В.В. Прозоров. А.П. Скафтымов о мотивах любви и страдания в последних пьесах А.Н. Островского и А.П. Чехова

Любовь и страдания человеческие — нераздельность и неслиянность этих всеобщих и уникальных состояний очевидна и в жизни, и в искусстве. Мировая сценическая словесность спокон веков предъявляет неисчислимо трепетные оттенки переплетения этих мотивов. Благодатную почву для подобных наблюдений открывают нам театры А.Н. Островского и А.П. Чехова, а проникновенные наблюдения по поводу интересующей нас темы содержатся в литературоведческом наследии А.П. Скафтымова.

Тема любви получает мощно-патетическое звучание в скафтымовской статье 1923 г. «Тематическая композиция романа «Идиот»»: «Любить — вот уменье быть счастливым. Человек любви ищет, потому что радости ищет. Счастливое сердце — любящее сердце. Любовь сама по себе есть высшее благо. <...> Но всегда жаждущий любви и всегда готовый любить, человек знает больше неутолённую тоску любви, чем саму любовь, тоску скрытую, безмолвную, стыдящуюся»¹.

Сокровенному мотиву разлада между желанным и данным позже суждено будет стать определяющим у Скафтымова в обозначении конфликтной природы чеховских пьес: «Самые дорогие для личности чаяния, которыми и ради которых только и жив человек, обречены к сокрытию, к глухой тайне и, данные для радости и счастья, питают только тоску и боль»². Один из основных, всепобеждающих в творчестве и горестно обнаруживаемых в личной судьбе Скафтымова — «стержневой мотив»³ любви как неутолённой радости и счастья жизни⁴. По-разному являет он себя в мире Островского и Чехова.

Скафтымов полагает, что до Чехова в бытовой русской драме заметна «поглощённость и заслонённость быта событиями»⁵. Вся сюжетно-композиционная диалогическая фактура пьес, вся их конфликтопорождающая энергия подчинена центральному событию. Само событие, «вторгаясь в жизнь как нечто исключительное, выводит людей из обыденного самочувствия и, заполняя пьесу, вытесняет быт». Тут стоит только уточнить: событие часто не столько заслоняет и вытесняет быт, сколько бытом насквозь пронизано и бытом обусловлено. Быт проявляет себя в способах характеросложения, в жанрово-речевых, сценографических (подсказанных соответствующей системой ремарок), внесценически-знаковых бытописательных приметах. Каждая пьеса в дочеховскую эпоху «предназначена к выявлению, обнаружению и выражению некоторого социально-этического порока или несовершенства», а действующие лица «в основном являются или носителями изображаемого порока, или его жертвами»⁶.

По Скафтымову, с драматическими страданиями у Островского всегда «связывается представление о чьей-то виновности». Конфликт складывается из столкновения «здоровых, честных и чистых человеческих желаний с тёмной, порочной или злой силой». К этим «двум главным категориям действующих лиц (носители порока и их жертвы) добавляются пособники порока и разоблачители порока, защитники жертв»⁷. Так или иначе, но везде «пороки и добродетели ясно разграничены»⁸.

В последней пьесе Островского «Не от мира сего» (1885), вобравшей в себя многие узнаваемые авторские приёмы письма (темы, сюжеты, соотношения характеров, композицию)⁹, обнаруживается некая словно бы усталая исчерпанность и некоторая заметная видоизменённость подобного способа сценического жизнеустройства. Героиня «семейных сцен» (авторское обозначение жанра пьесы) умирает под влиянием, под напором «злодейств» дурных персонажей... Ей «не хватает воздуха» в этой дрянной жизни. «Где дело о деньгах идёт, там людей не жалеют», — скажет добродетельный Макар Давыдыч Елохов (V, 438). И ничего вроде бы не предвещает ещё Чехова. Общий, беглый взгляд на последнюю пьесу создателя русского театрального репертуара вполне согласуется с таким заключением. Однако у А.П. Скафтымова было, по всей вероятности, своё особое отношение к этому произведению.

Отметим попутно одно чрезвычайно проницательное наблюдение, сделанное Ю.В. Лебедевым. Само пристрастие Островского к «сценам» и «картинам» свидетельствовало о том, что в драме его привлекает «не столько итог, сколько сам процесс рождения драматического в повседневном потоке жизни», «ощущение врасплох застигнутой жизни»¹⁰.

* * *

На 3-м году филологического обучения в Саратовском государственном университете (1959/60 учебный год) встал перед нами вопрос о выборе соответствующего литературоведческого спецкурса. Талантливый, неформальный и в высшей степени надёжный наш друг и блистательный учёный-педагог А.А. Жук¹¹ посоветовала студентам семинара Е.И. Покусаева¹² записаться к доценту Л.П. Медведевой¹³. В параллель с ней были и другие, не менее, если не более достойные, яркие и опытные лекторы, но рекомендацию свою Алла Александровна объяснила очень просто: «Скафтымова, увы, ваше поколение уже не слышало¹⁴. А Лидия Павловна, обладая удивительной стенографической способностью, в числе многого другого тщательнейшим образом, аккуратно, педантично, день за днём фиксировала лекции Александра Павловича, в том числе, и о драматургии Чехова и его предшественников. Идите к ней, записывайте, думайте и умудряйтесь!»

Многие из наших сокурсников выполнили этот наказ А.А. Жук и были вознаграждены интересными материалами, которыми снабдила нас Л.П. Медведева. Лидия Павловна обладала ещё и замечательными навыками неназойливой лекционной начитки-диктовки. С течением времени эти записи, на мой взгляд, обрели особую цену, порой дополняя наши представления о взглядах Скафтымова на Чехова в истории отечественной драматургии.

Так, спустя годы моё внимание обратила на себя следующая запись, сделанная вслед за Л.П. Медведевой: «Остр<овский> и Чехов. «Не от мира сего» — посл<едняя>, не самая сильная, хотя и мастерски крепко сотканная пьеса Остр<овского>. Словно бы исчерп<ывает> возможности дочех<овской> драм<атургии>. Носители пороков даны, как и прежде, в абсолютных выражениях. На первый план вынесены страдания героини, которую по-настоящему не понимают ближние. Она замкнута на своих пережив<аниях>. Погибает, не в силах вынести человеч<еской> неправды. Её муж — слабохаракт<ерный> человек. Соответствовать её нравств<енным> требованиям он не в силах. Прежняя драмат<ургическая> эстетика обнаруживает свою предельность в изображении наст<оящей> драмы жизни. Здесь обыд<енное> самочувствие гл<авных> героев пока ещё не стало в ткани пьесы величиной самодовлеющей. Хотя и начинает преобладать иной оценочн<ый> свет, иная общая тревожногрустная эмоц<иональная> настроенность, иная направляющая авт<орская> заинтересованность».

Вот собственно и весь восходящий к Островскому фрагмент лекции, посвящённый интересующей нас теме. За исключением ещё одной заключительной записи, видимо, не вызвавшей в ту пору особого моего внутреннего отклика и потому оборванной, что называется, на полуслове: «Ксения Вас<ильевна>, героиня <пьесы> Остр<овского> «Не от мира сего», и Любовь А<ндреевна> Р<аневская>... Ничего общего? Разн<ые> характеры и разн<ые> судьбы... Точки соприкосн<овения>? Любовь и страд<ания>. Страдающий лиризм...»

Попробую, однако, исходя из общего контекста размышлений Скафтымова о драматургии Островского и Чехова, осторожно восстановить конспективно обозначенные линии мысли.

* * *

По убедительной логике и точному определению Скафтымова, события в пьесах Чехова «не являются узлами всеобщей сосредоточенности»¹⁵. Разномасштабные события на чеховской сцене происходят постоянно. События эти заметно влияют на самочувствие и настроение героев, сильно задевают их за живое и даже способны предопределять судьбы человеческие. Герои знакомятся, встречаются после долгой разлуки, сближаются, соприкасаются, влюбляются, выясняют отношения, спорят, публично предаются трогательным воспоминаниям, с тревогой и воодушевлением размышляют о будущем, расходятся-расстаются...

Сменяя друг друга, все эти событийные акты и жесты образуют по-своему организованное и напряжённое драматическое течение будничной жизни, но не становятся фокусами-центрами сценических представлений, ввергающими в свой конфликтный водоворот всех действующих лиц. Каждый остаётся сам по себе в этом мире грустно-одушевлённых разрозненностей. У Чехова «нет виноватых, стало быть, нет и прямых противников. Нет прямых противников, нет и не может быть борьбы. Виновато сложение обстоятельств, находящихся как бы вне сферы воздействия данных людей. Печальная ситуация складывается вне их воли, и страдание приходит само собою»¹⁶.

Поздний Островский, по наблюдениям Скафтымова, оставаясь верным своим драматургическим принципам, вместе с тем исподволь и, разумеется, невольно намечает едва различимые точки соприкосновения с будущим Чеховым.

Вероятно, происходит это и в связи с изображением устоявшихся правил жизни, неизменных обстоятельств, в которых протекает будничное, преимущественно досуговое купеческое время героев — «тузов, миллионщиков» (V, 439), привыкших здравствовать-поживать широко и шумно. Порочные герои у Островского «в собственном сознании часто не отдают себе отчёта в низменности своих понятий и ничтожестве интересов». Дурные дела и поступки, как правило, «ими совершаются с полным благодушием и уверенностью в своей правоте и добродетели»¹⁷. Так, в их представлении, приятно и комфортно, так положено-заведено на белом свете, и иначе быть не может. Лакей Мардарий рассуждает: «Уж важней наших делов нет-с. Потому как через ихние руки большие миллионы свой оборот имеют». И ещё: без денег у человека «крыльев нет. И рад бы полететь, да взяться нечем». Людям богатым, обширного достатка, у кого «состояние даже сверх границ», свой закон писан: «что им в голову пришло, сейчас подай! О цене не спрашивают» (V, 427). Речь идёт о сытых барских утехах: о раздолье провинциально-светской жизни, об увлечении легкомысленными французскими «оперетками», их исполнительницами, о пикниках с дамами, шампанском рекой, букетах «прямо из Ниццы, фруктах, рыбе тоже из Франции» (V, 428). Вырваться из этого бурного течения жизни можно, лишь прогуляв своё состояние. «Прожил состояние, вот и философствую, — признаётся один из героев пьесы «Не от мира сего». — Что ж больше-то делать? Всё-таки занятие. А будь у меня деньги, так кто б мне велел? С деньгами философией заниматься некогда, другого дела много» (V, 428).

В последней пьесе Островского самое впечатляющее событие, заключительный трагический аккорд — смерть главной героини. Непосредственное представление зрителю событийных линий, ведущих к финалу, очевидно ослаблено. Наглядно демонстрируются только козни претендента на семейное наследство прыткого Барбарисова. О важных событиях в своей жизни герои с разной степенью одушевления беседуют, их обсуждают, оценивают, спорят, по поводу предполагаемых событий (покупки имения в Крыму) строят планы, радуются, печалятся, делятся сокровенным, собираются передохнуть и сыграть в шахматы. Но на сцене ничего событийно явственного не происходит. Всё существенно главное (развлечения живущих на широкую ногу богачей, увлечение «оперетками» и их исполнительницами и др.) перенесено за сцену. События не заполняют собой пьесу, не выводят героев из привычного самочувствия. Даже всеми ожидаемая, после долгой разлуки, встреча Кочуева с женой происходит по воле автора во внесценическом пространстве.

На первый взгляд, в пьесе Островского есть привычное для него разграничение носителей порока и их жертв, пособников порока и защитников жертв. Но все характеризующие драматурга особенности здесь заметно приглушены и даны в новых, непривычных, неопределённых очертаниях. Симптоматично, что круг прямых, активных злодеев в этой пьесе предельно сужен и представлен в гротескно-психологических полутонах. Это прежде всего и главным образом упомянутый выше Фирс Лукич Барбарисов, «молодой человек, по наружности очень скромный», похваляющийся своей «благочестивой жизнью» и аттестующий себя так: «Что делать? Я такой человек. Я блаженный; у меня — что на уме, то и на языке» (V, 450). Интриган все искреннейший, он предельно откровенен и даже социально-нравственную базу под свои проделки подводит: «Я и не хвастаюсь. Не титулованная особа, извините, из разночинцев. Да вот ум имею да способности» (V, 448). Ради собственных корыстных интересов, ради будущего достатка он педантично последователен и расчётлив в нескрываемых и от всей души совершаемых подлостях.

Барбарисов настырно вызнаёт интересующие его новости, касающиеся чужой жизни, выкрадывает компрометирующие его «жертву» документы, пишет, отправляет по почте, подбрасывает подмётные письма, ловко манипулирует настроением предполагаемой тёщи, впечатлительной и своенравной Евлампии Платоновны Снафидиной, от воли которой впрямую зависит будущий его достаток. При случае по-хлестаковски вызывающе прямодушно резонёрствует: «Нигде, решительно нигде на свете не найдёшь справедливости» (V, 435). Мечтая о выгодной женитьбе и не скрывая презрения к образу жизни ненавистного ему счастливчика Кочуева, Фирс Лукич легко впадает в пафос («Порок должен быть наказан» — V, 436) и во всеуслышание именует себя последовательным правдоискателем: «Я такой человек: несправедливость меня возмущает; я хочу, чтоб каждый получал должное, по своим заслугам» (V, 437). Барбарисов настойчиво и безбоязненно плетёт интригу и почти что по-детски простодушно корит тех, кто пробует противостоять его хитрым замыслам: «Перестаньте хитрить-то, перестаньте хитрить-то! Не на того напали» (V, 449), — объявляет он Елохову, пробующему его понять и осадить. Нашлась для него невеста с приличным приданым. Но приданого ему мало — хочется большего: «ведь больше-то лучше. Так или нет?» — вопрошает Барбарисов. «Конечно, лучше», — ответствует невеста. Маменька ей где-то его подыскала: ««Вот тебе жених; это твоя судьба. Полюби его!» Ну, я и полюбила <...> Скучно мне до смерти», — признаётся Капитолина Васильевна (V, 448, 449).

Муж Ксении Васильевны Виталий Петрович Кочуев — первый в составе действующих лиц «Не от мира сего»... Он и вовсе, по предложенной Скафтымовым терминологии, никакой не злодей. Фамилия намекает на непостоянство и неприкаянность героя, она как бы сливается с тем, кому принадлежит¹⁸. Кочуев, действительно, весь соткан из жизненных и житейских компромиссов. Он неустойчив в своих порывах, податлив, легко и непринуждённо перемещается от одних жизненных ценностей к другим — прямо противоположным, таскается-мотается по свету, по маскарадам да пикникам в поисках сомнительного свойства удовольствий, готов от них отказаться во имя любви к своей супруге: «чувствую, что сам перерождаюсь, становлюсь лучше; жизнь моя мне показалась пошлой, глупой; ну, просто, сам себя стыжусь» (V, 432). И тут же Кочуев вновь берётся за прежнее (опрометью мчится перед самым, им же инициированным приездом жены на очередную премьеру «оперетки»), не в силах отказать себе в привычных адюльтерных утехах и забавах, отойти от жизни, «пропитанной цинизмом» (V, 459). Оценивая свою линию жизни, себя он щадит, рассуждая в минуту откровенности о болезненном угасании жены: «Отчего-то она стала прихварывать, а потом и совсем расхворалась, нервы её совершенно расстроились. Не знаю, виноват ли я в этой её болезни, или нет. Должно быть, немножко виноват. Доктора отправили её за границу. Она до самого отъезда была очень любезна со мной, и мы расстались трогательно» (V, 431). Слабые угрызения совести и завершающий их аккорд успокоительного самопрощения... Друг дома Кочуевых, Макар Давыдыч Елохов рассуждает: «Виталий Петрович, как понадобились деньги, об жене встосковался, образ жизни переменил» (V, 438).

Кочуев верит своему красноречию и прекраснодушию, когда рисует перед Ксенией перспективу их дальнейшей благостной идиллической жизни: «Мы никогда не будем разлучаться. Где я, там и ты; куда я, туда и ты. У себя мы будем собирать только умных, солидных людей. Чтоб не было монотонно и скучно, чтоб разнообразить наши вечера, мы будем приглашать музыкантов, певцов, литераторов, учёных, художников, но только известных, знаменитых, — только таких, с которыми знакомство и приятно, и поучительно» (V, 460). В финале второго действия Кочуев «с волнением» признаётся в любви к своей жене, и здесь он испытывает настоящий, искренний душевный порыв. Но является его светский приятель Муругов, вступает в учтивый, но упрямый спор с Ксенией о праве мужа на автономный, независимый от жены образ жизни, и Кочуев не находит в себе сил встать на сторону Ксении: «И муж не заступился за меня. Значит, он разделяет мнение Муругова» (V, 469). В герое Островского мы видим смешение самых разных, явно противоположных жизненных состояний и переживаний.

* * *

В статье «Белинский и драматургия А.Н. Островского» (1952) Скафтымов делится таким исследовательским обобщением: «Любовь всегда берётся Островским как пример и залог чистых и человеческих отношений между людьми в противоположность всему корыстному, узкому, тупому, дикому, жестокому, денежному, тщеславному и продажному, что было предметом его обличения. Свежее и чистое чувство у Островского, среди царства тёмных сил, всегда занимает страдательное, драматическое положение»¹⁹.

Какого же рода схождения-сближения мы в состоянии наблюдать в характерах и судьбах главных героинь последних пьес Островского и Чехова — «Не от мира сего» (Ксении Васильевны) и «Вишнёвого сада» (Любови Андреевны Раневской)?

Сразу же бросается в глаза их противоположность. В отличие от «хорошей, доброй, славной» и «порочной» Раневской (вспомним откровенное признание Гаева — С XIII, 212), Ксения — предельное воплощение кротости и добродетельной чистоты: она «не от мира сего». Такой представляет её автор пьесы. Предательство в любви перенести она не в силах. «Любовь слово большое», «Любовь есть высшее благо, особенно для женщины кроткой»; «Ведь это та неоценённая радость, которую ищут все женщины, а находят очень немногие» (V, 441), — признаётся Ксения приятелю мужа Елохову. Заступаясь за своего друга, Елохов старается выставить его в лучшем свете: «Я сам видел, как он плакал, когда говорил о вас. Это очень понятно: он всегда вас любил; он видит, что вас стараются разлучить, а что теряешь, то кажется вдвое дороже» (V, 441). Ксения осторожно отводит рассуждения Елохова о влюблённости в неё Кочуева: «А то вспомнит про жену, вспомнит, что она добрая женщина, появится у него тёплое чувство, а ему сейчас уж представляется, что он влюблён. И себя обманывает, и жену. Ведь любовью можно покорить какое угодно сердце» (V, 441).

В первом действии пьесы Ксения произносит большой, страстный, проникновенный монолог, вполне объясняющий выстраданные ею представления о настоящей любви и о горькой, унижающей женщину измене: «Храм разрушен, осквернён, кумир валится с пьедестала в грязь, вера в торжество добра и честности гибнет» (V, 442). У Ксении, по словам Кочуева, — «своя логика, логика сердца» (V, 465). Но исключительно «логикой сердца» руководствуется в жизни своей и Раневская. Вспомним хотя бы её эмоционально напряжённый монолог-признание во втором действии «Вишнёвого сада»: «О, мои грехи...» (С XIII, 220).

По Скафтымову, в пьесах Чехова «страдают все (кроме очень немногих, жёстких людей)». Так, в «Вишнёвом саде» почти все действующие лица, «каждый по-своему, переживают свою одинокую неустроенность»²⁰. Но и Ксения у Островского в пьесе «Не от мира сего» не в силах оказывается пережить свою грустно одинокую внутреннюю неустроенность и оскорблённость.

У Чехова «возвышенным желаниям противостоит жизнь в её текущем сложении»²¹. То же происходит и с Ксенией. Вот как говорит она про женскую долю и банальную измену мужа: «Вдруг она видит, что тот, кто плакал перед ней, клялся ей в вечной любви, полюбил другую женщину, которая, кроме презрения, ничего не заслуживает. Что у неё в душе-то делается тогда?» (V, 440). У чеховских героев «состояние жизненной духовной неустроенности стало уже хроническим, влекущимся изо дня в день»²². Скафтымов так объясняет природу чеховских пьес: «Противоречие между данным и желанным имеется повсюду, на этом строится всякая пьеса. У Чехова фиксируется некая своя специфическая сфера желанного»²³. Чехову удалось увидеть «совершающуюся драму жизни» прежде всего «в бытовом течении жизни, в обычном самочувствии, самом по себе, когда ничего не случается»²⁴. Конечно, нечто приметное всё время происходит, но прямой причинно-следственной зависимости случающегося на сцене и переживаемого сценическими героями нет. Болезнь и смерть главной героини у Островского тоже не находятся в прямой зависимости от той подлой интриги, которую на наших глазах и за сценой разворачивает вполне откровенный «злодей» Барбарисов. Ксения размышляет: «Конечно, можно и не умереть от такой обиды, а уж жизнь будет надломлена. Женщина сделается или озлобленной, сухой, придирчивой моралисткой, или завянет, как цветок, и уж другой бури, другого мороза не выдержит, свернётся» (V, 442—443).

У Чехова «движение пьес состоит в перемежающемся мерцании иллюзорных надежд на счастье и в процессах крушения и разоблачения этих иллюзий»²⁵. То же — в пьесе «Не от мира сего» Островского. Ксения с осторожностью признаётся: «А любовь... Нет, я её боюсь. Я боюсь... что поверю его любви. Мне как-то больно делается, точно притрагиваюсь к больному месту» (V, 443).

Переживания Ксении — на переднем и очень крупном сценическом плане. Переживания Раневской — поначалу скрытые, потаённые, но по мере развёртывания сценического действия всё более откровенно отчётливые: человек, имя которого в пьесе так и не прозвучит и которого она полюбила, с которым «сошлась», «обобрал» её, «сошёлся с другой». Она «пробовала отравиться... Так глупо, так стыдно...» (С XIII, 220). И с новой силой звучит её откровение в третьем действии: «И что ж тут скрывать или молчать, я люблю его, это ясно. Люблю, люблю... Это камень на моей шее, я иду с ним на дно, но я люблю этот камень и жить без него не могу» (С XIII, 234). У Островского Ксения — погибающая жертва безжалостно складывающихся обстоятельств жизни. Раневская у Чехова — жертва, полная надежд, любящая и всё превозмогающая ради своей любви, возвращающаяся к ней благодаря драматическим обстоятельствам жизни (продажа вишнёвого сада).

И Ксению, и Раневскую — обеих мы застаём на пределе их страстного эмоционального напряжения, обе — на краю жизни, обе над бездной. Обеим жизнь предлагает иллюзорную возможность спасения, некую отрадную перспективу. Ксения на короткое время завораживается мечтой о спасительном крымском имении. Раневской Лопахин сулит перспективу процветания, связанную с продажей имения ради в высшей степени сомнительного для неё и убийственного дачного проекта... Одна гибнет — умирает, не в силах простить измены и предательства любимого. Другая всё готова простить и возвращается, в страстном порыве уезжает к своему губителю — навстречу собственной погибели...

Мы никогда с достоверной внятностью не сможем определить строй (колебания) мысли А.П. Скафтымова, пробовавшего в лекционных тезисах сблизить и сравнить мотивные линии любви и страданий в последних пьесах Островского и Чехова. Но несомненно одно: сложная динамика драматургических исканий и невольных соприкосновений двух авторов разных культурно-исторических эпох воспринималась учёным-литературоведом в её внутренней преемственной целостности и принципиальной незавершённости.

Литература

Ермолаева Н.Л. «Не от мира сего» // А.Н. Островский. Энциклопедия. Кострома: Костромаиздат; Шуя: Изд-во ФГБОУ ВПО «ШГПУ», 2012. С. 287—288.

Лебедев Ю.В. О национальном своеобразии драматургии А.Н. Островского // Лебедев Ю.В. Православная традиция в русской литературе XIX века: Сб. науч. ст. Кострома: КГУ им. Н.А. Некрасова, 2010. С. 190—208.

Литературоведы Саратовского университета. 1917—2009: Материалы к биографическому словарю / Сост: В.В. Прозоров, А.А. Гапоненков; Под ред. В.В. Прозорова. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2010. 288 с.

Прозоров В.В. «Чайка» А.П. Чехова в научном творчестве и в жизни А.П. Скафтымова // «Чайка». Продолжение полёта. По мат-лам Третьих международных Скафтымовских чтений: Коллект. монография. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2016. С. 43—54.

Скафтымов А.П. Тематическая композиция романа «Идиот» // Скафтымов А.П. Поэтика художественного произведения / Сост. В.В. Прозоров, Ю.Н. Борисов. М.: Высш. шк., 2007. С. 132—191.

Скафтымов А.П. О единстве формы и содержания в «Вишнёвом саде» А.П. Чехова // Скафтымов А.П. Поэтика художественного произведения / Сост. В.В. Прозоров, Ю.Н. Борисов. М.: Высш. шк., 2007. С. 308—347.

Скафтымов А.П. К вопросу о принципах построения пьес А.П. Чехова // Скафтымов А.П. Поэтика художественного произведения / Сост. В.В. Прозоров, Ю.Н. Борисов. М.: Высш. шк., 2007. С. 367—396.

Скафтымов А.П. Белинский и драматургия А.Н. Островского // Скафтымов А.П. Поэтика художественного произведения / Сост. В.В. Прозоров, Ю.Н. Борисов. М.: Высш. шк., 2007. С. 418—483.

Холодов Е.Г. Мастерство Островского. Изд. 2-е. М.: Искусство, 1967. 44 с.

Примечания

1. Скафтымов А.П. Тематическая композиция романа «Идиот» // Скафтымов А.П. Поэтика художественного произведения / Сост. В.В. Прозоров, Ю.Н. Борисов. М.: Высш. шк., 2007. С. 172.

2. Там же.

3. Скафтымов А.П. О единстве формы и содержания в «Вишнёвом саде» А.П. Чехова // Скафтымов А.П. Поэтика художественного произведения / Сост. В.В. Прозоров, Ю.Н. Борисов. М.: Высш. шк., 2007. С. 321.

4. Прозоров В.В. «Чайка» А.П. Чехова в научном творчестве и в жизни А.П. Скафтымова // «Чайка». Продолжение полёта. По мат-лам Третьих международн. Скафтымовских чтений: Коллект. монография. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2016. С. 43—54.

5. Скафтымов А.П. К вопросу о принципах построения пьес А.П. Чехова // Скафтымов А.П. Поэтика художественного произведения / Сост. В.В. Прозоров, Ю.Н. Борисов. М.: Высш. шк., 2007. С. 373.

6. Там же. С. 374.

7. Там же. С. 382.

8. Там же. С. 386.

9. Ермолаева Н.Л. «Не от мира сего» // А.Н. Островский. Энциклопедия. Кострома: Костромаиздат; Шуя: изд-во ФГБОУ ВПО «ШГПУ», 2012. С. 287—288.

10. Лебедев Ю.В. О национальном своеобразии драматургии А.Н. Островского // Лебедев Ю.В. Православная традиция в русской литературе XIX века: Сб. науч. ст. Кострома: КГУ им. Н.А. Некрасова, 2010. С. 194.

11. Литературоведы Саратовского университета. 1917—2009: Материалы к биографическому словарю / Сост.: В.В. Прозоров, А.А. Гапоненков; Под ред. В.В. Прозорова. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2010. С. 97—101.

12. Там же. С. 194—200.

13. Там же. С. 140—141.

14. С 1953 г. А.П. Скафтымов трижды, год за годом, подавал в ректорат Саратовского университета прошения об отставке. В 1955 г. отставка была принята. С 1 сентября 1955 г. А.П. Скафтымов завершил свою педагогическую работу в СГУ

15. Скафтымов А.П. К вопросу о принципах построения пьес А.П. Чехова. Указ. изд. С. 375.

16. Там же. С. 388.

17. Скафтымов А.П. Белинский и драматургия А.Н. Островского // Скафтымов А.П. Поэтика художественного произведения / Сост. В.В. Прозоров, Ю.Н. Борисов. М.: Высш. шк., 2007. С. 454.

18. Холодов Е. Мастерство Островского. Изд. 2-е. М.: Искусство, 1967. С. 196—216.

19. Скафтымов А.П. Белинский и драматургия А.Н. Островского. Указ. изд. С. 460.

20. Скафтымов А.П. К вопросу о принципах построения пьес А.П. Чехова. Указ. изд. С. 377.

21. Там же. С. 391.

22. Там же. С. 392.

23. Там же. С. 389.

24. Там же. С. 375.

25. Там же. С. 392.