2. Тема «жизнь-страдание», «жизнь-тюрьма» в творчестве Чехова

Прежде чем исследовать темы «жизнь-страдание» и «жизнь-тюрьма» в творчестве Чехова, попытаемся выяснить, как книга «Остров Сахалин» в ее целом соотносится со всем творчеством писателя. Книга Чехова до сих пор становилась предметом изучения преимущественно в двух отношениях: во-первых, исследователи изучали жанр этого произведения, во-вторых, изучавшие «Остров Сахалин» стремились обнаружить в нем прототипы чеховских героев, а также выяснить, как отдельные темы, мотивы, проблемы этой книги соотносятся с последующим творчеством писателя. До сих пор почти не ставилась проблема связи книги «Остров Сахалин» в ее целом со всем творчеством Чехова. Например, В.Б. Катаев пишет о том, что Сахалин — капля, «в которой отразилась вся Россия», что «порочность Сахалина — не какая-то особая, а все та же российская», что «люди Сахалина — те же русские люди» (52, XIII, XIV). Нельзя не согласиться с этими утверждениями, но нас интересуют другие аспекты жизни узников каторжного острова.

Во многих произведениях Чехова, включенных в сборники «В сумерках» и «Хмурые люди», преобладающими настроениями героев стали чувства, одно из которых можно назвать неизбывной тоской бытия, а другое есть жажда какой-то иной, яркой, полнокровной и свободной жизни, которая противопоставляется серой, тусклой и мучительно переживаемой действительности. После публикации этих сборников Чехов неожиданно едет на Сахалин. Почему — для большинства современников осталось неясным. Понятно стремление Чехова отдать долг науке и сделать что-то для людей, но почему именно Сахалин? Ответа Чехов не дал, и мы должны искать его сами.

Что такое Сахалин в высказываниях Чехова до поездки? Прежде всего — это каторга, «место невыносимых страданий» и место, где «сгноили миллионы людей», сгноили «зря, без рассуждения, варварски». Главное, чего хотел добиться Чехов, — это отмены пожизненности наказания (ссыльный уже никогда не мог вернуться на родину, в европейскую часть России).

Ко времени поездки Чехов уже выработал свой идеал полной, абсолютной свободы, и потому понятен его интерес к каторге, к людям, живущим в условиях максимальной несвободы. Перед поездкой Чехов уже много написал о людях, тоскующих в оковах жизни, томящихся и изнывающих в них, существование которых — беспрерывное тихое страдание, которое может окончиться только вместе с жизнью. Становится понятен интерес Чехова к «острову страданий» (так, перефразируя писателя, мы назовем Сахалин), к месту, где человек приговорен к пожизненному страданию. Миллионы людей сгноили зря, напрасно они мучились и страдали, так как, например, на Сахалине Чехов уже лично убедился в том, что страдания каторжан не ведут к главному — их исправлению. Тема бессмысленности жизни и человеческих страданий и тема жизни, прошедшей впустую, растраченной на пустяки, весьма важны для Чехова.

После Сахалина в творчестве писателя намного усиливаются темы «жизнь-страдание» (например, появляется, хотя уже был «Иванов», тема жизненного краха, порушенной судьбы) и «жизнь-тюрьма», в которой тихо и беспрерывно страдают и тоскуют люди. Приведем примеры. В отрывке «Расстройство компенсации» герой чувствует, что из его жизни, «из этой твердой скорлупы ему не выйти уже до самой смерти»; в «Чайке» усадьба Нины охраняется сторожем и собакой, суровым отцом и мачехой, вырваться ей из дому в мир искусства так же трудно, как из тюрьмы, Треплев чувствует себя «пленником, брошенным в пустой колодец»; Лаевский ощущает себя на Кавказе, как приговоренный к смерти, брошенный на дно колодца, он хочет «бежать из плена»; в «Трех годах» амбар ассоциируется Лаптевым с «застенком», «склепом», «тюрьмой», а приказчики ассоциируются с «арестантами»; в «Рассказе неизвестного человека» жизнь для Орлова «убийственно, беспросветно скучна, как в одиночной камере» (VIII, 189). Из образов неволи особенно част и значим образ забора («серого», «с гвоздями»), в «Палате № 6» он играет большую роль в создании представления о жизни-тюрьме («Вот она действительность!»).

Тоска бытия — постоянный фон самочувствия героев Чехова, он находится на заднем плане и лишь изредка выходит на поверхность. Серость, пошлость, грубость, враждебность, нелепость, страшный облик — неизменные атрибуты жизни, как она предстает в произведениях писателя, ее изначальные характеристики. Так же порой воспринимает ее и Чехов: «Насколько я понимаю порядок вещей, жизнь состоит только из ужасов, дрязг и пошлостей, мешающихся и чередующихся» (П., I, 264); «от жизни сей надлежит ожидать только дурного — ошибок, потерь, болезней, слабости и всяких пакостей» (П., V, 117), — писал он. Неизбывная тоска бытия, томление человеческого духа в тяжких оковах жизни — неизменные, изначальные реакции человека на эту жизнь. (Они, правда, отсутствуют у душевно черствых, ограниченных людей и наиболее явны у натур тонких, нервных, ранимых.)

Атрибуты жизни не есть итог плохого социального устройства, они не есть результат злого умысла или того, что люди так уж плохи в своем большинстве, они не зависят ни от кого и ни от чего конкретно. Все, что можно сказать, — это повторить слова чеховских героев о какой-то общей нелепости «устройства» жизни.

Страдания людей не определяются их социальным положением, не зависят от профессии, образования, возраста, пола и т. п. Страдают все: и рабочие, и хозяева, и архиерей, и самые простые люди. Жизнь оказывается для этих людей непосильной ношей, которая тяготит их. Страдания людей, причина которых довольно конкретна (материальное положение сельской учительницы или высокий чин архиерея), все равно лишь одно из частных проявлений драмы человеческого духа, закованного в оковы жизни. В связи с темой страданий у Чехова важно то, что говорит Громов в «Палате № 6»: «...презирать страдания значило бы <...> презирать самую жизнь, так как все существо человека состоит из ощущений голода, холода, обид, потерь и гамлетовского страха перед смертью. В этих ощущениях вся жизнь» (VIII, 101—102). Образы «жизни-тюрьмы» и «жизни-страдания» сливаются в один образ тюрьмы, в которой томятся пожизненно приговоренные к страданию люди. Человек пожизненно приговорен к жизни.

Мы полагаем, что физиологическое в человеке, его зависимость от физиологического, окружающий мир в своих, так сказать, материальных характеристиках являются у Чехова одними из главных оков, в которых тоскует человеческий дух. Человек замкнут в обыденной жизни, которая монотонна, однообразна, бедна впечатлениями, пошла и не может быть иной, а потому угнетает и физиологически. Известный исследователь Чехова отмечает: «В сущности, предметный образ, бытовая деталь не столько описывают или отражают, сколько причиняют страдание <...> и литературоведческий анализ обязан учитывать это особенное понимание системы предметных образов, режущих звуков, раздражающих красок, однообразных впечатлений, из которых в повествовании Чехова слагается образ человеческой жизни» (26, 161). Сказанное верно по отношению ко многим предметным образам и бытовым деталям, но далеко не ко всем.

Человек существует во времени и пространстве. Вот к каким выводам приходит Б.И. Зингерман, исследовавший тему времени в пьесах Чехова: «Время — это юдоль страданий, это ложе пыток — уносит прочь мечты о личном счастье, влечет сквозь строй обольщений и разочарований» (41, 32), «...счастье оказывается коротким, вырванным у времени, а несчастье — тем, что длится долго и коренится в самом времени, в его беспощадных по отношению к человеку разбойничьих действиях» (41, 35). Время, в конце которого зияет ужасающая человека смерть, оказывается тисками, человек живет в тисках времени.

Пространство, с которым мы сталкиваемся в произведениях Чехова, это часто ограниченное, тесное пространство, соотносящееся с различными образами неволи, создающими образ жизни-тюрьмы. Это пространство угнетает, «душит» человека, он стремится вырваться из него. Но и громадное пространство, манящее своей свободой и простором, тоже действует на человека не только освежающе, оно и угнетает своим однообразием, монотонностью — особенно степь — и может вести к гибели (вспомним мысли Чехова по поводу сюжета о самоубийстве русского юноши). Вероятно, можно сказать, что человек существует и в тисках пространства.

Окружающий мир и тело самого человека материальны и подчиняются законам природы, которые не могут быть изменены. Мир, тело и управляющие ими законы есть одни из оков, в которых тоскует, изнывает и страдает душа человека. Отчасти материальное и духовное соотносятся в творчестве Чехова как кандалы и узник.

Чеховскому герою трудно переносить жизнь, можно сказать, что чеховский герой — это человек, с трудом бредущий по жизни, на плечах у которого непосильный груз с надписью: «Моя жизнь».

В пьесе Треплева Мировая Душа ощущает себя пленницей, начало материальных сил — дьявол. Мировая Душа победит дьявола, и материя и дух сольются в гармонии прекрасной. Таков идеал. Но он осуществится только тогда, когда «все жизни, совершив печальный круг», угаснут.

Взгляд на человеческую жизнь как на «жизнь-страдание», «жизнь-тюрьму», восприятие страдания как неотъемлемого атрибута жизни, причина которого глубоко укоренена в самом бытии, разведение и противопоставление друг другу духа и материи, — все это чуждо позитивизму. Для позитивистов, материалистов и большинства ученых XIX века человек — прежде всего биологический организм, возникший в результате эволюции. Как и все живые организмы, человек приспособлен к жизни и приспосабливается к ней все лучше и лучше. Эта постоянно возрастающая приспособленность означает, что страдания не являются преобладающей стороной человеческой жизни, и количество страданий неуклонно уменьшается. (В то время как о многих чеховских героях можно сказать, что они плохо приспособлены к жизни. Подгорин в рассказе «У знакомых» прямо говорит о себе как о человеке, неприспособленном к жизни.) По мнению позитивистов, главные причины человеческих страданий — биологические и социальные причины, и те и другие постепенно исчезают из жизни по мере прогресса человечества. Например, развитие медицины должно было привести к полной победе над болезнями. А позитивист И.И. Мечников утверждал даже, что страх смерти и страдания, связанные со смертью, — результат того, что современные люди не доживают до естественного предела человеческой жизни (120 лет), а потому у них не успевает пробудиться инстинкт естественной смерти, позволяющий легко и безболезненно принимать смерть. Социальный прогресс и успехи медицины дадут человеку возможность доживать до «естественной смерти», и смерть как источник страданий будет побеждена. Позитивисты верили, что прогресс науки и техники рука об руку с социальным прогрессом избавят людей от страданий от голода, холода, болезней и т. п.

Правда, следует отметить, что в ряде социал-дарвинистских учений жизнь выглядит достаточно мрачно: страдания и гибель слабых и не приспособленных — неизбежный закон человеческой жизни.

Восприятие жизни чеховскими героями как чуждого и враждебного им начала тоже не имеет себе аналогии в позитивизме. Для позитивистов окружающий человека мир в отношении к нему — примерно то же, что и среда обитания для животных. Люди осваивают и переделывают окружающий мир согласно со своими потребностями.

В первой главе мы видели, что Чехов нередко в своих произведениях показывает зависимость внутренней жизни человека от биологического в нем. Но в конечном итоге эта зависимость оборачивается противопоставлением духа и материи, восприятием материи как кандалов, в которых томится дух человеческий. Такое противопоставление чуждо позитивизму.

Итак, Чехов едет к узникам «острова страданий», и эта поездка тесно связана с проблемами его творчества, его мировоззрения, его внутренней жизни. Как живет человек в условиях жизни-страдания, жизни-тюрьмы и как он должен жить в ней — вопросы, настоятельно требовавшие своего разрешения.

Каковы же главные выводы, к которым пришел Чехов на «острове страданий»?

Во-первых, на каторге человек тут же идеализирует то место, где он раньше жил («родину», или европейскую часть России), которая представляется ему теперь чуть ли не раем, в котором все хорошо, представляется «лучшей жизнью». И человек начинает буквально грезить родиной, мечтать о ней, мечтать о возвращении, которое невозможно. Живя на острове, человек не может обойтись без создания образа иной, «лучшей жизни», без уверенности в ее реальном существовании и без мечты о возвращении в рай. Мечта и тоска по родине иногда доходит до степени помешательства даже и у чиновников Дальнего Востока, отмечает Чехов.

Нам сразу же вспоминается магистр Коврин, мечта которого о более яркой и полнокровной жизни была настолько сильна, что, выздоровев, он сожалел о том, что его вылечили. Больная возвышенная иллюзия лучше унылой, серой действительности. (Кстати, уверенность в реальном существовании «лучшей жизни», которую лишь надо найти («Счастье») или куда надо добраться («В Москву!» в «Трех сестрах»), мы находим и в произведениях Чехова.) За отмену пожизненности наказания, то есть за реальную надежду — в безнадежной ситуации — для каторжан и борется прежде всего Чехов, пытаясь облегчить участь узников.

Мечта об иной, «лучшей жизни» свойственна многим страдающим и тоскующим героям Чехова. Эта мечта облегчает жизнь, позволяет выдерживать ее тяжесть, особенно Вершинину и трем сестрам. (На наш взгляд, стремление некоторых чеховских героинь попасть в мир искусства, стать «своим человеком» в мире возвышенного и прекрасного не в последнюю очередь определяется их желанием вырваться из объятий серой и пошлой действительности и мечтой об ином, ярком и полноценном существовании.)

Во-вторых, человек не может и не должен не мечтать о бегстве с «острова страданий».

В-третьих, как живет и как должен жить человек в условиях «острова страданий», какую ему жизненную позицию занять, — очень важная проблема, требующая разрешения или хотя бы постановки.

Обращает на себя внимание также и еще одна особенность жизни узников Сахалина, отмечаемая Чеховым: «Где есть женщины и дети, там, как бы ни было, похоже на хозяйство и на крестьянство, но все же и там чувствуется отсутствие чего-то важного; <...> обстановка носит случайный характер, и похоже, как будто семья живет не у себя дома, а на квартире, или будто она только что приехала и еще не успела освоиться» (XIV—XV, 73). О различных человеческих сообществах на каторге Чехов пишет, что это — случайный сброд людей разных национальностей, вер, прежнего социального положения, образования и т. п. Писатель часто говорит о населении Сахалина как о случайно оказавшихся в одном месте людях. Прилагательное «случайный» — одно из наиболее часто встречающихся в книге «Остров Сахалин».

Эта характеристика жизни узников острова соотносима с жизнью чеховских героев. Многие из них плохо «вписываются» в окружающий их мир, они не связаны с ним прочными нитями. Они как бы случайные гости в нем, задающиеся недоуменными вопросами: кто я, зачем я и откуда? Отчасти чеховские герои производят впечатление случайно сошедшихся и чуждых друг другу людей.

Сразу же после Сахалина проблема жизненной позиции человека в жизни-страдании ставится писателем именно на сахалинском материале. В рассказе «Гусев» мы сталкиваемся с парой: протестант, обличитель и «равнодушный», — с парой, с которой мы затем уже на много более высоком мировоззренческом уровне встретимся в «Палате № 6», в повести, так непосредственно связанной с сахалинскими впечатлениями. В рассказе «В ссылке» мы опять же встречаемся с «равнодушным» (Семен Толковый), с человеком, стремящимся к личному счастью, несмотря ни на что (барин), и кончающим жизненным крахом и страданиями родных, и с человеком, мечтающим о личном счастье, но понимающим, что оно возможно лишь за счет страданий близких (Татарин). Примерно те же фигуры мы обнаруживаем в «Трех сестрах» (Чебутыкин, сестры, Вершинин).

Рассмотрим более подробно одну тему и лишь в одном из ее аспектов. Итак, человек не может и не должен не мечтать о бегстве с «острова страданий». Важность этой темы подчеркивает то обстоятельство, что главу о беглых Чехов закончил и опубликовал первой и придавал ей большое значение.

Когда Чехов пишет о побегах, он обращает внимание на частую нелепость их, связанную с тем, что решают бежать неожиданно, вдруг, без тщательной подготовки; на странное, алогичное убеждение в том, что бежать легко (до европейской части России добираются лишь единицы, да и тех быстро ловят); на иллюзорное бегство, когда человек бежит на ближайшую сопку, сидит на ней несколько дней и добровольно, сам, возвращается назад. К иллюзорному бегству относятся и те случаи, когда каторжный перестает обращать внимание на окружающий мир и начинает жить грезами и воспоминаниями о родине, иллюзиями и надеждами на скорейшее возвращение.

Многие страдающие и тоскующие чеховские герои тоже жаждут бежать с «острова страданий». Бегству с Сахалина в творчестве Чехова более всего соответствует тема ухода. Уход базируется, как и у каторжных, на представлении о реальном существовании «лучшей жизни». Как и бегство у каторжных, уход представляется делом легким и быстрым. Уход — быстрое и простое разрешение проблемы. Всего-то надо «бросить все» и уйти — «вообще» или уехать в Москву («Три сестры»), в Петербург («Невеста») — и все сразу же автоматически станет хорошо. Произведение, обобщающее тему ухода, «Невеста», заканчивается словами: «Как полагала, навсегда». То, что она вырвалась окончательно из когтей серой и пошлой жизни, лишь представление самой героини, автор в этом не уверен.

Нелепый уход — это уход Веры Кардиной («В родном углу») к человеку, о котором она же сама отзывалась без иллюзий.

Иллюзорное бегство — это и бегство в мечту, в фантазию. Это «давайте пофилософствуем» Вершинина, для которого «светлое будущее» стало чем-то вроде наркотика, который он употребляет при первом же удобном случае, это «В Москву!» трех сестер.

Но есть еще один способ бегства из жизни-страдания, жизни-тюрьмы. Лучшее лекарство от жизни — смерть. «Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах» (XIII, 116), — когда все это будет? После смерти. Персонажи «Дядя Вани» тяжело страдают в серой, грубой, безжалостной жизни, освобождение от ее тяжких оков и награда придут только вместе со смертью. Жизнь — страдание, смерть — избавление от страданий. Тоскует и мучается в тесной келье Петр в «Архиерее» и только в предсмертном видении чувствует себя свободным и счастливым. Угнетен, страдает магистр Коврин, и только в смерти его наполняет невыразимое, безграничное счастье, и умирает он с блаженной улыбкой на лице. Жизнь — тюрьма, больница, забор с гвоздями — «стадо оленей, необыкновенно красивых и грациозных, <...> пробежало мимо него» (VIII, 126). Жизни-тюрьме противостоит образ свободы, увиденный лишь за мгновение до смерти («Палата № 6»). «Необыкновенно ясное и радостное» лицо у Марфы перед смертью («Скрипка Ротшильда»), «и выражение у нее было счастливое, точно она видела смерть, свою избавительницу». С кротким, приятным, даже веселым лицом, «точно он рад», лег в гроб человек в футляре. «Да, он достиг своего идеала!» — говорится о Беликове.

Смерть связана с радостью, счастьем, свободой, которых почти нет в жизни. (Это лишь один, но очень важный аспект отношения к смерти и осмысления ее в творчестве Чехова, — аспект, который не обнаруживается, например, в «Скучной истории» и «Скуке жизни».) Жизнь — страдание, жизнь — тюрьма, смерть — избавление от страданий, освобождение от тяжкого плена жизни. Очевидно, что эта чеховская тематика может сопоставляться с философией А. Шопенгауэра.

Смерть страшна? Нет, а если и страшна, то только по недоразумению: «Люди, питающие отвращение к смерти, не логичны» (П., I, 264), — утверждал Чехов. «Страх смерти — животный страх... Надо подавлять его», — говорит Дорн в «Чайке». Сам Чехов, по его словам, даже слепоты и смерти не боялся. Страх смерти — порок, которым страдает современное человечество (статья о Пржевальском).

Чехов создает комедии со смертями, самоубийствами. Смертью кончаются такие юмористические рассказы писателя, как «Скорая помощь» и «Смерть чиновника». Т.Л. Щепкина-Куперник вспоминала об одном чеховском замысле: «Вот бы надо написать такой водевиль: пережидают двое дождь в пустой риге, шутят, смеются, сушат зонты, в любви объясняются — потом дождь проходит, солнце — и вдруг он умирает от разрыва сердца!» В ответ на изумленный вопрос слушательницы: «Какой же это будет водевиль?» — Чехов ответил: «А зато жизненно. Разве так не бывает?» (120, 244). Нам предлагают смеяться над смертями, самоубийцами, человеческими страданиями. Все это возможно лишь при каком-то ином, нежели общепринятом, отношении к смерти.

Современники вспоминали об особой любви Чехова к кладбищам и цирку. Смех и смерть соединяются. Смерть становится одной из составных частей водевиля по имени жизнь. Но водевиль уж больно жуток.

Художник, хотя бы невольно, зовущий к смерти, порождает проблему: художник и смерть. Эту проблему мы видим в «Скрипке Ротшильда». Герой рассказа делает гробы и горюет оттого, что мало умирают, он зовет смерть для окружающих и в то же время играет на свадьбах — приветствует зарождение новых жизней и при этом ждет их смерти. Лучшим, что создано Яковом-художником, он обязан смерти: смерти жены и ощущением своей скорой кончины. При этом он равнодушен и к смерти, относясь к ней чисто профессионально и исчисляя свои «убытки» и доходы, и, видимо, — к рождению. Может быть, по Чехову, к художнику применимы мысли Гурова о море: «...в полном равнодушии к жизни и смерти каждого из нас кроется, быть может, залог вечного спасения, непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства» (X, 133).

Отчасти справедливы слова Л. Шестова о пристрастии Чехова к смерти, разложению, гниению и безнадежности (124, 24).

Аналогии, обнаруженные нами в поведении, мировоззрении, внутренней жизни узников Сахалина и чеховских героев, позволяют сделать вывод, что жизнь для Чехова есть также и жизнь-страдание, жизнь-тюрьма, к которой человек приговорен пожизненно. Сахалин оказывается как бы моделью жизни в целом. Вся жизнь начинает восприниматься как «остров страданий». Здесь важно отметить, что, по воспоминаниям начальницы ялтинской гимназии В. Харкеевич, Чехов говорил о своих произведениях, что в них, «кажется, все просахалинено».

В подтверждение выводов, сделанных в этом разделе, проанализируем произведение, ставшее одной из квинтэссенцией тем жизни-страдания, жизни-тюрьмы, — пьесу «Три сестры».