметь столь фантастическую самоуверенность. Впрочем, последнее, может быть, непременно предполагает первое. Вы правы, что Ч. и Лев Толстой имеют что-то общее. Они оба графоманы. Но там, где Ч. слеп, Т. зорок, наблюдателен, памятлив и глубок. С ним нельзя соглашаться, но он смотрит туда, и за это я его люблю.

То, о чём Вы сообщаете в приписке, меня возмутило (3). Вот нелепость. И мне нисколько не утешительно, что это в Вашем «стиле». Что же, люди, которые там, в консерватории, около Вас, разве не видят этой нелепости? А почему же не исправят? Вот болваны. А кроме консерватории Вы где-нибудь работаете?

Спасибо Вам. Вы ко мне очень добры. — Ваш А.С.

* * *

(1) А.М.Е. 8 января 1940 г. откликнулся на предыдущее трагическое письмо А.П.С. Откровенно признался: «...я сам не без греха: не успела умереть у меня безгранично любимая жена, <...> как я уже вновь женился и снова люблю и счастлив»; далее решается советовать, используя такое мнение молодой жены: «Напиши ему, что как когда-то ты советовал ему не жениться на той, которую он единственно любит, так теперь ты советуешь ему вернуться к ней, чего бы это ни стоило» (ИРЛИ, ф. 680, ед. хр. 38. Л. 589—590). Так как А.П.С. долго не отвечал, то А.М.Е. встревоженно пишет 15 мая 1940 г.: «...мне очень грустно думать, что Вы могли на меня обидеться, — тем более, что я сам чувствую себя виновным: в том душевном состоянии, в каком Вы сейчас находитесь, моё дружеское письмо, написанное со всей искренностью, могло прозвучать диссонансом» (Там же. Л. 619).

(2) А.П.С. почти всю творческую жизнь занимался Чернышевским: в его библиографии свыше 20 №№ о нём (статьи, редактирование, комментирование — вплоть до целой книги «Жизнь и деятельность Н.Г. Чернышевского», Саратов, 1939; 2-е изд. — 1947). Но из письма видно, что у А.П.С. не было сердечного отношения к писателю, а своему учителю ему не хотелось посылать «холодное» творчество. А.М.Е. в письме от 15 мая очень негативно характеризует Чернышевского как автора интимного дневника: «...это — самый отъявленный педант и резонёр, напоминающий Льва Толстого» (Там же. Л. 619).

(3) В приписке: «Почему-то вспомнил одно Ваше, ещё студенческое письмо, где Вы удивлялись тому, что я не имел тогда учёной степени. Я и теперь опять её не имею: то, что я — магистр, теперь «не считается», а «доктором филологических наук» я не оформился, не придавая этому значения. Поэтому в консерватории меня не считают даже «кандидатом», и платят по преподавательской ставке. Обидно как-то, но... «в моём стиле»» (Там же. Л. 620). Было несколько неудачных попыток самого А.М.Е. и его коллег добиться получения учёных степеней по филологии и по медицине (см. п. 15, примеч. 1).

14

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 23 января 1944 г.:

Дорогой Александр Михайлович!

Я очень обрадован Вашим письмом. Вы живы, здоровы и бодры духом. Шлю Вам самый горячий привет и пожелания всего, всего самого хорошего. Из всего, о чём Вы мне написали, узнаю Вас и вновь поражаюсь кипением Вашей умственной и моральной жизни. В этих масштабах такая огромная масса сделанного была бы вообще не представима, а при нынешних обстоятельствах тем более. Из разговоров с нашими ленинградцами (Вы, конечно, знаете, что Л-ский университет находится в С.) я знаю об ужасах, какие Вы неминуемо должны были пережить и, конечно, представляю, что всего, самого ужасного, весь Ваш обиход проходил и проходит не без трудностей. Большой огонь надо иметь внутри, чтобы не только всё это одолевать, но и создавать при этом что-то своё, независимое. Как это на Вас похоже! Какая в Вас огромная сила жизни! Откуда этот интерес, откуда эта страстная воля к самопроявлению? Очевидно, если в нас есть этот поток, то запрудить его ничем нельзя. И какой же в Вас поток! Всю жизнь бьёт фонтаном! И при этом какая уверенность, какая сила убеждения! Вижу, что и эта последняя сила берётся не извне, не из аргументов бытия, а оттуда же, из того же потока. Замечаю, что на этот раз моё письмо превратилось в сплошные восклицания. Это оттого, что в Вас я заново увидел такую яркую и столь смело играющую противоположность мне самому. Вы правы: конечно, меня больше всего интересуют Ваши новеллы. Как жаль, что я не могу их прочесть сейчас же. Вы мне, пожалуйста, если случай удобный выйдет, вышлите хоть один-два. «Медик» Вы всё-таки по недоразумению (1), это Вам не к лицу. Нет, впрочем, к лицу, но только как умственная забава. А поэтическое, человеческое в Вас есть — это я знаю. Медик, конечно, вовсе не противоположен человеческому, но я говорю так, конечно, лишь в условном смысле, и Вы меня поймёте. Я хочу видеть Ваши новеллы, где Вы неминуемо скажетесь изнутри всей индивидуальностью. А это-то мне и надо, как надо всякому, кто интересуется нами не по любознательности, а по любви.

О себе не хочется Вам писать. И не надо. Признаюсь, что в январе 41 года я был в Л-де и всё же не зашёл к Вам. И всё потому же. Говорить о себе и правдиво при моём состоянии не надо, а условничать перед Вами мне ещё тяжелей. Простите меня и на этот раз. Живу, как все. Пишу, но мало. Тянет в природу. — Ваш А. Скафтымов.

* * *

(1) А.М.Е. при своей копии этого письма объяснил сказанное, неточно процитировав запись в дневнике Т.Г. Шевченко 14 марта 1858 г. о докторе и поэте Д.Е. Мине: «Я писал ему о словах Шевченко о Мине: «Поэт и медик — какая прекрасная дисгармония!»» (ИРЛИ, ф. 680, ед. хр. 39. Л. 908).

15

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 4 апреля 1944 г.:

Дорогой Александр Михайлович,

читаю Ваши стихотворения, чувствую Ваши настроения и опять удивляюсь Вашему жизненному полнокровию. Кого-то или что-то Вы очень любите. Не оттуда ли этот неистощимый ключ желаний? И радуюсь Вам и грущу. Конечно, досадно и обидно, что Вы среди всех оказались неустроенным. Сегодня я говорил о Вас с М.П. Алексеевым (1). Вы ведь знаете, что Лен. университет здесь. Знаете Вы и М.П. А-ва. Он очень огорчён Вашим досадным положением и, по-видимому, вполне искренно желает поднять это дело. Я к нему обратился с вопросом, может ли Лен. у-тет представить Вас к утверждению в степени. Он сказал, что этот вопрос уже когда-то поднимался там, но повис. Давно это было. Вы, вероятно, об этом знаете. В подробности он не входил. Обещал заговорить на факультете снова и теперь же. Ист.-фил. фак. Сар. у-та недавно открылся и пока право представления к учёным степеням у него не оформлено. Кафедра всеобщей литературы там имеется, но главы нет; временно ею заведует тот же М.П. Алексеев. Сар. Пед. Институт (место моей основной работы) никогда не имел права представления к учёным степеням, и даже своих аспирантов с канд. диссертациями приходится проводить по другим вузам. В разговоре с М.П. у нас возникла мысль представить Вас в ВАК непосредственно от трёх докторов (двое есть, третьего отыщем). Во всяком случае в той или иной форме надеемся добиться того, на что Вы имеете все и всякие права. М.П. просил Вам передать свой поклон и привет. О дальнейшем буду Вам сообщать. — С сердечным приветом Ваш А.С.

* * *

(1) Михаил Павлович Алексеев (1896—1981) — литературовед, профессор Ленинградского университета (далее — ЛГУ), с 1958 г. — академик. В 1942—1944 гг. университет находился в эвакуации в Саратове. А.П.С. хлопотал об организации представления А.М.Е. на степень доктора филологических наук в Высшую Аттестационную комиссию (ВАК), но, очевидно, неудачно.

Не удалось А.М.Е. получить учёную степень и по медицине, как он сообщал А.П.С. в письме от 4 декабря 1946 г.: «То, что я в своё время не «оформился» по психиатрии, не должно Вас удивлять: ведь я в своё время диссертации, которая была уже готова к защите («Патологические типы среди нищих, бродяг и проституток»), представляющей огромную монографию, защитить «не успел», так как, написанная по заданию Москвы, она в 1936 г. попала в полосу «изменения взглядов» и полного прекращения научно-исследовательской работы в этой области. Есть у меня и другие две монографии: 1) «Опыт патографии Чайковского» и 2) «К постановке вопроса о невро-парастении» (термин, предлагаемый мною взамен «неврастении», как более отвечающий сути дела), но тут есть опять-таки разные «но»» (ИРЛИ, ф. 680, ед. хр. 39. Л. 982). См. также п. 13, примеч. 3.

Согласно Личному листку по учёту кадров, А.М.Е. получил звание профессора медицины 10 сентября 1946 г.: очевидно, без защиты диссертации.

16

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 9 мая 1944 г.:

Дорогой Александр Михайлович!

Ваше письмо со всеми приложениями я получил уже с неделю назад. Мне хотелось повидаться с М.П. Алексеевым и узнать от него новости по Вашему делу. Только теперь удалось его встретить. Дело будет продвигаться от группы докторов. М.П. говорил с С.Д. Балухатым (1). Тот дал своё согласие подписать бумагу, какая будет составлена. М.П. написал письмо о том же В.Ф. Шишмарёву (2) в Ташкент. Тот, конечно, не откажется и пришлёт свой отзыв. Возможно, что привлечём и ещё кого-нибудь из Ленингр. профессоров (Эйхенбаум (3), Евгеньев-Максимов (4), Гуковский) (5). Составить обращение с характеристикой Ваших научных заслуг взялся М.П. Совместно потом мы дадим его проекту окончательный вид. Стараемся сделать это возможно скорее. Сейчас в своём письме я пока ограничиваюсь только этой деловой стороной. Напишу вскоре ещё. С весной всяких дел прибавилось. Сейчас в частности спешу на огороды. Желаю Вам всякого благополучия. Главное — будьте здоровы. — Ваш А.С.

* * *

(1) Продолжается сбор документов для обращения в ВАК о присуждении А.М.Е. учёной степени. Сергей Дмитриевич Балухатый (1892—1945) — с 1943 г. член-корр. АН СССР. А.М.Е. поясняет в копии: «Проф. рус. лит., ученик В.Н. Перетца, у которого он встречался со мной ещё в Киеве в 1908/09 г., ещё будучи студентом».

(2) Владимир Фёдорович Шишмарёв (1874—1957) — филолог, с 1946 г. — академик.

(3) Борис Михайлович Эйхенбаум (1886—1959) — литературовед, профессор ЛГУ.

(4) Владислав Евгеньевич Евгеньев-Максимов (1883—1955) — литературовед, профессор ЛГУ.

(5) Григорий Александрович Гуковский (1902—1950) — литературовед, профессор ЛГУ. Неодобрительный отзыв о нём А.П.С. см. в п. 18.

17

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 27 июня 1945 г.:

Дорогой Александр Михайлович,

Ваше письмо было получено в моё отсутствие. Я был в Москве... Очень жалею о Ваших осложнениях, прежних и новых. В каких-то случаях Вам положительно не везёт. У всякого своя судьба. О нашем ходатайстве в ВКВШ (1) мне М.П. Алексеев как-то писал, что всё это дело из ВКВШ было направлено в Лен. Университет. Пока дело не подвинулось. По прежним разговорам с М.П. опасаюсь, что в Совете Ун-та Ваше дело опять «погибнуть» может. Может быть, впрочем, и это «в порядке вещей».

Живу, выполняю жизнь. И настроение моё в главном и постоянном прежнее. Ваши очень хорошие стихи («Тик-так») мне очень созвучны. Как и раньше чувствовал, так и теперь; по тем строкам, какие Вы прибавили о себе, вижу, что я старее Вас. Не старше, а старее. Вы, наверное, эту мою давнюю старость хорошо объяснили бы в главе о шизофрении или в иной подобной. Пусть так. Для меня это ничего не меняет. Да, жизнь идёт, и всё скорее, как с горы. Я не сожалею об этом. Иное дело — Вы. Вам я всегда удивлялся... Право, пора бы Вашей судьбе позаботиться о Вашем спокойствии. Очень, очень хочу Вам всего хорошего. — Сердечно Ваш А. Скафтымов.

* * *

(1) См. п. 15, примеч. 1, и п. 16. ВКВШ — другое название ВАК.

18

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 14 июня 1946 г.:

Дорогой Александр Михайлович!

Сегодня я получил от А.Н. Вознесенского письмо с приложением Вашего открытого письма к нему, где Вы, между прочим, пишете, что я — «как уехал, — ни строчки». Я этим очень опечален. Выходит так, что моё письмо, написанное Вам в день возвращения домой из Л-да и Москвы, не дошло до Вас. Кроме того, что я таким обр. оказался перед Вами неприлично невежливым (это одно уже приводит меня в уныние), я очень жалею о самом письме. Из поездки я вернулся возбуждённый, растроганный, кающийся (не знаю, в чём, — бывает такое настроение неопределённого покаяния). И я написал Вам тогда большое и, вероятно, болтливое письмо. Там было что-то такое, к чему я не всегда способен (особенно в последнее время), и я жалею, что этот порыв улетел куда-то в неизвестность. Писал я о ленинградских впечатлениях, о Вас, о Ваших новеллах. Во всяком случае, писал и писал много. Пожалуйста, не сочтите меня таким... каким можно было бы счесть, если бы я действительно не писал.

Отзыв о Ваших работах сейчас приготовил. Завтра предложу на подпись С.А. Щегловой (1). Думаю, что она подпишет. Здесь в Саратове имеется ещё один доктор — Г.А. Гуковский (2). Но ему я предлагать не буду, так как знаю, что он единственный из всех, бывших тогда в Саратове докторов, не подписался под нашим общим ленинградско-саратовским ходатайством (не подписался не случайно, заведомо). Так. обр., подписей будет только две. Очень хочу, чтобы это было Вам на пользу. Вообще вся эта история с задержкой Вашей учёной степени — какая-то особенно нехорошая и грустная штука. При всяком воспоминании об этом становится неловко. Помню, когда я у Вас в квартире что-то подписывал (какую-то бумагу из таких), мне было стыдно перед Вами за своё «докторство». Это чувство остаётся и теперь.

Я живу по-прежнему. — Ваш А.С.

* * *

(1) Софья Алексеевна Щеглова (1886—1965) — профессор, доктор филол. наук; в 1930-х гг. была репрессирована; в 1939—1950 гг. преподавала в саратовских вузах.

(2) См. п. 16, примеч. 5.

19

[18.VIII.1946]

(1) ...Ваши рассказы заставили меня думать не только о них самих, но и о человеке, написавшем их, о той силе жизни, какая их в Вас вызывала. Многое в этих рассказах для Вас является забавой («игра ума и таланта»), но живёт в Вас какая-то драма, какую Вы обходите и въявь не выводите наружу. Поток простого простодушия у Вас почти не открывается, но он у Вас бывает предметом обработки. Вы — скептик и стыдливо бронируете свою душу. Даже о «загадочности» и «таинственности» Вы говорите лишь так, как они представляются удивлённому уму, не изнутри, как волнующее переживание, а извне, как интересный предмет для недоумения и размышления. Получается иногда холодно, хотя и в этом имеется своя строгость и прелесть...

* * *

(1) А.М.Е. пишет в «Воспоминаниях о пережитом»: «Где пессимизм, там и скептицизм. Я, как и отец, скептик во всём, и это тоже не прошло для других незамеченным. «Ваши рассказы, — писал мне другой мой ученик по Варшаве Александр Павлович Скафтымов, ставший сам профессором, 18 августа 1946 г., — заставили меня...», и т. д.»

20

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 8 сентября 1946 г.:

Дорогой Александр Михайлович! В моём состоянии для меня нет ничего неясного. Для жизни нужен напор изнутри. Во мне нет этого напора, и мне скучно. Вот и всё. Остальное прилагается. Отзыв Вашего знакомого о Ваших рассказах кое-что напоминает в моих впечатлениях. Но ведь я могу судить об очень немногом. Может быть, это и не так. Во всяком случае, и мне иногда чувствовалось что-то не до конца сказанное и для слушателя (читателя) ожидаемое, но не заполненное. Но ведь это далеко не во всех. Да и по характеру рассказы слишком не одинаковы.

В Астрахань я ездил просто так, по соображениям пароходных удобств. Об А. у меня не осталось воспоминаний, сколько-нибудь волнующих. Вчера я послал Вам свою статейку, написанную и отданную в печать лет 6 тому назад («О единстве формы и содержания в «Вишнёвом саде» Чехова») (1). Чеховым я и сейчас занимаюсь, но мало. Внимание рассеивается между многим понемногу. Начались занятия и опять всё идёт в прежнем круговороте. Шлю Вам самый сердечный привет. Ваш А. Скафтымов.

* * *

(1) Опубликована: Уч. зап. Сарат. пед. ин-та. 1946. Вып. 8. С. 3—38.

21

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 21 ноября 1946 г.:

Дорогой Александр Михайлович!

Спасибо за отклик... (1). О своей статейке не спорю. Пустяки всё это. С Вашей оценкой Чехова-драматурга не согласен. Но ведь тут только факт разной восприимчивости. Моё восприятие иное, и всё. Когда я говорил о недосказанности в Ваших рассказах, то это было совсем не в качестве упрёка, а лишь в смысле обозначения особенности, Вам присущей. Для понимающего (созвучного) читателя и недосказанность говорит. Я, как помню, хотел в Ваших рассказах назвать что-то такое, что я чувствовал в невысказанном Вами. Возможно, что моё «звучание» оказалось ложным, и у Вас получилось впечатление, что я ищу какой-то долгополой ясности. Моя вина. У меня к Вам есть просьба. Я давно хотел написать о ней, но не знал, до того ли Вам будет. Как-никак, я понемногу иногда вожусь с пьесами Чехова. В связи с «Ивановым» у меня есть один медицинский вопрос. Апатическое состояние И-ва Ч. объясняет утомлением и много говорит об утомляемости в чисто медицинском смысле. Мне хотелось бы где-нибудь прочесть о том, когда медицинская наука стала рассуждать об этом. Было ли это в те времена (конец 80-х гг.) делом новым, кто тогда об этом писал (из русских), и что писал? Нет ли какой-нибудь статьи или книжки, где даётся история этого вопроса, — история, включающая 80-е годы прошлого века? Я попытался узнать об этом в «Большой Медицинской Энциклопедии» (2), но то ли этот том не вышел, то ли нет его в наших библиотеках, но мне ничего не удалось добиться. Я искал по словам: «переутомление», «утомляемость». Может быть, надо поискать под каких-нибудь иным мед. термином? При условии, если это Вас не очень затруднит, пожалуйста, напишите мне два слова, по какому пути надо направить мне свои поиски.

Всего хорошего. Будьте здоровы. Кланяйтесь Л.Н. (3) — Ваш А. Скафтымов.

Относительно conditionnel'я (4): теперь так всё сгустилось, что стало совсем уныло. Но не всегда же так будет. Попробовали бы Вы предложить. Может быть, из многого (а у Вас ведь очень много) что-нибудь и выберется.

* * *

(1) Своё мнение о статье А.П.С. А.М.Е. высказал в письме от 11 ноября: ««Вишнёвый сад» я считаю слабой вещью, и Чехова-драматурга ставлю вообще невысоко. Вы поэтому, сдаётся мне, потратили напрасно так много времени и труда. Кроме того, я и сейчас не могу согласиться на столь узкое и «плоское» понимание художественного произведения: меньше всего, вероятно, при написании «Вишнёвого сада», Чехов думал о... хозяйственных отношениях, которые у Вас, как говорится, «притянуты за волосы» к этой пьесе, какова бы она сама по себе ни была. Там, где Вы переходите к чисто-психологическому анализу, к архитектонике драмы и пр., обнаруживаются присущие Вам тонкость и глубина. Кстати, скажу уж и своё мнение по поводу того, что и Вам в моих собственных рассказах «иногда чувствовалось что-то не до конца сказанное и для слушателя (читателя) ожидаемое, но не заполненное». Ну, а разве у того же Чехова иначе? По-моему, это так и нужно» (ИРЛИ, ф. 680, ед. хр. 39. Л. 980).

(2) 1-е издание «Большой медицинской энциклопедии» давно было завершено (В 35 т. М., 1928—1936). В т. 33 — статья «Утомляемость».

(3) Людмила Николаевна Лукичева (1909—1987), школьная учительница, — 4-я жена А.М.Е. (с 1943 г.) А.П.С., видимо, лишь недавно о ней узнал.

(4) Conditionnel — условное наклонение (франц.). А.М.Е. в письме от 11 ноября перечислил названия несколько своих новых рассказов и «сослагательно» помечтал: «Говорят, хороши были бы (conditionnel, за которым следует si) для эстрадников» (ИРЛИ, ф. 680, ед. хр. 39. Л. 980). Si — если, если бы (франц.). А.П.С., видимо, серьёзно думал: улучшится ли жизнь в стране? — но, видя кругом негативное, как бы приглушал утопии; однако всё же не терял надежды.

22

Письмо А.П. Скафтымова из Саратова 15 декабря 1946 г.:

Дорогой Александр Михайлович! Спасибо Вам за очень важные для меня указания о неврастении (1). Я искал сведений под терминами «переутомление» и «утомляемость», потому что такими терминами оперирует сам Чехов, медицински объясняя Иванова в письме к А.С. Суворину (2). Вашими советами, конечно, воспользуюсь теперь же. О Чехове (о его драматургии) я и с Толстым не согласен. Т. судит по требованиям прежней, шекспировской драмы (хотя он и был антишекспировец, но в оценке драм Ч-ва ссылался на Ш-ра) (3). Но ведь драматизм у Ч-ва совсем иной, и прежние драматургические критерии к нему неприложимы. Читая о Ваших работах по психиатрии, я опять удивлялся: сколько же Вы написали! Вы поистине — «герой труда», не говоря уже о Вашей исключительной и творческой беспокойной разносторонности.

У нас в Саратове кафедрой психиатрии заведует проф. Кутанин (4). Ничего о нём не знаю. Встречал, знаком, но, кроме словоохотливости и публичных (малозначущих) выступлений, я ничего в нём пока не заметил.

У меня всё пока благополучно. Иногда жалею, что нет сосредоточенности. Вы, герой труда, вправе подумать, что я ужасный шалопай. Но это не так. Я непрерывно занят, и, должно быть, просто «не успеваю». Миллион заседаний и множество всяких, для меня мало интересных «выступлений» мешают мне. Ну, немного, конечно, и сам виноват: рассеянность одолевает. Занимаюсь многим — и ничем в особенности. Тут, тоже, наверное, моя «конституция» подгаживает. Ничего не поделаешь. Люди с такой энергией, как у Вас, для меня — чудо. Ещё раз благодарю Вас за сведения. Желаю всего лучшего. — Ваш А.С.

* * *

(1) А.М.Е. отвечал на запрос А.П.С. в письме от 4 декабря: «...охотно сообщаю Вам кратко некоторые данные по интересующему Вас вопросу. Вы, конечно, искали не там, где это нужно: нужно было смотреть слово неврастения (или «истеро-неврастения»). Вопрос этот возник как раз в 1879 г., когда американский врач Бэрд впервые употребил этот термин, но болезнь, конечно, была известна и раньше. Литература — огромна, но в статье «Медиц. Энциклопедии» под указанной рубрикой Вы найдёте главное. Есть и специальная русская монография д-ра Белицкого, которая так и называется «Неврастения». Иванов, разумеется, типичный «истеро-неврастеник». Что касается наших с Вами различных «восприятий» Чехова-драматурга, то, не настаивая на правильности именно своего, напомню Вам, что, если не ошибаюсь, так же воспринимал его и Толстой» (ИРЛИ, ф. 680, ед. хр. 39. Л. 981—982).

(2) Имеется в виду письмо Чехова к А.С. Суворину от 30 декабря 1888 г., где подробно говорится об утомляемости.

(3) Нормативный Лев Толстой не принимал чужих методов Шекспира и Чехова. Он говорил об отрицательном своём отношении к их пьесам, но Шекспира он не любил за преувеличения, «нереальность», а Чехова — за узость сюжетов и, очевидно, за неясность моральных оценок. Наиболее наглядно отношение Толстого, со слов Чехова, зафиксировал П.П. Гнедич: «Л.Н., ругая его пьесы, говорил: — Вы знаете, я терпеть не могу шекспировских пьес, но ваши ещё хуже» (Гнедич П.П. Книга жизни. Воспоминания 1855—1918. Л.: Прибой, 1929. С. 181).

(4) Михаил Павлович Кутанин (1883—1976) — известный саратовский психиатр, гипнолог.

23

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 29 мая 1947 г.:

Дорогой Александр Михайлович!

Напрасно Вы подумали, что я сколько-нибудь на Вас «сержусь» и могу «сердиться». О том, что Вы мне давно не писали, я совсем не тревожился в том смысле, в каком Вы могли подумать. Я помнил, что мы давно не «перекликались». Но кто из нас кому «должен»: я ли Вам, Вы ли мне, — я об этом забыл. Может быть, — я, может быть, — Вы. Это у нас бывало и раньше, — иногда целыми годами молчали. Я Вам всегда мог писать только изнутри. А если не было позыва и если к этому были какие-нибудь внутренние препятствия, я совсем молчал. И спасибо Вам, что Вы на меня за это никогда не сердились. В последнее время (в последние годы) внутренние «препятствия» меня заставляют молчать. Вы это знаете, и я знаю, что Вы это понимаете. И мне больше ничего не нужно. Плохо Вы обо мне не подумаете (это мне было бы тяжело), — я уверен, что Вы меня всегда душевно выслушаете, и эта уверенность, что Вы там где-то есть, мне уже достаточна. Я всегда скучал о «человеческом». Мне всё казалось (и теперь кажется), что люди живут не настоящим, чем-то не подлинным, и всё больше и больше, всё яснее и яснее я видел и вижу, что иначе они и не могут жить. Подлинное — лишь в минутах. И эти минуты бывают столь же счастливы, сколь и страшны. Не всегда можно туда глядеть: где счастье, там и ужас. А жизнь без счастья и ужаса, — это всё что-то постороннее, — всё «развлекаемся» или «некогда», и мы идём мимо, опять, конечно, до «минуты». Вижу, — опять я ударился в «мысли»: других писем, видимо, я Вам писать не могу. Вы пишете о призвании, о Вашем пути и опыте. Мне нравится Ваша исключительно богатая жизнь. Я знаю, что Вы человек со скепсисом, и скепсисом более ядовитым, чем это может показаться извне. Вы не только Ваши науки, — Вы и себя кушаете. И в Ваши «минуты» всё летит со свистом. Но Вы умеете держаться. Какие-то силы несут Вас и выносят (конечно, Вашими же руками), ими Вы и радуетесь себе, или создаёте, разрушаете, и вновь создаёте — и чувствуете себя творящим. Вот это и есть жизнь. И радуюсь Вам, и люблю Вас издали. Во мне — иное, доминанта другая. Мы — очень разные. Вероятно, мы не во всём понятны друг другу. Наши «расхождения» в восприятии Толстого, Чехова и многого другого — не случайны. Ко многим Вашим суждениям я отношусь непримиримо отрицательно. И не мыслью только, а всею натурой, всем существом, всем своим ощущением жизни. Для меня существуют какие-то другие ценности, которые для Вас только издали представимы, как чужие. Они неопределимы, — всякие определения были бы узки, неполны, бедны и для ума неубедительны. Помните это деление: ум «главный» и «неглавный»? Вот этот «главный» ум, невыразимый, но внутренно самый убедительный, — у нас разный. Отсюда эти несовпадения. Не случайно, стало быть, и это внимание и чувство «своего», какое я ощутил в Вас смолоду, когда был студентом. Кажется мне, что психологией я тоже занялся бы с жаром, и кажется мне, что где-то там я (при подготовке) сумел бы сказать какое-то своё слово, и кажется мне, что это было бы для меня большою радостью. «Литературовед» ли я? — Не знаю. По склонностям я меньше всего историк (т. е. по мышлению, по интересующей проблематике). Вам приходилось писать о «ценностях». Литература меня интересует как наука о «ценностях», в том смысле, в каком и Вы об этом писали. А какая же из этого может получиться история? Историком я себя заставляю быть. И в этом моя всегдашняя деловая неустроенность. Вашу «Психологию» я почитал бы. И, вероятно, более узнал бы Вас там, чем узнавал в Ваших статьях по психиатрии. Впрочем, я там Вас совсем не узнавал. Эти «комплексы» (Эдипа и пр.) меня не убеждали. Какая-то истина там есть, но лишь кусочек истины. Мне всегда казалось, что эта теория (именно теория) претендует слишком на многое не по праву. Внутренней убеждённости не возникало, а в истолковании фактов ощущалась вопиющая искусственность и неправда. Впрочем, я говорю только о «впечатлениях», а ближе я об этом мало думал. На днях купил себе «Основы общей психологии» Рубинштейна (1). Летом думаю прочесть. Напишите мне два словечка об этой книге. Мне это будет и дорого, и важно.

Всего, всего Вам хорошего. Сердечно Ваш А. Скафтымов.

* * *

(1) Знаменитая книга (1940 и последующие изд.) чл.-корр. АН СССР Сергея Леонидовича Рубинштейна (1889—1960).

24

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 31 декабря 1947 г.:

Дорогой Александр Михайлович! Поздравляю и приветствую Вас с Новым годом. Ночь, сижу один. Наступает или уже наступил новый год. Вспоминаю Вас с некоторой робостью. Случай с нашими последними письмами лежит во мне грустным и досадным воспоминанием. Как будто что-то затемнилось — и затемнилось досадными пустяками. Вероятно, в моём письме косвенно просочилось бывшее во мне в те месяцы скрытое раздражение (ни к Вам, ни к содержанию письма не имеющее никакого отношения). Как бы то ни было, вспоминаю это с досадой и сожалением. И сейчас не могу удержаться, чтобы не сказать Вам об этом сожалении. Дело не в наших мнениях, а в том, что между людьми важнее всяких мнений.

Живу я по-прежнему. Разбрасываюсь по обыкновению. Знаю, что для результатов это очень нехорошо, но не могу остановиться и быть «в порядке». Да и жизнь не велит, поталкивает. А сил не так уж много. Очень хочется узнать, как Вы живёте. Не было ли чего нового? Желаю Вам всего, всего самого хорошего. — Ваш А. Скафтымов.

25

Письмо от А.П. Скафтымова из Москвы 11 июля 1948 г.:

Дорогой Александр Михайлович!

Я очень жалею, что Ваше «оформление» опять повисает в воздухе (1). Как же после этого не поверить, что существует какой-то «рок». Впрочем, на этот раз «рок» совсем понятен. От этого он ещё более досаден. Пишу Вам из Москвы. Письмо Ваше я получил перед отъездом из С. Поэтому и пишу Вам не сразу. Приехал я сюда ради отдыха и библиотеки. А больше всего, кажется, для перемены обстановки. У всего, что с нами делается, никогда не бывает одна причина, всегда много. Так и на этот раз. Живу без жадности. Стало быть, не по-настоящему. На каждый момент у человека должна быть своя жадность. У меня её нет. Зимой написал три небольших статейки о Чехове. Две напечатаны; третья, которая была написана и сдана в печать раньше других, печатается (2). Пошлю их Вам, когда соберутся все вместе. Там — о разном. И всё — неполно и условно. Нельзя высказаться. Нельзя не только потому, что имеются внешние грани, но и потому, что многого не достанешь. Написать — только себя обидишь. Это я не только по поводу Ч., а так вообще. О главном и важном совсем нельзя говорить. Оно — ложь и фикция. Оно — вне жизни. Оно — сумасшествие. Мне всегда казалось, что, стоит только дать себе волю, — и легко сойти с ума. «Не думать» — это самое здоровое правило. И не только «не думать». Главное — не терять чувства действительности. Здоров тот, кто ещё имеет настолько самообладания, чтобы не терять чувства действительности. А его так легко потерять. Самое хорошее и милое в себе — безумно (впрочем, вероятно, и самое плохое — тоже, хотя я это меньше ощущаю). Счастье — бездумно, и для ума оно — всегда вздор. Человечество, как стало мыслить, кажется, всегда это понимало. Самое высокое искусство только об этом и говорит. Оно — плод страдания безумных (но ещё не совсем потерявших ни ума, ни чувства действительности). Вот эти старые мысли меня одолевают, когда я думаю о Вас как о специалисте по всяким безумным вещам. Не о Кутанине и подобных ему, а именно о Вас, потому что Вам внутренно известно многое такое, о чем Кутаниным и не снилось. Вы могли бы написать (а может быть, уже и написали) книгу, где была бы глубоко учтена эта страдающая, трагическая сторона поэтического возвышенного подъёма, в котором, вместе с его правдой, кричит и жалуется безумие, не укладывающееся в жизнь. Наука не волнуется, но в содержании Вашего анализа, в кругозоре Ваших наблюдений присутствовала бы эта глубоко искренняя и трагическая сторона как факт и фактор, и Чайковский был бы виден не только в том, что ему свойственно, как всем людям, но и в том, что свойственно ему как гению. Я не знаю, можно ли так писать. Но, если кто мог бы так писать, так это Вы. Вот я опять зафилософствовался. Но ведь иных писем, кроме «задушевных», я Вам писать не могу. В этом я давно уже Вам признался. Желаю Вам самого полного и самого светлого отдыха. Передайте, пожалуйста, мой низкий поклон и сердечный привет Л.Н. — Ваш А.С.

* * *

(1) Из письма А.М.Е. от 23 июня 1948 г. явствует, что после отказа Казани принять его медицинскую диссертацию А.Н. Вознесенский предлагал с помощью А.П.С. перенести защиту в Саратов к М.П. Кутанину (см. о нём в п. 22), но А.М.Е. отказался: «...думаю, что сейчас для такой темы (о шизофрении) неподходящая ситуация» (ИРЛИ, ф. 680, ед. хр. 40. Л. 1022).

(2) «Пьеса Чехова «Иванов» в ранних редакциях» // Уч. зап. Саратов. пед. ин-та. Вып. 12. 1948. С. 53—71; «О повестях Чехова «Палата № 6» и «Моя жизнь»» // Там же. С. 71—89; «Работа Чехова над пьесой «Иванов»» // Уч. зап. пед. ин-та им. А.И. Герцена. Т. 67. Л.: 1948. С. 202—211.

(3) См. примеч. 4 к п. 22.

26

Письмо А.П. Скафтымова из Саратова 17 апреля 1949 г.:

Дорогой Александр Михайлович!

Поздравляю Вас и Людмилу Николаевну. Искренне рад Вашему счастью, счастью вдвоём и счастью втроём. Поздравляю и Шурика (1). И он тоже, наверное, счастлив, хотя и не знает этого.

Спасибо Вам за отклик на мою статью. Вы правы: в статье есть кое-что и моё. Может быть, это моё и делает для меня пьесы Чехова близкими. Моё отношение к ним, как к своеобразному совершенству, едва ли можно «доказать». Мне важно было убедить, что в особом, необычном построении пьес Ч-ва была своя принципиально закономерная система. Вы это тоже восприняли. И я рад Вам, как своему дорогому и ценному для меня собеседнику. Больше мне ничего и не надо. Мне сейчас совестно обо всём этом писать. Рядом с милым и деспотическим Шуриком — это такие пустяки. Ещё раз желаю Вам всего самого счастливого и хорошего. — Сердечно Ваш А. Скафтымов.

* * *

(1) 7 апреля у А.М.Е. и Людмилы Николаевны родился сын Александр (Шурик).

27

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 7 декабря 1949 г.:

Дорогой Александр Михайлович. Спасибо Вам за письмо. Я рад, что Вы меня вспомнили. Я Вас вспоминаю часто. Можно сказать, всегда помню. Я молчалив и редко пишу. А такой переписки, как с Вами, у меня никогда не было и нет. В каком-то этаже души Вы во мне незримо присутствуете всегда. Так жизнь сложилась, что всё, о чём я думаю по-серьёзному, всегда было связано с Вами и с Вашими книгами, и моя мысль впервые пробуждалась. Так это и осталось навсегда: когда занят мыслью серьёзно («для себя»), всегда тут Вы — незримый собеседник. Что касается «заслуженности», то тут поздравлять не с чем (1). Эта «заслуженность» является для меня только напоминанием о том, что я такого названия ни с какой стороны (ни с внешней, ни с внутренней) ни в какой степени не заслужил. Так как-то получилось. Во всяком случае, я уверен, что не из реальных данных. То, что Вы пишете о Вашей новой диссертации, меня это поражает. На этот раз привычно, так как для меня уже не ново удивляться Вашей исключительной энергии и восхищаться Вашим умением работать. И, тем не менее, для меня это опять удивительно. Для моих масштабов работы это просто невозможно. Живу я, как говорится, «так себе». С осени задумывал закончить кое-какие, давно задуманные, работы, но до сих пор ничего не осуществил. Как начались занятия (с 1 сент.), пошла всякая «суета», и я ни разу не сумел сосредоточиться, чтобы привести свои мысли в порядок, не говоря уже о расширении материала. Стало быть, удовлетворения нет никакого, и настроение довольно мутное. Летом я был на море в Гаспре. Вы, кажется, кавказец. Бываете ли Вы там? Я, когда там бываю, почему-то всегда Вас вспоминаю и воображаю близким Кавказу. Меня всегда туда влечёт море. И, побывавши, его забыть не могу. Вот и сейчас, зимою, всё вижу и чувствую его. Вы пишете, что Вы на полставке. Хватает ли Вам? Я знаю, что вы в этом отношении невзыскательны, но теперь у Вас заботы прибавилось. Боюсь, не одолевает ли Вас эта трудная сторона, т. е. не стала ли она для Вас трудней. Я плохо представляю себе ленинградские условия и не могу судить. Шурик растёт. В вашей квартире живёт Шурик. Это меняет весь тон жизни, — и дома, и вне дома. Представляю вас всех втроём, и это меня волнует. Будьте счастливы. Шлю сердечный привет и Вам, и Л.Н., и, конечно, Шурику. — Ваш А. Скафтымов.

* * *

(1) В 1947 г. ему было присвоено звание «Заслуженный деятель науки».

28

4.III.1951.

Дорогой Александр Михайлович!

Получил Ваше письмо и телеграмму. Спасибо Вам за ласковые, милые и добрые пожелания. Да, времени, конечно, прошло уже много. Приходится большими десятками считать. Но одно время, — это ещё не всё. И Вы для меня этому пример. По самочувствию, по настроению, по любви к людям, каких любим, по энергии жизни — ведь Вы давно уже оказались много моложе меня. Мудрость жизни в Вас сочетается со всей свежестью любви к ней. Я объясняю это богатством Ваших духовных сил и способностей. Они рвутся и ищут своего применения и приложения. В Вас заложены неиссякаемые источники творчества и истинных, глубоких привязанностей ума и сердца. Поэтому в Вас навсегда сохраняется эта жизненная уверенность, какая свойственна сильным людям. И она, как Вы знаете, не обманывает.

Что сказать о себе? Юбилей принёс мне кое-что неожиданное (1). Я был предупреждён о необходимости этой церемонии. Я внутренно негодовал, вжался, пугаяся лжи и фальши, разрешаемых в подобных случаях, и ждал и готовился к этому как к моральной экзекуции, неведомой для её исполнителей. Старался приостановить, прекратить подготовку, сколько мог, но всё это «мероприятие» проходило без спросу, мимо меня («общественное дело», «общественная воспитательная полезность» и пр.). Наконец, всё завершилось этими днями. И тут я по характеру самой процедуры и по содержанию многочисленных телеграмм, какие были присланы к этому дню, заметил, как сквозь официальный обряд пробивается живая и большая сердечность. Конечно, я не обольщаюсь, я знаю, что это — «юбилей», но самое желание людей оказать мне внимание, сделать мне приятное меня искренно тронуло.

Живу я по-прежнему. Давно уже я Вам пишу «по-прежнему», хотя и знаю, что ничего «прежнего» не бывает, всегда есть что-то новое, но это новое не только для других, но и самому большею частию незаметно, и в обобщающем итоге всегда легче всего сказать «по-прежнему». Так и теперь. Внешних перемен почти нет. В последнее время стал замечать своё сердце, немножко похворал. Незадолго до «юбилея» по моей просьбе освободили меня от заведывания кафедрой, и работать мне стало несколько легче. Читаю, кое-что пишу, но без большой страсти.

Ещё раз благодарю Вас, дорогой Александр Михайлович, за ласку и участие, шлю Вам самые сердечные пожелания всего хорошего. Низко кланяюсь и целую руку Людмилы Николаевны. Весёлый привет милому Шурику. Ваш А. Скафтымов.

Пожалуйста, Александр Михайлович, передайте мой самый дружеский привет Серёже Скворцову (2), а его прошу передать такой же привет Коле Кроткову, его товарищу по гимназии (3). Одна из телеграмм подписана: «Скворцов, Кротков». Я думаю, что это они. Адреса ни того, ни другого я не знаю. Я очень благодарю их за память обо мне и добрые чувства.

А.С.

* * *

(1) 60-летие А.П.С. было 11 октября 1950 г., но из-за юбилейной страды он отвечал на поздравления запоздало.

(2) Серёжа Скворцов — зять А.М.Е. (см. п. 35, примеч. 2).

(3) Очевидно, как и С. Скворцов, ученик А.П.С.; сведений о нём не удалось обнаружить.

29

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 17 мая 1951 г.:

Дорогой Александр Михайлович!

Я не всегда могу писать «письмо», а Вам тем более. Нужна «минута», минута не по особой содержательности, а так, какой-то перерыв в чём-то. Идёт человек, и только идёт, а потом остановится и оглядывается, и подумает о чём-то. Мне письмо приходит на ум только при таких остановках. И всегда мне кажется, что в письме я должен сказать что-то «всамделишнее», будто, особое. Как будто жизнь вообще, какою я живу, для меня не составляет никакой важности, она — не «настоящая», пустяки какие-то, какой-то вздор, ни мне и никому не нужный. Ну, что о нём писать? Будто это — не я, а в письме должен быть «я», хоть чуть-чуть. Всё это, конечно, происходит безотчётно, не по сознанию. Логика! Да, это Вам идёт. И вообще это замечательно. Я, кажется, понимаю, как это может увлечь. Лет 15 тому назад я по разным поводам вдруг стал заниматься математикой. То немногое, что знал из школы, к тому времени я всё перезабыл. Помню, начинал всё сначала — «Алгебру» Киселёва, «Геометрию» Давыдова с задачами Рыбкина (1), тригонометрию. Потом аналитическую геометрию, дифференциальное и интегральное исчисление. Всё это меня ужасно увлекало. Забывал всё. Бумаги исписывал целые вороха, на газетах писал. Да, это может увлекать. Всё это давно прошло, и я опять всё забыл. А к логике меня всегда тянуло. Я её когда-то преподавал в средней школе «по Челпанову» и по задачникам Введенского и Лосского (2). Потом кое-что и читать приходилось. Может быть, потому, что меня всегда вообще тянет куда-нибудь «на сторону», я и теперь неравнодушен к статьям по логике. И времени нет, и сил настоящих нет. Во всём надо иметь талант, чтобы получать от дела радость, какой всегда хочется. В эту зиму я ничего толкового не сделал. В первом полугодии хворал. Во втором оказался с такой нагрузкой, что ни на что иное, кроме «текущих дел», времени не оставалось. Может быть, в июне отдышусь и что-нибудь придумаю для лета и второй половины этого года.

«Сясю» (3) горячо приветствую. От книг его надо беречь. Боюсь... «Уж коли зло пресечь, забрать все книги бы да сжечь» (4). Для таких, как он, лучшей философии не придумаешь.

* * *

(1) Андрей Петрович Киселёв (1852—1940), автор главного школьного учебника XX в. «Алгебра» (29 изданий части 1 — до 1955, 42 издания части 2 — до 1965); Август Юльевич Давидов (1823—1885), профессор Московского университета, автор «Элементарной геометрии» (с 1863 по 1918 гг. учебник выдержал 39 изданий); Николай Александрович Рыбкин (1861—1919), автор «Сборника задач по геометрии» (с 1890 по 1950 гг. — 17 изданий).

(2) Георгий Иванович Челпанов (1862—1936) — философ, профессор Киевского, Московского ун-тов, автор главного в начале XX в. «Учебника логики» (в 1918 г. — 15-е изд.); Александр Иванович Введенский (1856—1925) — петербургский философ, автор университетских «Лекций по логике» и специально «Логики для гимназий» (3-е изд. — 1915); Николай Онуфриевич Лосский (1870—1965) — философ, профессор Петроградского ун-та, с 1922 г. — за границей; автор переиздававшихся «Сборников задач по логике» и «Сборников элементарных упражнений по логике».

(3) Сяся — детское произношение имени «Саша».

(4) Слова Фамусова из комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума» (д. 3, явл. 21).

30

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 23 октября 1951 г.:

Дорогой Александр Михайлович!

Вашему письму, хотя и коротенькому, я был очень рад. Почему-то в последнее время вспоминались Вы мне особенно часто. По тону и по содержанию Вашего письмеца вижу, что Вы — прежний, и по-прежнему Вы заражаете меня свежестью жизни. Работаете Вы с удивительным вкусом. Мысли у вас всегда в действии, и энергия непрерывно просится. В душе пронимает охота и самому сделать что-нибудь с увлечением. Но увлечения насильно, конечно, не возьмёшь. Очевидно, рождающих источников мало. Работаю я туго. Летом я сделал поездку на Кавказ. До Минер. вод летел через Москву. В М. был один день. Потом побывал в Кисловодске, Пятигорске, во Владикавказе, Тбилиси и в Батуме я был впервые. Может быть, поэтому мне было всюду хорошо и интересно. Потом вялое и унылое состояние опять вернулось. О «книжности» Вашего Саши, помню, я Вам писал под страхом, какой остался у меня со времени моей большой утраты (смерть единственного сына от tbc в возрасте 20 лет). Кроме выражения самого простого испуга, я ничего иного не хотел сказать. Повидаться с Вами мне очень хочется. Побывать в Л-де мне надо бы. Может быть, весной удастся. Шлю сердечный привет Л.Н. Целую ручку Саши. Будьте здоровы. — Ваш А.С.

31

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 17 января 1952 г.:

Дорогой Александр Михайлович!

Я Вам писал, как я был доволен своим путешествием в прошлое лето. Для Вас, конечно, воспоминания прибавят ещё больше поэзии. Будьте здоровы и счастливы. — Ваш А. Скафтымов.

32

Письмо А.П. Скафтымова из Саратова 30 сентября 1953 г.:

Дорогой Александр Михайлович!

Я рад, что Вы на меня не сердитесь. Жизнь моя идёт однообразно, и писать о себе мне не хотелось. Работать почти перестал. Очень хочу выйти на пенсию. Неск. раз просил об отставке. Не отпускают, хотя от работы почти освободили, — сказали, что я вообще для себя могу её считать совсем не обязательной, а так, по мере возможности. Моё моральное самочувствие от этого нисколько не выиграло, и я чувствую себя связанным. Работаю мало. Лекций не читаю, семинара не веду. Осталось только два аспиранта и неск. выпускников-дипломников. И аспиранты, и дипломники приходят ко мне для бесед домой, и на факультете я почти не появляюсь. По защите диссертаций какие-то поручения, вероятно, будут (отзывы и выступления на защите). Все мои впечатления человека связаны с книжками, какие я теперь читаю. Раньше читать было некогда (т. е. читать без дела, по чистой охоте). Гляжу на всё с новым любопытством. Воображаю и сопереживаю издали. Читаю разное, меньше всего по своей специальности. Этим летом никуда не ездил. Больше жил в Саратове. Купался в Волге. Ждал конца лета, — думал, что меня отпустят совсем. Тогда осенью поехал бы куда-нибудь на юг. Правда, и теперь можно бы это сделать, но чувствую в себе какое-то моральное препятствие. И это мне мешает, и интерес падает. Я очень радуюсь тому, что вы вернулись к Леонардо. Работу Вашу на этот раз, наверно, напечатают охотно. Но где? Куда Вы её думаете направить? Фамилию Спешилова помню. Он, кажется, преподавал анатомию. Его давно уж нет (1). С А.Н. Вознесенским мы в прошлом году были летом одновременно в одном месте на Рижском взморье. И не встретились. Я узнал об этом после, когда уже уехал оттуда. Было досадно. Давно, очень давно я его не видел. Воображаю его прежним. Он, вероятно, по-прежнему энергичен и бодр духом. В Л-ад надеюсь поехать в туристских целях (без всяких поручений и командировок). Увижусь с Вами с большой радостью. Приветствую Вашего Шурика и шлю ему тысячи самых лучших пожеланий. Пожалуйста, передайте мой сердечный привет Л.Н. Посылаю Вам последний выпуск наших «Учёных записок» (сборник статей, посв. Белинскому). На досуге, может быть, взглянете, чем мы тут занимаемся. Впрочем, я теперь подобными вещами совсем не занимаюсь. Моя статья написана года три назад (2). Помню, меня самого в этой статье интересовало то, что там написано в 6 разделе (3). Остальное писалось для сопровождения. — Искренно расположенный и глубоко уважающий Вас А. Скафтымов.

* * *

(1) Павел Васильевич Спешилов (1877—1943) — доцент Саратовского университета, анатом; автор книги «Леонардо да Винчи как анатом» (Саратов, 1930).

(2) Белинский и драматургия Островского // Уч. зап. СГУ. Т. 31. 1952. С. 49—110.

(3) В разделе 6 А.П.С. говорит о различии пьес Гоголя и Островского: «...у Гоголя нет жертвы порока, а у Островского всегда присутствует страдающая жертва порока» (Там же. С. 77).

33

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 15 ноября 1953 г.:

Дорогой Александр Михайлович!

В своих замечаниях вы правы. Относительно «воздействий» и «влияний» я не думаю, что мы находимся в непримиримом противоречии. Конечно, в этике (и во всём человеческом) пребывает «вечное», т. е. то, что живёт в веках. И Ваш пример от Сократа до адвоката Островского ещё раз делает это очевидным (1). Влияние, как и всякое внешнее воздействие, имеет не порождающее, а только возбуждающее, «откупоривающее» значение. Никакое внешнее воздействие не заставит возникнуть то, чего нет внутри самого человека (т. е. именно данной чел-ской личности). Как в музыкальном инструменте нельзя получить звуков, для которых нет струны (или их сочетания). Если данный человек (всякий) при всех определённых качествах бывает не одинаков, и в нём поднимается или преобладает на время то одно, то другое, то эти перемены для него возможны только в известных пределах, т. е. в каком-то навсегда присущем ему диапазоне. Внешнее воздействие поднимает лишь то, к чему человек уже имеет какую-то готовность, т. е. свою потенцию. Эта потенция (к чему-то) в разное время и в разных обстоятельствах и у одного человека бывает разной, а в ином человеке её и совсем может не быть (можно сослаться на разную восприимчивость к музыке). Времена в чел-ской истории по своему содержанию бывают разные, а люди те же. В этом проявляется разная возбудимость к разным идеям, вопросам и настроениям. Поднимается (преимущественно) то одно, то другое. Как в котле над огнём то одна сторона кипит, то другая в зависимости от того, куда приходятся языки пламени. Вместе с кипением в том же котле со дна разное то поднимается, то опускается. И, конечно, ничего иного, кроме того, что есть в котле, в этом кипении подняться не может. Но то, что имеется в котле под огнём (т. е. под внешним воздействием), движется и перемещается. Это, конечно, очень грубая аналогия, и далеко не точная. Но мне самому она помогает представимо думать о сосуществовании в человеке вечного и переменного. Конечно, О. (как и всякий иной человек и тем более талантливый писатель) всем, что он имел и сказал, обязан прежде всего себе самому. Исторически 40-е годы лишь сосредоточили в нём то, чему тогда (и потом почти до конца 19-го века) нашлось такое широкое применение (общественное применение). В силу того же закона многие люди, наоборот, бывают исторически обречены, на полное одиночество (о жуликах и хамелеонах, конечно, говорить нечего, — эти всегда найдут себе питание. У них своих душевных критериев нет). Понятие вменяемости меня всегда очень интересовало. Вашу статью обязательно разыщу. Я удивляюсь (как всегда) Вашей творческой энергии. В этом отношении Вы нисколько не изменились. Невольно сравниваешь с собою. У меня с возрастом многое, очевидно, притупилось. Охота отпала, и сил нет, — не знаю, что поставить впереди: где тут причина и где следствие? Пожалуйста, передайте мой низкий поклон и привет Л.Н. Шурика приветствую (если он имеет обо мне какое-нибудь понятие). — Ваш А. Скафтымов.

* * *

(1) А.М.Е. сообщил своё мнение о статье в п. от 3 ноября 1953 г. Он в целом одобрил, но добавил, что ещё стоит противопоставить Гоголя и Островского по сложной связи «субъективности» и «объективности»: ««Объективность» — это лишь особое проявление «субъективности», при котором писатель (или художник вообще), всегда и во всём субъективный, умеет казаться объективным. Гоголь (как и Лермонтов) — не умел, а Островский (как и Пушкин) — умел. Так что в этом отношении я стою на прежней своей точке зрения, обоснованной в «Реализме» (1914). Другой вопрос — кому обязан О. обоими этими свойствами. Я думаю — себе самому, а не Белинскому» (ИРЛИ, ф. 680, ед. хр. 40. Л. 1113). «Себе самому» — имеется в виду природа, натура человека, а «воззрения» отражают этику данной эпохи, и ей надо противопоставить «общечеловеческую» этику, которой следовал Сократ и адвокат из комедии Островского «Поздняя любовь» (Там же. Л. 1114).

34

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 3 января 1954 г.:

Дорогой Александр Михайлович!

И я поздравляю Вас, Людмилу Николаевну и Сашеньку с Новым годом. От всей души желаю всем Вам здоровья и счастья. Ваше письмо, несколько грустное, всё же порадовало меня опять Вашей неутомимой и энергичной деятельностью. Документ о деле Афанасьева ясно говорит об этом. Представляю, какая с Вашей стороны проявлена была уверенность и настойчивость. Очень рад посрамлению Ваших противников (1).

Очень заинтересовало меня и другое приложение к письму: справка об Оресте Александровиче (2). Какой он талантливый. Если у Вас найдётся что-нибудь из его напечатанных фортепианных вещей, пожалуйста, пришлите. Играю я плохо, но всё же, если вещь не очень трудная, то, может быть, хотя бы общее всякое удастся сколько-нибудь понять... Ваш А. Скафтымов.

* * *

1. (Примеч. А.М.Е.) Речь идёт о деле А., тянувшемся неск. лет, приговорённого к 10 годам, которого все судебно-психиатр. экспертизы, в том числе и стационарная, признавали вменяемым, причём в конце концов Верх. Суд СССР признал лишь моё заключение правильным, и А. был освобождён.

2. (Примеч. А.М.Е.) Мой сын — композитор. Он жил в Ленинграде (1912—1979).

35

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 15 апреля 1954 г.:

Дорогой Александр Михайлович!

Ариадна Александровна (1) была у меня. Я радостно встретился с нею. Вспоминалось и наше первое знакомство, — кажется, в 1933 г. Мы тогда вместе были с Вами у них в гостях. Серёжа Скворцов — мой бывший ученик (2), и это послужило нам тогда общим поводом к личной встрече. Ясно помню Вас тогдашнего. Мы с Вами шли по улицам Петроградской стороны: Вы были одеты в красивую бекешу, чувствовали себя очень бодро; как всегда, были очень приветливы и беседовали со мною о некоторых Ваших впечатлениях на павловских средах. По общему тону самочувствия и чувства жизни, Вы, видимо, и теперь такой же, нисколько не изменились. Работаете много и всегда с живою своею мыслью (всё это всегда мне было на добрый пример). За ноты Ореста А-ча очень благодарю. Боюсь только, не затруднил ли я Вас своею просьбой. Вы сами ходили по магазинам и отыскивали. Сейчас мне совестно за эти Ваши хлопоты. Сюиту из балета играю, хотя и не все номера одинаково. Особенно понравилась мне увертюра и вальс. Мелодично, сердечно и благородно просто. Буду разучивать эти вещи до конца, до возможного для меня совершенства. Живу по-прежнему. Своего сейчас ничего не пишу. Зато много читаю чужого. Особенно в последнее время (весна, — дипломники и канд. диссертации). Не скажу, чтобы мне это доставляло большое удовольствие. Шлю Вам самый сердечный привет. Кланяюсь Л.Н. Целую голову Саши. — Всегда Ваш А.С.

* * *

(1) Ариадна Александровна Евлахова (1909—1992) — микробиолог, энтомолог.

(2) Сергей Сергеевич Скворцов (1909—1984) — её муж, профессор, доктор биологических наук, в 1966—1972 гг. — зав. кафедрой общей биологии в 1-м Медицинском институте; начинал учиться в Саратовском университете, но А.П.С. учил его ещё в гимназии.

36

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 21 октября 1954 г.:

Дорогой Александр Михайлович! Я опять сильно задержался с письмом, какое я Вам давно хотел написать. Обстоятельства мои серые и скучные, об этом и писать, а тем более читать скучно. Но я уж беспокоюсь о Вас. Давно (по собственной вине) не имею от Вас никаких известий. Здоровы ли Вы? Хорошо ли отдохнули летом? Я всё это время был в Саратове, никуда не выезжал. Дома у меня давно уже сильно больна сестра, и мне нельзя отсутствовать. Необходим постоянный постельный уход, и мы с женой неотлучно дежурим. Собирался я поехать и пожить где-нибудь на Волге и куда-нибудь на море. Всё это осталось только в минутном плане. Всё же жалею, что теперь уже не лето. Светлее было от тепла, от солнца, от воздуха, от зелени, от воды, от глубокого неба. Во внешнем моём положении ничего не изменилось. Пожалуйста, напишите о себе хоть немножко. — Сердечно преданный Вам А. Скафтымов.

37

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 7 января 1955 г.:

Дорогой Александр Михайлович!

Вашим письмом я был очень обрадован. Всё думалось, всё ли у вас благополучно. Вы по-прежнему неустанно работаете. Много делаете и много сделали. Вашу статью «Трактовка понятия вменяемости» (1) я нашёл и прочитал. Пока ощутил лишь, что вопрос остаётся неясным. А всё то, что́ Вы пишете о проф. Халецком (2), заставило меня ещё раз увидеть, как часто научные работники («учёные») безответственно бросают слова, не додумывая своего дела до конца. Ваши замечания на Павловских средах меня очень интересуют. О П. всё приходится читать лишь панегирики. Ваши замечания поставят для меня свет несколько иначе. Я за это время ничего не пишу. Не пишется во всех отношениях. Поздравляю и я Вас с Новым годом и тоже желаю Вам счастья, хотя бы и «так называемого». Иного и не бывает. Тургенев, помню, говорил в каком-то письме своему адресату о счастье как о простом относительном «благополучии», когда ничего не случается и ничего острого нет ни в ту, ни в другую сторону. Он, пожалуй, прав (3).

С Бельчиковым (4), помню, встречался только один раз и очень давно, и совсем бегло. В памяти моей весь облик его сохранился совсем смутно. Потом по какому-то делу мне приходилось письмом что-то его спросить (кажется, по делам ВАК). Он мне ответил. И всё. Я слышал, что теперь он очень болен, хотя деятельности своей не покидает. По характеру своей деятельности он для меня — совсем чужой. Ну, что ж? Каждый по-своему хочет «счастья».

За стихотворение («Огонёк») очень благодарю (5). Сердечно желаю Вам здоровья и спокойствия. Воображаю Вас сейчас за пишущей машинкой. Я себе тоже таковую приобрёл не очень давно, но тогда, когда работал и «писал». На машинке навострился писать, помню, очень шустро. Потом она стала не нужна. На днях хотел что-то написать, и не получилось дело. Позабыл, потерял все ориентиры и даже буквы опять, как новичку, приходилось искать. Раньше процесс переписки мне даже нравился. Занятость отвлекала от всяких усилий, а думать о своём, о всяком было можно. Раньше с этой же стороны я любил физич. работу: строгать, колоть дрова, копать землю. Вот я и воображаю сейчас, как Вы пишете, что-то думаете о «всяком». Ещё раз желаю Вам здоровья. — Сердечно Ваш А.С.

Три недели тому назад умерла моя сестра (6). Умерла она от дистрофии на основе болезни печени (рвота жёлчью, отвращение к пище и пр.).

* * *

(1) «Трактовка понятия вменяемости (Отклик на статью А. Халецкого «Трактовка понятия невменяемости»)» // Социалистическая законность. 1953. № 10. С. 63—64. А.М.Е. требовал разобраться в путанице: невменяемость преступника в момент акции и его состояние в момент обследования могут не совпадать.

(2) Абрам Миронович Халецкий (1898—1974) — автор многократно переиздававшейся книги «Половое влечение и его сущность».

(3) Данное место в письме Тургенева не найдено.

(4) Николай Фёдорович Бельчиков (1890—1979) — литературовед, член-корр. АН СССР, директор ИРЛИ (1949—1955). А.М.Е. писал 26 декабря 1954 г., что познакомился с ним. Для А.П.С. — «чужой», так как потонул в административной деятельности.

(5) К тому же письму А.М.Е. прилагал стихотворение «Moriturus» («Умирающий»; взято из известной латинской крылатой фразы гладиаторов: «Идущие на смерть тебя приветствуют»), где автор всю жизнь напрасно искал любви, и —

В пустыне мира тёмной и холодной
Погаснет скоро сердца огонёк,
И жизнь мою признают все бесплодной,
И истину один узнает Бог.

(6) Валентина Павловна Скафтымова (1883—1954); жила в семье брата.

38

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 27 мая 1955 г.:

Дорогой Александр Михайлович!

Чувствую себя очень виноватым за долгое молчание. Кроме всего, мне хотелось почитать о «средах» Павлова (1), чтобы написать Вам о своих впечатлениях. Пока так и не удалось получить эти книги. Кто-то из специалистов взял эти книги и держит до сих пор. Я слежу. Со дня на день надеюсь получить. Сейчас, в последнее время, я занят больше всего диссертациями. Читаю и пишу отзывы с большим усилием над собой. Для меня всё это как-то «отзвучало», и я плохо реагирую. Вы спросили меня о статьях Михайловой. Я должен сознаться, что сейчас смутно помню её статьи. Но имя это и именно в связи с Лермонтовым мне памятно. Общее впечатление, помню, всегда оставалось положительным (2). Вот и всё, что запомнилось. С большим удовольствием читаю Ваши стихи. В последнем письме Вы приложили три («Quousque?», «Странник, играющий под сурдинку» и «Разминувшийся»). Во всех дышит одна общая атмосфера. У Вас свой дом и всегда один. И в одном многое. Поэтическое в нас трудно уловимо: хотя всегда где-то находится, т. е. живёт, существует, питается и питает. Вам удаётся взять в слова поэтически пережитые синтезы жизни. Стихами пишут обо всём. Вы пишете о поэтически пережитом. Ваши стихи поэтичны.

Наступает опять лето. Кажется, и прошлое лето только что вчера было. Я всё удивляюсь этому иному (сравнительно с прежним) ощущению времени. У меня пока никаких планов на лето нет. Думаю только, что будет приятно, хорошо, потому что — лето. Солнце, поля, облака, вода, зелень и пр. всюду есть.

Сашеньке уже 6 лет!! Он совсем взрослый. Сердечно приветствую его. Кланяюсь Людмиле Николаевне. Будьте здоровы.

С самым искренним и глубоким приветом Ваш А.С.

* * *

(1) О средах Павлова А.М.Е. писал 8 окт. 1933 г.: «Занимаясь у ак. И.П. Павлова, я постоянно спорю с ним <...> большинство его физиологических объяснений психологических фактов так же правильно, как было бы правильно определение, что «квадрат есть четырёхугольник»» (т. е. якобы Павлов не доходит до сложностей психологии). В список своих научных работ А.М.Е. включил 3 тома «Павловских клинических сред» 1931—1936 гг., изданных в 1954—1957 гг. (это стенограммы заседаний и осмотров), обозначив несколько десятков страниц, где зафиксированы его высказывания. Вот сердцевина спора А.М.Е. с И.П. Павловым: «С физиологической точки зрения и эпилепсия, и паранойя, и шизофрения, и т. д. — это будет одно и то же <...> Скажем, квадрат — это есть четырёхугольник, но не будем договаривать — какой...» (Т. II. 1934. М.; Л., 1954. С. 365). Павлов, видимо, раздражался от вмешательства А.М.Е.; однажды, в ответ на подробное объяснение А.М.С., он оборвал его: «Ну, пошла психологическая болтовня» (Т. II. С. 576).

(2) Анна Николаевна Михайлова (1904—1968) — сотрудница Гос. Публичной библиотеки в Ленинграде, автор серьёзных статей о Лермонтове и книги «Рукописи М.Ю. Лермонтова. Описание» (Л., 1941).

39

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 29 июня 1955 г.:

Дорогой Александр Михайлович!

Я не писал Вам о том, что «выводило меня из равновесия», конечно, вовсе не ради какого-нибудь «подтекста», а только потому, что считал это неинтересным. Может быть, тут у меня есть какая-нибудь странность, но мне всегда кажется очень маленьким то, что со мной бывает, и никому не интересным. И я не умею писать письма. В лучшем случае они у меня превращаются в какие-то рассуждения, в худшем — совсем ничего не получается. Живёшь какими-то пустяками. Так мне представляется. Ну, как же писать о «пустяках»? Имя Фатова я помню (1). Он давний. Это один из неудавшихся «спекулянтов». Едва ли можно противопоставлять «стремление к жизни» и «стремление к смерти». Это одно и то же. Первое одновременно содержит в себе и второе. О первом думают, о втором не думают (и это очень хороню), но оно всегда тут. Впрочем, и жизнь чаще всего появляется без нас. Это очень «мудро» устроено. Если Сашенька таков — чуткий, нежный и вдумчивый, то как же он будет жить? Прочитал я Ваши строки о его скором поступлении я школу, и меня сразу схватил страх, стало жутко. Потом одумался. Ничего не страшно. Везде люди — люди. Всякое бывает всюду, — и хорошее, и плохое. И для С. найдутся подходящие люди. Был бы здоров. Шлю Вам всем сердечный привет. — Ваш А. Скафтымов.

* * *

(1) Николай Николаевич Фатов (1887—1961) — профессор, советский литературовед с сильным налётом вульгарного социологизма. А.М.Е. в п. от 7 июня бранил доклад Н.Н. Фатова на Пушкинской конференции в ИРЛИ (Фатов доказывал, что вся лирика Пушкина написана «эзоповским языком»), а попутно пошутил над А.П.С.: ««эзоповский язык» более свойствен Вам, нежели Пушкину» (ИРЛИ, ф. 680, ед. хр. 40. Л. 1171).

40

1.I.1956.

Дорогой Александр Михайлович!

Я и О.А. (1) сердечно приветствуем Вас в день нового года. Желаем Вам доброго здоровья и всякого благополучия.

Я особо желаю, чтобы для Вас нашлась какая-нибудь удовлетворяющая Вас обязательная работа (раз Вы её так любите). Жить так, как я сейчас живу (без всяких дел), видимо, для Вас было бы тягостно. Вы — человек деятельный, с исключительно большими силами и неутомимой энергией. Подумать только, сколько Вы написали в последние годы! Вы ищете применения своих больших сил. И я Вам глубоко и сердечно желаю не одинокого, а широкого поля деятельности. Больше, чем для кого другого, наша обстановка для Вас (т. е. для Вашей деятельности) оказывается в высшей степени неподходящей, глухой или прямо враждебной. И я горячо желаю, чтобы Вам внутренно легче жилось.

Будьте здоровы!

Сердечно Ваш А. Скафтымов.

А.Н. Вознесенский (2) в последние года два мне почти совсем не пишет. Думаю, уж не обиделся ли он на что-нибудь. А Вам он пишет? Как ему живётся?

Шлю низкий поклон и самый сердечный привет Людмиле Николаевне и Сашеньке.

На днях я был на заседании нашей кафедры. Там читали инструкцию от Министерства к проведению юбилея «выдающегося русского писателя» Достоевского (3). Рекомендуется ознаменовать юбилей всякими заседаниями и занятиями с докладами о Д-ом... При этом особо оговорено, чтобы в трактовке Достоевского соблюдалась идейная правильность. Для гарантии этой правильности вменяется в обязанность во всём следовать специально составленным тезисам, которые скоро будут разосланы всем для руководства. В пояснении отмечено, что главная идеологическая опасность состоит в том, чтобы не перехвалить Достоевского. Хвалить надо строго по мерке, ровно настолько, насколько это допускают «тезисы».

* * *

(1) Об Ольге Александровне Скафтымовой см. п. 12, примеч. 2.

(2) Александр Николаевич Вознесенский (1888—1966) — товарищ А.П.С. студенческих лет. Окончил Варшавский ун-т в 1913 г., был оставлен «для приготовления к профессорству», в 1920-х гг. преподавал в Минске, потом в московских вузах; в 1934 г. арестован, до 1939 г. находился в лагере (Узбекистан); затем — преподаватель Казанского пед. ин-та. Доктор филол. наук. Специалист по теории литературы. В библиотеке А.П.С. есть его книги с дарств. надписями. См.: Чернякевич Т.В. Концепция методологии литературоведения в трудах А.П. Скафтымова и А.Н. Вознесенского в 1920-х гг. // Александр Павлович Скафтымов в русской литературной науке и культуре. Саратов: СГУ, 2010. С. 54—59.

(3) В «Известиях» от 15 окт. 1955 г. (№ 245), в краткой информации о закрытии сессии Бюро Всемирного Совета Мира было сообщено, что принято решение о чествовании в 1956 г. великих представителей мировой науки, литературы и искусства, и в списке из 10 имён (Рембрандт, Франклин, Моцарт, Гейне, Шоу, Кюри, Ибсен, Калидаса и Тойо Ода) был назван и Достоевский (75 лет со дня кончины). Ни одна другая газета не перепечатала и не прокомментировала упоминание Достоевского, промолчала и «Литературная газета». В ней лишь 20 октября (№ 125) появилась краткая информация, что на заседании секретариата правления Союза писателей СССР создана комиссия по проведению 75-летия со дня смерти Достоевского (под председательством А.А. Суркова). В Ленинграде комиссия при Ленинградском отделении СП была создана лишь в середине декабря (см.: «Лит. газета», 1955, 20 дек., № 151). Умолчания и волнения были связаны с тем, что день памяти Достоевского — 9 февраля 1956 г., а 14 февраля открывался XX съезд КПСС (указано Б.Н. Тихомировым).

41

8.V.1957.

Дорогой Александр Михайлович!

Прошла зима. В Саратове сейчас жарко, душно. Может быть, поэтому у меня нет даже маленького весеннего возбуждения, какое я до сих пор у себя замечал. А может быть, тут сказываются какие-то перемены, происшедшие во мне самом. Вероятно, образовалась теперь уже постоянная привычка глядеть на всё со стороны, без большого участия.

Зима у меня прошла бесплодно. И в этом случае я вспоминаю Вас, как свою завидную противоположность. Вы никогда не устаёте что-то делать и создавать.

Не знаю, как Вы сами, а я всегда жалею о столь для Вас суженных возможностях печататься. С другой стороны, нельзя не видеть неизбежности тех препятствий, с какими Вы сталкиваетесь. Они свидетельствуют о том, что́ написала о Вас С. Девек (1) на книге Е. Бертельса (2). Без этих препятствий была бы нарушена логика вещей нашего времени.

Искренно радуюсь доброму характеру и успехам Вашего Сашеньки. Сердечно хочу, чтобы это осталось у него навсегда.

От всей души желаю Вам всех добрых условий для спокойствия и здоровья.

О.А. благодарит Вас за память и шлёт Вам свой привет и самые хорошие пожелания.

Будьте здоровы!

Ваш А.С.

* * *

(1) Сведений о С. Девек не удалось найти. Очевидно, в советские годы была репрессирована.

(2) Бертельс Евгений Эдуардович (1890—1957) — известный востоковед; видимо, боялся за свою судьбу в эпоху сталинских репрессий; С. Девек воспринимала его даже почти как помощника тиранов. А.М.Е. в письме от 18 февраля 1957 г. цитировал её: «Приезжавшая сюда из Баку моя бывшая ученица С. Девек подарила мне книгу Е.Э. Бертельса — «Низами» (М., 1956) со следующей надписью: «У Низами я люблю одну притчу из первой поэмы: состязание двух учёных. Один был побеждён своей трусостью, суеверием, подлостью собственной натуры. Другой победил — не только большими знаниями, но благодаря своей смелости, мужественности, величием души, любовью к жизни и красоте. Думая об этом эпизоде, я смотрю сейчас на двух учёных, двух спутников на моих путях в литературу: один — на Запад, другой — на Восток. Профессор А.М. Евлахов любил науку «в себе», член-корр. Академии Наук Е.Э. Бертельс — «себя в науке». Один учил, что есть в науке только единственный путь — путь доблести и чести в борьбе за то, что считаешь истиной, другой искал собственной славы. Один открыл мои глаза на искусство и помог найти себя, другой хотел уничтожить. Один стремился привести на девятую сферу красоты и мысли, другой — бросил в девятом круге ада. Но кто верит в прекрасную звезду, не ошибётся, следуя ей, в поисках гавани. — С. Девек. 16 октября — 56»».

42

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 4 октября 1957 г.:

Дорогой Александр Михайлович!

Я был обрадован Вашим письмом. Я беспокоился о Вашем здоровье. В предшествующем письме Вы мне писали об этом кое-что. Жалею, что Вам приходится неприятно волноваться. По себе сужу: все подобные волнения не проходят даром и для физического самочувствия. Здоровье моё так себе. И тоже больше всего беспокоит головокружение. Иду и чувствую, как меня покачивает из стороны в сторону. Приходится следить за собой, чтобы не совсем походить на пьяного. Правда, всё это пока в лёгкой степени, но дальше, видимо, будет возрастать. Недавно я виделся и беседовал с одним из моих знакомых, который побывал в Казани у А.Н. Вознесенского. Оказывается, вся болезнь А.Н. состоит в том, что ему повредили позвоночник в ташкентских этапах и ночных беседах, когда толчками и пинками ему хотели придать больше бодрости и разговорчивости. Если бы не это, он был бы совсем здоров.

Мечтаю поехать по Волге. Я люблю эту осеннюю тишину и безлюдье.

Кланяюсь Вам. Ещё раз шлю Вам самые сердечные пожелания здоровья и всего хорошего. — Ваш А.С.

43

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 29 декабря 1957 г.:

Дорогой Александр Михайлович!

Вот и опять Новый год. Сердечно поздравляю Вас с новым годом и желаю Вам доброго здоровья, полного благополучия и счастья во всём. Вы пишете, что приводите в порядок свои бумаги, производите работу за редактора. Да, у Вас многое заслуживает и требует такого редакторского внимания. Хорошо бы теперь же, сразу после Вашей редакции всё это опубликовать. Говорят, что теперь многие вещи проходят легче, чем раньше. Нельзя ли попробовать? Да и другое, о чём Вы пишете, меня тоже волнует. Когда воротишься в прошлое, Боже мой, сколько находишь ошибок и самых очевидных глупостей! Жизнь полна каких-то приманок и лукавых обманов. Кажется, люди живут одними обманами, и, если бы не было этих «обманов», то и нечем было бы жить. Вероятно, в подавляющей части наших поступков и желаний (и вдохновенных, и тоскующих) — это верно. Но не думаю, что во всём это так. Вот и теперь, когда всё в прошлом, когда все миражи вскрыты, всё же остаётся в нас какое-то различение, не заслуживающее и не заслуживающее <так!> уважения (что-то в этом роде). Значит, какие-то критерии в нас пребывают живыми, внутренно убеждающими, непоколебленными. Значит, есть в нас какая-то правда, которая во всём потоке иллюзий жила с нами, живёт теперь, как и раньше. Стало быть, не всё отвергается, что-то остаётся. Судим мы себя и своё, но во имя чего? Оно, вероятно, было и раньше, только в крупицах, — ну, что же, хотя бы и в крупицах. Извините за философию. Я ничего не пишу. Кое-что читаю. Прочитал несколько книжек по истории франц. революции (89 г.) Поражаешься, до чего люди везде всё те же, хотя и нет людей одинаковых. В эти дни прочитал два романа Л. Фейхтвангера («Гойя» и «Братья Лаутензак») (1). Очень самоуверенный писатель. Видимо, с претензией на глубину и изощрённость политической психологии. В действительности повествуется всюду только о жульническом карьеризме. У главных лиц (в них весь пафос), кроме хищнического и свирепого домогательства внешнего успеха, никаких чувств и мыслей не усматривается. У остальных лиц внутренняя жизнь совсем не верна. Сначала читаешь с интересом, потом представляется всё однообразным и однобоким. Жизнь сложнее. В какой-то мере и Фейхтвангер, конечно, прав. Но неужели так-таки и нет нигде bonté naturelle (2)? Куда же она девалась? И была ли? И где, у кого была? Думаю, что и Руссо, и Толстой тоже в какой-то степени правы. Но в какой же степени и где они правы? Опять философия. Извините, пожалуйста. Об этих вещах назойливо думается и тут прорывается. Ещё раз выражаю моё самое сердечное пожелание Вам полного благополучия и радости. — Ваш А. Скафтымов.

* * *

(1) Романы немецкого писателя Лиона Фейхтвангера (1884—1958) А.П.С., вероятно, читал в новейших переводах (1-й — М., 1955; 2-й — М., 1957).

(2) Естественной доброты (фр.).

44

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 14 мая 1958 г.:

Дорогой Александр Михайлович!

Вот уже и лето приближается. Думал поздравить Вас с весною и опоздал. Так идут день за днём, смотришь — уже наступил новый период. Давно ли наступил этот период в жизни, в каком нахожусь, но и он уже перестал быть новым. Кстати сказать, этот период больше страшит издали. А в действительности он вовсе не такой страшный. Скорее наоборот. Если бы не болезни, то его можно было бы назвать лучшим. Мне вполне понятно красноречие Шопенгауэра на эту тему (1). Здоровье, как говорится, не ахти. Не то здоров, не то болен. Скорее и чаще болен, чем здоров. Головокружение усиливается. Походка стала медленной, неровной и неуверенной. Приходится всё больше следить за своими ногами. Только вспоминаешь, как они раньше сами ходили, совсем без всякого надзора. Что касается жизни в целом, то она мне всегда представлялась ловушкой и обманом. Ну, и пусть. Я давно привык к этой мысли, и она меня давно уже совсем не расстраивает. При нашем нигилизме не всё ли равно? Это жестоко до крайности. А разве у природы есть что-нибудь, кроме жестокости? — Всегда и во всём в конце это. Фигурально можно было бы сказать так: человек выше природы и за это она ему мстит. Никто, конечно, не мстит, а так это выходит, само собой. Живу по-прежнему. Читаю, музицирую, сколько могу, вижу друзей, иногда захожу в университет (всё реже). Есть у меня одна аспирантка. И другие аспиранты (не мои) иногда заходят. Они что-то делают. У меня, правда, интерес к этому, пожалуй, только созерцательный. Но они об этом не знают и разговаривают, как с равным. Впрочем, и я недавно опять прикоснулся к писательству. Закончил свою статью (начатую давно) о Кутузове в «Войне и мире» (2). Надо было кое-что передумать, кое-что прочитать, кое о чём пофилософствовать. Я передумал, перечитал и пофилософствовал. Закончить захотелось, чтоб не вспоминалось. Собираюсь в весеннее путешествие по Волге. Куда поеду — всё равно. Лишь бы плыть. Как Вы думаете провести лето? Как растёт Ваш Сашенька? Со всею сердечностью желаю Вам вполне хорошего здоровья и душевного спокойствия. — Ваш А.С.

* * *

(1) В сложной мизантропии известного немецкого философа Артура Шопенгауэра (1788—1860) большое место занимает тема старости человека: там может находиться позитив.

(2) «Образ Кутузова и философия истории в романе Л. Толстого «Война и мир»» // Русская литература. 1959. № 2. С. 72—94.

45

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 12 сентября 1958 г.:

Дорогой Александр Михайлович!

Сердечно и искренне радуюсь Вашей неутомимой энергии. Бодрость и деятельное настроение я хорошо почувствовал даже в маленьком открытом письме. Я всегда удивлялся Вашей деятельной готовности и продуктивности. А теперь тем более. С.С. Скворцов (1) сказал Вам, что я будто бы прежний. Нет, я не прежний. Чувствую себя не твёрдо. Мало что делаю. И читаю далеко не так, как Вы. «Запоя» не бывает. Единственно, что я делаю с «забвением», — это моя возня за пианино. Играю я плохо. Временами это мне очень досаждает. И всё же всякое копание в нотах и в клавишах доставляет мне наслаждение. Иногда хочется, чтобы здоровье было несколько получше, однако этот возраст как таковой (старость) меня нисколько не удручает и не тяготит. Я радуюсь «спокойствию». В этом смысле я вспомнил Шопенгауэра. Но я при этом никак не думал о каком-нибудь «оправдании» смерти. Её ничем нельзя «оправдать». Всякие разговоры на эту тему представляются мне пустыми, не имеющими никакого действительного содержания. Тут я больше всего сердился бы на природу, если бы на неё можно было сердиться. Вы справедливо почувствовали, что о Достоевском я не могу писать именно потому, что для меня он, как всегда, является наиболее волнующим писателем. О Кутузове я писал только в связи с романом «Война и мир». То, что о нём говорил Энгельс (по Bernhardi) (2), мне известно. И те разговоры о К. и Барклае, какие отразились в воспоминаниях Лажечникова (3), тоже мне известны. Но этих вопросов я не разбираю. Я говорю только о том, какой смысл имеет образ К. в романе Толстого, главным образом в связи с представленной там философией истории.

Радуюсь успехам Вашего Сашеньки. Правду сказать, я за него опасался, когда он поступил в школу. В школе всякое бывает. Думалось, как он будет сносить это «всякое». Теперь кажется, что в нём есть твёрдое «чувство действительности», оно его не оставит, и он ничего не испугается. Пожалуйста, передайте мой сердечный привет Ариадне Александровне и Сергею Сергеевичу. Желаю Вам всего, всего хорошего. Будьте здоровы. — Ваш А.С.

* * *

(1) См. прим. 2 к п. 35.

(2) Ф. Энгельс в своей статье «Бородино» (опубл. в 1858 г.; Маркс — Энгельс. Соч. Изд. 2-е. М., 1959. Т. 14. С. 256—261), к сожалению, опирается на немецкие «Записки... графа Карла Фридриха Толя» (Лейпциг, 1856), изданные Т. Бернгарди: они оказались фальсификацией Бернгарди (преуменьшение роли Кутузова в войне 1812 г.). См. п. 46, примеч. 2.

(3) Иван Иванович Лажечников (1790—1869) оставил несколько мемуарных очерков о войне с Наполеоном: «Походные записки русского офицера...» (1820), «Новобранец 1812 года» (1853).

46

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 9 ноября 1958 г.:

Дорогой Александр Михайлович!

Опять читал в Вашем письме о Ваших неутомимых и поистине колоссальных работах и не перестаю удивляться. Никогда я не умел (теперь тем более не могу) работать в таких огромных размерах (хотя я был всегда чем-то страшно занят). Очевидно, при больших усилиях достигалась очень небольшая продукция. О мнениях Энгельса о Кутузове я, очевидно, дурно написал. Я имел в виду указание самого Э. на Бернгарди как на главный источник его сведений о войне 12 года (1). А книги Б. являлись фальсификацией «Мемуаров» графа Толя (генерал-квартирмейстера у К). Против этой и подобной фальсификации протестовал сын Т. и сам генерал К.-Ф. Толь. Об этих протестах я читал в публикациях Бартенева («Русский Архив», 1873, стр. 412—415). (2) Мне понравились Ваши стихотворения («Балет» и «Коррида»). И вообще (я уже Вам об этом как-то раньше писал) мне нравятся Ваши стихи. В них есть всегда нечто действительное, т. е. нечто очень верно схваченное в пережитом. И пишете Вы сильно, всегда находите яркий образ и яркое слово. Эти два стихотворения по верности взятых образов и по выразительной силе просто замечательны.

Живу я по-прежнему, здоровье так себе. Прочитал на днях два романа Э.М. Ремарка — «Три товарища» и «Время жить и время умирать» (3). Очень хорошо. Писать ничего не намереваюсь, хотя иногда и позывает. Но есть причины, которые мгновенно снимают всякий интерес. Шлю Вам сердечный поклон и привет. — Ваш А. Скафтымов.

* * *

(1) См. п. 45, примеч. 2.

(2) Теодор фон-Бернгарди (1802—1887), немецкий историк и дипломат, в молодости бывший домашним учителем в доме графа К.Ф. Толя, генерал-квартирмейстера в штабе Кутузова, после кончины графа издал за рубежом фальшивые «Записки графа Толя», где тот якобы превозносил свои военные заслуги и преуменьшал роль Кутузова. П.И. Бартенев опубликовал протест сына графа (Константина Толя) и письмо графа Карла Ф. Толя к Д.П. Бутурлину (1824) по поводу некоей французской статьи (граф недоволен возвышением своей личности): «Загробное опровержение» // Русский архив. 1873. № 3. С. 411—415. См. также п. 45, примеч. 2.

(3) Романы были недавно переведены и изданы: 1-й: М., 1958; 2-й: Вильнюс, 1957.

47

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 7 мая 1959 г.:

Дорогой Александр Михайлович!

Моё молчание вызвано было отчасти некоторыми обстоятельствами, выбившими меня из колеи, а более всего моим обычным неряшеством, от которого я так и не отучил себя. Воспоминания Ваши, должно быть, будут интересны: у Вас — есть, что рассказать, и Вы сумеете хорошо рассказать. Узнаю Вашу обстоятельность и добросовестность, с какой Вы подходите к делу (имею в виду подготовительную работу, какую Вы произвели). Где будут напечатаны Ваши воспоминания?

Очень радуюсь большим успехам Вашего Сашеньки. Музыка, видимо, у Вас в роду. Вот и Сашенька сосредоточился на рояле и даже занимается композицией. Изучает теорию гармонии? Я в этом профан и совсем не представляю себе, в чём могут состоять его занятия композицией. Лишь предположить могу что-нибудь подобное, приемлемое для его возраста. Желаю ему самых хороших успехов. Я живу по-прежнему. Чувствую какую-то усталость. Читаю в последнее время очень мало. Время как-то рассеивается и уходит по-пустому. Собираюсь в обычное весеннее путешествие по Волге. Думаю побывать на Оке и Каме. Меня радует то, что Вы написали в Вашем прошлом письме о Стендале. В последние два-три десятка лет у нас его слишком «возносят». Но он, конечно, «мелок». Что касается статьи о повестях «Палата № 6» и «Моя жизнь», мои соображения, высказанные там, очень нуждаются в разработке (1). Очень жалею о кончине Софьи Александровны Спиридоновой (2). У меня всегда живут в памяти её приветливость и внимательное радушие. У них я сразу чувствовал себя как близкий. У меня это очень редко бывало даже и после длительного знакомства. Ваша «Жалоба» и грустна и поэтична (3). Последние два стиха я бы снял.

Шлю Вам мой привет и поклон. Сердечно благодарю за память обо мне. — Всегда Ваш А.С.

* * *

(1) А.М.Е. получил от А.П.С его книгу «Статьи о русской литературе» (Саратов, 1958): «Постепенно я её прочту всю, но сейчас успел прочесть лишь то, что меня более интересовало: «О психологизме в творчестве Стендаля и Л. Толстого» и «О повестях Чехова «Палата № 6» и «Моя жизнь»». С первой я совершенно согласен. Разве можно сравнивать С. с Т.? Он слишком мелок. Я никогда не любил его расплывчатых, беспорядочных экскурсов в психологию, нередко похожих просто на болтовню (напр., в трактате о любви). Что касается второй статьи, то она мало доказательна. Даже обыкновенный человек — слишком глубок подчас, чтоб страдать, по выражению Ренана, — «странной манией несомненности». Ну, а такие титаны, как Толстой или Чехов, — тем более; думаю поэтому, что различными, часто антиподными личностями они, как Гёте в образах Фауста и Мефистофеля, выражают свои колебания, сомнения: может быть, так, а может быть, и иначе, наоборот! Проверьте себя самого: разве Вы о чём бы то ни было одного мнения? Мы все, мыслящие люди, — скептики, и искать у нас, а тем более у Толстого или Чехова, одного мнения о чём бы то ни было, задача напрасная. Не знаю, понятно ли я выразил мою мысль» (письмо от 6 янв. 1959 г.)

(2) Вдова ленинградского литературоведа проф. В.С. Спиридонова.

(3) (Примеч. А.М.Е.). Стихотворение, о котором идёт речь в письме А.П. Скафтымова:

Жалоба

Картины детства предо мною
Одна проходят за другой...
И грустно мне, и нет покоя
От них душе моей больной.
Мой Пятигорск мне вечно снится,
Наш милый дом под Машуком,
Эльбрус двуглавый серебрится
Вдали в тумане голубом.
Каких цветов в безбрежном поле
У Машука не видел я!..
Мне восемь лет, и я — на воле,
И вечный праздник — жизнь моя!
Исчезло всё, как призрак ложный,
За ним исчезну скоро сам,
Закон исполнив непреложный
В угоду чёрствым небесам.
И вот уйдёт из мира злобы
Навек ещё одна душа,
И даже близкие от гроба
Уйдут, домой к себе спеша.
Я ж буду тлеть века иль годы
В земле холодной и сырой,
Пока анатом, друг природы,
На стол поставит череп мой.
В пустых глазницах утопая,
Всем буду зубы скалить я:
Увы, студентка молодая
Не поцелует уж меня!..
1 Л-ад, 15—23 декабря 1958.

48

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 8 августа 1959 г.:

Дорогой Александр Михайлович!

Шлю Вам сердечный привет и пожелания всего хорошего. Живу на даче около Саратова. Ничего не делаю, не то оттого, что не хочется, не то оттого, что не можется. В этом не каюсь, не нахожу оправдания для усилий что-нибудь «сочинять». Читаю Достоевского и о Достоевском. Посылаю Вам статейку о Кутузове у Толстого (1). — Сердечно преданный Вам А.С.

* * *

(1) (Примеч. А.М.Е.). Приложен оттиск из журнала «Русская литература» (1959, № 2) статьи: «Образ Кутузова и философия истории в романе Л. Толстого «Война и мир»» с надписью: «Дорогому А.М. Евлахову с глубоким уважением и сердечной преданностью. А. Скафтымов. Саратов. 8.VIII.1959».

49

Письмо от А.П. Скафтымова из Саратова 29 ноября 1959 г.:

Дорогой Александр Михайлович!

Я рад был получить Ваше письмо. Давно от Вас ничего не было. А время бежит всё быстрее. Жду Ваши воспоминания. Они меня очень интересуют. Ваш отклик на мои слова о Вашем стихотворении «Жалоба», конечно, совершенно справедлив. Я считаю, что всякие советы со стороны для автора подобных вещей не нужны и пусты: всяк по-своему чувствует. И я был осторожен, я говорил только о себе: «я бы опустил» или «снял» и пр. Снял бы я эти последние два стиха не потому, что они, по-моему, эмоционально не верны, а так, для строгости. Бывает красота «строгая» и нестрогая. Я хотел бы, чтобы в таком стихотворении всё было строго. В последних двух стихах я почувствовал нарушение этого тона. Что касается иносказательности в поэзии, тут тоже я во всём согласен. И Пушкина Вы вспомнили очень метко, и Вяч. Иванова с Пастернаком соответственно упомянули, тоже мне по душе (1). Но мне кажется, Вы забыли Ваши стихотворения: в них почти во всех (мне известных) иносказательность преобладает. Отдельные прозаизмы (их не помню), конечно, вполне исправимы, если Вы их сами замечаете.

Я сижу дома и читаю всякое. Недавно прочитал книгу Н. Лосского «Обоснование интуитивизма». Вы, вероятно, знали Лосского по Петербургскому университету. Диссертацию он защищал, видимо, в 1907 г. (2). Потом, вероятно, был преподавателем (доцентом). Напишите мне о нём что-нибудь, если вспомнится. Конечно, чуточку — так, для наглядного представления.

Будьте здоровы. С самым сердечным приветом Ваш А.С.

* * *

(1) В п. от 15 ноября 1959 г. А.М.Е. считал, что поэзия должна быть иносказательной, а в большинстве своих стихов он её не видит. «Когда «иносказательность» переходит границы, она превращается в абстрактное стихослагательство, как у Вяч. Иванова или, в наше время, у Пастернака. Но в какой-то мере она для поэзии обязательна»; А.М.Е. опирается на стихи Пушкина.

(2) См. о Н.О. Лосском — п. 28, примеч. 2. Докторскую диссертацию «Обоснование интуитивизма» он защитил в 1907 г.

50

29.XII.1960.

Дорогой Александр Михайлович!

Опять прошло уже несколько месяцев, как я Вам ничего не писал и от Вас не имел никаких известий. Жизнь моя идёт так однообразно и замкнуто, с таким постоянством повторяются дни, что всё кажется недавним происшедшим чуть не вчера. А между тем проходят месяцы, прошел уже опять год и наступает новый. По-прежнему много читаю (хотя и не так много, как Вы), играю. Играть мне становится всё труднее: руки неумолимо ослабевают. Я сравнительно недавно это заметил. Раньше, хоть и плохо дело шло, но всё же иногда добивался какой-то сравнительной продвинутости. Недавно заметил с одной пьесой, что несмотря на все старания, иду не вперёд, а назад. Пригляделся и увидел, что за последний год для меня стало немыслимым играть вещи, которые я, хотя и плохо, играл год назад. Руки ослабели, отяжелели, особенно левая. Да и правая сильно подалась. Становится и писать трудно. Я с удивлением и восхищением смотрю на Ваш почерк. Прошлая, последняя открытка Ваша написана так твёрдо, так ровно и чётко и так свободно, что я диву дался и всё показывал своим близким как образец изящества, простоты и отчётливости. Я давно пишу уже не свободно, вынуждаю руку выписывать буквы. Вообще слабость моя больше всего появляется в мышечной слабости. Напишите мне, пожалуйста, о Вашем здоровье. Пришло такое время, что здоровье вообще очень интересует, а Ваше в особенности.

Недавно из строки в строку читал Ваше «Введение...» Прочитал 1-ый том и 3-й с очень живым, очень большим и неослабевающим интересом (1). Второго тома на месте (на моей полке) не оказалось. Поищу и обязательно прочту. Может быть, оттого, что эти Ваши книги для меня составляют часть (и большую) моей молодости, может быть, потому, что книги Ваши написаны с большой искренностью и страстью, может быть, и потому, что по обсуждению и остроте проблем Ваши книги не утратили для всех самого живого интереса, а скорее всего, по всем этим причинам в совокупности, я прочитал Ваши книги как пьяный в запое, оторваться не мог.

Ваше определение, чем должна заниматься история (полемика с Бартом (2), Лакомбом (3), Лампрехтом (4) и др.), Ваше обсуждение предмета истории литературы, широта Вашего понимания художественной «формы», Ваше непреклонное внимание к писательской индивидуальности и многие, многие другие вопросы и мысли и теперь не утратили своего большого значения. Я раньше как-то писал Вам, что «по специальности» я (пенсионер) теперь ничего не читаю. А вот оказывается, читаю, да ещё как! Я не могу читать нашу текущую историю литературы. И понятно, почему.

Из беллетристов мне очень нравятся два английских писателя: Пристли (5) и Арч. Кронин (6). Раньше (давно) с наибольшим увлечением читал тоже англичанина Голсуорси (7). Недавно с большим интересом прочитал Дж. Сэлинджер (8) <так!> (Америка) «Над пропастью во ржи» (Иностранная литература, 1960, № 11).

Шлю Вам мои самые душевные пожелания доброго здоровья и всего, всего хорошего в наступающем новом году.

С сердечной преданностью
Ваш А. Скафтымов.

* * *

(1) В библиотеке А.П.С. имеются эти книги с обилием пометок: Евлахов А.М. Введение в философию художественного творчества. Опыт историко-литературной методологии. Т. I. Варшава, 1910. Т. III. Методы научные нерациональные. Ростов-на-Дону, 1917. 2-й том в библиотеке отсутствует.

(2) Фердинанд Георгиевич Де ля Барт, граф (1870—1915) — литературовед, преподавал в Московском университете. Воспитанник культурно-исторической школы, он опубликовал негативную рец. на «Введение...» А.М.Е.: «Субъективизм и дилетантство в историко-литературной критике» (Голос минувшего. 1913. № 11. С. 276—293). А.М.Е. негативно ответил брошюрой: «Где действительный субъективизм и дилетантство?» (Варшава, 1914).

(3) Лакомб Поль (1834—1919) — французский историк.

(4) Лампрехт Карл (1856—1915) — немецкий историк.

(5) Пристли Джон Бойнтон (1894—1984) — английский писатель.

(6) Кронин Арчибальд (1896—1981) — шотландский писатель.

(7) Голсуорси Джон (1867—1933) — английский писатель.

(8) Сэлинджер Джером Дэвид (1919—2010) — американский писатель.

51

16.III.1961.

Дорогой Александр Михайлович!

Давно Вам я не писал только потому, что, как говорится, «писать нечего». Жизнь моя идёт по-прежнему, всё так же почти неподвижно и однообразно. Замечаю, конечно, какие-то изменения во мне происходят, но... лучше б их не было.

В последние дни я был занят подготовкой комментария к пьесам Чехова для нового издания. Обратились ко мне сначала за разрешением перепечатать комментарии из прежнего издания (1). Я согласился. А потом и пошло: тут, просят, добавить, там поправить, здесь изменить. Со многими из этих «редакционных пожеланий» я был просто не согласен. Приходилось отписываться, отвечать, возражать. При моём демобилизовавшемся настроении для меня это было нудно, скучно и неприятно. Теперь, кажется, всё окончилось и никаких новых неожиданностей не последует. Я этим доволен не потому, что работы было много. Нет, совсем не много, но всё это мне кажется столь не нужным, что даже и немногое делать совсем не хотелось.

Из книг, какие мне эти месяцы пришлось читать, хочу обратить Ваше внимание на воспоминания Майского (2), б. советского полпреда в Англии («Путешествие в прошлое», изд. Ак. наук, 1960). Хорошо написаны и по сведениям интересны. После Вашего письма ещё раз поинтересовался Паскалем. Паскаля я давно люблю. Вы сравнили его (по несходству и по сравнительным преимуществам) с Л. Толстым. Я в этом, откровенно скажу, слаб. В том, что касается религиозной настроенности одного и другого, я разбираться и иметь какое-нибудь мнение совсем не могу, нерва во мне такого нет (3).

С большим удовольствием перечитываю Ваши стихотворения. Юморески на И.П. Павлова, М.К. Петрову и Л.А. Орбели мне представляются очень остроумными и для них весьма острыми (сатирически) (4). Немудрено, что они обиделись. Стихотворение «Последний трубадур» очень грустно, хотя и шутливо (5).

Шлю Вам мой самый душевный привет. Всего, всего хорошего!

Преданный Вам А. Скафтымов.

* * *

(1) Очевидно, речь идёт о коммент. А.П.С. к пьесам в т. 11 (1948) 20-томного полного собр. соч. Чехова. Но непонятно, для какого издания А.П.С. готовил следующий вариант.

(2) Майский Иван Михайлович (1884—1975) — дипломат, историк, академик, в 1943—1946 гг. — зам. наркома ин. дел.

(3) Не уклоняется ли А.П.С. от спора о религии? Вот что писал А.М.Е. 13 янв. 1961 г.: «Читали ли Вы когда-нибудь «Мысли» Паскаля? Какая глубина мысли и какая сила веры! Сравните его мысли о религии с аналогичными мыслями Толстого — и Вы поразитесь глубине Паскаля и мелкости (в этом отношении) Толстого: Паскаль как истинно религиозный человек, и самоё мораль рассматривает под углом зрения религии, а Толстой как истинный эпилептик подменяет религию — моралью» (ИРЛИ, ф. 680, ед. хр. 41. Л. 1390).

(4) А.М.Е. не только публично спорил с И.П. Павловым и его окружением, но и распространял юмористические стихи о них.

(5) Стих. «Последний трубадур» А.М.Е. послал при письме от 13 января.

52

Письмо А.П. Скафтымова из Саратова 29 декабря 1962 г.:

Дорогой Александр Михайлович!

Сердечно поздравляю Вас с Новым годом, желаю Вам и благополучия во всём. Я живу по-прежнему, если не считать тех изменений, какие происходят во мне самом. Здоровье так себе. В этом году сильно «сдал» по всем «статьям». И восприятие во всём изменилось. «Прошедшего лишь вижу тень», — как Вы сказали в Вашем стихотворении «В Екатерининском сквере».

Преданный Вам А. Скафтымов.

(Конец 1963 г.) Получил много поздравительных карточек и писем <...>. 2) А.П. Скафтымова из Саратова.

53

5.VI.1964.

Дорогой Александр Михайлович!

Давно уже я получил Ваше письмецо (1). Спасибо Вам. Ваше стихотворение «У Фонтана» мне очень нравится, оно во многом соответствует моему личному настроению.

Извините, пожалуйста, что отвечаю Вам с таким большим опозданием. Я нездоров (воспаление мочевого пузыря). Была операция, потом лежал в больнице, теперь лежу дома. Понемногу поправляюсь. Как быть со второй операцией, потом видно будет.

Пришло лето. У нас здесь уже очень жарко.

От всей души желаю Вам всего хорошего.

Всегда сердечно Ваш А.С.

* * *

(Примеч. А.М.Е.). От 7 апр. 1964.

54

5.VIII.1964.

Дорогой Александр Михайлович!

Со мной никаких перемен не произошло. По-прежнему живу больше на постели, с трубкой (шутя я её называю пуповиной), она служит для выведения мочи. По-прежнему меня тянет по ленским делам. По-прежнему это мне ощущается болезненно, противно и в высшей степени неудобно. На улицу, т. е. на полный воздух ещё не выхожу. Жду. Когда такое состояние окончится, — не знаю. Относительно второй операции речи ещё не было. Вероятно, это будет не раньше сентября—октября...

Пожалуйста, извините, что долго Вам не писал. Я ждал каких-то перемен, а их нет и нет.

Общее моё самочувствие очень улучшилось. Читаю. Раньше и читать не хотелось, да и нельзя было.

Ольга Александровна и я шлём Вам самый сердечный привет и пожелания всего, всего хорошего.

Искренно и сердечно Ваш
А.С.

55

16.X.1964.

Дорогой Александр Михайлович!

Сердечно благодарю Вас за память и внимание. У меня пока всё по-прежнему. Окончательно наметилась вторая операция. Через неделю, вероятно, меня отправят в больницу. Там будут что-то опять исследовать, потом по мере надобности после операции опять полежу.

Душевно желаю Вам всего хорошего.

Сердечно Ваш А. Скафтымов.

Ольга Александровна просит передать Вам сердечную благодарность за доброе внимание и привет. Оба кланяемся Вам.

* * *

(Примеч. А.М.Е.). Почтовая карточка. Шт. Саратова 17.10.64, шт. Л-да 20.10.64. Ленинград, Д-11, Канал Грибоедова, д. 24, кв. 65, профессору Александру Михайловичу Евлахову. Саратов, Камышинская, 111, 8, Скафтымов.

56

26.XI.1964.

Дорогой Александр Михайлович!

Вот уже почти месяц, как я живу дома без всяких катетеров. И, конечно, только теперь я понял, насколько это важно. «Что имеем, — не храним»... (1). Больше, чем «не храним». Просто не знаем и не подозреваем того, что имеем. Болезнь многому учит... Я многому научился, многое постиг с такою ясностью, как никогда. И не только физическое (в прямом смысле), но и духовное (тоже в прямом смысле). Особенно меня удивило, как продолжительно люди не знают, не чувствуют своего конца. Можно сказать: люди до конца не знают своего конца. Это их выручает, в большинстве они «не теряют духа»... Врачи тут, конечно, составляют исключение. В последний раз я об этом читал в романе Дю-Гара «Семья Тибо» (2). Написано очень сильно и подробно. Прохватило даже и меня, ни в какой степени не врача. Для всех остаётся одно универсальное лекарство — терпение.

Я потрясён тем, что Вы сообщили об Александре Николаевиче (3). Кто же за ним ухаживать будет? Болезнь страшная, нельзя не испугаться. Вы, конечно, правы в том, что пишете о «недумающих». Они, разумеется, по-своему «блаженны». Но тогда, не правда ли, Александр Николаевич своею болезнью достигает блаженства. Пойдём ли (т. е. согласимся ли) на это?

Поздравляю Вас, дорогой Александр Михайлович, с Новым Годом. Пусть наши пожелания имеют в судьбах какой-то вес. Будьте здоровы! Будьте счастливы! Эти две формулы навсегда, видимо, останутся всеобъемлющими. Ольга Александровна и я шлём Вам самый сердечный привет и наши искренние, глубокие пожелания-заклинания: Будьте здоровы и счастливы во всём!

Преданный Вам А. Скафтымов.

* * *

(1) «Что имеем, не храним, потерявши, плачем» — название водевиля С.М. Соловьёва (1844), использованное Козьмой Прутковым в «Плодах раздумий» (1854) как афоризм.

(2) Дю Гар Роже Мартен (1881—1958) — франц. писатель. Скорее всего А.П.С. читал перевод: «Семья Тибо», т. 1—2. М., 1957.

(3) А.Н. Вознесенский (см. примеч. 2 к п. 40). К сожалению, не сохранилось письмо А.М.Е., поэтому многое в ответе остаётся неясным.

57

18.IX.1965.

Дорогой Александр Михайлович!

Сердечно благодарю Вас за письмецо, очень обрадовавшее меня. Радуюсь больше всего Вашему здоровью и Вашей работе и Вашему бодрому настроению. Вашему трудолюбию и исключительной энергии искренно удивляюсь и восхищаюсь. Ваши воспоминания, конечно, будут очень интересны уже по Вашему положению, какое Вы тогда занимали (в Варшаве и в Ростове) (1), и по Вашей независимой деятельности.

Я прожил лето тоже в городе. Но я ничем не занимался. Здоровье — так себе: то лучше, то хуже. С урологией, по-видимому, благополучно. Недостаточность и слабость чувствую в общем состоянии (склероз сосудов и пр.) Выхожу, гуляю. Летом было очень жарко (до 45°) и сейчас погода почти летняя (днём на солнце до 30°). Читаю не всегда. Писать трудно. Постараюсь восстановить машинку. Впрочем, и писать мне нечего, я совсем не работаю (не только потому, что не можется, но и не хочется). Настроение вместе с общим самочувствием с переменой погоды очень улучшилось. Стал читать. Немножко развлекаюсь музыкой (руки слушаются довольно плохо).

Вот Вам моя жалоба. Писать об этом как-то совестно. Потому я и Вам не писал.

О.А. сердечно благодарит Вас за внимание и добрый привет. Она и я шлём Вам свои приветы и поклоны и душевные, искренние пожелания жить в здоровии и радоваться.

Как поживает Ваш Саша? Приветствую его, Людмилу Николаевну и Ариадну Александровну (2).

Сердечно Ваш А. Скафтымов.

* * *

(1) Во время Первой мировой войны Варшавский университет был эвакуирован в Ростов-на-Дону и с сентября 1915 г. начал работать; до 1917 г. он назывался «Варшавский университет в Ростове», затем был переименован в Донской. А.М.Е. с 1915 г. был экстраординарным профессором, в 1918—1923 гг. — ординарным. В 1919—1920 уч. году он был деканом историко-филологического ф-та (начинал при власти Белой армии, а с февраля 1920 г. город стал советским), с мая по октябрь 1920 г. — ректором (фактически — первый советский ректор!).

(2) См. примеч. 1 к п. 35.

58

18.XII.1965.

Дорогой Александр Михайлович!

Спасибо Вам за письмецо. Я давно ничего не знаю об Ал.Н. Вознесенском. Почему-то он мне уже давно не пишет. Я думаю, не обиделся ли он на меня. Но, как ни стараюсь вспомнить, ничего не помню такого, что бы для него в моем письме могло бы его огорчать.

Очень радуюсь Вашей твёрдости в работе. Я уже совсем ничего не делаю, только читаю. Больше всего меня одолевает тяжесть в голове (сосуды!)

Кланяюсь Вам и желаю всего хорошего.

Ваш А. Скафтымов.

Подвигаются ли Ваши воспоминания? Будут ли они напечатаны? Где?

* * *

(Примеч. А.М.Е.). Карточка почтовая. Шт. Саратова 18.12.65, шт. Ленинграда 21.12.65. Ленинград, Д-11, Думская, 7/24, кв. 65, Профессору Александру Михайловичу Евлахову. Саратов, Камышинская ул., 111, 8. Скафтымов Ал.