Существует круг произведений Чехова, традиционно связываемый исследователями с впечатлениями Чехова от поездки на каторжный остров. Среди этих произведений должна быть выделена пьеса «Три сестры», которая связана с Сахалином по-особому, не так, как остальные повести и рассказы. Если «остров страданий» есть модель чеховского мира в целом, то «Три сестры» символически воспроизводят эту модель.
Многие исследователи пьесы сводят символику произведения к символу «Москва». Наиболее последователен в этом отношении, видимо, З.С. Паперный, который видит в пьесе не только символ, но и символический сюжет: «...в пьесах Чехова сюжет двуединый — событийный и образно-символический. Москва — не только город, куда собираются поехать три сестры. Это символ, мечта, главный, ведущий мотив пьесы» (84, 176). Но существуют и другие точки зрения. Н.Я. Берковский воспринимает пожар в третьем действии пьесы как символический образ, как символ разрушения «старого мира и очищения его» (6, 145), связывая этот символ с предчувствием автором первой русской революции. Эта точка зрения устарела. Д. Магаршак в своей книге пишет о «щедрой россыпи символов, которая помогает открыть сущность каждого характера» (137, 125). В качестве примеров Магаршак упоминает зеленый пояс Наташи, потерянный ключ Андрея, серебряный самовар Чебутыкина и флакон с одеколоном Соленого. Г. Хетсо, развивая мысли Д. Магаршака, пишет: «...каждое из четырех действий «Трех сестер» построено на одном символе, указанном еще в ремарках: первый акт — на символе солнца, второй акт — на символе свечи, третий акт — на символе пожара и четвертый акт — на символе сада», — отмечая при этом, что «главный символ, проходящий через всю пьесу, — символ «Москва»» (118, 39).
Думается, что Д. Магаршак и Г. Хетсо принимают за символы содержательно наполненные повторяющиеся образы и детали. Но символика в «Трех сестрах» не сводится к символу «Москва», мы должны стремиться выявить символическую основу этого произведения.
Ситуация сестер: счастье, «лучшая жизнь» (Москва) лишь пространственно отдалены от них, но туда почему-то невозможно уехать, — разве не напоминает ситуацию ссылки? Как и узники Сахалина, сестры идеализируют свою «родину», родной город и мечтают вернуться на «родину», грезят Москвой. В другой город сестры попали не по своей воле, они переехали туда вместе с отцом-генералом, получившим бригаду. Город расположен в районе с холодным климатом, и это напоминает о холодных краях русской каторги и ссылки. В городе расквартированы военные, и, хотя офицеры составляют вместе с Прозоровыми лучшую часть местного общества и никого не охраняют, тем не менее именно военный убивает Тузенбаха при попытке, так сказать, бегства с «острова страданий», связанного с отъездом из города на кирпичный завод, при попытке обрести личное счастье. На это надо обратить внимание.
Для Вершинина жизненная ситуация сестер прямо ассоциируется с тюрьмой, это видно тогда, когда он говорит о французском министре, осужденном «за Панаму», который с упоением, восторгом упоминает о птицах, которых видит через тюремное окно и которых он не замечал раньше: «Так же и вы (в Москве. — П.Д.) не будете замечать птиц» (XIII, 149), — говорит он сестрам. Не зря Вершинин привел пример с птицами — о птицах, о летящих перелетных птицах часто говорят герои пьесы. Вольная птица — символ свободы, и отношение персонажей к птицам напоминает о взгляде на них через зарешеченное окно тюрьмы.
Вполне вероятно, как отмечает Г.А. Шалюгин, что прототипами образов Федотика и Роде стали два поручика, бывшие попутчиками Чехова во время поездки через Сибирь: И. фон Шмидт и Г. Миллер. Это говорит о том, что Чехов помнил о Сахалине, создавая свою пьесу.
В тексте «Трех сестер» обнаруживаются ситуации, образы, высказывания, которые начинают создавать символический образ, охватывающий всю пьесу в целом, — образ ссылки, тюрьмы. Но «Три сестры» соотносятся с каторжным островом не только в этом, в еще большей степени пьеса имеет отношение к Сахалину, воспринимаемому как ад, «страна мертвых», соотнесенная с дантовским адом.
В отечественном литературоведении тема «Данте и русская литература» уже не раз становилась предметом исследования. Этого нельзя сказать о теме «Чехов и Данте», что вполне объяснимо тем, что у Чехова нет значимых высказываний о великом итальянце. В письмах писателя Данте упоминается лишь в связи с покупкой книг. Открытые отсылки к «Божественной комедии» мы находим только в нескольких ранних произведениях Чехова. Во всех этих случаях речь всегда идет о дантовском аде и о словах, начертанных на вратах его: «Оставь надежду». Дантовский ад для Чехова — это прежде всего место человеческих страданий, надеяться на прекращение которых бесполезно.
Единственное открытое свидетельство того, что Чехов постоянно помнил о «Божественной комедии», — запись в «Записной книжке», которую писатель, не используя, все же не оставлял, перенося из одной записной книжки в другую. В этой записи вид на Сенную сравнивается с пейзажем ада Данте.
Вышесказанное заставляет предполагать, что искать литературные связи произведений Чехова с «Божественной комедией» не имеет большого смысла. Но это далеко не так.
Как известно, Чехов называл Сахалин адом. В книге «Остров Сахалин» он писал: «...приговоренный к каторге удаляется из нормальной человеческой среды без надежды когда-либо вернуться в нее и таким образом как бы умирает для того общества, в котором он родился и вырос. Каторжные так и говорят про себя: «Мертвые с погоста не возвращаются»» (XIV—XV, 345). Сами каторжные осознают себя мертвыми. В очерках «Из Сибири» Чехов писал об Иртыше и его береге, что, «судя по виду», на нем «могут жить одни только жабы и души больших грешников. Иртыш не шумит и не ревет, а похоже на то, как будто он стучит у себя на дне по гробам» (XIV—XV, 19). Ассоциация «Сахалин — ад» подкреплялась и тем обстоятельством, что на острове страдали, отбывая наказание, преступники, то есть грешники.
Вскоре после возвращения Чехова с Сахалина он создает рассказ «В ссылке». Американский литературовед Р.Л. Джексон пишет о символике в этом рассказе, связанной с образами «Божественной комедии» Данте: Семен Толковый — это Харон, перевозчик в «страну мертвых», река — это Стикс, отделяющая «страну мертвых» от страны живых (31). Мы считаем, что параллели, проведенные Р.Л. Джексоном, имеют под собой достаточные основания.
Приведем еще один аргумент, подкрепляющий выводы Р.Л. Джексона, может быть, самый весомый. В письме Д.В. Григоровичу в связи с его отрывком «Сон Карелина» Чехов так описывает свой сон, который он видит, когда сильно замерзает: «Когда ночью спадает с меня одеяло, я начинаю видеть во сне громадные склизкие камни, холодную осеннюю воду, голые берега <...> в унынии и тоске, точно заблудившийся или покинутый, я гляжу на камни и чувствую почему-то неизбежность перехода через глубокую реку; <...> Все до бесконечности сурово, уныло и серо. Когда же я бегу от реки, то встречаю на пути обвалившиеся ворота кладбища, похороны, <...> И в это время весь я проникнут <...> своеобразным кошмарным холодом <...> во сне ощущаешь давление злой воли, неминуемую погибель от этой воли...» (П., II, 30).
Пейзаж, который Чехов видит во сне, очень похож на пейзаж в рассказе «В ссылке», вплоть до ощущения холода. Этот пейзаж ассоциируется у Чехова со смертью: он видит ворота кладбища, похороны, ощущает неминуемость гибели, а неизбежность перехода через реку (Стикс?), видимо, символизирует неизбежность смерти. Поскольку Чехову все это снится, то многие скажут, что мы имеем дело с архетипом «страны мертвых».
В рассказе «В ссылке» Чехов ставит проблему жизненной позиции человека в «жизни-страдании», «жизни-тюрьме». Барин, Василий Сергеевич, в тяжелейших условиях ссылки изо всех сил стремится к личному счастью и терпит крах: жена сбежала с другим, его дочь должна умереть. Татарин мечтает о счастье, но понимает, что даже минутное счастье возможно лишь за счет страданий близкого человека. Семен Толковый призывает отказаться от надежд на лучшее, привыкнуть к страданиям и довольствоваться тем, что есть. По крайней мере формально, оказывается прав Толковый (Харон).
Символика рассказа «В ссылке» несомненно связана с образами «Божественной комедии» Данте. Вернемся к пьесе «Три сестры».
В рассказе Чехов реализует метафору: «ссылка — страна мертвых». А вот что говорит о жителях города, в котором живут Прозоровы, Андрей: «Неотразимо пошлое влияние гнетет детей, и искра Божия гаснет в них, и они становятся такими же жалкими, похожими друг на друга мертвецами, как их отцы и матери» (XIII, 182). Андрей говорит о своем городе как о городе мертвых. И возле него тоже есть своя река, через которую перевозят Тузенбаха, прежде чем убить на дуэли. Наметились переклички «Трех сестер» с рассказом «В ссылке», с его символикой: страна мертвых, Стикс, Харон. Попробуем их развить.
Город, в котором живут сестры, расположен, видимо, на Урале, мотив холода част в пьесе. С другой стороны, третье действие происходит ночью на фоне сильного пожара. В дантовском аде есть свой город — это Дит. Его характеризует сочетание тьмы, холода (ледяное озеро Коцит) и огня.
В пьесе часто звучит латынь, цитируются античные авторы. Фамилия внесценического персонажа Протопопова заставляет вспомнить самого автора «Божественной комедии», который был протопопом Флоренции и Венеции. Упоминается в «Трех сестрах» и переход реки в античное время. «Жребий брошен», — повторяет слова Юлия Цезаря перед переходом Рубикона Тузенбах, а потом действительно переправляется перед дуэлью через реку, на противоположном берегу которой растет лес, как и в преддверии ада у Данте. «Кругом все так таинственно, старые деревья стоят, молчат» (XIII, 180), — говорит перед дуэлью Ирина, а Тузенбах как бы подхватывает: «Я точно в первый раз в жизни вижу эти ели, клены, березы; и все смотрит на меня с любопытством и ждет. Какие красивые деревья <...> Вот дерево засохло, но все же оно вместе с другими качается от ветра. Так, мне кажется, если я и умру, то все же буду участвовать в жизни так или иначе» (XIII, 181). Сравнение мертвого человека с мертвым же деревом заставляет вспомнить дантовский лес самоубийц (мотив самоубийства присутствует в пьесе). На наш взгляд, гибель Тузенбаха обставляется скрытыми отсылками к «Божественной комедии».
В «Трех сестрах» мы видим те же три основные жизненные позиции, что и в рассказе «В ссылке». Философия Чебутыкина, его «все равно» напоминает собою убеждения Семена Толкового — Харона. Чебутыкин не перевозчик, наверняка не он правил лодкой, в которой плыли участники дуэли, он врач, но в своей функции — удостоверять смерть (Тузенбаха и других) — он выполняет в определенном смысле роль перевозчика в страну мертвых, совершая формальный акт, который официально переводит человека из разряда живых в разряд мертвых. Поскольку Чебутыкин военный врач, то, надо думать, эту процедуру он совершал не один раз. Согласно ремарке Чехова, на протяжении 4-го действия Чебутыкина все время не покидает благодушное настроение, и это несмотря на то, что убивают жениха, надо полагать, самого любимого им человека — Ирины; рушится ее счастье, а он благодушествует. Может быть, это благодушие Харона, предвкушавшего свою работу, а потом — полного удовлетворения от удачного ее исполнения. В это с трудом верится? Прочитаем: «Может быть, я не человек, а только делаю вид, что у меня руки и ноги... и голова» (XIII, 160), — размышляет Чебутыкин. «Может быть, я и не существую вовсе, а только кажется мне, что я хожу, ем, сплю. (Плачет.) О, если бы не существовать!» (XIII, 160) — мечтает Чебутыкин. А позже он говорит уже обо всех присутствующих: «Может быть, нам только кажется, что мы существуем, а на самом деле нас нет» (XIII, 162). Более определенно высказывается о Семене Толковом Татарин: «Барин живой <...> а ты дохлый» (VIII, 49). В трех первых действиях стучат в пол, хотя это стук не из-под земли, а с первого этажа, но поскольку стук каждый раз связан с Чебутыкиным, а во втором действии Чебутыкин (Харон) стучит снизу и на его стук-зов отвечает Тузенбах («убитый»), то на все эти стуки снизу ложится какой-то символический отсвет. В третьем действии Чебутыкин разбивает часы покойной мамы сестер и тут же говорит, что «нам только кажется, что мы существуем», — остановившиеся, разбитые часы могут символизировать смерть, быть символом смерти. Как и положено Харону, Чебутыкин старик.
Ад, город Дит охраняется, покинуть его невозможно. Охраняют дантовский ад демоны.
Тузенбах хочет с Ириной уехать из города на кирпичный завод. Его убивает Соленый, руки которого пахнут трупом, по крайней мере, так ему кажется. Он говорит Наташе: «Если бы этот ребенок был мой, то я изжарил бы его на сковородке и съел бы» (XIII, 148—149). Жарят людей на сковородке — в аду, изжарить ребенка и съесть — это напоминает о нечистой силе, русский читатель прежде всего должен вспомнить Бабу-Ягу, которая хочет зажарить Иванушку в печи и съесть его. Соленый все время дразнит свою жертву, Тузенбаха: «Цып, цып, цып». Однажды он как бы поясняет, что имеется в виду. Подразнив барона в очередной раз, Соленый цитирует басню Крылова «Гуси»: «Мысль эту можно б боле пояснить, да боюсь, как бы гусей не раздразнить» (XIII, 164). Персонаж басни произносит эту фразу, которую Соленый цитирует неточно, подразумевая, что он боится, что гуси догадаются, что их ведут на базар на продажу, что их удел — стать жарким. Получается, образно говоря, что Тузенбах для Соленого — «гусь», который будет изжарен и съеден. В четвертом действии Соленый обещает Чебутыкину подстрелить Тузенбаха, «как вальдшнепа», а после ухода барона на дуэль мы услышим на сцене слова «гуси», «гусь с капустой». Опять в связи с Соленым вводится мотив «изжарить и съесть».
В первой главе книги говорилось о мотиве оборотня в «Дяде Ване». А есть ли он в «Трех сестрах»? Вряд ли случайно Чебутыкин, который соотнесен с Хароном, и потому в определенном смысле слова может быть назван оборотнем, напевает строчку из оперы-водевиля «Оборотни, или Спорь до слез, а об заклад не бейся».
В подготовительных материалах к задуманному Чеховым научному труду «Врачебное дело в России» есть странная запись, не имеющая отношения к медицине: «Медведь был прежде человеком» (XVI, 305). Видимо, это выписка из какой-нибудь работы по фольклору, к которым Чехов не раз обращался в то время. В водевиле «Медведь», написанном в 1888 году, «медведь» оказался «человеком» и достаточно симпатичным человеком. Обратное мы видим в «Трех сестрах»: человек, утративший человеческий облик, ассоциируется с медведем.
Мотив медведя появляется в пьесе тогда, когда Соленый впервые произносит фразу: «Он ахнуть не успел, как на него медведь насел» (XIII, 125), — опять же неточно цитируя басню Крылова. Эта фраза втайне адресована Тузенбаху, и имеет в виду его будущую гибель от руки Соленого. Сразу же после того, как Соленый процитирует басню Крылова, Протопопова, начальника Андрея, ошибочно назовут Михаилом Потапычем, заставляя вспомнить фольклорного медведя. Тут же Чебутыкин вносит серебряный самовар и дарит его самому дорогому для него человеку на земле — Ирине. Как уже говорилось в связи с Серебряковым, серебро предохраняет от оборотня. Тузенбах погибает, а Ирина в третьем действии в отчаянии кричит: «И как я жива, как не убила себя до сих пор, не понимаю» (XIII, 166). Может быть, не будет натяжкой, если мы скажем, что в спасении Ирины серебро сыграло свою роль.
В конце пьесы Андрею, деградировавшему и нашедшему свое место в городе, бросят слово «медведь». Так его вписывают в ряд людей, населяющих город, ассоциирующийся с Дитом. Маша говорит об Андрее: «Тысячи народа поднимали колокол, потрачено было много труда и денег, а он вдруг упал и разбился. Вдруг, ни с того ни с сего. Так и Андрей» (XIII, 177). Путь брата сестер обозначен двумя вехами: «колокол», путь наверх, к Богу — «медведь», падение вниз, в ад.
Еще одну отсылку к оборотню можно видеть в поведении Соленого с Тузенбахом, о котором барон говорит: «Когда мы вдвоем с ним, то он бывает очень умен и ласков, а в обществе он грубый человек, бретер» (XIII, 135).
Соленый мнит, что он похож на Лермонтова, воображает себя демонической личностью и убивает Тузенбаха тогда, когда тот собирается уехать из города вместе с Ириной. Покинуть город Дит невозможно, его охраняют демоны, они же истязают грешников.
Среди демонов города Дита есть и такие, которые соотносимы с животными (Цербер), и такие, которые сочетают в себе животные и человеческие черты облика (Минотавр). Таким образом, можно полагать, что мотив оборотня, существа, сочетающего в себе потустороннее, звериное и человеческое, имея в пьесе и самостоятельное значение, опять отсылает нас к дантовскому аду.
(Интересно отметить, что в знаменитом абсурдном споре Чебутыкин и Соленый спорят о черемше и чехартме. В названия этого растения и кушанья входят все буквы, имеющиеся в слове «черт».)
Теперь вспомним, что говорит о Наташе Андрей. Он называет ее «шаршавым животным» и добавляет: «Во всяком случае, она не человек» (XIII, 178). С каким из населяющих дантовский ад существ можно соотносить Наташу? В первом действии пьесы о ней сообщается, что она носит красную кофточку, затем появляется сама героиня в розовом платье и со знаменитым зеленым поясом. Фурии города Дита «бледны и кровавы» и опоясаны зелеными гидрами. Они пытаются наброситься на Данте, чтобы убить пришельца. Здесь возможна параллель к «деятельности» Наташи в пьесе. В ее «город мертвых» приезжают Прозоровы, и она становится главной причиной духовной деградации Андрея и выживает из дома сестер. Фурии Дита визжат, орут — крик, скандал — одно из главных орудий Наташи. Текст пьесы, мы полагаем, дает основания для сопоставления Наташи с фурией.
Когда Прозоров произносит: «Во всяком случае, она не человек», — Чебутыкин тут же ему советует: «Знаешь, надень шапку, возьми в руки палку и уходи... уходи и иди, иди без оглядки. И чем дальше уйдешь, тем лучше» (XIII, 178—179). Возможно, в словах Чебутыкина есть отсылка к «Божественной комедии», так как фурии в ярости начинают призывать Медузу-Горгону для того, чтобы Данте окаменел. Вергилий закрыл ему глаза рукой, так они и ушли. Данте нельзя было оглядываться.
Итак, отдельные образы пьесы соотнесены с образами «Божественной комедии». Конечно, мы не хотим сказать, что Чебутыкин на самом деле Харон, Соленый — демон, Наташа — фурия. Все, о чем говорилось выше, существует на уровне ассоциаций, символики.
Сопоставления «Трех сестер» с «Божественной комедией» возможны также и на уровне сюжета.
Первое действие пьесы происходит в полдень, второе вечером, третье — ночью, а в конце его начинает брезжить рассвет, четвертое — опять в полдень. Таким образом, обозначены сутки, 24 часа. Путешествие Данте по аду тоже длилось сутки. Сюжет «Трех сестер» можно рассматривать как символическое путешествие по дантовскому аду.
В начале первого действия говорится о массе света, солнце, Ирина сравнивается с белой птицей. Мы находимся еще на земле, но уже присутствуют Чебутыкин и Соленый, а позже появится Наташа.
Второе действие начинается в темноте, вскоре входит Наташа со свечой и ищет второй, вдруг здесь оставленный «огонь». Два огонька во тьме и видит Данте, когда приближается к Диту. В этом действии мы видим влюбленных и согрешивших, изменив супружескому долгу, Машу и Вершинина. Говоря о тенях второго круга ада, о поддавшихся «власти вожделений», Данте сравнивает их с журавлиной стаей, летящей с унылой песней на юг, с летящими скворцами. Вершинин тоже сравнивает людей с перелетными птицами, журавлями, о журавлях скажет и Маша. А в четвертом действии мы услышим фамилию секунданта — Скворцов. Таким образом, второе действие пьесы в символическом путешествии по дантовскому аду соответствует второму кругу ада, который расположен еще до Дита.
В третьем действии в городе бушует сильный ночной пожар, а Дит именно «огненный город». На сцене есть и дым — сильно накурил Соленый. В этом действии, повторяя затем в четвертом, Чебутыкин говорит о том, что нам только кажется, что мы существуем. Тогда же возникает мотив забывания: «...все позабыл, что знал, ничего не помню, решительно ничего» (XIII, 160), — говорит Чебутыкин. В этом действии Федотик, смеясь, сообщает младшей сестре, что записная книжка (память), которую он хотел подарить ей, сгорела. «Я все забыла, забыла... <...> Все забываю, каждый день забываю» (XIII, 166), — в отчаянии кричит потом Ирина. Мотив забывания заставляет вспомнить реку Лету, испив из которой человек забывает свое прошлое. У Данте Лета начинается на вершине горы Чистилища и втекает в ад. Герои «Божественной комедии» видят ее в последних кругах ада. Продолжая, Ирина восклицает: «...и все кажется, что уходишь от настоящей прекрасной жизни все дальше и дальше, в какую-то пропасть» (XIII, 166). В этих словах героини можно видеть еще одну отсылку к Диту, потому что спуск в центр ада — крутой спуск, спуск почти в пропасть. (Можно отметить и то, что Маша говорит о Наташе, что та «ходит так, как будто она подожгла (город. — П.Д.)» (XIII, 168). Огонь в городе и дым на сцене связываются с Наташей и Соленым.)
В символическом путешествии третье действие соответствует городу Диту и последним кругам ада.
В четвертом действии мы видим реку, переправу через нее, лес, мы как бы находимся в преддверии ада. Здесь, не в аду, сразу же в противовес мотиву забывания возрождается мотив памяти: Федотик делает фотографии на память и все-таки дарит Ирине записную книжку.
Данте сопровождает Вергилий. Есть ли в пьесе образ, соотнесенный с ним? На наш взгляд, есть.
Данте все время называет Вергилия учителем. В «Трех сестрах» есть учитель, учитель гимназии Кулыгин. Он преподает латынь, он произносит фразы на латыни, цитируя древних римлян. Конечно, Кулыгин не Вергилий, но здесь следует видеть указание на то, что Вергилий в пьесе присутствует.
В фамилиях «Вершинин» и «Вергилий» совпадают не только три первые буквы и количество букв, но и все гласные и их порядок, а также количество согласных в интервокальных позициях. Действие пьесы во многом и начинается с появления Вершинина в доме трех сестер, а кончается и вместе с его отъездом. Вергилий приходит к Данте из другого мира, из Лимба. Вершинин является сестрам из мира, который не только пространственно отдален, но и, в представлении героинь, качественно отличен от города, — он приезжает из Москвы. Если Вергилий для Данте учитель, то и Вершинина можно назвать наставником трех сестер. Разве все сказанное не дает достаточных оснований для того, чтобы говорить о соотнесенности образов Вершинина и Вергилия?
Полковник выполнил функцию Вергилия: прошел с сестрами через ад, указал на рай и покинул их.
А есть ли рай в этой пьесе? Москва в мечтах и воспоминаниях героинь — определенный аналог рая. Другой аналог — будущее, жизнь через 200—300 лет, как она представляется Вершинину. Если ад — низ, то фамилия полковника указывает нам на противоположное направление. По сути дела, Вершинин утверждает, что рая-Москвы просто нет, что счастья нет и не может быть для них, что рай будет только в будущем.
Эволюция сестер и заключается в отказе от мечты о сейчас существующем рае и в обретении веры в рай будущий, который им недоступен, но в осуществление которого они могут внести свою лепту.
Итак, рая нет, жизнь — ад, в котором следует оставить все надежды на личное счастье. Можно лишь утешать себя мыслью о том, что твои страдания, может быть, будут не напрасными. «Оставь надежду», — этих слов нет в пьесе, но есть близкие по смыслу: «О, призрачная надежда людская» (XIII, 156), — на латыни цитирует Цицерона Кулыгин. «Оставь, оставь мечтания свои» (XIII, 150), — говорит Соленый Тузенбаху, подавая свои слова как цитату, правда, ложную (таких слов в «Цыганах» Пушкина нет).
Уже много писалось о символике начала пьесы, рассмотрим ее с интересующей нас точки зрения. Раскрывается занавес, и мы видим трех героинь, связанных родственными узами — трех сестер. Вскоре на заднем плане появляется другая тройка героев, тоже связанная между собою, связанная смертью: Тузенбах — «убитый», Соленый — «убийца» и Чебутыкин — Харон. На фоне этой тройки и звучат монологи и диалоги Ольги и Ирины. «...Радость заволновалась в моей груди, захотелось на родину страстно» (XIII, 120), — говорит Ольга, — «Черта с два!» — восклицает Харон, — «Конечно, вздор», — подтверждает «убитый». «Уехать в Москву. <...> Да! Скорее в Москву» (XIII, 120), — мечтают Ирина и Ольга, — Харон и «убитый» вместе смеются. «Страна мертвых» смеется над надеждами вырваться из ее объятий. Бегство с «острова страданий», из жизни-тюрьмы возможно только в одном направлении — в смерть.
Сестры отказались от надежд на личное счастье, смирились с жизнью-страданием, жизнью-тюрьмой. Это совпало с уходом из города военных. Уходит и Чебутыкин-Харон, правда, обещая вернуться, но уже в другом качестве, штатским, уходит и Соленый. Стеречь больше некого, попыток бегства из «ада», с «острова страданий» больше не предвидится.
Выше уже говорилось о том, что, как и в рассказе «В ссылке», в «Трех сестрах» Чехов ставит проблему жизненной позиции человека в жизни-страдании. Мы уже отметили соотнесенность образов Чебутыкина и Семена Толкового. Продолжим сопоставление двух произведений. В рассказе «В ссылке» барин, Василий Сергеевич, решает жить «своим трудом», «в поте лица», он сам и косил, и рыбу ловил. Также Тузенбах и Ирина мечтают в труде обрести свое счастье. Василий Сергеевич, Тузенбах и Ирина страстно стремятся обрести счастье, но их ждет крах всех надежд. В словах Вершинина о том, что счастливы будут лишь далекие потомки, а они должны изо всех сил трудиться ради этого далекого счастья и не думать о себе, следует видеть разрешение мучительных раздумий Татарина. Счастье Вершинина с Машей, как и для Татарина, возможно только за счет несчастья других: его детей, жены, Кулыгина.
В целом проблема совместимости личного счастья и служения другим не имеет у Чехова однозначного разрешения. Можно обозначить крайние полюса этой проблемы. В статье о Пржевальском Чехов писал, что у людей типа Пржевальского их упорное стремление к раз намеченной цели не могут остановить никакие искушения личного счастья. Здесь служение науке и человечеству достаточно резко разводится с личным счастьем. А в письме М.А. Членову в 1901 году, вскоре после окончания пьесы, Чехов утверждал: «Работать для науки и общих идей — это-то и есть личное счастье. Не в «этом», а «это»» (П., X, 54).
В «Трех сестрах» Чехов использует «Божественную комедию» для создания в своем произведении картины мира, в которой жизнь предстает как «ад», как жизнь-страдание.
Но почему Чехов вновь обратился к уже использованной им в рассказе «В ссылке» символике «страны мертвых»? На наш взгляд, это объясняется обстоятельствами его личной жизни. Ялту, в которой Чехов вынужденно жил во время создания «Трех сестер», писатель называл «теплой Сибирью», он ощущал себя в ней живущим в ссылке. Но далеко не один Чехов из-за болезни был приговорен к «теплой ссылке», со всех концов России в Ялту ехали больные туберкулезом, в судьбе которых Чехов принимал деятельное участие. Многие из этих больных в Ялте и умирали. Поэтому в Ялте Чехов должен был чувствовать себя живущим не только в ссылке, но и посреди если не «города мертвых», то города умирающих — это уж наверняка.
Восприятие Чеховым жизни как страдания находит себе соответствия в философии Шопенгауэра, в учении которого страдания — неизбежный, неустранимый атрибут жизни, самая ее суть. «Жизнь рисуется как беспрерывный обман, и в малом и в великом. Если она дает обещания, она их не сдерживает или сдерживает только для того, чтобы показать, как мало желательно было желанное. Так обманывает нас то надежда, то исполнение. Если жизнь что-нибудь дает, то лишь для того, чтобы отнять. <...> Счастье, таким образом, всегда лежит в будущем или же в прошлом, а настоящее подобно маленькому темному облаку, который ветер гонит над озаренной солнцем равниной: перед ним и за ним все светло, только оно само постоянно отбрасывает от себя тень. Настоящее поэтому никогда не удовлетворяет нас, а будущее ненадежно, прошедшее невозвратимо» (126, 63—64).
Так описывает жизнь немецкий философ, и это описание очень похоже на образ мира, который создается в чеховских произведениях. Слова Шопенгауэра: «Истина же такова: мы должны быть несчастны и мы несчастны» (126, 68), — заставляют вспомнить утверждение Вершинина о том, что счастья нет и не может быть для героев пьесы, а по сути дела — для всех людей. Например, в рассказе «В родном углу» о счастье говорится как о том, что существует «где-то вне жизни», а в «У знакомых» — как о том, «чего нет и не может быть на земле».
На наш взгляд, непосредственное отношение к «Трем сестрам» имеет высказывание Шопенгауэра в его «Поучениях и максимах»: «Гораздо менее заблуждаются те, кто смотрят на мир слишком мрачным взором, видя в нем своего рода ад, и потому заботятся лишь о том, чтобы устроить в нем огнеупорное помещение».
Конечно, и для Шопенгауэра и для Чехова создание «огнеупорного помещения» в «аду» означает выработку жизненной позиции, позволяющей выдержать жизнь-страдание, а главное, позволяющей сохранить человеческое достоинство в жизни, настолько переполненной страданиями, что она, по Шопенгауэру, начинает приобретать сходство с «делом рук дьявола». (У Чехова жизнь предстает как «дело рук дьявола» не только в «Трех сестрах», но и в восприятии главного героя рассказа «Случай из практики».)
Но даже в самых мрачных чеховских произведениях где-то вдалеке все-таки брезжит надежда или хотя бы призрак ее. Как бы ни была тяжела жизнь, она все же не состоит только из страданий, зла, пошлости и скуки. Чеховский взгляд на жизнь нельзя ставить в один ряд с беспросветным вселенским пессимизмом Шопенгауэра, хотя немецкий философ, несомненно, влиял на Чехова.
Есть много оснований для того, чтобы говорить об отражении воззрений Шопенгауэра прежде всего в таких произведениях писателя, как «Черный монах», «Огни», «Палата № 6», «Ариадна». Но вряд ли удастся обнаружить в творчестве Чехова заметные следы влияния основных положений онтологии немецкого философа, хотя в пьесе Треплева и говорится о том, что после победы Мировой Души над дьяволом наступит «царство мировой воли».
Влияние Шопенгауэра на Чехова — пример влияния на писателя мыслителя, философская система которого является антипозитивистской в своей основе.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |