Основателем социал-дарвинизма, расцвет которого пришелся на конец XIX — начало XX веков, был Г. Спенсер. Этому идейному течению свойственно сведение закономерностей развития человеческого общества к закономерностям биологической эволюции и выдвижение принципов естественного отбора, борьбы за существование и выживания наиболее приспособленных в качестве определяющих факторов общественной жизни. Некоторые варианты социал-дарвинизма тесно связаны с расизмом: например, концепции Л. Вольтмана в Германии, И.С. Лапужа во Франции.
Из социал-дарвинистов в повести «Дуэль» упоминается только Г. Спенсер, поэтому скажем несколько слов и о нем. У Спенсера нет отдельных работ, в которых бы он полно и последовательно изложил свои социал-дарвинистские идеи. Создав теорию, в которой общество рассматривалось как организм и обосновывалась идея его закономерной эволюции, Спенсер заставлял говорить о себе как социологе не только как о социал-дарвинисте. Полнее всего Спенсер как социал-дарвинист обнаруживает себя в книге «Социальная статика». Свобода индивидуальных действий, конкуренция и выживание наиболее приспособленных — вот что нужно для развития общества, по Спенсеру. При этом английский философ не стеснялся логических выводов из своей теории, обрекавшей на гибель всех слабых и беспомощных. Нечего заботиться о вдовах, сиротах, больных и бедных. «Если они достаточно жизнеспособны, они живут, и это хорошо, что они должны жить. Если же они недостаточно приспособлены для жизни, они умирают, и это самое лучшее, что они могут сделать», — писал Спенсер в «Социальной статике».
Довольно скоро после появления на свет первых социал-дарвинистских теорий в России в их адрес раздались резко протестующие голоса, среди которых звучали и голоса русских писателей. С критикой социал-дарвинизма выступили Н.С. Лесков («На ножах»), В.В. Крестовский («Две силы») и особенно Достоевский. Исследователь темы «Достоевский и позитивизм» В.Н. Белопольский пишет, что социальную интерпретацию учения Дарвина «Достоевский считал наиболее характерным следствием позитивистской науки» (4, 67).
Полемизировал с социал-дарвинизмом и Чехов в своей повести «Дуэль». Кроме «Дуэли», критическое отношение к социал-дарвинизму очевидно (у зрелого Чехова) в рассказе «Случай из практики», в котором главный герой говорит о неведомой силе, «которая создала отношения между сильными и слабыми, эту грубую ошибку, которую теперь ничем не исправить. Нужно, чтобы сильный мешал жить слабому, таков закон природы» (X, 82). В чеховской записи на отдельном листе мы читаем: «Пока человеку нравится плеск щуки, он поэт; когда же он знает, что этот плеск не что иное, как погоня сильного за слабым, он мыслитель; когда же он не понимает, какой смысл в погоне и зачем это нужно равновесие, которое достигается истреблением, он опять становится глуп и туп, как в детстве. И чем больше знает и мыслит, тем глупее» (XVII, 198).
Мы полагаем, что интерес Чехова к социал-дарвинизму обусловлен и тем, что его герои не могут приспособиться к жизни, часто они слабы и нерешительны, — одним словом, его герои — это в основном люди, которые, согласно социал-дарвинистским теориям, должны погибнуть едва ли не в первую очередь.
Вернемся к анализу «Дуэли». Полемика с социал-дарвинизмом — одна из тем этого произведения. Герои повести Самойленко и дьякон противопоставляют взглядам фон Корена прежде всего нравственные аргументы и христианское учение. Совпадает ли критика социал-дарвинизма героями с позицией автора? Думается, что с отдельными утверждениями оппонентов зоолога Чехов вполне мог бы согласиться.
Например, Самойленко говорит: «Если людей топить и вешать надо, <...> то к черту твою цивилизацию...» (VII, 376). Герой повести не согласен принять прогресс, оплаченный такой ценой. Проблема цены прогресса, которую практически не обсуждали ратовавшие за прогресс позитивисты, — проблема, имевшая значение для Чехова, что видно уже на примере пьес писателя. Астров, человек, работающий ради будущего счастья людей, не может не задаться вопросом: «...те, которые будут жить через сто-двести лет после нас и для которых мы теперь пробиваем дорогу, помянут ли нас добрым словом?» (XIII, 64). Ему, видимо, тяжело при мысли о том, что его жизнь, его страдания так и не будут, хотя бы и после смерти, хотя бы и лишь отчасти, оценены и вознаграждены благодарностью потомков. Для него была бы мучительна мысль, подобная той, которую Чехов записал в записной книжке: «Мы хлопочем, чтобы изменить жизнь, чтобы потомки были счастливы, а потомки скажут по обыкновению: прежде лучше было, теперешняя жизнь хуже прежней» (XVII, 102). Прогресс науки — стоит ли он тех жертв, которые приносят ему люди (дядя Ваня, Соня), этот мотив тоже присутствует в «Дяде Ване». Три сестры приходят к мысли о том, что они должны оставить мечты о личном счастье и работать ради потомков, отдать свою жизнь «тем, кому она, быть может, нужна» (XIII, 187). В сходной с Астровым ситуации Ольга тоже говорит о том, что их «помянут добрым словом и благословят» потомки. На фоне страданий сестер их будущая награда не выглядит тем, что может искупить эти страдания, служить их оправданием.
Очевиднее и острее поставлена проблема цены прогресса в «Вишневом саде». Гибель вишневого сада — цена, которую платят люди за свое продвижение по лестнице истории.
Таким образом, Чехов вполне мог бы ряд аргументов своих героев подать как свою авторскую позицию в отношении социал-дарвинизма. Но он этого не делает. Почему? Потому что «специальные вопросы» должны решать специалисты. Оспаривать социал-дарвинизм по существу должны специалисты — социологи, философы, биологи. Чехов подходит к проблеме совсем с другой стороны.
В первой главе при анализе повести мы выяснили, что социал-дарвинистские идеи являются для зоолога идеологическим прикрытием его ненависти к Лаевскому, которая продиктована деспотизмом героя, его стремлением стоять выше других, диктовать окружающим свою волю и любоваться собой, своим «величием». Ясно, что человеку, не понимающему и не знающему себя самого, а таковы едва ли не все люди, согласно убеждениям писателя, нельзя давать в руки столь опасное оружие, как социал-дарвинистская теория. Сколько бед и глупостей может натворить такой человек, искренне убежденный в том, что печется о спасении человечества, а на деле реализующий свои амбиции, видно из истории взаимоотношений фон Корена с Лаевским, лишь случайно не окончившихся убийством. Не такое уж и преувеличение слова Лаевского о своем противнике: «Он идет, идет куда-то, люди его стонут и мрут один за другим, а он идет и идет, в конце концов погибает сам и все-таки остается деспотом и царем пустыни, так как крест у его могилы виден караванам за тридцать-сорок миль и царит над пустыней. Я жалею, что этот человек не на военной службе. Из него вышел бы превосходный, гениальный полководец. Он умел бы топить в реке свою конницу и делать из трупов мосты, а такая смелость на войне нужнее всяких фортификаций и тактик» (VII, 397). Это Лаевский фантазирует, но другие его слова, надо думать, близки истине: «Он прибрал к рукам всех, вмешивается в чужие дела, все ему нужно и все боятся его» (VII, 398). Готов ли современный человек к тому, чтобы руководствоваться такими учениями, как социал-дарвинизм, — вот вопрос, который ставит Чехов в своей повести.
В «Дуэли», на наш взгляд, присутствует и проблема: а что же все-таки делать с порочным, а шире — и с преступным, человеком? Изолировать от общества, как предлагает фон Корен?
Хотя мы и не знаем, переродился ли Лаевский или нет, из повести следует вывод, который очевиднее всего в сопоставлении с книгой «Остров Сахалин», в которой говорится о развращающем влиянии каторги (не забудем о связях «Дуэли» с впечатлениями Чехова, полученными на каторжном острове): если у человека и есть шансы переродиться, то они могут быть реализованы только в обычной, повседневной жизни, жизни в обществе людей, а не в изоляции от них.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |