4. Чехов и экзистенциализм

Экзистенциализм — одна из ведущих философских систем XX века. Эта система является антипозитивистской по своему духу.

В отечественном литературоведении тема «Чехов и экзистенциализм» почти не исследовалась, хотя произведения писателя, его письма, высказывания дают нам много материала для возможных сопоставлений его творчества и мировоззрения с экзистенциализмом.

Уже не раз внимание литературоведов привлекали слова Чехова об «абсолютной свободе» как о его идеале. Вот что пишет, например, И.Н. Сухих: «В мире, полном зла, невежества, разнообразных предрассудков, он (чеховский герой. — П.Д.) должен выбирать путь, рассчитывая только на себя. Отбросив исторически изжившие себя «общие идеи» <...> он оказывается в ситуации абсолютного одиночества и абсолютной свободы одновременно. А дальше возможны два варианта: осознание этого одиночества как всеобщей, «экзистенциальной» ситуации («Кто я, зачем я, неизвестно...») или же поиск пути к другим, прорыв этого круга одиночества, свободный, однако, от иллюзий и преувеличенных надежд» (106, 172).

Нет нужды говорить о том, что чеховский идеал абсолютной свободы противостоит позитивистскому детерминизму, одним из крайних проявлений которого в России была «теория среды». Русский предтеча экзистенциализма Ф.М. Достоевский в своем утверждении человеческой свободы полемизировал именно с этой теорией. Но попытки сблизить тему свободы у Чехова с аналогичной темой в экзистенциализме вызывают определенные возражения: дело в том, что свобода для экзистенциалистов — это прежде всего свобода человека в выборе между добром и злом. Свободный выбор возможен только в том случае, если человек обладает свободой воли. Если мы обратимся к Достоевскому, то увидим, насколько важны для него проблемы свободы воли и свободы человеческого выбора между добром и злом. А Чехов нигде не обсуждает проблему свободы воли, он только несколько раз о ней упоминает, нигде проблема свободы не предстает у него как проблема свободы выбора. Поэтому тема свободы у Чехова в контексте «всеобщего похода за освобождение человека» в чеховскую эпоху вполне может оказаться малосвязанной с экзистенциальной тематикой.

Мы имеем намного больше оснований соотносить с экзистенциализмом тему отчуждения человека в произведениях писателя. Внутри этой темы можно выделить различные аспекты. Отчуждение человека от человека. Отчуждение человеческого сознания от мира: познание обусловлено личностными мотивами познающего и обнаруживает оно в мире прежде всего то, что и хотел бы человек обнаружить. Отчуждение человека от жизни в целом: нерешительный, неуверенный в себе, боящийся окружающего его мира чеховский герой не желает активно участвовать в жизни, он прячется от нее, ощущает ее во многом как чуждое и враждебное ему начало. Отчуждение человека от природы: природа в произведениях писателя часто предстает как равнодушная к человеку, а человек — как сторонний ее созерцатель.

«Чехов утверждал, что существование современного ему человека все больше ограничивается выполнением бесконечных обязательств перед повседневностью и собственным телом; по этому поводу он, кажется, сказал все, что позже с таким отчаянием повторят французские писатели-экзистенциалисты» (41, 190), — считает Б.И. Зингерман, и с ним следует согласиться.

С экзистенциальной тематикой может сопоставляться и чеховская тема страха человека перед жизнью. В нашей статье «Тема страха перед жизнью в прозе Чехова» (33) мы пришли к следующим выводам. Страх — одна из основных реакций чеховских героев на жизнь, он, чаще всего бессознательный, определяет многое в их поведении и в ориентации в мире. В некоторых произведениях, прежде всего в рассказе «Страх», страх человека перед жизнью Чехов объясняет тем, что жизнь непонятна, а поскольку «страшно то, что непонятно», то страх — естественная реакция человека на окружающий мир. Но далеко не всегда в произведениях писателя «работает» это объяснение. Поэтому мы вынуждены предполагать и иной источник страха героев Чехова перед жизнью: страх — изначально заложенная в человеческой природе, иррациональная реакция на мир.

Тема страха перед жизнью имеет большое значение в экзистенциализме, понятие о котором было введено С. Кьеркегором, различавшим обычный, «эмпирический» страх-боязнь, вызываемый конкретным предметом или обстоятельством, и неопределенный, безотчетный страх-тоску, предметом которого является ничто и который обусловлен тем, что человек конечен и знает об этом (62, 115—250). Сопоставление темы страха перед жизнью у Чехова и экзистенциалистов может оказаться весьма плодотворным.

Проблема смысла жизни — одна из важнейших в экзистенциализме. Не раз к ней обращался и Чехов, более всего — в «Трех сестрах». Вернемся к этой пьесе.

В «Трех сестрах» основное событие происходит внутри сознания героинь, и заключается оно в смене их жизненной позиции. Оставив мечты о Москве, сестры решают посвятить свою жизнь другим и изо всех сил трудиться ради счастья далеких потомков. Они приходят к идеям служения. Но в этом произведении Чехов исследует не служение само по себе, а процесс прихода своих героинь к идеям служения. Как этот процесс изображается в пьесе?

В финале сестры оказываются в ситуации, резко отличающейся от исходной. Главное в ней — рухнули все их надежды на личное счастье: Маша никогда более не увидит Вершинина, Тузенбах убит, а Ольге надеяться на замужество уже явно не приходится. К тому же они фактически лишились родного дома, а после ухода военных, вокруг сестер уже окончательно затянется удавка серой обывательской жизни.

Сестры оказались в безысходной ситуации: жизнь, как она изображена в пьесе, — царство безнадежности. В плане поэтики это реализуется в приеме повтора. Смысловой основой большинства повторов стало то обстоятельство, что все, о чем мечтают сестры, уже есть у других. Ольга мечтает о замужестве, а Маша уже замужем, но, как и все остальные браки в пьесе, ее брак несчастлив. Старшая Прозорова в третьем действии говорит о том, что вышла бы и без любви — «лишь бы порядочный человек», а Ирина и соглашается в конце концов на брак без любви. Но при этом Маша, Вершинин и Андрей живут в браке без любви и страдают, — и все они живут с партнерами, их недостойными, которых поначалу они идеализировали.

Для такого брака естественна измена. Ее и совершают как Маша, так и Вершинин, но это не приносит им счастья. Изменяет мужу и Наташа, что подчеркивает то обстоятельство, что в мире пьесы довольна жизнью может быть только неприглядная мещаночка. Ситуации сходны и в том, что оба мужа, Кулыгин и Андрей, догадываются об измене. Видимо, стремлением Чехова сопоставлять ситуации объясняется странный эпизод в конце второго действия, в котором, после того как Наташа ушла кататься на тройке с Протопоповым, Вершинин говорит Кулыгину: «Федор Ильич, поедемте со мной куда-нибудь!» Представьте себе картину: мчатся на тройке Наташа и Протопопов, а затем — Кулыгин и Вершинин: муж с любовником своей жены!

Сестры, особенно Ирина, мечтают о любви. Но в пьесе нет и счастливой любви. Безответно влюблены в Ирину Тузенбах и Соленый, явно также любил Наташу Андрей, а Чебутыкин — мать трех сестер. И опять же можно говорить о дублировании ситуаций: Ирина без любви соглашается выйти за Тузенбаха, а Наташа за Андрея, которого вряд ли любит, причем у обеих было два претендента: Тузенбах и Соленый, Андрей и Протопопов; как и Вершинин, Чебутыкин был влюблен в замужнюю женщину. Кратковременность и «незаконность» счастья Маши и Вершинина лишь подчеркивают общую безрадостную картину.

Ирина мечтает о труде, а ее сестра Ольга давно уже преподает в гимназии и мечтает о браке, который уже есть у Маши (такова исходная ситуация пьесы). Мечтает о труде и Тузенбах, в то время когда уже не только Ольга, но и Ирина трудятся, и труд для них тяжел и безрадостен. Старшая сестра преподает в гимназии, Ирина собирается ехать учить детей в школе и жаждет обрести счастье в труде — а Кулыгин тоже преподает в гимназии и счастлив в своей деятельности. В начале пьесы вскоре после слов Ирины о своей мечте о труде он говорит: «Я вчера работал с утра до одиннадцати часов вечера, устал и сегодня чувствую себя счастливым». Но позже ему приходится признать, что «счастье не в этом», и без особого успеха пытаться убедить себя в том, что его жена его любит. Счастье Кулыгина в труде не очень-то состоялось.

Все, о чем мечтают сестры (любовь, брак, труд), было или есть в жизни их брата. Но его любовь была иллюзией, в результате которой он женился на «шаршавом животном», изменяющем ему едва ли не с самого начала, а своему труду в земской управе он старается придать характер «святого служения» явно лишь затем, чтобы хоть как-то с ним примириться, предваряя финальные монологи своих сестер, в которых они и приходят к идеям служения. (С интересующей нас точки зрения Андрей отличается от сестер прежде всего тем, что страдает он более всего от того, что он «чужой» для всех и одинок в этом городе. Сестры, по крайней мере, не одиноки.)

Таким образом, в пьесе нет счастливых любви, брака, труда. Безысходный круг повторов подчеркивает безнадежность положения сестер, нереальность их мечты о счастье.

Из всех главных героев пьесы счастлив лишь Тузенбах. Но это счастье парадоксально: его жизненная ситуация не лучше, чем у других персонажей (Ирина его не любит), но он счастлив вопреки всему. Странность этого обстоятельства подчеркивает Вершинин, когда в ответ на слова барона: «Но если я счастлив!» — говорит ему: «Нет». (Кстати, дуэль Тузенбаха и Соленого — одна из своеобразнейших в русской литературе, поскольку стреляются два несчастливых в любви соперника.) Парадоксально и то, что Тузенбах жаждет труда, в то время как он и так уже трудится, и почему он не воспринимает свою военную службу как труд, барон даже и не пытается объяснить. Ощущение счастья — естественное состояние души Тузенбаха, мало зависящее от окружающей действительности. Только такой человек и может быть счастлив в изображенном в пьесе мире. (Кулыгин будет пытаться повторить барона: «...я счастлив, что бы там ни было...» — но в сказанное им плохо верится.) Но не забудем, что барона убьют именно тогда, когда он будет в одном шаге от действительного, хотя и несколько сомнительного счастья.

Итак, в конце пьесы сестры оказались в положении, когда им нужно заново строить свою жизнь в безнадежных для них условиях. Проследим логику финальных монологов героинь. Маша констатирует ситуацию: «...мы останемся одни, чтобы начать нашу жизнь снова. Надо жить... Надо жить...». Но как жить? Отвечает Ирина: «...всю свою жизнь отдам тем, кому она, быть может, нужна. <...> буду работать, буду работать...». Но что же, мы отдадим свою жизнь другим, а сами обречены на безрадостное, безнадежное существование и страдания? На этот вопрос отвечает Ольга: «...но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живет теперь». Ольга говорит о будущих награде и утешении, которые разрешают их безнадежную ситуацию.

В конце четвертого действия сестры не только приходят к идее служения, но и стремятся обрести в ней смысл жизни. Тема смысла жизни — одна из важнейших в пьесе, и она тесно связана с идеями служения. Проанализируем эту тему, выявив позицию каждого из героев.

Из трех сестер только Маша с самого начала участвует в обсуждении проблемы смысла жизни. Ольга обращается к этой теме лишь в своем финальном монологе, а Ирина утром в день своих именин, то есть за несколько часов до начала пьесы, открывает для себя смысл жизни: «Человек должен трудиться, работать в поте лица, кто бы он ни был, и в этом одном заключается смысл и цель его жизни, его счастье, его восторги (XIII, 123)». Она поначалу видит смысл жизни в самом труде, но затем обнаруживает, что «труд без поэзии, без мыслей» скучен, тяжел и безрадостен, и в конце говорит о высоком значении не труда самого по себе, а результатов его. Серьезнее всех озабочена проблемой смысла жизни наиболее несчастная из трех сестер, а Ольга, пока у нее есть надежда на замужество и счастье, о смысле жизни просто не думает.

В отличие от Ирины, Вершинин, не менее страдающий, чем Маша, является к трем сестрам с давно уже им определенным смыслом своего существования: «Через двести-триста, наконец, тысячу лет, <...> настанет новая, счастливая жизнь. <...> мы для нее живем теперь, работаем, ну, страдаем, мы творим ее — и в этом одном цель нашего бытия и, если хотите, наше счастье (XIII, 146)».

Единственный счастливый человек, Тузенбах, смысла жизни не знает: он недоступен людям, которых герой пьесы сравнивает с перелетными птицами, летящими, не зная, «зачем и куда». Главное здесь то, что барон относится к этой ситуации совершенно спокойно. Именно счастливый человек вовсе не мучается тем, что смысл жизни ему неведом и не пытается его искать. Другое дело Маша, которая в ответ на слова Тузенбаха о перелетных птицах тут же спросит: «Все-таки смысл?» (Вслед за этим Маша скажет: «Мне кажется, человек должен быть верующим или должен искать веры, иначе жизнь его пуста, пуста...». Но тема веры не получит дальнейшего развития в пьесе, хотя можно допустить, что Чехов хотел показать своим читателям, что мечты о счастливом будущем и служение ему могут превратиться в своеобразную религию будущего.)

Особую позицию занимает Чебутыкин. Он говорит: «Вы только что сказали, барон, нашу жизнь назовут высокой; но люди все же низенькие... <...> Это для моего утешения надо говорить, что жизнь моя высокая, понятная вещь». Идейным следствием отрицания высокого смысла жизни становится философия Чебутыкина: «Тара... ра... бумбия... сижу на тумбе я... <...> Все равно! Все равно!» Если все бессмысленно, то ничего не имеет значения: «...одним бароном больше, одним меньше — не все ли равно?» Более того, если смысла нет, то и: «Ничего нет на свете, нас нет, мы не существуем, а только кажется, что существуем...».

Философия Чебутыкина имеет большое значение в пьесе, особенно для Маши, так как именно она формулирует: «Или знать, для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава». В последнем действии Маша и идет от «все равно» (ее слова после ухода Вершинина) к утверждению: «Надо жить». Пьеса оканчивается «тарарабумбией» Чебутыкина и словами Ольги: «Если бы знать!» — то есть прямой отсылкой к процитированным словам Маши. Падение в пропасть по имени «тарарабумбия» и «все равно» — постоянная опасность для человека, не нашедшего высокого смысла своей жизни или не знающего этого смысла.

Таковы позиции персонажей по отношению к проблеме смысла жизни.

В своих финальных монологах Ирина и Ольга (очевидно, что Маша с ними солидарна) утверждают служение как смысл своей жизни. Но в пьесе мы почти не видим последовательного развития внутреннего мира сестер, которое и привело бы их к идеям служения. Более того, финальные монологи выглядят как скачок с одного уровня на другой, не вполне подготовленный всем предшествующим. Действительно, ведь на протяжении пьесы Ольга о смысле жизни и служении вообще ничего не говорила, а незадолго до конца четвертого действия она сказала: «Я не хотела быть начальницей и все-таки сделалась ею». Также мы не видим, как Маша разрешила свою внутреннюю коллизию. Определенный путь проходит Ирина, но, судя по словам Тузенбаха: «Я увезу тебя завтра, мы будем работать, будем богаты, <...> Ты будешь счастлива», — идеи служения не были, по крайней мере, на первом плане в их планируемой будущей жизни. Отметим также, что Вершинин сформулировал эти идеи еще во втором действии, и было бы логично показать, как со временем сестры все более и более с ним соглашаются. Но именно этого в пьесе нет.

Благодаря этой недостаточной подготовленности, возникают различные возможности объяснения прихода сестер к идеям служения. В «Трех сестрах» мы опять сталкиваемся с некоторой неопределенностью.

Напомним, что к идеям служения сестры приходят тогда, когда рухнули все их надежды. В условиях безнадежности и утраты прежнего содержания жизни возникает необходимость наполнить чем-то свою жизнь. Видимо, о пустоте своего существования и думает Маша, когда говорит о том, что человек должен веровать или искать веры, иначе жизнь его «пуста, пуста».

В обнаженном виде демонстрирует эту ситуацию Лаптев в финале повести «Три года», думая о том, что «нужно оставить всякие надежды на личное счастье, жить, <...> без надежд, не мечтать, не ждать, а чтобы не было этой скуки <...> можно заняться чужими делами, чужим счастьем» (IX, 120). Конечно, для трех сестер служение было бы не исходом из скуки, а стремлением наполнить свою жизнь высоким содержанием в условиях невозможности личного счастья.

Таков первый возможный мотив прихода сестер к идеям служения. Наиболее вероятен он по отношению к Ольге, которая в начале пьесы говорила о том, что если бы вышла замуж, то сидела бы дома, а в конце пьесы становится начальницей гимназии. В попытках придать своей жизни высокое содержание нет ничего плохого, но те, которые стремятся объявить о высоком значении своей личности, становятся источником несчастий для окружающих: Соленый, мнящий себя Лермонтовым, убивает Тузенбаха, Андрей, мечтающий о себе как о будущем профессоре, вводит в дом своих сестер Наташу.

Ирина, мечтавшая о счастье, обнаруживает, что труд «без поэзии, без мыслей» — это почти кошмар. В финале же она говорит о своей будущей работе в школе как о полной высокого смысла и содержания. Поэтому мы можем подозревать, что и в служении она стремится обрести счастье, придав своему труду высокое содержание и поэзию. Ведь именно это едва ли не подсказывал сестрам Вершинин во втором действии, говоря о том, что в работе ради светлого будущего, «если хотите, наше счастье».

Попытка обрести в служении счастье — второй возможный мотив прихода сестер к идеям служения. Более всего его можно связывать с образом Ирины.

В своем финальном монологе Ольга говорит: «...кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем...». Она хочет придать смысл их страданиям: «...но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас...». И это понятно: если страдания имеют высокий смысл и значение, то перенести их будет намного легче.

Но при этом Чехов показывает и то, как мечта о счастливом будущем и призывы к служению могут превратиться в своего рода наркотик, помогающий выдержать жизнь-страдание, кошмар действительности. Прежде всего мы это видим у Вершинина, который начинает философствовать при всяком удобном случае (даже прощаясь с Машей). При этом Вершинин лишь философствует, но сам ничего не делает. (У полковника есть свой иронический дублер — это его жена, которая «говорит одни высокопарные вещи, философствует и часто покушается на самоубийство»). Как и сестры, не уехавшие в Москву, Вершинин не совершает решительного шага, который спас бы его жизнь, — он не расстается с женой даже ради того, чтобы соединить свою жизнь с Машиной. И нигде в пьесе не сказано, почему он этого не делает. («Я бы давно ушел от такой, но он терпит и только жалуется», — говорит Тузенбах, и тут же впервые в пьесе звучит мотив абсурда, оттеняя образ Вершинина).

Полковник несет большую ответственность за свою судьбу, чем другие персонажи. Если Маша выходила замуж совсем юной, если любовь молодого человека Андрея была чем-то вроде наваждения, то у Вершинина это был уже второй брак, в который он вступал зрелым человеком (после тридцати лет). Также, если у остальных главных героев пьесы причины их страданий достаточно серьезны, то в случае с Вершининым причина страданий изображается с иронической окраской: «...какая-то полоумная, с длинной девической косой, говорит одни высокопарные вещи, философствует и часто покушается на самоубийство, очевидно, чтобы насолить мужу».

Одним словом, Вершинин сам погубил свою жизнь и не сделал решительного шага, чтобы спасти себя, дочерей и Машу. Это и подчеркивает, что для него философствование, мечты о счастливом будущем — это прежде всего наркотик, дающий возможность терпеть жизнь, и место бегства от жизни с ее проблемами.

Наркотическая функция мечты о будущем явно обнаруживается в монологе Андрея, начинающемся словами: «Настоящее противно, но зато когда я думаю о будущем, то как хорошо!» (XIII, 182).

Таким образом, стремление облегчить свои страдания, придав им высокий смысл и высокое значение, — это третий возможный мотив прихода сестер к идеям служения.

Последний мотив — это, конечно, искреннее желание служить людям и светлому будущему.

Общий же для героев пьесы побудительный фактор, заставляющий их обратиться к поискам смысла жизни и размышлениям о нем, — беспросветная безнадежность и страдания, которые могут окончиться лишь вместе с жизнью. Обретение смысла жизни крайне необходимо страдающему человеку, хотя бы затем, чтобы не деградировать, как Чебутыкин, а счастливому, Тузенбаху, оно не очень-то и нужно.

В своей пьесе Чехов выделяет те мотивы, по которым не только его героини, но и люди вообще приходят или могут прийти к гражданскому служению. Но слово «пришли» здесь не совсем точно, правильнее будет сказать, что сестры не выработали эти идеи сами, а взяли их готовыми у Вершинина.

В письме М.А. Членову в 1901 году, вскоре после окончания пьесы, писатель утверждал: «Работать для науки и общих идей — это-то и есть личное счастье. Не в «этом», а «это» (П., X, 54)». Для Чехова подлинным является служение, когда человек просто не может поступать иначе. Сестры сочетают в себе и стремление жертвовать собой ради конкретных людей («...всю свою жизнь отдам тем, кому она, быть может, нужна», — говорит Ирина), что заставляет вспомнить самопожертвование ради своей жены, сбежавшей от него на следующий день после свадьбы, Телегина («Дядя Ваня»), и жажду служить великому делу будущего, напоминающую нам об Астрове. Но пьеса все-таки заканчивается не монологами сестер, а «тарарабумбией» Чебутыкина и словами Ольги: «Если бы знать!» — что заставляет задуматься о будущем героинь. По Чехову, «никто не знает настоящей правды», и мотив неведомой человеку жизни звучит и в этом произведении писателя. Все же Тузенбах говорил о том, что жизнь не меняется, а Чебутыкин отрицает наличие какого-либо высокого смысла в человеческом существовании, а если они правы и никакого счастливого будущего просто не будет, тогда все напрасно. В чеховском мире человек может лишь надеяться на то, что все его страдания и жертвы не будут напрасными, но несомненное знание ему недоступно. Эту ситуацию неизвестности хорошим, но обыкновенным людям, каковыми и являются сестры, выдержать едва ли не так же тяжело, как и бессмысленность жизни. «Или знать, для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава», — говорила Маша. Поэтому Чехов делает финал своей пьесы открытым, оставляя для сестер возможность двух путей: служения и погружения в трясину «все равно». «...Самое сложное и трудное только еще начинается» (X, 143), — так Чехов мог бы закончить не только «Даму с собачкой» (1899 г.), но и «Три сестры». С другой стороны, финал пьесы можно сопоставлять и с концовкой рассказа «Невеста» (1903 г.), тоже лишенной однозначности по отношению к главной героини: «...покинула город — как полагала, навсегда» (X, 220).

Однако из всего этого не следует, что Чехов утверждает неподлинность жажды служения своих героинь — подлинность или неподлинность остаются нам неизвестными. Он ставит проблему служения, указывая на те причины, по которым человек может прийти к служению. В эпоху активизации общественно-политической жизни в России, предшествовавшей первой русской революции, на фоне все нараставших призывов к гражданскому и революционному служению Чехов не утверждает те или иные привлекательные лозунги, а исследует саму проблему служения: писатель прежде всего обязан «правильно поставить вопрос».

В целом «Три сестры» можно назвать экзистенциальной драмой. Драмой поиска человеком смысла жизни в тяжелейших условиях безысходности, краха всех надежд на личное счастье и страданий, надеяться на прекращение которых не приходится, и посреди неведомого ему мира, знать «настоящую правду» о котором людям не дано.

Одна из тем экзистенциализма — тема заброшенного в мир сознания, сознания, внезапно обнаруживающего себя в мире.

Еще в дочеховскую эпоху Кьеркегор писал: «Где я? Что значит сказать — «мир»? Каково значение этого слова? Кто заманил меня сюда и покинул здесь? Как я оказался в мире? Почему меня не спросили, почему не познакомили с его правилами и обычаями, а просто всунули в него, как будто я был куплен у продавца душ? Как я оказался вовлеченным в это громадное предприятие, называемое действительностью? Разве это не дело выбора?» (Цитируется по книге А.Ф. Зотова и Ю.К. Мельвиля «Буржуазная философия середины XIX — начала XX века» (43, 221)). Это место из труда датского философа очень похоже на то, что говорит Рагин в «Палате № 6»: «Жизнь есть досадная ловушка. Когда мыслящий человек достигает возмужалости и приходит в зрелое сознание, то он невольно чувствует себя как бы в ловушке, из которой нет выхода. В самом деле, против его воли вызван он какими-то случайностями из небытия к жизни... Зачем? Хочет он узнать смысл и цель своего существования, ему не говорят или же говорят нелепости, он стучится — ему не отворяют, к нему приходит смерть — тоже против его воли» (VIII, 89). Сходно в этих цитатах общее восприятие жизни, которая характеризуется как ловушка («заманили и покинули»), в которой человек оказывается против своей воли. В обеих цитатах речь идет о том, что человек неожиданно оказывается в непонятном, неизвестном ему мире.

Приведем другие примеры из произведений Чехова, в которых явственно звучит тема «заброшенного в мир сознания».

Рассказчик в «Острове Сахалине» говорит: «Я долго стоял и смотрел то на небо, то на избы, и мне казалось каким-то чудом, что я нахожусь за десять тысяч верст от дому, где-то в Палеве» (XIV—XV, 163). В письмах Чехова родным из Сибири мы видим примеры такого же восприятия мира: «...слушаю, как стучит по гробам мой Иртыш, как ревет ветер, и спрашиваю себя: где я? зачем я здесь?» (П., IV, 76), — и еще пример: «Слушаешь ругань, глядишь на изломанные оглобли и на свой истерзанный багаж, и кажется тебе, что ты брошен в другой мир, что тебя сейчас затопчут» (П., IV, 84). Важно, что эти свои мысли и ощущения Чехов использует и в книге «Остров Сахалин».

Лаптеву в «Трех годах» кажется «странным, что он живет теперь не на даче в Сокольниках, а в провинциальном городе, в доме, мимо которого каждое утро и вечер прогоняют большое стадо и при этом поднимают страшные облака пыли и играют на рожке» (IX, 7). Конечно, причина, почему Лаптев теперь живет не в Москве, ему вполне известна, и ничего странного в этом нет.

Один из наиболее ярких примеров интересующей нас темы — самоощущение Шарлотты в «Вишневом саде»: «...кто я, зачем я, неизвестно» (XIII, 216).

В позитивистских концепциях XIX века (речь идет о «первом позитивизме») не было места абсурду и случайности. Случайность для позитивистов XIX века — всего лишь еще непонятое нами проявление закономерного. Мир не абсурден, не иррационален, он управляется законами, которые могут быть постигнуты человеческим разумом. (Напомним, что агностицизм позитивизма отрицал метафизику, но не отрицал науку. Наоборот, позитивизм создавал культ науки.) Мир в концепциях позитивистов представал стройным и согласованным в своих частях. Конечно, некоторые законы этого мира жестоки по отношению к людям (например, конечность человеческой жизни), но позитивизм в лучшем случае лишь отмечал это обстоятельство и, конечно же, и не пытался выводить из него абсурдность человеческого существования.

Тема абсурда в творчестве Чехова исследовалась в зарубежном литературоведении прежде всего на материале пьес писателя и в сопоставлении с аналогичной темой в театре абсурда (129), (131), (137), (54).

На наш взгляд, тему абсурда в пьесах писателя следует сопоставлять прежде всего с философией А. Камю.

А. Камю дает такое определение абсурда: «Я говорил, что мир абсурден, но это сказано чересчур поспешно. Сам по себе мир просто неразумен, и это все, что о нем можно сказать. Абсурдно столкновение между иррациональностью и исступленным желанием ясности, зов которой отдается в самих глубинах человеческой души. Абсурд равно зависит и от человека, и от мира. Пока он — единственная связь между ними» (47, 34). По Камю, человек сталкивается с иррациональностью мира, который в принципе может быть познан, «он чувствует, что желает счастья и разумности. Абсурд рождается в этом столкновении между призванием человека и неразумным молчанием мира» (47, 38).

Для чеховских героев мир тоже непонятен и бессмысленен, они тоже жаждут ясности и смысла. Они тоже живут в мире, в котором следует оставить надежды на личное счастье.

Камю полагает, что человек стремится бежать от непонятности и бессмысленности жизни, от абсурда к самоубийству и к надежде. Жизнь — это абсурдная и бесчеловечная драма, в которой «репликами обмениваются надежда и смерть» (47, 28). Бегство в надежду есть прежде всего бегство в религию, признание существования Бога. «Если взять философов-экзистенциалистов, то я вижу, что все они предлагают бегство» (47, 40), — пишет Камю. Другой вариант бегства — бегство в надежду на будущее, в жизнь и работу ради идей, ради счастья будущих поколений. Так бегут от абсурда, например, революционеры.

По Камю, человек должен жить, не имея надежд, с ясным сознанием абсурдности своего существования, жить настоящим, а не будущим. Миром управляет не бессмыслица, а смысл, ключом к этому ускользающему смыслу является бунт, абсурд запрещает самоубийство. «Первая и единственная очевидность, которая дается мне <...> в опыте абсурда, это бунт <...> Бунт порождается осознанием увиденной бессмысленности, осознанием непонятного и несправедливого удела человеческого» (47, 125—126).

Чеховский герой тоже стремится бежать от непонятности, бессмысленности, абсурдности жизни в самоубийство и надежду.

Для зрителя или читателя драма Иванова не является абсурдной, поскольку они понимают, что произошло и происходит с Ивановым. Но не так все выглядит с точки зрения самого героя пьесы. Он — еще молодой мужчина, физически крепкий, ничем не болеющий (по его мнению), вдруг утратил свои душевные силы, ничего не может делать, превратился в нытика, тоскующего человека, отравляющего жизнь близким людям. Ситуация, в которой оказался Иванов, для него самого — именно абсурдная ситуация. При этом Иванов подчеркивает, что он не в силах понимать себя, что других людей он тоже не понимает. Тема непонимания — одна из основных тем пьесы. В непонятной для героя жизни он оказывается в абсурдной ситуации и находит единственно возможный для него выход — самоубийство. Как видим, главный герой пьесы реализует один из вариантов бегства от абсурда, о котором будет писать Камю.

В «Дяде Ване» человеческая жизнь выглядит абсурдной: все лучшее в нас, все наши благородные порывы, силы, молодость тратятся неизвестно на что, проваливаются в какую-то бездонную пропасть, дна которой невозможно разглядеть. В «Иванове» и в «Дяде Ване» абсурд рождается из столкновения человека с непонятным миром, который живет по своим неизвестным и неразумным законам и не хочет считаться с человеком, с его стремлением к счастью, с его надеждами, помыслами. Такому пониманию абсурда тоже близка философии Камю.

В «Дяде Ване» мы видим те реакции человека на абсурд, о которых будет писать французский философ: попытку бунта, а затем попытки бегства в самоубийство и надежду в двух ее вариантах: в религию (мы имеем в виду последний монолог Сони) и в прежнее служение науке.

В «Трех сестрах» Чехов, как впоследствии Камю, призывает отказаться от надежд на личное счастье. В этой пьесе Ирина испытывала искушение самоубийством, а затем сестры решили посвятить свою жизнь служению другим, «светлому будущему». Как мы уже говорили, отчасти эта жизненная позиция Вершинина и сестер выглядит как бегство в надежду. У них, как и у всех героев Чехова, в отличие от их создателя, нет трезвого и мужественного взгляда на свое существование: жизнь — страдание, следует отказаться от надежд на личное счастье и посвятить свою жизнь служению другим, «светлому будущему», при этом понимая, что «светлого будущего» может и не быть, что твоя жизнь и страдания вполне могут оказаться напрасными. Вспомним, что в «Трех сестрах» Тузенбах все-таки говорил о том, что «жизнь не меняется», а Вершинин утверждал, что человечество идет вперед, а количество страданий не уменьшается.

Для Камю из абсурда следует и отрицание универсальных этических норм. Без ницшеанского энтузиазма он принимает вывод из абсурда — «все дозволено». На такой вывод как возможный указывали и слова Маши: «Или знать, для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава» (XIII, 147). Цитируя А. Камю, можно сказать, что драма сестер — драма, «где репликами обмениваются надежда и смерть».

В «Чайке», как и в «Дяде Ване», мы опять видим сочетание бунта и самоубийства в жизни Треплева, но ответить на вопрос, связаны ли этот бунт и самоубийство с осознанием абсурдности своего существования, вряд ли возможно.

Сходны ли разрешения проблемы абсурда у Чехова и Камю? Нет. Если Камю увидит выход в бунте, то Чехов считал, что в непонятной, бессмысленной, причиняющей страдания жизни человек должен исполнять свой долг, несмотря ни на что, вопреки всему.

Как видим, существует достаточно большое количество схождений между творчеством и мировоззрением писателя и экзистенциализмом, которые нуждаются в тщательном исследовании. Но мы полагаем, что Чехова нельзя объявлять экзистенциалистом, также как нельзя объявлять его позитивистом, материалистом или религиозным мыслителем. Чехов слишком разнообразен и многообразен для того, чтобы его можно было ограничить рамками той или иной философии. На наш взгляд, сосуществование, порой противоречивое (и не надо бояться этой противоречивости и пытаться «исправить» Чехова), в мировоззрении писателя разнородных элементов далеко не в последнюю очередь объясняется особенностями его гносеологии: наши знания о мире являются всего лишь предположительными, всего лишь версиями о нем, каждая из которых имеет свои основания и свое право на существование.