Сциентизм — одна из наиболее характерных черт «первого позитивизма». Позитивизм в России XIX века проявлял себя прежде всего в социологических теориях и в широком распространении сциентистских идей. В основе сциентизма лежит представление о научном знании как о наивысшей культурной ценности, о науке как самодостаточной, единственной силе социального преобразования. «Наука — единственная и самодовлеющая общественная сила, с помощью которой, наконец, происходит подлинное и разумное преобразование общества. Наука — это центральный фактор культуры, ее ничем не нужно дополнять, она сама выполнит все социальные и духовные функции», — так описывает сциентизм Конта Н.Ф. Уткина (115, 19). Значительно позднее Конта французский ученый-позитивист Дюбуа-Реймон писал: «Естествознание есть абсолютный орган культуры <...> история естествознания и есть собственно история человечества» (36, 36).
С середины XIX в. среди естествоиспытателей возникает заметное направление: убежденные в необходимости нового, основанного на строго научных данных мировоззрения некоторые ученые занялись выяснением его основных идей и принципов. Дарвинизм явился, с точки зрения естествоиспытателей, еще одним и, может быть, самым веским доказательством в пользу того, что все необходимое для развития науки и создания здравого научного мировоззрения содержится в самой науке, что наука абсолютно самодостаточна, ей не нужны посторонние включения. Во второй половине XIX века группа ученых: химик М. Бертло, физики Г. Гельмгольц, Д. Тиндаль, Г. Герц, Л. Больцман, биологи Э. Геккель, Т. Гексли, Кл. Бернар, Э. Дюбуа-Реймон, — сосредоточила свою деятельность на соотнесении уже установленных методов и найденных результатов науки с существующими мировоззренческими концепциями.
В качестве примеров попыток создания научного мировоззрения можно назвать книги Г. Гельмгольца «Популярные речи» (20) и Э. Геккеля «Естественная история мироздания» и «Мировые загадки: Общедоступные очерки монистической философии» (19).
Обратимся теперь к Чехову и вернемся к повести «Скучная история». При ее анализе обычно не задаются вопросом: если у профессора не было и нет «общей идеи», то есть смысла жизни, то что же у него было и есть? Николай Степанович говорит: «...все то, что я прежде считал своим мировоззрением и в чем видел смысл и радость своей жизни, перевернулось вверх дном и разлетелось в клочья» (VII, 307). У профессора, по крайней мере по его мнению, было и мировоззрение, и смысл жизни, но в столкновении с жизнью, ее трудностями и проблемами выяснилось, что оно либо недостаточно, а то и ущербно, либо и не мировоззрение вовсе.
Какое же мировоззрение было у главного героя произведения?
Ядро его — наука. «Испуская последний вздох, я все-таки буду верить, что наука — самое важное, самое прекрасное и нужное в жизни человека, что она всегда была и будет высшим проявлением любви и что только ею одною человек победит природу и себя» (VII, 263), — говорит профессор, и мы видим, что он, как и многие ученые того времени, исповедует сциентизм. При этом наука есть «самое прекрасное» и есть «высшее проявление любви», то есть наука — высшее проявление эстетического и этического начал. Все это в самых общих чертах уже описывает определенное мировоззрение, а именно — научное мировоззрение. (Видимо, чтобы оттенить сциентизм профессора, Чехов вкладывает в уста Михаила Федоровича уничижительные высказывания в адрес науки.) Отметим, что сциентистски высказывается и доктор в «Моей жизни»: «...счастье будущего человечества только в знании. Пью за науку!» (IX, 230).
Чтобы сделать нашу точку зрения более убедительной, обратим внимание на некоторые черты мировоззрения Николая Степановича. Он говорит о себе как о человеке, которого «судьбы костного мозга интересуют больше, чем конечная цель мироздания» (VII, 263). Крупного ученого именно «конечная цель мироздания» и должна интересовать прежде всего, обратное возможно только в том случае, если он считает познание этой цели невозможным, а стремление к ее познанию ненужным и бессмысленным. Подобная позиция ученого должна отражать влияние позитивизма с его агностицизмом. Николай Степанович, выдвигая обвинения против студентов, говорит и о том, что вопросы, носящие в большей или меньшей степени общественный характер, студенты решают подписными листами, а не путем научного исследования и опыта. Из этого следует, что общественные вопросы должны решаться прежде всего путем научного исследования и опыта. Профессор говорит о том, что ветхость университетских построек, мрачность коридоров, копоть стен и т. п. «в истории русского пессимизма занимают одно из первых мест на ряду причин предрасполагающих» (VII, 257—258). Здесь очевидно отражение идей о зависимости внутренней, психической жизни человека от физиологии. В тексте повести мы найдем намек и на крайнее выражение подобных взглядов: на сведение психического и высшего в человеке к физиологическому в нем. Свое первое любовное письмо жене Николай Степанович написал на листке бумаги с надписью «Historia morbi». Относиться к «истории любви» как к «истории болезни» характерно для писателей-натуралистов (Золя, Гонкуры), позитивистская ориентация которых очевидна. (Позднее, в повести «Три года», в спорах героев о любви прозвучит и определение: любовь есть психоз.) Отмеченные особенности мировоззрения Николая Степановича отсылают нас к позитивизму и науке. Мировоззрение Николая Степановича — это то «научное мировоззрение», в основе которого лежал сциентизм, варианты которого создавали во второй половине XIX века позитивисты и отдельные крупные ученые.
Именно это мировоззрение не выдержало испытания жизнью, не позволило герою спокойно и достойно принять смерть, не испортить финала «талантливо выстроенной композиции», ответить на мучительные вопросы близких людей: что делать и как жить? Наука не оказалась самодостаточной для построения мировоззрения, вся совокупность научных знаний оказалась не способной выполнить функции мировоззрения.
В повести изображен «ломовой конь», «тупица» и «сухарь» Петр Игнатьевич, все эти эпитеты он заслужил за то, что не только всего себя посвятил науке, но и ограничил свою жизнь одной наукой, вне которой его ничто не интересует и для него не представляет ценности. Петр Игнатьевич введен в повесть не случайно: его образ высвечивает то, что есть и в Николае Степановиче: он тоже во многом ограничил свою жизнь наукой, и в его адрес можно говорить об определенной духовной ограниченности, односторонности и эгоизме. Это яснее всего видно тогда, когда герой думает о том, чего он хочет: «Я хочу, чтобы наши жены, дети, друзья, ученики любили в нас не имя, не фирму и не ярлык, а обыкновенных людей. Еще что? Я хотел бы иметь помощников и наследников. Еще что? Хотел бы проснуться лет через сто и хоть одним глазом взглянуть, что будет с наукой. Хотел бы еще пожить лет десять... Дальше что? А дальше ничего» (VII, 307). Профессор на пороге смерти думает только о себе и своей науке. Если русская молодежь, вдохновленная сциентистскими идеями, с середины XIX века шла в науку, чтобы служить ей, а через нее — счастью всего человечества (это дало России ряд выдающихся ученых во второй половине XIX века), то для профессора наука из средства служения людям превратилась в самоцель.
В «Скучной истории» отразилось критическое отношение автора повести к позитивистскому сциентизму, к утверждениям о самодостаточности науки для построения мировоззрения и ненужности посторонних науке включений. А о необходимости «посторонних» включений может свидетельствовать то, что Чехов намекает на возможное обращение своего героя к религии в последние месяцы жизни.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |